Читать книгу Великий Шёлковый путь. В тисках империи - Геннадий Меркулов - Страница 3

Хуннская кочевая держава, Великая степь

1

Весною степь – зеленый, щебечущий, поющий рай.

Осенью степь – поднос из оплавленного золота, забытый у ложа сыто засыпающего солнца. Зимою степь – белый ад.

Ветер, надсадно крича, вырывает душу. Трескается кожа на руках, трескаются до крови губы. Чтобы согреться, готов живым спрыгнуть в могилу. Но не дают. Неволя.

Десять лет в неволе посреди степи – это много или мало, долго или коротко?

Впрочем, везде люди живут. Мучаются. Терпят несправедливость. Трудятся в поте лица. Заботятся о детях и родителях. Готовы жизнь отдать за тех, кого любят. Радуются, когда могут. Одни сеют, другие пасут – подумаешь, велика разница! «Поразительно, как похожи бы оказались люди, как легко им было бы понять друг друга, – не раз думал Чжан Цянь, – если бы не соблазн жить за чужой счет».

Иногда кажется, будто все, кто не хочет убивать и мучить, – члены одной семьи, воспитанные одним незлобивым, трудолюбивым, заботливым отцом и одной ласковой, хлебосольной, плодовитой матерью. А те, кто убивать и мучить хочет, – пришлые чужаки, нелюди, которых в качестве испытания послало людям Небо, как посылает саранчу, неурожай или мор. Для одних доблесть – что-то сделать. Для других доблесть – отнять это что-то у тех, кто сделал.

«Лунь юй» повествует, как один из учеников великого Конфуция пожаловался: «У всех людей есть братья. Только я совсем одинок». Другой ответил: «Если совершенный муж с уважением относится к другим людям, соблюдая при этом надлежащие нормы поведения, тогда для него в пределах четырех морей все люди – братья».

Ах, если бы!

Хуже и обиднее всего, что те, кто создает, – всегда бедняки и чернь, а все, кто отнимает, – всегда богачи и знать. Неужели именно таков жэнь-дао – путь, которым от века обречены брести люди?

Или такова и впрямь воля Небес и любой, кто пойдет против нее, лишь наворотит еще больше неурядиц и увеличит количество страданий?

Ответ знает только Небо…

Однако, как бы ни жил человек, он либо принимает свою жизнь и лишь старается ее улучшить, насколько позволяют совесть и обстоятельства, либо сходит с ума. Это верно и на римской вилле, и в юрте кочевника, и в императорском дворце, и в землянке раба.

Даже в рабстве, если душа продолжает жить, она способна к любви, к нежности, способна видеть свет и светить другим.

Душа Чжан Цяня уцелела. Во всяком случае, пока.

Тот день поначалу был обычным, одним из бесчисленных однообразных дней, составлявших нынешнюю жизнь, которая Чжан Цяню частенько казалась чужой, не его.

А ведь дипломат сумел устроиться куда вольготнее, чем те из сопровождавших его воинов и слуг, что уцелели после предательской ночной атаки. Потому что даже хунну нужны люди, знающие язык великой империи Хань.

Один из местных владык подобрал для него пару десятков молодых воинов, которым несостоявшийся посол пытался растолковать тонкости ханьского произношения и умения строить фразу. В другое время и в другом месте Чжан Цянь беззлобно, но от души смеялся бы над их потугами правильно произнести слово, обозначающее столь любимую степняками лошадь; вместо «ма» в нужном тоне у них получалось то «ма» в тоне восходящем, что обозначало коноплю и, стало быть, намекало на дурные привычки, то в нисходящем, что обозначало брань и, значит, вообще никуда не годилось. Но здесь было не до смеха. За то, что ученики были нерадивы или несмышлены, спрашивали не с них, а с него. И не словом, а кнутом.

Чжан Цянь идет по то начинающей по-весеннему размякать, то снова смерзающейся земле и думает в который раз: «И это они называют городом?» У него на языке вертелось слово «стойбище». И это они называют улицей? Для него она была просто длинным пустырем между беспорядочными нагромождениями убогих строений и шатров…

А вот и сянь-ван – по родовитости третий князь в иерархии хунну. Глаза бы не глядели… Тучный, в одеянии, считающемся здесь богатым и роскошным: шкуры, шкуры, шкуры, чтобы не замерзло жирное брюхо, – едет верхами куда-то по своим важным государственным делам: то ли взыскивать недоимки, то ли казнить кого-то. Заметил, тварь… Поворотил коня. Чжан Цянь загодя натягивает на лицо подобострастную придурковатую улыбку.

Снова треснула губа. Капелька тут же проступившей крови ощутимо задрожала на ледяном ветру.

