Читать книгу Накануне страшного суда - Геннадий Демарев - Страница 4

Проходили годы и десятилетия. Окружающий мир, люди и звери, подчиняясь естественному порядку вещей, изменялись и умирали, уступая черёд новому поколению. Большинство соседей, знавших Аллилуеву в пору её юности, отошли в мир иной, не забывая, впрочем, предостеречь живых от всяческих контактов с ней. Изменялся и сам дворец таинственной графини, в зимнюю пору походивший скорее на сказочный замок какого-нибудь мрачного колдуна, нежели на обитель незамужней красавицы; давно успела смениться прислуга, однако сама хозяйка продолжала выглядеть молодо, бодро и обольстительно, невзирая на то, что никто на сию красоту давно не зарился.

Тем не менее, нельзя утверждать категорически, что в те периоды, когда графиня удостаивала родной дом своими посещениями, никто не удостаивался чести быть приглашённым к ней в гости. В течение последних трёх лет окрестные селяне имели возможность лицезреть приезд гостей дважды, хотя лиц визитёров узреть не могли, поскольку те скрывались за плотными занавесками. Оба раза гостей было шесть, однако со двора было невозможно определить их присутствие во дворце: огни в окнах не зажигались, а лошади чужаков не издавали ни звука, словно их и не существовало. Впрочем, никому и в голову не пришло бы размышлять над подобными вопросами, ибо население привыкло, что всё, что касается графини, для окружающих полное табу.

Условный момент, с которого мы изволили начать данное повествование, совпадает с тем днём, который означал вступление Аллилуевой в почтенный и нежный шестидесятилетний возраст. На дворе царил трескучий мороз, – вероятно, братец того самого мороза, который постарался в своё время погубить наполеоновскую армию, – да такой, что даже крепостные не отважились выйти на работу. Над избами причудливо парил туман исходящего от них драгоценного тепла, над крышами струился лёгкий дымок, импровизируя лестницу к небесам. В такой волчий холод даже волки не осмеливались представлять собою грозу лесов: они, съёжившись по-собачьи, одиноко бродили между крестьянскими лачугами, жадно принюхиваясь к запахам и жалобно поскуливая. Перед полуднем из ворот дворца выкатили сани, на которых горой восседал дед Антип. Его тело было завёрнуто в два тулупа, что отнюдь не способствовало ловкости. Старик съездил к мяснику, булочнику, запасся продуктами и со скрипом вернулся домой. В этот февральский день никто не испытывал желания даже высовываться на улицу, потому господские сани сопровождались сочувственными взглядами из крохотных окошек. Перед сумерками, наступившими после четырёх часов пополудни, вдоль улицы гуськом проскрипели шесть саней, вёзших неизвестно кого, и этим эпизодом завершилась дневная деревенская жизнь.

Оставим деревню с её проблемами затем, чтобы, в отличие от обывателей, набравшись смелости, проследовать за приезжими. Вот шестёрки лошадей послушно остановились, подчиняясь беззвучным командам кучеров. Запутываясь в длинных полах овчинных тулупов и собольих шуб, из саней, не спеша, вылезают шестеро гостей; впрочем, их возраст, черты, как и пол, надёжно скрывались за масками и полумасками из чёрного бархата. Оставаясь каждый у своих саней, приезжие безмолвно уставились в тёмные пятна окон дворца, который казался пустым и негостеприимным. Если бы нашему взору удалось проникнуть сквозь плотную завесу масок и вуалей, мы получили бы возможность обнаружить поразительную твёрдость в глазах каждого из этих людей. Эти глаза блестели чёрным пламенем некой мистической жажды, схожей с алчностью путника, следующего через пустыню, который впервые за многие недели учуял запах воды. Наконец, в одном из окон второго этажа едва заметно блеснул слабый огонёк, при виде которого ожидавшие издали вздох, в котором угадывались надежда и облегчение. В сгустившихся сумерках, которые вот-вот должны были преобразиться в мрак, мелькнуло движение, вслед за которым из-за двери прозвучал приказ, произнесённый тихим мужским голосом:

– Первый!

