Читать книгу Приказано молчать - Геннадий Ананьев - Страница 4

Пятидневка прошла. Дважды Гончаров секретил в «кармане» и ничего нового и подозрительного не замечал. Висят себе лоскутки-знамена чуть подвыгоревшие, и висят. Тихо-тихо окрест. Невольно червячок вгрызается в душу, бередит: не зря ли шум подняли? Паничкин прав, зря, может, взбучку получил…

Сегодня Гончарову вновь предстоит ночь в «кармане». Пораньше лейтенант Садыков отправил наряд. За два часа до боевого расчета, а не за час, как посылал прежде. Объяснил:

– Всегда будет теперь так: час открыто нести службу на мазарной поляне. К арче и роднику близко не подходить. Час пройдет, действуйте дальше по обычному плану. Ясно?

– Так точно.

Когда наряд Гончарова подъехал по тропе к спуску в долину, увидели пограничники, что по машинной дороге из Ашхабада пылит ГАЗ-АА, редкий еще по тем временам грузовик.

– Откуда? – спросил у Гончарова один из красноармейцев. – Не нашенский он.

– Не за границу же собирается, – ответил Гончаров, – а на заставу. Потерпи до завтрева. Не ворочаться же, чтоб твое любопытство ублажить.

Хоть и успокоил он подчиненного, но, если быть честным, незнакомый грузовик и его заинтересовал. Даже предположения различные Гончаров строил: чего ради машина на заставу припылила. Людей в кузове вроде бы не видно, груза тоже…

Груз в кузове был. Невеликий, правда. Несколько ящиков помидоров. Отборных. Крупных и спелых. Вез их на заставу, как гостинец от матери, Паничкин. Восседал он в кабине рядом с шофером, молчаливо-сосредоточенный, напружиненный. Даже с шофером не в состоянии был расслабленно разговаривать, хотя тот пытался расположить пассажира к себе (сын большого начальника как-никак), но натыкался на явную отчужденность.

«Сосунок еще, – возмущался шофер, – а туда же. Дерет нос!»

О каком носе речь, если Паничкин от страха перед предстоящим делом едва владел собой. Ему впору было выпрыгнуть из кабины и бежать в горы, только туда от судьбы не убежишь. Если не выполнит он порученное, ни ему, ни отцу с матерью несдобровать. Вот он, вопреки страху, и обмозговывал свое поведение с первого шага на заставе, чтобы все шло по задуманному, и никто бы его, Паничкина, не заподозрил в недобром.

Напрасными, однако же, оказались опасения Паничкина – все прошло без сучка, без задоринки. Лейтенант Садиков обрадовался возвращению Паничкина (хоть один человек, но дырку можно заткнуть), спросил без обиняков:

– Службу можешь нести? Поправилась мать?

– Мать почти здорова. Службу нести готов.

– Хорошо. Дежурным заступишь.

Об этом Паничкин мог только мечтать. Теперь все будет в его руках! Повезло, не иначе… Дело теперь лишь за старшиной. Унесет «гостинцы» в склад до утра и – считай, все пропало.

Нет, не унес. Вернее, не все ящики приказал унести. Три ящика велел поставить в летней столовой, чтобы от пуза, как он сказал полакомились. Отобрал и для начальника заставы с десяток самых яснобоких помидорин. Остальное – под замок. Растянуть чтобы на завтра и на послезавтра. Как рачительная хозяйка.

Дальше все шло установленным порядком. Многие не утерпели и оскоромились гостинцем Паничкина еще до боевого расчета, а уж после боевого, само собой, – ужин. И лейтенант Садыков ушел домой, как обычно, на пару часов. Перед хлопотной ночью. До высылки первого наряда ушел, и застава, как обычно, после ужина раздвоилась: кому вышел наряд во вторую половину ночи, укладывались спать, проверив оружие, а кому идти вскорости, сели кто за домино, кто за шахматы или шашки, запиликала гармонь, призывая песню в кружок. Только сегодня не собрались возле нее почему-то, костяшками тоже постукали самую малость и, один за другим, прося дежурного разбудить за час до выхода на службу, не раздеваясь, только снимая ремни и сапоги, валились на кровати. Через четверть часа застава захрапела. Вся. Даже часовой уснул на посту. Он тоже перед заступлением на службу угостился помидорами…

А в это самое время наряд Гончарова вышел на мазарную поляну, и две вещи сразу бросились в глаза: большой красный лоскут на арче и черная баранья папаха, высунувшаяся из-за пограничного копца на вершине хребта. Гончаров даже присвистнул от неожиданности, ибо привык уже к обычному здесь безлюдью, но виду не показал, что увидел необычное, оглядел, как делалось это и прежде, окрестность, прикрыв ладонью глаза от закатных лучей солнца и обернулся к младшим наряда:

– Тихо, если кто заметил наблюдателя. Не видим мы ничего необычного. Ясно? – скопировал он привычный вопрос начальника заставы. – Маячить не станем здесь. Так, считаю, будет лучше.

Вновь прошелся взглядом по крутобоким сопкам, не задерживаясь на копце, но успел заметить, что у копца уже никого нет.

«Ошибка? Не может быть…»

– Мое решение: действуем по обычной схеме. Но в сторону границы не пялиться. Я сам. Ясно?