Ворс на одеянии сянь-вана тоже треплет ветер. То встопорщит, то пригладит… У нас – кровь, у них – мех.

– Куда направляешься, ханец? – сидя в седле очень прямо, почти заваливаясь назад, чтобы выглядеть бравым и молодым, спрашивает сянь-ван.

Чжан Цянь почтительно кланяется.

– Выполнять повеление могучего сянь-вана, – отвечает он.

– Это хорошо, это правильно. Учатся мои люди?

– Учатся, великий сянь-ван.

– Скоро научатся?

– Скоро, великий сянь-ван. Думаю, через двадцать лун они заговорят.

– И это ты называешь скоро? – рука кочевого вельможи сама собой тянется к плетке. Но он сдерживается.

– Двадцать лун… Почему у вас такой сложный язык, Цянь?

Чжан Цянь снова улыбается. Губа трескается в другом месте. На ветру дрожат уже две капли крови.

– У тех, кто копошится в земле, всегда есть время поговорить, а для кочевника стрелы лучше любого разговора!

Сянь-ван доволен. Лицо его, теряющееся в мехах воротника и шапки, расцветает улыбкой. Так мог бы улыбаться завернутый в соболью шкуру шмат свиного сала.

– Вот за что тебя ценю, ханец, так это за речи твои, – честно говорит вельможа. – Похлеще рисового вина будут!

– А кстати, – говорит Чжан Цянь, будто вот лишь сейчас осененный этой мыслью. – Сянь-ван, я прихвачу кувшин? Учеба лучше пойдет!

Сянь-ван смеется.

– Бери! Только не разбалуй их слишком. Привыкнут к вашему вину – в Хань захотят! Придется всем ломать хребты!

От души пошутив, сянь-ван разворачивает коня и неторопливо, шагом уезжает прочь. Куда ему торопиться?

2

Подойдя к ближайшей лавке, Чжан Цянь берет кувшин вина. Торговец пытается его остановить. Чжан Цянь изображает надменность, хотя она противна ему так же, как и недавнее подобострастие. Жизнь – это маски. В них душно, в них тошно, нестерпимо хочется хоть недолго побыть настоящим, но без них ты непонятно кто, ты невидим, ты вне игры.

– Вздумал ослушаться великого сянь-вана? Он позволил мне! Прочь с дороги!

И с кувшином в руке быстрым шагом идет к большому, стоящему наособицу шатру. Когда до шатра остаются считаные шаги, охранник у полога, закрывающего вход, затверженным движением выдергивает из ножен меч и останавливает гостя касанием железа о горло.

– Раб, ты знаешь, кто там?

Чжан Цянь невозмутимо отодвигает клинок в сторону свободной рукой.

– Это для наложницы царя Парканы. Я принес вина!

– Оставь вино и убирайся.

– Это ханьское вино. Мне велено передать из рук в руки. Ты же все выпьешь сам, я знаю.

– Я не могу тебя пустить, раб.

– О, я не просто раб. Понимаешь, я евнух. Лишен мужской силы, так что не представляю никакой угрозы для женщин.

– Сказать-то можно что угодно… – теряясь, ворчит стражник.

Чжан Цян скорбно улыбается и спрашивает:

– Показать?

Охранник морщится и, вгоняя меч в ножны, отступает в сторону.

Чжан Цянь деловито заходит внутрь и видит с десяток женщин, которые с испуганным визгом прячутся друг за друга. Служанки. Ему нет до них дела. За их спинами, в противоположном от входа краю шатра, полог, отгораживающий часть пространства от посторонних глаз, и Чжан Цянь прямиком идет туда.

Вот и она. Девушка неземной красоты, белая, как здешний кумыс; волосы – вызолоченный солнцем колышущийся ковыль, глаза – горные озера, полные неба. И имя у нее неземное: Млада. Ханьцу нипочем не выговорить такого; как он ни старается, выходит: Мелода. И если назвать ее так, нашему уху в ее имени слышится и мед, и мелодия… Это неспроста. Она сладкая, как мед; нет, слаще меда. Она – мелодия.

Кто ее пленил, откуда она взялась?.. Долгая история. Эту историю она когда-нибудь расскажет ему. Когда они оба будут свободны. Женщины любят рассказывать, а девчонки – вообще трещотки, хотя это их совсем не портит. Но не сейчас. Сейчас на рассказы нет времени. Увидев входящего Чжан Цяня, она кидается ему на шею.

– Как тебе опять удалось?

– Сказал, что я евнух.

Она смеется.

И он вторит ей.

– А что? Эта история безотказна. Для них увидеть чужой лотосовый бутон – дурной знак. Поэтому предпочитают верить на слово…

– Предпочитаю видеть, – с бесстыдством безоглядно влюбленной юности говорит она.