Ближайший от двери силуэт вздрогнул. Тулуп неуклюже сполз с его плеч, словно решил укутать собою ноги. Человек сделал шаг к лестнице, состоящей из тринадцати ступеней.

– Я! – приглушённым голосом ответил он.

– Что ты здесь делаешь в эту морозную ночь? – спросили из-за двери казённым тоном, как будто человеку, произносящему эти слова, доставляло удовольствие принуждать мёрзнуть другого человека.

– Я прибыл сюда, чтобы встретить солнце, – ответил Первый.

Голос его обрёл мягкость и плавность; казалось, что его хозяину нипочём холод и мрак, усталость и столь необычный приём.

– Принёс ли ты жертву солнцу? – продолжался допрос.

– Да.

– А готов ли ты сам стать жертвой?

– Жертва есть искупление, но когда жертвой становится сам жрец – это искупление вдвойне. Потому я готов!

– В таком случае войди!

Дверь распахнулась, открывая перед Первым чёрную дыру, из которой веяло, казалось, всей жутью кромешной тьмы. Человек медленно, обнаруживая превосходную осанку, взошёл по ступеням и исчез в этой тёмной пасти. В тот же миг дверь снова заперлась, и вновь прозвучал неумолимый глас:

– Второй!

На фоне вечернего тёмно-синего снега мрачным пятном выделялись человеческие силуэты и несколько саней. От этого скопища отделилась чья-то фигура. Снова тулуп сполз к ногам, вслед за чем последовал внешне бессмысленный, но исполненный какой-то мрачной тайны разговор. Но мы, не чувствуя себя обязанными к нему прислушиваться столь же внимательно, как к предыдущему, сливаемся с безобидным потоком свежего воздуха и, проявляя невиданные чудеса искусства разведки, проникаем сквозь узкую щель внутрь дворца. Главный вход оказывается позади нас, а впереди открывается просторная швейцарская комната, по левую сторону от которой раскинулся шикарный резной шкаф для верхней одежды и обуви, который смастерила чья-то искусная рука, вероятно, ещё во времена Северина Наливайко, Бориски Годунова или Василия Шуйского. Использовав возможностью доставить себе кратковременное удовольствие от осмотра шкафа, мы устремляемся дальше. Сам поток воздуха влечёт туда неспокойную душу. Вот повеяло приятным теплом, – значит, рядом находятся камин или печка. Нет, всё-таки источником тепла оказался камин, который расположился в большой гостиной, устроенной за швейцарской. Стены здесь были отделаны в стиле древневавилонских фресок: кругом пестрели устрашающие фигуры различных звероподобных божеств и иных персонажей восточных верований, – по крайней мере, так казалось на первый взгляд. Однако, присмотревшись внимательнее, мы убедились в несостоятельности сего впечатления. Единственное сходство с древневосточной росписью заключалось разве что в стиле выполнения. При более пристальном осмотре обнаружилось, что настенные фигуры с известными науке мифическими персонажами не имеют ничего общего; они отличаются как строением, так и обликом и, наверняка, назначением. Слишком уж реально выглядят эти образы… В дальнем углу шестиугольной залы, удобно развалившись в кресле напротив широкого камина, напоминающего пасть ада из догматических изображений, слегка прикрыв веки, полулежала очень красивая молодая женщина, облачённая в замысловатое платье багрового оттенка. Длинные ресницы слегка вздрагивали на фоне нежно-белой кожи, из чего можно было заключить, что дама не спит, а если и спит, то сон её не крепкий и не гипнотический. Горячие красно-желтые блики, отбрасываемые от камина по всему помещению, создавали впечатление, будто мы находимся если не в неземном мире, то уж, по меньшей мере, в чертоге волшебницы, лицо которой в такие мгновения приобретало дьявольские очертания.

