Читать книгу Время пресыщения. Религиозная лирика - Геннадий Болтунов - Страница 3

Он каждые сто лет себя моложе

и в памяти хранит одно и то же, —

что было с ним столетия назад.

А там таится ад, бессмертья ад.

Переходит легко в привычку

многократное повторение.

Может инок, зажегший спичку,

пребывает в икон озарении,

когда спичек в запасе много?

Я не знаю.

Спроси у Бога.

Для науки Христа страдания

тема вечная, тема давняя.

Потому и умы в распыл:

а реален ли облик был?

На себя суть страданий примеривая,

как примеривают пальто,

вновь выносят вердикт, не верим, мол:

мук не выдержать ни за что.

Были б правы, когда бы муки

претерпел боже ради науки,

а не ради спасения всех,

в том числе, в ком животен смех.

Ведь в былинах словечко «живот»,

не в том смысле у нас живёт.

Верь, ни верь, до Христа явления

доля грешных людей – страдать,

только не было Воскресения

и не знали, что можно ждать.

Всё же истину подытожим,

пусть не так уж она и проста.

Безупречный Господь наш, боже

был всегда, то есть прежде Христа.

Только, чтобы творилось чудо,

и чтоб подвигом стало – страдать,

нужен был друг Христу – Иуда,

ну, допустим, как тёще зять…

Может быть, время настало торопкое,

или в раю не хватает Мессий —

уходят друзья, словно по лесу, тропками,

чаще не в чащи, в небесную синь.

Я их зову. Они перекликаются

между собою, не слыша меня.

Только их строками небо сверкает всё,

будто зарницами в стылости дня.

Пусть не в глухом,

но всё-таки селе,

крещён был я, тайком,

чтобы не знали,

родители и партии райком,

когда в купель младенца окунали.

Поп слово дал – не выдавать секрета, —

родителям партийным ни к чему

знать то, что осенён был

Божьим светом

их первенец и благостно ему.

Бабуля, чтобы тайну уберечь,

и крестик, и бумагу о крещении

упрятала подальше с глаз, под печь,

и Богу помолилась о прощении…

И только много-много лет спустя

бабуля тайну дочери открыла,

мой медный крестик тихо отдарила,

сказав, повесь сей крестик на дитя.

Тогда и мама всё мне рассказала:

А крестик где? Вот крестик – потеряла.

Куда, не знала, мог запропаститься. —

Всю жизнь боялась, что ей не простится.

Потом нашла и – потеряла снова.

Но у меня уже был крестик,

новый…

В церквах есть места святым.

У мирян – их нет.

От вождей остался дым,

как от сигарет.

След остался, от сапог,

что месили грязь.

Свысока взирает Бог,

плача и смеясь.

Несу свой крест, надеясь на спасенье.

Казалось, – финиш близок, но опять

петля в дороге: детям надо денег,

а я не вижу, у кого их взять.

Казалось бы, уже есть много внуков,

но сын ушёл от любящей жены,

у дочери диплом есть за науку,

да спроса нет, на умных, у страны.

Жена достигла пенсии, при этом

лишилась места тёплого и вот

бранит меня, пытаясь сжить со свету:

не можешь деньги делать, идиот!

Нет, я не поддаюсь хандре осенней,

несу свой крест. Надеюсь на спасенье.

Возвращение на круги,

круги вечные своя,

через лес, поля, да вьюги

по границам бытия.

Мимо женщины манящей,

мимо… Взгляд не потерять.

Еду к маме, повторять

весело и леденяще.

Повторять, не ждать прощенья

за скитания свои.

На орбитах возвращенья

слишком плотные слои.

Возвращаемся, сгорая,

излучая звёздный свет.

Сами, в сущности, не зная,

долго ли ещё до края,

или края вовсе нет.

Когда душа покинет тело, —

она найдёт куда вселиться:

в котёнка ли, в кусочек мела,

в растение, в сороку-птицу…

И в то, чего при жизни гложет,

душа вселиться тоже может.

Ты шёл по жизни? – Был прохожим.

Не шёлков путь был (предположим),

хотя хотелось, чтобы мёд…

Душа не глупая, поймёт.

Дорогой станет, будет виться,

не зная, где остановиться,

продлится без конца и края.

Вдаль, к горизонту, убегая…

Читать нам жизнь приходится с листа.

Своих страниц перелопатил груду:

полно длиннот, есть общие места,

но всюду свет, точнее – тьма не всюду.

Мостик от вокзала через ров,

я во рву и мой велосипед.