Вообще-то сам шаньюй предназначил необыкновенную полонянку в дар одному из союзных владык. Поэтому девочке многое позволено, но и берегут ее как зеницу ока. А девственность ее берегут и вовсе пуще глазу; ведь если потом новый хозяин обнаружит, что товар подпорчен, не сносить голов ни послам-дарителям, ни подарку. Так что даже Чжан Цяню вот это, чего так хотят все мужчины, ни-ни.

В летописях потом напишут, что хунну, пока Чжан Цянь был у них в плену, дали ему, чтобы не скучал, жену, тоже хунну по крови, от которой он успел прижить детей. Если бы летописцы знали правду, они бы поумирали от зависти.

Пой, сердце, пой.

– Мелода…

И произошло то, что раньше или позже не могло не произойти.

Чуть захмелевшая Млада как раз принялась показывать вполне хмельному Чжан Цяню, как в ее родных северных краях танцуют девушки, призывая весну, когда полог резко подался в сторону и в сокровенную часть шатра вошел, сразу остановившись на пороге, Ичисс – один из двух лули-ванов, вельможа, выше которого были лишь два сянь-вана и сам шаньюй. Коренастый, крепкий, мохнатый от полных вшей мехов. Кто знает, что за бес попутал его заявиться сюда ни с того ни с сего; может, сам хотел потискать молодую красавицу, пока перевалы еще покрыты снегом, а может, кто-то донес ему о творящемся непотребстве. Млада будто окаменела; руки ее, воздетые было к потолку шатра, бессильно упали. Сидевший на кошме Чжан Цянь почтительно встал. Лули-ван несколько мгновении озирал происходящее из-под надвинутой на самые брови тяжелой шапки.

– Ты не похож на евнуха, ханец, – наконец говорит Ичисс.

– Показать? – снова пытается сыграть на тех же струнах Чжан Цянь, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал.

– Не трудись, – отрывисто бросает лули-ван. – Не рискуй. Со мной мой меч, и, если я замечу что-то лишнее, твоя сказка тотчас же станет былью.

Млада невольно вскрикивает. Ичисс довольно скалится.

– Девчонка знает, что там? – говорит он.

– Девочка просто боится оружия, – простодушно отвечает Чжан Цянь. – Она показывала мне танцы ее народа, а я учил ее танцам Хань, чтобы она могла радовать будущего господина разнообразно.

– Не трудись, – повторяет Ичисс. – Врать ты горазд, но впредь вранье тебе не поможет. Иди со мной. Тенгри ждет тебя, и его уж не обманешь и не обольстишь.

На выходе из шатра Чжан Цянь успевает увидеть, что охранник, столь беспечно пропустивший его внутрь, лежит на земле и кровь еще вытекает из его перерезанного горла. Потом, уже не сдерживаясь, лули-ван пихает Чжан Цяня в спину так, что ханец едва не валится наземь. Ичисс делает призывный знак воинам своей свиты, ждавшим на ветру, обдирающем, как точильный камень, и показывает на Чжан Цяня. Те хватают его и волокут на окраину поселения, к просторному пустырю, где со змеиным шипением летят струи поземки.

Вот и еще один знак богов, еще одно совпадение. По краю пустыря с одинаково понуро опущенными головами стоят на коленях другие обреченные. Чжан Цяня швыряют в конец шеренги – и рядом с ним оказывается еще не старый, но уже седой как лунь ханец. Чжан Цянь будто в тумане, но ханьца он узнает – это один из младших офицеров того охранного отряда, что сопровождал его посольство при выходе за Великую стену. Похоже, и тот узнал посла. Губы его начинают трястись, на глаза наворачиваются слезы.

– Вы живы, господин… Вы тоже все еще живы… вы узнаете меня? Я – Дэ Мин…

– Я не помню твоего имени, но я тебя узнал, – говорит Чжан Цянь.

– Простите… То была измена…

– Я знаю, – говорит Чжан Цянь спокойно. – Много наших еще живы?

– Не знаю, господин… Кажется, всего лишь трое… Кого не убили сразу, те умерли здесь. Великое Небо, как же рад я вас видеть! Хоть перед смертью… Не чужое лицо…

– Я тоже рад, – искренне говорит Чжан Цянь.

И тут же морщится от боли. Его память, словно на степную колючку, натыкается на картину другой казни. В той, прошлой жизни. Когда он, молодой чиновник, только что получивший должность лана, томился без каких-либо конкретных поручений, а его кипучая натура рвалась к подвигам во имя императора!