Разжевывать и класть в рот пограничникам ничего не нужно. Спешились, сбатовали[2] коней и, открыв переметки, достали погранпайки. Консервные банки вскрывали неспешно, а потом, вальяжно развалились на жесткой траве, словно на коврах персидских. Только Гончаров так устроился, что мог видеть копец боковым зрением, не поворачивая в ту сторону головы. Он решил ждать. Выманить решил наблюдателя, если он там, если не случилось ошибки.

Не вдруг замысел Гончарова удался. Пограничники, поужинав, принялись обсуждать, что дальше делать, чтобы не выказать, будто они хитрят. Все больше и больше брали верх сомнения, что возможна ошибка. Вслух об этом уже сказано. Гончаров тогда принимает решение уводить наряд с поляны. Повелел:

– Садимся на коней. Спешить только не станем. Подпруги внимательней проверяйте. Жгутами протирать ноги коней основательней. А уж тогда – в седло. Ясно? Тогда – за дело.

И вот когда пограничники начали собираться к отъезду, черная каракулевая папаха вновь высунулась краешком из-за копца. На самую малость высунулась, но Гончарову и этого хватило, чтобы засечь наблюдателя. Теперь ему было ясно, как следует поступить, и очень хотелось все сделать побыстрей, но он не стал поторапливать пограничников: пусть все идет своим чередом. Так естественней и, стало быть, правдоподобней.

Наряд втянулся в расщелок, Гончаров и красноармеец Пахно спрыгнули с коней, поводья которых предусмотрительно перехватил оставшийся в седле пограничник. Гончаров с напарником прильнули к крутому склону, как поступали здесь не единожды. Место это не просматривалось с сопредельной стороны, а если прижаться к стенке тихо, а затем проползти последние метры до тропы тоже тихо, никто не определит, что не все пограничники уехали от мазара: все три коня цокают копытами, а есть ли в седлах всадники, определить пока невозможно, ибо не видны они, а к моменту выхода наряда на дозорку темень укроет Копетдаг. Разгляди тогда попробуй, на всех ли конях седоки.

Гончарову же, наоборот, стоит поторапливаться, обгоняя вечерние сумерки, а тем более – ночь. Скомандовал младшему наряда:

– Оставайся здесь до темноты. Только потом – в карман. Я один поползу. Меньше риска быть замеченным. – Передвинул подсумки на ремне за спину, затем снял фуражку и подал Пахно. – Не дай бог зацеплю.

Ящерицей скользнул Гончаров в отвилок. Без единого звука. Передохнул чуток, передвигая подсумки на их законное место, откуда ловко брать обоймы, и вновь осторожно, чтобы не осыпать самого малого камешка, поспешил к хребту. И то, что увидел он, ошеломило его: уютная низинка, в которой густо росла молодая арча, битком набита басмачами. Кони не расседланы, басмачи держат их в поводу, явно ожидая какого-то сигнала, который должен поступить с минуты на минуту.

Еле удержался Гончаров, чтобы не присвистнуть от столь неожиданного открытия. Попятился тихо вниз, обдумывая свои дальнейшие действия. Выхода только два. Первый, принять бой, если басмачи перевалят через хребет. Только долог ли он будет, тот бой? Тридцать патронов на винтовку. Пулемет бы сюда, можно было бы подольше продержаться. Но все равно не очень разумно поступать так, ибо бой на заставе не услышат, а дозор сюда запланирован только в два часа. Бесцельная гибель получится. Даже вредная: басмачи спокойно продолжат задуманное. Не гоже.

Второй выход – сообщить на заставу. Как? Не ракетой же? Ноги в руки и – вперед.

Пахно тоже посчитал, что бежать на заставу разумней.

– Не устоять вдвох. Никак не устоять.

Побежали, придерживая клинки, чтобы не задевать ими за шпоры. А когда вылетели из расщелка, Гончаров, остановившись, приказал младшему:

– Сигнал: спешите на помощь.

– Пульнуть ракету недолго, – доставая ракетницу, усомнился Пахно. – Только зря все это. Без передыху бежать треба. Без передыху.

– Видно, прав ты… Отставить ракету! За мной.

Не зря, ох как не зря кавалеристы говорят: лучше плохо ехать, чем хорошо идти. А про то, что им когда-либо придется бежать не одну версту, они вовсе не предполагают. Не готовы к такому они. Бежать, однако же, нужда заставляет. Быстро бежать, к тому же «без передыху», как определил Пахно. Кочки, что под ногами путаются, не в счет, гимнастерка до нитки мокрая, будто в ливне побывала, – тоже не в счет. Смахивают со лба пот, чтобы глаза не ело, только и всего.

На полпути иссяк пот, а когда подбежали к заставе, даже гимнастерки высохли.

Калитку открыл не часовой, а дежурный. Увидев их, запаленно дышавших, удивился. Растерялся даже.

– Вы?!

Миг длилась растерянность. Паничкин взял себя в руки (а что ему оставалось делать?) и голос его окреп:

– Вам служба до трех ноль-ноль! Почему приказ нарушен?!

– Басмачи там, Северин! Сотни три сабель! Где лейтенант Садыков?

– А-а-а, ясно, – нарочито разочарованно протянул Паничкин. – А я-то думал… Знает начальник заставы все. Доложено ему. С комендатурой он связался. – И после паузы, нужной для Паничкина, чтобы определиться, как поступить дальше с нарядом, примирительно дозволил: – Ну что с тобой делать, не возвращать же обратно. В летней кузне помидоры еще остались. Это я их привез, угостить заставу. Оружие почистите после этого и – спать. К рассвету Садыков, он сказал, поднимет заставу в ружье.