По углам гостиной были установлены факелы. Судя по подставкам, имевши вид человеческих черепов, напрашивалось мнение, что они предназначены для ритуалов. В самом центре комнаты находился чёрный шестигранный стол, рассчитанный на шестерых человек. У каждого угла стояли готовые к зажжению двенадцать свечей, а в самом центре находилась тринадцатая. При осмотре сего чертога мы невольно ощущаем движения предательских мурашек по спине, которая вдруг похолодела в миг, когда в наше сознание пришла мысль, что хозяйка и её гости собираются использовать стол и свечи вовсе не для православных молитв или вкушения благочестивой трапезы в честь именинницы.

Почувствовав присутствие гостя, графиня открыла глаза, блестящие несколько хищным огнём, и грациозно повернула голову, увенчанную огромной причёской, состоящей из многочисленных кудряшек и завитушек, один лишь вид которых способен был возбудить всякого мужчину.

– Это вы? – полилось из уст женщины мелодичное журчанье.

– Да, милая графиня, – ответил вошедший, склоняясь над её рукой. – Я приехал затем, чтобы поздравить вас с днём рождения.

– Благодарю, – красивые, словно распускающийся бутон розы, уста одарили мужчину улыбкой, которую без зазрения совести можно было сравнить с восходящим солнцем, если бы её не омрачал непроницаемый мрак чёрных глаз. – Но вы, надеюсь, привезли с собой не только словесные поздравления?

– О, да! Конечно! Со мной прибыл и более ощутимый подарок, графиня. Но… всему своё время. Он перейдёт в ваши нежные ручки немного погодя.

– Это сюрприз, барон? – слегка нахмурила чело Елена.

– Не забывайте, дорогая Элен, что я – последняя ветвь великой фамилии де Моран, а это значит, что у нас в роду подарки всегда преподносятся в виде сюрпризов. Так что простите…

– Спасибо, Оливье, – кивнула Елена, одаривая гостя благосклонной улыбкой. – Извольте присесть за стол, а то сейчас войдёт второй гость.

Оливье поклонился столь изысканно, что даже сам Луи Бонапарт мог бы позавидовать графине; он поцеловал ей руку и занял место за одной из граней вышеописанного стола. Едва он уселся в резное кресло чёрного дерева, в тот же миг невидимая рука зажгла свечи, установленные по обе его руки. Однако барон де Моран нисколько не удивился. Он мельком взглянул на графиню, которая, казалось, успела позабыть о нём, и обратил взор на дверь.

Спустя несколько мгновений вошёл старик невысокого роста, жесты и одеяние которого выдавали его высокое происхождение.

– А, это вы, граф Гогенштейн? – воскликнула Елена, протягивая навстречу вошедшему руку.

Тот сдержанно улыбнулся, затем прикоснулся губами к изящным пальчикам хозяйки.

– Весьма рад, госпожа, узреть вас в цветущем виде, – тихо промолвил граф.

– Благодарю, – ответила Аллилуева. – Знаете ли, Отто, что сегодня – день шести?

– Точнее, ночь, – кивнул граф. – Но у лестницы ждали вызова уже шестеро, если считать меня. Вы получаетесь седьмая.

– Да, мне доложили об этой странности. Скорее всего, кто-то лишний пытается проникнуть в наши тайны.

– Смею надеяться, что всё выяснится до начала ритуала? – несколько дрогнувшим голосом воскликнул Гогенштейн.

– О, право, не стоит беспокоиться, граф, – улыбнулась Елена. – Присутствие чужака даже кстати, поскольку ритуал должен включать в себя жертвоприношение.

– Человеческое?! – удивился старик.

– Конечно.

– И вы можете говорить об этом так спокойно? Вижу, вы, Элен, сильно изменились за последние тридцать лет.

– Чем же я отличаюсь от той девицы, которая некогда просила у вас рецепт вечной молодости? – не без кокетства засмеялась Элен.

– О, графиня! – с сожалением ответил Отто. – В той Элен, которую мне пришлось знавать в былые времена, не было столько жестокости и бессердечия.