Цянь крепко зажмуривает глаза, словно пытаясь выдавить шип из своего мозга, но воспоминание становится только ярче.

3

Еще вчера у этого молодого офицера было имя, подаренное заботливыми родителями. Сегодня он его не помнит, а лишь ползет по топкому болоту мучений, примечая впереди игривые огоньки. Это смерть. Судьба уготовила ему долгий путь к облегчению. Кругом вода и тина, кишащая мучительной болью…

Чжан Цянь сидит на корточках и пытается заглянуть в глаза узника. Его тело закопано в землю, торчит лишь голова, над которой установлено нехитрое приспособление с горлышком, откуда с вселенским спокойствием падают капли ледяной воды. Влага пронзает темечко несчастного юноши. Медленно, с точностью мясника, жидкость отделяет дух от плоти.

– За что его? – Чжан Цянь зачем-то пробует воду на вкус, растирая ее по узловатому пальцу.

– Сбывал шелк нашим врагам.

Старик Ксу за свою долгую жизнь видел, наверное, больше сотни таких смертей, и они не трогают его рыхлое сердце.

– Я знаю его. Мы вместе учились в столичной школе Тай Сюэ. Он не мог. Нужно поговорить с императором!

– Ты с ума сошел? Зачем? – устало зевает евнух. Погода портится, и больные суставы зовут его в кровать.

– Затем, чтобы в следующей жизни не оказаться на его месте!

Чжан Цянь хорошо помнит тот день, когда он воспользовался привилегией лана лично обратиться к императору.

Длинные коридоры с норами темниц и белыми торчащими пальцами хрипящих узников, а потом божественный свет. Солнце будто намеренно расположилось за головой императора ровно так, чтобы слепить его собеседников оранжево-искрящим нимбом с нотками весенних цитрусов. Но у светила есть тень. Это не затмение и не облака. Это Ван Куй.

– Да как ты смеешь? – тень говорит громко, поставленным командным голосом.

– У подножия трона вашего ничтожный Цянь ручается за Мю Цзы! – Чжан Цянь старается не смотреть в бойницы глаз Ван Куя, будто прячась от невидимых стрел. – Я поговорил с приграничными толмачами. Все они в один голос утверждают, что шелк течет к хунну не ручейками, а рекой.

– Что значит рекой? – юный император рассматривает свой длинный изящный ноготь на мизинце, прищуривая один глаз.

– Значит, кто-то сбывает кочевникам шелк крупными партиями! – Цянь бросает взгляд на Ван Куя, чья рука уже блуждает по рукоятке меча.

– Да ты… – Ван Куй багровеет, как закат над Великой стеной.

– Постой. Ты обвиняешь моего генерала? – император резко кусает ноготь и щелкает пальцами. Солнце скрывается за полупрозрачной дымкой марева.

– Нет. Как я могу?.. Я лишь жажду справедливости, господин. Река слишком быстрая и бурная, и ее не остановить забрасыванием камнями, – Цянь зажмуривается, выбирая слова. Он уже не рад, что пришел к луноликому и помешал его покою.

– Хорошо. Я отменю казнь, и камень не полетит в реку. Но подумай, если будет много камней, образуется запруда. А значит, вода остановится и мы решим проблему. Не так ли?

Уди ежедневно берет уроки красноречия у смешного плешивого старика откуда-то с юга. Но ему определенно не с кем ткать кружева мыслей. Ван Куй для этого не годится.

– Величайший император прав. Много камней образуют запруду, но вода в реке будет стоять, а потом начнет гнить. Это хуже для всех!

– Получается, выхода нет? – Уди наклоняется к Цяню, обдавая его своим терпким мятным дыханием.

Ван Куй расплывается в улыбке. Даже он понял, что следующим камнем в его реке окажется сам Чжан Цянь.

– Есть! – Цянь восклицает столь громко, что даже глухой Ксу вздрагивает. – Нужно изменить русло реки! Хватит кормить посредников. Пусть шелк приносит сказочно большую прибыль казне Сына Неба!

– Интересно… Я слушаю, Цянь, – император становится серьезен.

Прошло менее трех лет, как подросток стал седьмым императором империи Западная Хань в Китае, но он уже знает, что такое груз ответственности и неизбежно связанный с ним груз власти. Его ответственность за страну абсолютна, ведь любая правительственная недоработка может вызвать гнев Неба и тем самым наводнение, засуху, мор, голод. Стало быть, абсолютной должна быть власть. Но власть осуществляется через людей, а люди есть люди. Порой они подчиняются вдовствующим императрицам, бабушке Доу и матери Ван, а порой лишь делают вид, будто подчиняются, и поступают по-своему. Поэтому он не доверяет никому. Ни цепко держащимся за власть старым чиновникам, ни заносчивому генералу Ван Кую, утверждающему, что только его стараниями орды кочевников до сих пор не прорвались за Пурпурную границу – крепостную стену, отделяющую Срединную империю от Великой степи. Пожалуй, только верному слуге Ксу, воспитывающему Уди с первых дней жизни.