Аппетитно алели в керосиновом свете помидоры. Их на столе было еще довольно много. Первые, можно сказать, в нынешнем году помидоры. Как не полакомиться? И Пахно, отложив карабин, выбрал себе самую спелую помидорину.

– А ты что? – подтолкнул Северин Гончарова. – Мать прислала. Отборные.

– Ладно. Перекурю, оружие почищу, потом уж.

Что-то неладное творилось в душе у Константина. Заныла она отчего-то сразу, как открыл им калитку Паничкин, а не часовой. Да тут еще в голове мысли какие-то непослушные. Тебе они не любы, а упрямо цепляются друг за друга. Вопросы, вопросы, вопросы… На них отвечать нужно. Но где они, ответы вразумительные?

Не верить Северину Паничкину, дежурному по заставе, Гончаров просто не мог. Не только потому, что дежурному ведома вся обстановка и он является как бы дирижером, особенно, когда начальник заставы на службе, либо отдыхает, но еще и по своему складу характера, своему пониманию людских отношений, по честности натуры своей… Вопросы, упрямо влияющие на ход мыслей никак, однако, не отступали и требовали не абстрактных, а конкретных ответов.

Откуда лейтенант Садыков знает о басмаческой банде? Коноводы могли доложить только о наблюдателе. Других нарядов в том районе не было и нет. Он, Гончаров, не смог доложить об увиденном, не добежав до заставы. Где часовой, кому положено встречать наряды, открывая им калитку? И самое главное: если начальник заставы получил тревожные данные из каких-либо не известных ему, Гончарову, источников, почему тогда не поднял заставу по тревоге и не послал укрупненный наряд к мазару? Но, скорее всего, он сам бы повел большую часть заставы туда. И это – самое разумное: изготовиться там заставе к бою. Обходные пути тоже нельзя оставлять не прикрытыми. А комендатура? Если лейтенант доложил, она тоже должна бы подняться по тревоге.

Удивительно и то, что на заставе слишком тихо. Словно вымерла она…

У Паничкина другой ход мыслей. И темп тех мыслей иной: лихорадочный, трусливый. Неурочное возвращение наряда напугало его до ужаса, но потом он ободрился надеждой, что не смогут не соблазниться Гончаров и Пахно помидорами: устали они и пить хотят, а воды в бачке нет, он, Паничкин, ее всю вылил. Кто пить захочет, вон – помидоры. Они сочные, хорошо жажду утоляют. Коновод вон с какой жадностью набросился, любо-дорого. И Пахно тоже. Гончаров же все карты перепутал, и страх вновь подполз к сердцу Паничкина: что, если Гончаров сразу войдет в казарму?! Оружие оттуда все вынесено в зимнюю столовую и даже в «максим» вставлена лента, чтобы угощать тех, кто не погибнет от взрыва. Ящик с гранатами красуется рядом с пирамидой, пол в казарме мокрый (весь бачок воды, со снотворным перемешанной, вылит), одно осталось – ввинтить в гранаты запалы, но вот не ко времени появился Гончаров. Здрасти, дьявол тебя забери. Теперь что делать? Два часа осталось до установленного курбаши времени. Через два часа должен прозвучать взрыв.

«Может, съест все же помидорину?»

Гончаров подошел к бачку, подставил кружку под кран – ни капли.

– Что это ты, Северин? А наряды возвращаться станут? Не накипятил повар, что ли? Подними. Или сам.

– Да вот, помидоры. Лучше воды намного.

– Воде положено быть. Понятно?

– Хорошо. Сейчас повара подниму, пусть ставит кипятить. А пока суд да дело, ты помидорину вот эту. Сочная.

– Я в бане напьюсь. Потом видно будет.

Возликовал Паничкин. Пахно через минуту-другую уже не боец, а пока Гончаров к бане сходит, все можно подготовить к взрыву. Как войдет в казарму, тогда сразу в окно, а оттуда – гранату в ящик. Ящик прежде передвинуть, чтобы ловчее попасть. Поближе к окну поставить.

И разошлись Гончаров и Паничкин каждый по своим делам. Один совершенно не спеша, ворочая в голове трудные мысли, другой торопливо, оправдывая свою поспешность тем, что лучше раньше, чем никогда.

«Поймет курбаши. Должен понять…»

Он бы успел сделать все намеченное пока Гончаров, этот упрямо не желающий отведать хотя бы одну помидорину отделенный, будет утолять жажду в бане. После взрыва пусть выскакивает из бани, пулеметная лента вставлена. Не успеет он до своего карабина добежать…

Паничкин, радуясь вот так вдруг полученному времени, перетянул ящик на удобное для себя место, взял коробочку с запалами и уже нагнулся было к ящику, намереваясь поскорее ввинтить хотя бы пяток запалов, но вздрогнул от резкого телефонного звонка. Остановился, не зная, как вести себя дальше. Не возьмешь трубку, сразу же встревожатся на том конце провода (а звонок из комендатуры) пошлют выяснять, в чем дело, узнают тогда о свершившемся и смогут успеть перекрыть басмачам дорогу на Ашхабад. За такое курбаши не поблагодарит ни его, ни отца с матерью. Но и медлить со взрывом нельзя: Гончаров может войти в казарму в любой момент.

– Какого черта?! – выругался Паничкин, с ненавистью глядя на телефон. – У-у! Стерва!

А телефону что за дело, сердит кто на него, либо нет, звонит себе и звонит. Вот Паничкин и не выдержал, взял все же трубку и, нажав клапан, доложил привычно:

– Дежурный по заставе Паничкин…

– Где пропадаете?! – сердито спросил комендант, а звонил именно он.