– Фи, граф! Наверное, старость негативно влияет на человеческий рассудок. Что есть жестокость? Что есть бессердечность? Не будьте столь сентиментальны, ведь это слишком глупо! Мы постигаем сущее в надежде усовершенствовать его на высших духовных уровнях. Что значит жизнь какого-то ничтожного человечишки в сравнении с такими великими целями? Вам следует это понимать, поскольку вы считаетесь одним из старейших и величайших врачей нашего времени.

Но тот, повидавший в течение своей жизни многое, был поражён не только ответом, но и тоном, каким он произносился. Он даже невольно отступил на шаг.

– Как вы можете? – пробормотал он. – Человеческая жизнь принадлежит Всевышнему и остаётся наиболее ценным из Его творений…

– Всевышнему? Ценным?.. – презрительно усмехнулась Элен. – Граф, похоже, вы действительно выжили из ума! Но пройдите покамест в следующую комнату, мы позже закончим этот разговор… Эх, а ещё вышепосвящённый!..

С этими словами она отвернулась от старика, лицо которого внезапно покрылось мертвенной бледностью.

– Но Элен!.. – воскликнул он, протягивая к ней руку.

Однако та в ответ лишь высокомерно взмахнула рукой. Граф опустил голову и шаркающей походкой удалился в следующую дверь. Его старческие подслеповатые глаза не сумели различить в феерии теней и бликов силуэт Оливье де Морана, восседавшего за столом, который молча наблюдал состоявшуюся размолвку. Он провожал фон Гогенштейна немигающим взглядом, выражающим предвкушение крови.

– Ты труп, Отто, – прошептал он, когда дверь за стариком плотно закрылась.

В этот момент у входа выросла третья фигура, сопровождаемая твёрдым окриком:

– Третий!

Это был мужчина очень высокого роста и плотного сложения. В глаза бросались его чёрные большущие глаза, сверкавшие нечеловеческим огнём, пышные усы и длинная лохматая борода. Лицо его отличалось смуглостью, непривычной для европейца, но одежда и жесты этого человека выдавали в нём уроженца Западного Средиземноморья.

Отыскав взглядом графиню, вошедший поклонился типично по-испански, словно пред ним находилась не женщина, а опасный противник, ожидавший дуэли, а сам он был не кавалером, а тореро накануне корриды.

– Моё почтение, сеньорита! – отчеканил он.

– Рада вас видеть, герцог Диего д, Авила! – не скрывая удовольствия, воскликнула Элен на родном языке гостя. – Как вам нравится русская зима?

– Как в Пиренеях, – почти невозмутимо ответил тот, переводя беззастенчиво скучающий взор на гобелены, которыми была украшена противоположная стена.

«Ах, какой типаж! – мысленно восхитилась графиня. – Настоящий Аякс… Оказаться бы в объятиях такого мужчины!..»

– Займите место за столом, – томным голоском произнесла она. – Там уже скучает гость из Франции.

Диего ещё раз одарил хозяйку поклоном и направился к столу. Спустя мгновение зажглись ещё две свечи…

– Четвёртый! – снова послышался резкий окрик.

В гостиную вошёл мужчина невысокого роста, толстый, лет пятидесяти. При каждом шаге его внушительное брюхо судорожно вздрагивало, словно кусок студня; лысина придавала ему то комическое выражение, благодаря которому простонародье называет подобных толстяков презрительным словом «курдупель». Некогда голубые глаза светились неприятной туманной белизной; в них можно было заметить алчность и себялюбие.

– Вы всё ещё голландский банкир? – не дожидаясь приветствия, обратилась к нему графиня.

Вероятно, человек страдал плохим зрением, ибо шаря прищуренными глазами по сторонам, он никак не мог отыскать хозяйку дома.

– Эй, минхеер Вангрубер! – окликнула Елена, приподнимаясь на локте. – Вы никак стареете?!

– О, ваше сиятельство! – виноватым тоном воскликнул голландец, заметив графиню.

Решительными шагами приблизившись к ней, он попытался опуститься на одно колено, однако предательское брюхо качнулось по линии наименьшего сопротивления, увлекая своего владельца в противоположную сторону. Послышался громкий булькающий звук, свидетельствующий о том, что достопочтенный минхеер не сумел сохранить равновесие. Раздалось беззастенчивое хихиканье: из-за стола на сию комедию взирали четверо любопытных глаз. Обескураженный и пристыженный Вангрубер, напрягая все силы, поднялся и бросил в сторону насмешников красноречивый взгляд, исполненный злобы.