– Я говорю про юэчжей. Это «лунные люди» с запада. Они торгуют с землями на закатной стороне, где наш шелк ценится дороже золота!

Глаза Уди возбужденно вспыхивают.

– Что ты знаешь о них?

– Долгое время хунну подчинялись юэчжам, но более трех десятков лет назад их шаньюй Лаошань разбил «лунных людей» и прогнал их далеко на запад. Они прошли «висячий мост» Луковых гор и обосновались где-то в бескрайних степях закатного солнца. Это великие воины. Их и только их боялись хунну, – Цянь пытается смочить слюной пересохшее от волнения и зноя горло. Ксу это замечает и любезно протягивает Цяню кувшин с водой. Он всегда наперед знает реакцию юного императора. Гнева не будет, равнодушия – тем более. Уди захватывают мысли Цяня. Молодость щедра на авантюры!

4

А дальше в жизни Чжан Цяня появится Гань – человек отталкивающей внешности, чьи татуировки напоминают узоры фруктового сада, убитого ранними морозами. Он был когда-то рабом у хунну, у рода Танъи, а где и от кого он родился, к какому народу принадлежит – он и сам не ведает, поэтому тоже считает себя хунну. Так проще. Он стреляет из лука точнее, чем выбирает выражения.

– Будь осторожен с этим бесом степи, – Ксу внимательно наблюдает за Ганем, снаряжающим такого же сухого коренастого жеребца, как и он сам.

– Тогда зачем мне его дали? – Цянь смотрит в небо. Пойдет дождь, значит, нужно спешить.

– Чтобы ты боролся со страхом, – Ксу снова зевает, ловя взглядом зарницу на горизонте. – Если ты боишься, значит, тебя победили!

– Не победят! – Цянь похлопывает Ксу по плечу. Скорее всего, он его больше не увидит. Либо сам не вернется из самоубийственно опасного путешествия в неизвестность, либо Ксу зевнет последний раз и навсегда закроет свои мудрые пятнистые глаза.

В тот вечер дул сильный восточный ветер. Он словно торопил Цяня и его спутников поскорее утонуть в закате, как маленькие беспомощные тли растворяются в крепком красном вине. Цянь ехал, словно пьяный, вдыхая вместе с цветочной пыльцой новую жизнь.

Даже не услышав, а почувствовав в завывании ветра свист, он тянется к рукоятке фамильного меча, но не успевает. Стремительно, точно кусающая змея, Гань делает движение кистью – и руки посла туго стягивает умело накинутая ременная петля.

Вой ветра становится громче, в глаза бьют холод и отсветы пляшущих на ветру факельных огней.

– Добро пожаловать в Великую степь, господин, – говорит Гань и внезапно улыбается. Не вдруг поймешь, что это улыбка. Так улыбаются медведи.

Чжан Цянь видит под яростно звездным небом всадников на низкорослых степных лошадях и аккуратно выложенных бок о бок, точно заготовленные на зиму дрова, воинов своего посольства с перерезанными глотками. У некоторых кровь еще сочится. Поодаль понурые, потрясенные, нанизанные, точно медные монеты, на одну веревку, те, кто уцелел и теперь обречен на рабство.

Ксу недаром называли мудрецом. Нельзя бояться. Они оба знали, что, оказавшись среди соплеменников, Гань предаст своего спутника. И он сделал это. Как-то обыденно и незаметно. На долгие десять лет плена без глотка крепкого красного вина…

5

– В конце концов шаньюй сделал из черепа вождя юэчжи чашу и пил из нее кровь и вино. Помни это, когда будешь искать путь на Запад, – последнее, что сказал на прощание Ксу.

Все! Людей поднимают, разделяют и строят в две шеренги. Верхом подъезжает местная знать; Чжан Цянь понимает, что во главе небольшой кавалькады видит самого шаньюя. Того зовут, Чжан Цянь помнит, Цзюньчэнь. При других обстоятельствах шаньюй, наверное, понравился бы Чжан Цяню: он основателен, сдержан, у него неглупое лицо, внимательные глаза. Но сейчас ханец может лишь бессильно ненавидеть.

Смеркается.

– Южане! – кричит шаньюй. Ветер срывает пар дыхания с его губ. – Вам выпала большая честь! Великий Тенгри заждался жертвы. Некоторые из вас удостоятся чести уйти к нему на небеса! Но, чтобы жертва оказалась угодной, вам предстоит изобразить небеса здесь, на земле!