– Наряд провожал, – нашелся Паничкин.

– Все у вас в порядке? Подозрительных скоплений у границы не замечено?

– Никак нет.

– Позовите начальника заставы.

– Он на проверке службы, – вновь, без всякой паузы, соврал Паничкин. – Только что выехал.

– Как вернется, пусть немедленно позвонит. Получены данные о возможном прорыве на вашем участке крупной бандгруппы. А еще лучше, дайте сигнал, чтобы вернулся на заставу. Немедленно пусть звонит. Понятно?

– Так точно!

– Доложите, где наряды.

Паничкин принялся пересказывать весь план ночной охраны границы, который у него под стеклом, называя наряды, какие должны были бы уже высланы, какие скоро уйдут на службу, докладывал быстро, но комендант то и дело переспрашивал, нанося, видимо, данные на схему участка. Когда все уточнил, что ему нужно было уточнить, вновь приказал:

– Дайте сигнал Садыкову, пусть немедленно мне звонит.

– Ясно. Разрешить отправлять службу?

А как только получил на то разрешение, рванул провод со всей силы, рванул еще и еще, чтобы как можно больше вывести из строя провода, который не вдруг бы можно было восстановить. Делал он это, не отдавая себе отчета, чего ради рушит связь, зря теряя время. Что останется от аппарата и от проводки после взрыва в казарме целого ящика гранат?

Утихомирился наконец. Подавил нервный выплеск. И – к ящику. Присел, чтобы ловчее ввинчивать запалы. Один ввинтил, второй, ну и – хватит бы, сдетонируют остальные, так нет, за третьей гранатой рука потянулась, за четвертой. И тут – шаги. Входит в казарму Гончаров. Неуверенно как-то. Юркнул Паничкин в промежуток между кроватями, согнувшись в три погибели, а граната с запалом в руке.

«Принесло гада!»

Верно, в самый раз «принесло» Гончарова в казарму. Вода, утолив жажду, не утолила неспокойности. Определил, когда вышел из бани:

«Выясню еще раз у Северина. Пусть выложит как на духу».

Взял карабин, клинок, подсумки и пошагал в казарму. Перешагнул порог и остановился, удивленный: лампа еле-еле светит, пол водой залит, но не свеж и прохладен воздух от воды, а будто пропитан какой-то дурнотой. Похрапывает казарма. Постанывает даже. Пригляделся, все кровати заняты.

«Никого в нарядах нет, что ли?!»

А Паничкин где? Не видно его. Жутко как-то стало, словно в парилке новичку. Пошагал, однако же, к пирамиде, поставил машинально на свое место карабин и шашку, и только тогда замети, что пирамида совершенно пустая. И «максима», который обычно стоял возле пирамиды на специальной подставке, тоже нет. Гончаров – ко второй пирамиде. Она тоже без оружия.

«Что за чертовщина?!»

Пошагал в полумрак по проходу между кроватями, начиная понимать, что происходит что-то из ряда вон выходящее, и тут фазаном из-под ног выпрыгнул на проход Паничкин с поднятой в руке гранатой. Прохрипел не громко, но властно:

– Ложись!

– Застава! В ружье! – заорал в ответ Гончаров во все горло. – Застава! В ружье!

Никто даже не шевельнулся. А Паничкин, попятившись немного, рванул чеку и, бросив гранату, припустился по проходу в конец казармы, дабы укрыться за столбом, что подпирал потолок у последней кровати.

– Вставай! В ружье! – отчаянно орал Гончаров, понимая вполне, что жизни его осталось несколько секунд. – В ружье!

Он старался разбудить своих боевых товарищей прежде, чем рванет граната, вовсе не думая, что как бы громко он ни кричал, взрыв прозвучит громче и наверняка разбудит спящих, если они (он уже понял, что вся застава усыплена) в состоянии проснуться.

– В ружье!

Граната не взорвалась. Запал, щелкнул и вылетел, звякнув. Звонко он разлетелся, сея мелкие осколки. Ни один не задел Гончарова, и тот, осознав, что смерть миновала, что случилось чудо (запал был завинчен лишь на один виток), кинулся к Паничкину, забыв, что у того револьвер и шашка.

– Стой! Не шевелись!

Как раз… Ищи дурака! Козлом испуганным кинулся Паничкин в обход кроватей, Гончаров было за ним, в этом была его ошибка, но сразу одумался и кинулся к пирамиде, чтобы схватить карабин. Не успел однако. Пяток шагов осталось ему, а карабин уже в руках у Паничкина. Оскалился штыком.

Остановился Гончаров, попятился, отступая от наседавшего Паничкина, а штык – вот он, в метре. Ловкий выпад и – конец всему. Глаза Паничкина ненавистью горят. Прожигают, пронизывают смертельной злобой.

«Что же я тебя, поганец, не раскусил прежде?! Буйный раскусил, не хотел подлеца возить, а я – нет!»

Только теперь вспомнилось мудрое наставление кузнеца. Теперь, когда поздно, а не тогда, в нужное время. Мелькали эпизод за эпизодом, и все теперь воспринималось совершенно в ином свете. Даже тот ненавистный взгляд, мимолетно вспыхнувший, когда уложил он, Гончаров, на лопатки Паничкина, упреком возник. Вот тогда бы вывод верный сделать! Сейчас что, поздно уже… Только судорожным мысля все едино, поздно или рано. Они услужливы. Будто наяву все воспроизводят.