Я реву, а люди без голов

тянутся на красный лунный свет.

Светофоров в том краю не счесть,

то есть, нет их вовсе. Это есть.

Я реву, размазывая грязь,

чтобы вновь наладить с детством связь,

не имея связи никакой

с местом, что за вечною рекой.

Преобразился белый свет,

ему вернули первозданность,

где не чеканили монет

и впрок не собирали данных.

Где нет ни поездов, ни рельс,

однако шпалам в тучах тесно,

когда задуман первый рейс

на шарик наш из сфер небесных,

из райских кущ, и путь назад

проложен, сквозь житейский ад.

А рядом теплилась отрада

преодоления распада,

когда на этот белый свет

сойдёт иной, какого нет.

Она жила во все тысячелетия.

Но после пошатнувшихся небес

ослепла, видя, как родные дети

пошли вразнос, кто по дрова, кто в лес.

Кровиночки ведь, а вели скотинно,

забыли словно: каждый – человек…

Брат брата метил ножичком по спинам

и бельмами сверкали из-под век.

За церковною оградой

жгут костёр. – Так богу надо.

Пусть возносится над ним

поднебесный сирый дым.

Сирый дым, отнюдь не серый,

как его не пожалеть,

если весь пропитан верой,

позолоченной на треть.

В этой Вселенной вновь выхода нет,

но есть переход в иную,

где корридорит, тоннелится свет,

где, проездной проверяя билет,

пакуют и штемпелюют.

Предощущая, что мне предстоит,

и вероятно скоро,

прячу гордыню, обиды и стыд

от кредиторов.

И начинаю вживаться в роль

с названием – бандероль.

При зубках незалеченных

не лезет в рот еда,

но рвать их опрометчиво

не надо, господа.

Казалось бы чего мельчить,

когда с уколом нет проблем.

Но, ты не пробовал лечить?

А ты не спрашивал – зачем?

И для моей родной страны

есть у других давно мечта,

больны ли зубы, ни больны,

изъять скорее изо рта.

Но в обществе замечено,

а наш народ, он лих:

жевать-то на залеченных

вкусней, чем на вставных.

С империи развалом,

дурея от свобод,

мы дали коновалам

залезть щипцами в рот.

От их уколов новых

сидели, будто в дым,

проспали зуб здоровый,

зуб мудрости, зуб – Крым.

Прошла анестезия,

глядь, мы в стране иной,

но звать её – Россия!

Зачем ей зуб вставной?

До Крыма присмотрелись,

а корень-то здоров.

Назад вживили, прелесть,

без пришлых докторов.

Теперь мы снова можем

зубами поблестеть.

Кого и что там гложет

не наше дело ведь.

Ёлки зелёные да голубые,

и чередуются через одну.

Кто и не помню, душу всю выел,

переменив проживанья страну,

не прибегая к переселению,

только чужой затащив капитал,

для воспитания нью-поколения,

гибнуть готового за драгметалл.

Перепоясались разными грантами —

вот и достигли «благих» перемен.

Часть населения став эмигрантами

с места не сдвинулась, сданная в плен

бывшим республикам

бывшей империи.

Поздно вослед голосить про потери нам.

Да и понять нельзя, кто хороводит. —

В храмы вторгаются, стены возводят…

Всё для того, чтобы крови возжаждали

их драгоценные сердцу «не граждане».

Всю жизнь мы выбиваемся,

да нет же не из быта,

поскольку забывается

банальное, избитое.

Мы в люди выбиваемся,

клубищами пыля,

теряем ритм, сбиваемся

и вновь – с нуля.

Нули стучат колёсами:

спеши, спеши, спеши,

не мучайся вопросами

встревоженной души.

При муках цель расплывчата,

врагов, и тех простил,

года летят за вычетом,

в шагреневый настил.

Что только не было со мной,

с кем только не был,

порой и жизнью жил иной,

питаясь хлебом,

которым оделил Христос,

явившись бос,

одет в сияние лучей.

Он вопросил меня: ты чей?

Тогда не дал я, Боже мой,

ему ответа.

Чей я, когда не ты со мной? —

Земли ли, ветра?

Да и с тобой я не был твой, а так,

в блокнотик записной

однажды вписан,

чуть различимой тишиной.

Медяк,

оброненный в пивной,

надёжней слышен.

Возможно, что его и не было. —

Да нет, кто верит в чудо, – было.

Так с радугой. Пришла в полнеба

и полпланеты осенила.

Обман оптический, не более? —

Вот так всю жизнь тобою болен я.