Один из стражников, не говоря ни слова, внезапно взмахивает мечом. Ближайший к нему пленник валится наземь; его голова, вразнобой дергая мышцами лица, подскакивая на неровностях и оставляя за собой дымящийся кровавый след, катится под ноги одной из шеренг. Шаньюй указывает на голову плетью.

– Это – солнце. Вы – ветры. Солнце в вашей власти. Там – восход, – он указывает на один край поля, где хлопают на ветру желтые флаги, – там – закат, – и указывает на противоположный край, обозначенный синими флажками. – Один ветер гонит солнце к закату, другой – к восходу. Кто победит – свободен, кто проиграет – уйдет к Тенгри!

Стражник нагибается, поднимает за волосы успокоившуюся, переставшую гримасничать голову и сует ее в руки Чжан Цяню. Потом с силой бьет его плетью, чтобы понял и не сомневался: вперед. Ханец с тоской озирается. Остальные пленники с вожделением глядят на трофей в его руках; видно, что мысли у них всех одинаковы и просты: отобрать. Каждый прикидывает свой маневр, и больше им уже ни до чего нет дела. Они смотрят на ханьца и медленно смыкаются впереди – преграждая дорогу, и сзади – надеясь перехватить голову у Чжан Цяня и самим бросить ее под флажки востока. Дэ Мин, еще недавно плакавший от одного лишь вида родного лица, стоит напротив Чжан Цяня и широко растопыривает жилистые руки: не пройдешь. Чжан Цянь делает шаг, потом другой, потом постепенно переходит на бег. Кто-то из противников кидается ему под ноги, но Чжан Цянь перед падением успевает перебросить еще кровоточащую голову вперед и влево обогнавшему его игроку его команды. Но тот неловок или вообще потерял разумение; голова пролетает мимо его плеча, он даже не дал себе труда попытаться ее поймать, только бежит и кричит. Голову перехватывает противник, и вот игра уже пошла, что называется, в другие ворота. Смертельная игра. Игроки бьют в лицо и в пах, зубами впиваются один другому в горло…

Цзюньчэнь сидит на коне и с интересом наблюдает за схваткой. Его приближенные и воины свиты оживленно комментируют игру, цокают языками, смеются.

Голова опять прилетает к Чжан Цяню. Тот пытается сделать рывок к востоку, но сзади на него наваливается кто-то тяжелый, с нечистым дыханием, и Чжан Цянь снова падает, роняя страшный снаряд.

Это Дэ Мин. В исступлении он начинает душить соотечественника, бормоча жалко и страстно, словно безумец:

– Прости меня, господин… Прости… Я жить хочу…

Чжан Цянь из последних сил сбрасывает его цепкие жилистые руки.

– Ты! – тоже почти обезумев, кричит Чжан Цянь. – Это был ты!

Голова летит на закат. Чжан Цянь и его команда проиграли свои жизни.

Проигравших гонят к святилищу. Степной ветер так резок и остр, что, кажется, выгрызает внутренности, точно изголодавшийся зверь. Посреди святилища высится громадный уродливый череп с разинутой пастью, из которой давно выкрошилась половина зубов, огромных и острых, как изогнутые кинжалы, – останки какого-то невиданного допотопного зверя. Много веков спустя дотошные ученые назовут таких зверей тарбозаврами, но сами звери этого уже не узнают и их черепам будет все равно. А душам тех, кого зарезали, чтобы окропить зубы вымерших чудовищ человеческой кровью, и подавно.

Шаньюй Цзюньчэнь спешивается. Вокруг – громадная толпа хунну. Пленников ударами плетей ставят на колени. Кто-то бессильно молчит, кто-то стонет от переломов и ран. Цзюньчэнь достает меч и, высоко подняв его, кричит протяжно и страшно, изо всех сил напрягая голос, чтобы, несмотря на ветер, его слышали все.

– Именем деда своего, великого Модэ, именем золотого рода Цзюньчэнь и всего народа «четырех рогов»! Великий дух неба Тенгри! Храни нас! Даруй нам могущество и богатство! Не оставляй нас без побед!

Легко, как мальчишка прутиком сбивает головку одуванчика, шаньюй летящим ударом перерубает шею первой жертве. Голова не отлетает, задумка иная: она сваливается набок, точно крышка кувшина, а из открывшейся настежь артерии хлещет на зубы чудовища алый выплеск. Точно это сам ящер скусил голову двуногой козявке. Точно он теперь насыщается всласть.

Пинком к голове ископаемого зверя подгоняют следующего. Шаньюй уже не утруждается: мелькают сразу несколько мечей стражников, те входят во вкус.