Лицо Паничкина видится растерянным, когда докладывал он, Гончаров, о сигнале на арче. Какая подозрительная растерянность! Только раззява мог ее не понять. А встреча у калитки? Всего несколько минут назад. Не просто удивление тому, что нарушен приказ, а – испуг. Разве это не было видно? Все поведение его, та настырность, с какой уговаривал съесть помидорину, вовсе невосприятие доклада о банде у границы – разве слепой он, командир отделенный, чтобы не увидеть всего этого, не кинуться будить Садыкова?!

«А Пахно спит. Как отравленный. Не пособит. Не выручит».

Все эти мысли не отвлекали, однако, Гончарова от главного в его положении – он отступал, не спуская взгляда со штыка, готовый отбить выпад и, если удастся, выхватить из рук Паничкина карабин. Там, на учебном, это удалось бы ему в два счета, но он сам тренировал Паничкина, сам готовил из него бойца, и теперь на него движется враг сильный и умелый. Не сильней, правда, Гончарова. Много еще каши солдатской нужно съесть Паничкину, чтобы сравняться силами с учителем своим… На это и уповал Гончаров, отступая медленно и все больше понимая, что не полезет дуром Паничкин, робок он в действии, будет выжидать его, Гончарова, ошибку.

Прошагали мимо ящика с гранатами. Допятился Гончаров до крайней кровати и рванулся к двери в командирский коридор. Она совсем рядом. Всего десять шагов до нее, а за ней – спасение. Пусть лейтенант даже отравлен, но в квартире есть оружие. Там телефон есть. Там много чего можно предпринять. Там не станет торчать на тебя направленный штык.

Со всего маху ударил в дверь плечом, но… Заперта она. И ключа нет в замке.

«Все предусмотрел, гад!»

Успел отпрыгнуть в сторону в тот самый момент, когда Паничкин настиг его и уже готовился нанести удар.

Вновь лицом к лицу. Гончаров пятится, Паничкин наступает. Все это в жутком полумраке, под тяжелые стоны заставы.

Выпад. Отбил его рукой Гончаров, и стал еще внимательней. Теперь он отступал к пирамиде, где стояла его шашка. Он выбирал момент, чтобы неожиданно для наседающего Паничкина кинуться, оторвавшись хотя бы на шаг-другой, к пирамиде и успеть выдернуть из ножен клинок, и уже им отбивать выпады, готовя свою атаку. Только и Паничкин раскусил намерение отделенного, сторожил этот момент. Свою он в этом усматривал выгоду. Опередит, считал, он с ударом.

Так и случилось. Помогло Паничкину и то, что Гончаров поскользнулся. В самый неподходящий момент. Отпрыгнул в сторону он удачно. Два добрых прыжка ему сделать, и вот она – шашка. Только одного не учел Гончаров: мокрого пола. Желание схватить оружие побыстрей сослужило недобрую службу – не удержал равновесия. Вот и случилась заминка. Совсем малая, секундная, а штык – вот он. Под лопатку угодил. Моментально сработала ответная реакция, успел Гончаров лягнуть Паничкина в пах. Тот, согнувшись от боли, невольно потянул карабин на себя, выдергивая штык из тела Гончарова – вот тут-то боль буквально его пронзила, на какое-то время он потерял сознание.

Очухались они вместе. Паничкин зло матюкнулся, сделал резкий выпад, чтобы довершить убийство, но Гончаров здоровой рукой отбил выпад и вновь попятился, отступая к кроватям по собственной крови, понимая вполне, что долго теперь он не продержится, ослабнет. Голова у него уже кружилась, тошнота подступала к горлу. Спасательным кругом мелькнула учебная граната, лежавшая на аптечке. Еще раз метнулся на аптечку взор. Не высоко прибита, вполне можно быстро схватить гранату. И под левую руку как раз, под здоровую. Стал отступать туда, полнясь надеждой.

«В лоб гада! В лоб!»

Он не сомневался, что попадет. Он попадал в щель танка-макета с двадцати метров. А тут – три шага.

Кровать старшины Губанова. Окровавленной рукой проводит Гончаров по лицу старшины. Дышит. Жив, значит… Пересиливая боль, ухватил пальцами за волосы и дернул. Тут же, развернувшись, перевернул здоровой рукой, кровать, крикнув, что было силы:

– Застава! В ружье!

Этот отчаянный поступок спас и его, и заставу. Губанов с перепугу тоже заорал: «Застава! В ружье!» – и бросился к пирамиде, да так стремительно, что Паничкин невольно отшатнулся и потерял власть над собой. Он, выпустив карабин, выпрыгнул в окно, из которого прежде намеревался бросить гранату в ящик, и побежал что было духу по тропе к мазару.

Гончаров рухнул на мокрый пол, ибо у него не осталось больше никаких сил, он сделал все, что в состоянии сделать человек, борясь за жизнь, свою и боевых товарищей, и тоже потерял власть над собой.

Губанов, у которого сон как рукой сняло от необычной и вовсе пока не понятной ситуации, поднял Гончарова и бережно положил на свою кровать, непрерывно спрашивая:

– Что?! Что произошло?! Что?!

Гончаров слышал торопливые вопросы старшины, понимал необходимость сказать хотя бы самое важное, хоть два-три слова, но боль в груди пересиливала желание. И все же Гончаров в конце концов смог выдавить:

– У мазара басмачи… Паничкин предатель…

– Лежи! Терпи! – бросил Губанов и кинулся к двери в квартиру Садыкова, а когда понял, что она заперта, принялся колотить в нее изо всех сил, одновременно крича:

– Застава! В ружье!