– Не нервничайте, господин банкир, – повелительно произнесла Елена. – Вы сами виноваты в том, что не сумели сохранить красоту и стройность.

– Вам легко такое говорить… – проворчал Вангрубер, но графиня прервала его:

– Я хотела оставаться юной всегда, потому сдержала обет девственности. Вы же никогда не ограничивали себя в удовольствиях, за что и превращены этими самыми удовольствиями в безобразного колобка. Обижайтесь на самого себя, ибо вы забыли, что избыток сладости рано или поздно порождает горечь во рту. А теперь займите своё место!

Секундой позже стол уже освещался шестью свечами, пламя которых отбрасывало мрачные тени на присутствующих и тёмные стены.

– Пятый! – послышалось из-за двери, и в следующий миг в зале появился стройный старец, облачённый в одеяния чёрного цвета. Длинная борода, длинный крючковатый нос, красивые чёрные глаза, обильные пейсы, – всё это явно свидетельствовало о его происхождении. Узнав его безо всякого труда, графиня поднялась с удобного ложа и приветствовала гостя сложным реверансом.

– Шолом алейхем, учитель!

Тот улыбнулся и привлек её к себе.

– Шолом тебе, ученица!

– Займём свои места! – нетерпеливо предложила Елена, указывая рукой в сторону стола. – Все в сборе, но среди нас есть некто чужой…

– Он всё ещё находится во дворе, – сказал еврей, окидывая взором присутствующих. – Но я не вижу Гогенштейна…

– Присаживайтесь, почтенный Асмодей бен Афоф, – предложила Елена. – Что касается графа, он, кажется, ослабел умом, верой и волей. Ему вдруг стало жалко людей, которых мы приносим в жертву.

– Вот как? – помрачнел раввин. – В таком случае, согласно законам нашего общества, следует принести в жертву его самого. Но в таком случае, нас станет слишком мало для свершения ритуала.

– Ничего, вместо выжившего из ума старика мы усадим за стол моего садовника, – рассудила графиня, обращаясь к еврею. – Ведь вы, конечно, помните Мюллера?

– Помню. Он достаточно мудр и верен. Но… он всего лишь слуга, а право сесть за стол имеет только вышепосвящённый… А пригласите-ка чужака, графиня. Посмотрим, что это за фрукт.

Аллилуева сама приблизилась к двери и окликнула:

– Шестой!

В зал вошёл молодой человек лет тридцати, статный, красивый, голубоглазый; его буйные кудри сверкали золотым оттенком. Он взирал на присутствующих благостным взглядом и улыбался самым обаятельным образом. Затем его взгляд перенёсся на хозяйку и улыбка сия ещё более потеплела.

– О, женщина! – воскликнул гость чистым голосом. – Ты столь же прекрасна, как и твоя прародительница в тот момент, когда я вдохнул в неё жизнь!

Столь странные для обыкновенного человека слова заставили Елену присмотреться к гостю пристальнее, вследствие чего её лицо покрылось бледностью. Испустив слабый крик, она пошатнулась. Солнцеликий вмиг оказался рядом и, подхватив женщину на руки, дунул ей в лицо. Вероятно, его дыхание обладало магическими свойствами, о чём можно было судить по тому, что щёки Элен тотчас порозовели. Она обратила взор на лицо этого своеобразного целителя и не без благоговения прошептала:

– Как я люблю тебя, Ангел Света!

Тот продолжал улыбаться, любуясь чертами её лица.

Присутствующие вскочили со своих мест.

– О, великий Йалтабаоф! – воскликнул Асмодей бен Афоф. – Я узнал тебя! Господа, – обратился он к товарищам, – нас почтил своим визитом сам Самаэль…

– О, Дьявол! – воскликнули те, заметно бледнея и прижимая дрожащие руки к груди…