Читать книгу Мои литературные святцы - Геннадий Красухин - Страница 29
Апрель
Оглавление***
Владимир Нарбут – человек довольно сложной судьбы. В 1905—1906 году из-за болезни ему удалили пятку, он хромал до конца жизни.
Одно время сблизился с «Цехом поэтов».
В октябре 1912 года, чтобы избежать наказания за весьма скандальный сборник «Аллилуиа», воспользовался предложением Гумилёва и присоединился к его этнографической экспедиции в Сомали и Абиссинию. После амнистии по случаю 300 лет Дома Романовых вернулся на родину.
В Февральскую примкнул к левым эсерам. После Февральской стал склоняться к большевикам.
В 1918 семья Нарбута подверглась нападению банды. Рана, полученная Нарбутом была серьёзной: пришлось ампутировать кисть левой руки.
Весной в 1918-го отправлен в Воронеж для организации советской печати. В 1919 издавал в Киеве журналы «Зори», «Красный офицер», «Солнце труда». В октябре 1919 года был арестован контрразведкой белых как коммунистический редактор. Освобождённый при налёте красной конницы, вступил в РКП (б).
В 1920 возглавил одесское отделение РОСТА, редактировал журналы, подружился с Багрицким, Олешей, Катаевым. В 1921—1922 гг. – заведующий УкРОСТА в Харькове.
В 1922 году отошёл от поэзии, работал в Москве в Наркомпросе. Основал и возглавил издательство «Земля и фабрика» («ЗИФ»), основал ежемесячник «Тридцать дней».
В 1928 исключён из партии за сокрытие обстоятельств, связанных с его пребыванием на юге во время гражданской войны, одновременно уволен со всех постов.
Жил литературной подёнщиной. В 1933 году вернулся к поэзии.
26 октября 1936 арестован по обвинению в пропаганде буржуазного национализма. Осуждён на 5 лет. Этапирован в пересыльный лагерь под Владивостоком, потом – в Магадан.
2 апреля 1938 года проходит по новому делу. 7 апреля тройка оформляет обвинительное заключение. И в свой день рождения 14 апреля 1938 года (он родился в 1888) Владимир Иванович Нарбут был расстрелян.
Первое его посмертное издание стихов вышло в Париже в 1983 году.
Вот его стихотворение «Совесть»:
Жизнь моя, как летопись, загублена,
киноварь не вьётся по письму.
Я и сам не знаю, почему
мне рука вторая не отрублена…
Разве мало мною крови пролито,
мало перетуплено ножей?
А в яру, а за курганом, в поле,
до самой ночи поджидать гостей!
Эти шеи, узкие и толстые, —
как ужаки, потные, как вол,
непреклонные, – рукой апостола
Савла – за стволом ловил я ствол
Хвать – за горло, а другой – за ножичек
(лёгонький, да кривенький ты мой),
И бордовой застит очи тьмой,
И тошнит в грудях, томит немножечко.
А потом, трясясь от рясных судорог,
кожу колупать из-под ногтей,
И – опять в ярок, и ждать гостей
на дороге, в город из-за хутора.
Если всполошит что и запомнится, —
задыхающийся соловей:
от пронзительного белкой-скромницей
детство в гущу юркнуло ветвей.
И пришла чернявая, безусая
(рукоять и губы набекрень)
Муза с совестью (иль совесть с музою?)
успокаивать мою мигрень.
Шевелит отрубленною кистью, —
червяками робкими пятью, —
тянется к горячему питью,
и, как Ева, прячется за листьями.