Зашевелились пограничники. Приподнялась одна голова, вторая, третья. Вяло. Трудно. Но и этого было вполне достаточно, чтобы крик старшины окончательно сбросил предательский сон. Вот уже торопливо одеваются несколько бойцов, и тут старшина приказывает:

– Будите остальных! Расталкивать! Трясти всех!

Сам же побежал из казармы за ломом. На конюшню. Только ломом можно выломать дверь, иного выхода нет. И так получилось, что спас он попутно красноармейца Пахно. Тот заснул прямо в летней столовой прямо за столом, уткнувшись головой в подставленные руки. То ли руки отекли, то ли еще что-то вынудило бойца откинуть одну из рук, а на пути – лампа. Опрокинулась, естественно, и занялся пожар. Опоздай немного помощь, сгорел бы Пахно вместе с кухней летней. Старшина, влетев в кухню, растолкал Пахно и, приказав ему тушить начавшийся пожар, побежал в конюшню.

Когда старшина возвращался из конюшни, пожар уже тушили несколько бойцов, засыпая огонь песком.

– Молодцы, – похвалил старшина, не сбавляя бега. Главнее всего сейчас было разбудить лейтенанта Садыкова.

Застава поднялась уже почти вся. Частью сгрудилась у пустых пирамид, частью возле кровати, где лежал в беспамятстве Гончаров. Полная растерянность.

– Старшина, – сказал кто-то, и все повернулись к Губанову, ожидая от него столь нужной сейчас команды.

Она, однако, не последовала. Старшина сам не знал, что предпринять: ему было не до анализа кратких данных, какие сообщил Гончаров, ему необходимо было разбудить Садыкова.

Садыков поднялся тоже с большим трудом, хотя съел всего только один помидор. Но когда узнал, что случилось, пробудился моментально, пересилив сонливую вялость. Команды его зазвучали стремительно и разумно:

– Оружие, что в каптерке, раздать лучшим стрелкам первого и второго отделений. К мазару выезжаю лично с получившими оружие. Посыльных на соседние заставы, – он назвал фамилии, – аллюр три креста. С остальными, старшина, организуй оборону заставы. Оружие найти. Далеко подлец не унес. А пока – только гранаты. Прачка пусть займется Гончаровым. И санинструктор с ней. Доложу коменданту и – в седло.

Все всем ясно. Опустела казарма. А еще через несколько минут скакал начальник заставы с группой пограничников к мазару, надеясь догнать Паничкина или хотя бы успеть перекрыть выход из расщелка в долину. Лучше, конечно, вход в расщелок с мазарной долины оседлать. Но – как получится. Не до жиру в такой обстановке.

Паничкина не догнали. Он успел пересечь долину и побежал за границу по прямой, зная, что никаких нарядов на пути нет. Он таким образом сократил свой путь километра на три. Это понял лейтенант Садыков, и стал еще жестче пришпоривать коня и без того несущегося наметом. Он спешил. Время решало все. Минуты решали. В долине басмачи сметут кучку вооруженных только карабинами пограничников как налипшую на чапан букашку.

Успели. Спешились и залегли. Дослали в патронники патроны, а рядом, чтобы под рукой, уложили гранаты, завинтив в них запалы. Даже усики разжаты. Замерли, готовые встретить басмаческую лаву, понимая вместе с тем, что долго они продержаться не смогут. Но отступать некуда. Тем более, что коноводы уже увели коней «в укрытие» – в сторонку, за изгиб сопки.

Тихо-тихо. Садыков приказывает:

– Второе отделение остается здесь, первое – вперед!

Весьма верное решение. Расщелок узкий, особенно перед мазарной долиной, отделению с лихвой хватит перекрыть его, а когда басмачи прорвутся через первый заслон, в чем никто не сомневался, на пути их окажется второй. Еще какое-то время будет выиграно. Глядишь, и подмога подоспеет. Нет, не сюда, сюда никак не получится, а на заставу.

До заставы из комендатуры взвод боевого обеспечения на тачанках быстро доскачет. Отрядная маневренная группа тоже спать не станет. Нет, не получится у басмачей неожиданной, все сметающей на пути вылазки на Ашхабад. Не польется людская невинная кровь от неудержимой лютой злобы фанатиков. Ради этого можно принять и смерть в бою. Заступить собой дорогу басмачам.

Только отчего-то не появляются они. Садыков вывел уже отделение к самой поляне, уже залегли бойцы, каждый выбрав себе место половчее – за бугорком, в ямочке (окапываться некогда, да и нельзя, демаскируешься), а перевал, за которым сопредельная сторона, бездвижен. Не ушли, поняв, что потеряна неожиданность?

Нет, не ушли. Не знают пока, что агент их провалил задание. Дремлют, на корточках сидя и не выпуская поводьев из рук. Ждут. Для них сигнал к действию – взрыв. Но он должен донестись с заставы ближе к рассвету. Много еще времени есть, не подошло оно еще. И Паничкин еще не добежал до них. Хотя он рассчитывал сократить расстояние, но не учел, что за границей хоть и безопасней, но нет там ровности, нет долины, там нужно переваливать хребты. Вверх и вниз нужно бежать, вверх и вниз. А сил не очень много – успел и сам он надышаться снотворным, которое развел в воде и разлил по полу казармы. Теперь сказывается это. Но он бежал. Бежал, пересиливая слабость. Он очень торопился. Он почему-то был вполне уверен, что застава продолжает спать. Гончаров откоптил белый свет. Кровью изойдет. Пахно сгорит (он видел, что летняя кухня начала заниматься огнем). Старшина заснет, не пересилив себя. Связи нет. Все он, Паничкин, сделал как надо. Осечка, правда, случилась, но… Курбаши поймет и останется довольным.