И тут Чжан Цянь кричит, стараясь привлечь внимание повелителя хунну.

– Великий шаньюй, подобный небу! Образумь своих не в меру усердных слуг! Ровно десять душ требует Тенгри! Ни единой больше! Перестараешься, и Орхон выйдет из берегов!

Цзюньчэнь, уже подошедший было к своему коню, чтобы вернуться в седло, ошеломленно оглядывается, а потом, дернув губой, жестом приказывает стражникам остановиться. Толпа недоуменно гудит. Шаньюй возвращается в святилище. Взглядом выхватывает Чжан Цяня из сразу шарахнувшихся от ханьца остальных проигравших; те даже сейчас боятся привлечь к себе внимание сильных мира сего больше, чем бесславной смерти в общем потоке. Смерть привычнее, смерть проще, смерть незаметнее. Все хотят быть незаметными, когда свистит ее коса, даже если она косит именно их.

Владыка подходит к окровавленному Чжан Цяню. Несколько мгновений меряет его пристальным, испытующим взглядом узких умных глаз. Потом спрашивает:

– Кто ты такой? Откуда знаешь наши законы?

– Ханьский посол. Десять лет в плену. Обучен языкам и боевым искусствам. Нет смысла убивать. За меня дорого дадут.

Напряженный взгляд шаньюя сменяется почти добродушным. На обветренных узких губах проступает улыбка.

– Ты прав, ханец! – говорит властитель. – Нам не нужен потоп. Идем со мной, расскажешь, к кому и когда ты ездил послом.

6

От неожиданного толчка в спину Чжан Цянь силится устоять на ногах, но, поскользнувшись на шмате курдюка и позорно пропахав носом по вонючей кошме, больно бьется головой об огромный котел, висящий в центре юрты, чем вызывает взрыв хохота пирующих. Вот шаньюй заходится в смехе, в восторге от выходки своего нукера. Рядом откинулся на спину и дрыгает ногами его сын и наследник, молодой Юйдань. Хрюкает, как сытый хряк, колыхаясь необъятным брюхом сянь-ван, и даже Ичисс скалит желтые зубы в волчьем оскале.

– О! Вот и наш герой! – Цзюньчэнь делает большой глоток из черепа, обрамленного серебром в пиршественную чашу, чтобы унять икоту, взявшую его от неудержимого смеха. – Твой поступок сегодня восхитил многих.

Чжан Цянь молча кланяется и садится в угол, куда ему указывает нукер. Вокруг шаньюя вольно раскинулись порядка двадцати представителей хуннской знати. Они уже наелись разварной баранины и теперь, потягивая рисовое вино, жаждут развлечения.

– Говорят, ты десять лет тут околачиваешься. Ты умеешь драться и никакой не евнух, – продолжает шаньюй.

– Когда-то он был вельможа, – подтверждает, пьяно улыбаясь, сянь-ван.

– Да. Я служил при дворе, но теперь служу Великому шаньюю. Я веду учеты и…

– И проверяешь «товар», да? – хихикает, перебивая его, Юйдань. – Проверяешь снаружи и внутри, так? Особенно женщин?

– Ну, это легкое преувеличение, – скромно кланяется Чжан Цянь.

– Ха! Давай-ка узнаем, герой… – Ичисс пьяно жестикулирует и, не замечая, опрокидывает чашу с вином. – Давай, «проверь-ка» десяток рабынь за одну ночь!.. А если не уверен, то, может, опять сыграем в мяч с твоими соплеменниками? Кто выиграет, будет твоим помощником, а?

Лули-ван снова заходится в хохоте, пока съеденная еда не начинает идти в обратную сторону.

Чжан Цянь встает и низко кланяется шаньюю. Потом, уже не так низко, но подчеркнуто почтительно – заблеванному непереваренной бараниной Ичиссу, ни единым жестом не выдавая свое омерзение и держа тон:

– Я должен отказаться, господин! Я уже говорил, что то, что случилось с северянкой, было недоразумением… Учитель Конфуций сказал: «Единственная настоящая ошибка – не исправлять своих прошлых ошибок».

– Ладно говоришь, ханец! – Цзюньчэнь отрезает ухо от бараньей головы, лежащей перед ним на золотом блюде, и кидает его Чжан Цяню. Слава Небесам, поймал! Иначе пришлось бы, как псу, поднимать с пола. Ни на секунду не расслабляться! Чжан Цянь с благодарностью подносит руку к сердцу.