Паничкин очень гордился собой, и ни разу не екнуло у него сердце-вещун, не заныло от предчувствия страшного конца.

Первый вопрос курбаши отрезвил:

– Револьвер, вот этот, на ремне, заряжен?!

И правда, отчего топтаться было со штыком наперевес, если все можно было решить одним выстрелом. Боялся всполошить заставу? Но Гончаров орал благим матом, а никто даже не пошевелился.

– Гранаты, говоришь, подготовлены были для взрыва?

– Да-да. Запалы ввинчены.

– Почему же не взорвал? Святого дела ради?

Нет, ему подобное и в голову не могло прийти. Нет, он не готов к подобной жертве. Взорвать себя?! У него даже сейчас от одной только мысли об этом испарина на лбу выступила, а сердце засбоило, съежилось. Не по Сеньке шапка. Не рожден он для подвига. Спасать же себя, как он начал понимать, надо. Заскороговорил:

– Спит застава. Вся спит. Тот, отделенный, который не ел помидор, заколот. Штыком я его. Штыком.

– Если спит, чего же бежал?

– Сообщить, что видели вас. Что без взрыва можно. Тихо можно. Даже лучше, если тихо. Как баранов порезать.

– Где-то, говорят, золото есть, а пойдешь, и – меди не найдешь…

Долго после этого молчал курбаши, похлопывая камчой по голенищу мягкого сафьянового сапога. Очень долго. В конце концов решился:

– Зайцу клич: «Беги», – птице ловчей: «Лови!». Воздадим хвалу Аллаху, да благословит он гнев наш священный.

Предчувствовал, видимо, курбаши недоброе, но отказаться от задуманного не мог. Нужен ему был этот поход. Очень нужен. Возвернись трусливо, осерчает английский друг и тогда… Тогда жизнь в нищете, а то и – смерть.

Спешить, однако же, не спешил. Видел к тому же, как понуры и не воинственны безмозглые и безголосые его нукеры. Взбодрить их следует. Вдохновить. Вот и призвал к ночному намазу. Позволил он себе эту вольность, совершенно не думая, что хоть кто-то может ослушаться. Зеленая чалма у него на голове. Никому из нукеров и в голову не придет, что самовольно надел он ее, не побывав ни Мекке, ни в Медине. Грех великий свершить такое для мусульманина, но простит его Аллах, ибо ради великой цели обман, чтобы послушней волю его, курбаши, выполняла почитающая Аллаха толпа, которую ко всему прочему он, курбаши, одевал, обувал, которой еще и щедро платил. Сейчас они станут молиться, и Аллах удесятерит их силы, их злобу на неверных и на продавшихся неверным соплеменников.

И в самом деле, торопливо принялись басмачи доставать из хорджунов молельные коврики, и вскоре долина затихла в молитвенном экстазе.

А в это самое время пластала от заставы по долине тачанка, на которой стоял пулемет. В любой момент тачанка могла развернуться и открыть огонь, если повстречается на ее пути банда. А пока пулеметчик одной рукой правил тройкой, другой – придерживал ручники и ящик с патронами. За тачанкой скакали всадники, готовые мигом осадить коней, бросить их на землю и, укрывшись за ними, поддержать огнем из карабинов пулемет. Скакавшие на помощь Садыкову ясно понимали, что их товарищам у мазара долго не продержаться, что банда прорвется наверняка и встречать ее придется здесь, на очень неудобном месте. Итог такой встречи им тоже был совершенно ясен.

Стрельбы у мазара, однако, все еще не было слышно, и именно это подстегивало пограничников. Им все более верилось, что они успеют не к шапочному разбору, хотя понимали, что времени упущено очень много. Каждый всячески костерил себя за недогадливость, но особенно казнился старшина, хотя, казалось бы, он все делал правильно, рисковал даже собой.

Заняла оставшаяся часть заставы оборону: замысел басмачей ясен, уничтожив заставу, вниз, в Ашхабад. А какая оборона, если только гранаты в руках? Зажег Губанов «летучую мышь» и – за калитку. Идет вокруг дувала, ищет карабины и шашки (он справедливо считал, что оружие выброшено за дувал), вполне осознавая, что отличная он мишень, да и для захвата – лакомый кусочек. Оттого и не послал никого за калитку, сам пошел.

Ничего не обнаружил. Повернул тогда к полосе препятствий. Гранату в руке зажал с отогнутыми усиками чеки. Живого не возьмут, если что…

Окопчики осмотрел – пусто. Клял он всех и все на свете, а Паничкину, тому доставалось так, что будь он в гробу, не единожды бы перевернулся. А время летело стремительно, и как дальше все повернется, неведомо.

Правда, оттуда, куда ускакал Садыков, стрельбы не слышно. Не перешла, значит, еще банда границу. А что, если не долиной она двигается и вот-вот навалится на заставу со всех сторон?!

«Оружие нужно! Пулеметы! Только с ними можно устоять. Но где все это?! Во дворе, скорее всего».