– Ладно? – Ичисс психует, стряхивая с груди блевотину и вытирая ладонь о жирные волосы, заплетенные в толстые тугие косы. – Слушай, брат, тебе, может, по душе эта болтовня… а я его поймал – он собирался ее испортить…

Шаньюй, улыбаясь, перебивает:

– Пока ты сам не успел, да?! Ха! Она уже на дороге в Паркану – так что остынь, младший брат! Держи свою ярость в седле… Тебе еще рабынь надо?

– Отдай его мне. Продам его туда же, в Паркану, и куплю себе стадо рабынь. И буду… – лули-ван яростно пытается поразить соплеменников широтой воображения. – Буду за ночь покрывать каждую! Так ли, ханец?

– Драгоценный камень нельзя отполировать без трения! – невозмутимо отвечает Чжан Цянь.

Хунну дружно смеются, сгибаясь пополам и фыркая, как лошади.

– Я бы оставил тебя, ханец. Да мой брат тебя загрызет! Или камнем своим… – вождь хунну не договаривает и валится на пол, покатываясь от смеха.

7

Едва живой от физической усталости и нервного напряжения, идет Чжан Цянь, пошатываясь, из шатра владыки. И тут его хватает за горло Ичисс.

– Ты остался жив и опозорил меня, ханец, – цедит сквозь зубы вельможа. Чжан Цянь еле слышно сипит. – Я не убью тебя сам, много чести для презренного чужака. Но я не дам тебе жить. Ты понравился шаньюю. Не хватало еще, чтобы вы подружились!

Он слегка ослабляет хватку. Чжан Цянь со стоном, хрипом и бульканьем втягивает воздух, пытаясь перевести дух. Ичисс, держа его за плечи, разворачивает вбок. Перед Чжан Цянем стоит Гань. Тот почти не изменился. Еще чуть заматерел, еще чуть раздался в груди и плечах, еще добавилось морщин и складок на лице. Ичисс скалится.

– Узнаешь?

Гань, не моргая, бесстрастно глядит бывшему хозяину в лицо.

– Да… – хрипло говорит Чжан Цянь.

– А ты узнаешь бывшего повелителя? – спрашивает Ичисс. Гань молча кивает. – Ты много лет жил и там, и здесь. Скажи, где лучше?

– Великий лули-ван, я сын степей! – отвечает Гань с несвойственным ему пафосом.

– Что ты чувствуешь к этому человеку? – Ичисс показывает на Чжан Цяня.

Гань и Чжан Цянь снова долго смотрят друг другу в глаза. Потом Гань пожимает плечами.

– Что я могу чувствовать? То же, что к овечьему катышку на дороге. К воробью в кустах. К зайцу в поле.

– Тебе можно доверять?

– Конечно, великий лули-ван.

Ичисс протягивает Ганю плетку.

– Ну-ка, ударь его хорошенько. Поквитайся наконец. Ты был у него в неволе. Или забыл?

– Такое не забывается, – медленно отвечает Гань, и эта фраза звучит как-то двусмысленно. Не забывается плохое, но и хорошее порой тоже не забывается. Однако двусмысленность ускользает от упоенного собой вельможи.

– Тогда бей!

Гань берет плетку и без колебаний наносит несколько сильных ударов крест-накрест. Он бьет всерьез, наотмашь. Чжан Цянь едва успевает прикрыть лицо руками. Кожа на тыльных сторонах ладоней сразу повисает сочащимися кровью лохмотьями.

– Хорошо, – говорит Ичисс. – Знаешь, посол… Караван с подарками и девчонкой уже ушел в Паркану.

Действительно, давно собранный и готовый, лишь ждавший прихода весны караван шаньюй поспешно отправил уже нынче днем, чтобы не рисковать рабыней. Слишком уж лакомым кусочком она, похоже, оказалась, не ровен час, очередной хитрец или очередной князь таки доберется до ее лона раньше того, кому это положено. В конце концов, пусть идут уже, а пока медлительная вереница доберется до гор, глядишь, перевалы уже и откроются.

– Ты возьмешь этого человека, – продолжает Ичисс, – и нагонишь караван. На первом же рынке ты продашь его.

– Продам, – равнодушно соглашается Гань.

Ичисс издевательски скалится. Ему нравится унижать людей, по капле выдавливать из них человеческое, делать трусами и подлецами. Это легко и сладко. Очень легко и очень сладко. Нет удовольствия большего, чем превращать человека в мразь.

– Не жалко будет продавать бывшего господина? – спрашивает Ичисс.

Гань снова пожимает плечами.

– Жалко будет, если продешевлю.

Ичисс от души смеется. Ему нравится ответ.

– И подбери ему такого хозяина, чтобы порол посла за любую промашку. Пусть у него кожа болтается клоками, пусть никогда не заживают рубцы. Пусть страх каждую минуту разъедает его душу.