К калитке он уже бежал, подсвечивая себе дорогу фонарем и соображая, с какого места начать поиск.

«И красноармейцев пяток подключу».

Вбежал, закрыл калитку на засов, и услышал громкий и радостный крик прачки:

– Сюда! Здесь пулемет!

Она повела поиск разумней старшины. Когда перебинтовала Гончарова (не первый раз ей приходилось бинтовать, давно она на заставе) и начала протирать лицо мокрым полотенцем, раненый пришел в себя. Попросил пить. Дождалась, когда напьется отделенный, спросила участливо:

– Как это оплошал ты? Новенький, что ли, пырнул? Дородный такой, но сыротелый. Тебе ли с ним не совладать было?

– Оружие он куда-то спрятал. В бане нет.

– Далеко не мог. Много таскать. Ты, касатик, полежи один, потерпи.

И трусцой, мимо продолжавшей дымно пахнуть летней кухни, прямиком – в зимнюю. Оторопела даже, отворив дверь, отпрянула: прямо на нее нацелился «максим». Заряженный. Нажимай на гашетку и коси… Только некому нажимать. Пусто, похоже, на кухне. С опаской, все же вошла. И споткнулась, обходя пулемет, о кучу карабинов и шашек. Выскочила радостная, закричала что есть мочи:

– Сюда!

Не на минуты теперь счет времени пошел, на секунды. С лихорадочной быстротой все делали пограничники: один станковый пулемет и ручные пулеметы – в блиндажи. Пусть теперь попробуют басмачи сунуться! Второй пулемет и пару ручных и ящик патронов – на тачанку, которую так любил Садыков, самолично холивший тройку буланых коней. Теперь на ней вот – на выручку начальнику заставы и тем, кто с ним на явную смерть ускакали. Вперед что есть духу.

Верховые не отстают от лихой тройки. Пластают. И слушают, не начался ли бой у мазара?

Вот уже и расщелок. Рукой подать. Тихо в нем. Успели! Ура!

Дальше спешить нельзя никак. И громыхать тоже. Пулемет, значит, не покатишь. Разобрать тоже не получится. Для сборки время понадобится, а его может не оказаться. Один выход: на плечи самому крепкому. Стало быть – старшине.

Времени хватило в достатке. Даже осталось. Будто специально басмачи тянули, давая возможность прибывшему резерву половчее установить пулемет и бесшумно, но споро передать каждому пачки обойм с патронами. А благодатной той задержки виновница – молитва басмачей. Старательная. Истовая. Курбаши, между прочим, уже пожалел, что призвал нукеров к неурочному намазу. Сам он давно уже поднялся с коврика, телохранитель убрал его в хурджун, но все остальные продолжали бить поклоны Всевышнему. Гневался курбаши, нетерпеливо хлестал камчой по голенищу, прервать, однако, молитву правоверных не решался. Слишком великий грех. К тому же он понимал это, нукеры могут не послушаться: когда мусульманин восхваляет Аллаха, он ничего не должен видеть и слышать, один только Всемогущий, Всемилостивейший перед его взором.

Но тяни время не тяни, конец молитве все же должен наступить. И он наступил.

– Смерть неверным! – гневно крикнул курбаши, и басмачи подхватили дружно:

– Смерть! Смерть!

Для пограничников – хороший сигнал. Сейчас всадники появятся на вершине перевала.

Сереет уже небо. Хорошо будет видно их. Очень даже хорошо. Заманчиво встретить их длинной очередью из «максима» и залпом из карабинов. Весьма заманчиво. Толк только от такой встречи нулевой. Скатится банда за хребет и больше не полезет. Уйдет. И станет готовиться к новому неожиданному наскоку. И вдруг ей на следующий раз повезет больше? Нет, нельзя просто отпугнуть басмачей. Разгромить их нужно. Пусть даже ценой своих жизней. Несется уже мангруппа на тачанках и верхом, бурей налетит и сомнет банду. Где ей перед силой такой устоять?! А сейчас нужно выиграть время. Пусть в мазарную долинку спустятся, вот тогда и ударить. Не вдруг басмачи прорвутся через заслон. «Максим», он – не шуточки. На него дуром не попрешь. А еще ручные пулеметы. А еще меткие залпы из карабинов…

Будто клыками выскалился перевал. Частыми и густыми. Меняются и меняются клыки, растворяясь в темноте склона. Он лишь один заметно потемнел, если с напряжением приглядеться. Сцепил зубы Садыков, чтобы сдержаться и не скомандовать: «Пли!» Разве остановишь саранчу эту такой малой силой, какая в наличии у него, начальника заставы? Исключено. Верно отец учил: одной рукой даже не пытайся схватить два арбуза, не удастся. Что же, схватить два арбуза не удастся, это уж точно, погибнут они здесь все, но мангруппа саранчу эту задавит, если ее задержать на малое время. Сомнения в этом нет никакого…

Первые ряды уже спустились в долинку, а через хребет переваливают и переваливают всадники.

«Хорошо, если сосредоточатся, потом только двинутся».

Курбаши словно внял желанию Садыкова: ждет, пока все его нукеры пересекут границу и осилят добрую половину спуска. И вот – чист перевал. Еще немного подождал курбаши и тронул коня. Без крика. Камчой только махнул, за мной, дескать.

– Застава! Пли!.. Пли!.. Пли!..

Все смешалось обалдело: крики, стоны, ржание, залпы и беспрерывный говорок «максима». Но вот над всем этим взвился гортанный призыв курбаши: