Читать книгу Балерина - Геннадий Николаевич Седов - Страница 4

«Счастливое детство» – вовсе не избитое выражение, как принято думать, оно на самом деле существует. И, подобно детству несчастливому, во многом определяет человеческую судьбу.

У Мали Кшесинской детство было счастливым. Благодаря, в первую очередь, родителям.

В 1851 году большой поклонник польских зажигательных танцев император Николай Первый выписал из Варшавы пятерых балерин и танцовщиков – в целях популяризации, как сказали бы теперь, нежно любимой самодержцем мазурки. В числе отобранных был двадцатилетний балетный артист Феликс (Адам-Валезиуш) Кржесинский-Нечуй, уже познавший успех на театральных подмостках Варшавы..

Распахнутая окном в Европу северная столица с петровских ещё времён благосклонно принимала стремившихся сюда «на ловлю счастья и чинов» предприимчивых и даровитых иноземцев, становившихся её архитекторами, воинами, служителями муз, чиновниками. Многие из них преуспели, а иные и прославились на избранном поприще, вписав свои имена в российскую историю. Кржезинский-Нечуй, изменивший для благозвучия сценическую фамилию на Кшесинский, оказался в числе удачливых – был принят сначала в Большой, следом в Александринский, а впоследствии в Мариинский театры, ставил балеты («Крестьянская свадьба» и «Роберт и Бертрам, или Два вора»), был партнёром столичных балерин и гастролёрш, талантливо исполнял мимические оперные и балетные партии, но главное – сделался ведущим мужским исполнителем и законодателем исполнения мазурки на театральных подмостках Петербурга, виртуозом, о котором известный балетный критик А. Плещеев написал впоследствии: «Более удалое, гордое, полное огня и энергии исполнение этого национального танца трудно себе представить. Кшесинский умел придать ему оттенок величественности и благородства. С лёгкой руки Кшесинского или, как выразился один из театральных летописцев, с лёгкой его ноги, положено было начало процветанию мазурки в нашем обществе. У Феликса Ивановича Кшесинского брали уроки мазурки, которая с этой даты сделалась одним из основных бальных танцев в нашем отечестве».

Импозантный поляк с живописными усами сумел извлечь ощутимую пользу из повального увлечения петербуржцев модным танцем: неплохо зарабатывал сценой и уроками и в начале шестидесятых годов, в зрелом уже возрасте, создав, что называется, надёжный материальный задел, счёл возможным жениться – на вдове, польке по национальности, Юлии Доминской, окончившей в своё время Императорское театральное училище и тоже танцевавшей в кордебалете, правда, недолго, из-за необходимости воспитывать детей.

Супругов многое объединяло, не в последнюю очередь – чадолюбие: родившаяся 1 сентября 1872 года в местечке Лигово под Петербургом девочка, названная Матильдой, была у матери тринадцатой по счёту, включая умерших в младенчестве братьев и сестёр от обоих браков.

Семья была небогатой, но зажиточной: занимала просторные квартиры в лучших частях города, лето проводила в купленном у генерала Гаусмана имении Красницы в шестидесяти трёх верстах от столицы, на возвышенном берегу речки Орлинка. Усадьба включала в себя двухэтажный деревянный дом с садом и огородом, молочную ферму, птичий двор – всё это стараниями практичного и мастеровитого хозяина содержалось в образцовом порядке, поставляло на стол свежие продукты, так что дети возвращались в слякотный осенний город и с ворохом живых впечатлений и с запасом подкожного жирка. Уже будучи ученицей Императорского театрального училища десятилетняя Маля получила однажды выговор за прибавку в весе от танцевального педагога Иванова, заметившего ей при всём классе на первой после каникул репетиции: «Прискорбно, мадемуазель, что вы так пополнели».

У Кшесинских не переводились гости – Феликс Иванович слыл в обществе отменным хлебосолом, умел и любил угощать. Особенно весело и обильно отмечали Пасху и Рождество. «К Пасхе, – вспоминает она, – отец сам готовил куличи. Он надевал белый передник и сам месил тесто, непременно в новом, деревянном корыте. Куличей по традиции пекли двенадцать – по числу апостолов. На пасхальный стол ставили сделанного из масла агнца с хоругвью. В Страстную субботу приглашали ксёндза благословить пасхальный стол.»

Интересная деталь: ксёндз на православном празднике. Укоренившись в русской среде, обрусев по всем статьям, иноземцы из Польши остались верны римско-католической вере предков, детей крестили в костёле. Польский дух витал незримо в доме – в ностальгических воспоминаниях о покинутой родине, об оставленных за Вислой родственниках, о знаменитом дедушке Яне, первом теноре Варшавской оперы, прожившем сто шесть лет, которого польский король называл «мой словик» – «мой соловей», в матушкиных песнях, напеваемых чуть слышно за вышиванием по шёлку, в неослабеваемом интересе к происходящему в некогда мятежной, перекраиваемой многократно могучими соседями Речи Посполитой, бывшей в описывемую пору частью Российской Империи.

Эмоциональная от природы девочка слышит от отца захватывающую дух семейную легенду, похожую на авантюрный роман. События происходят в Польше, в первой половине 18 века, во владениях их польского прапрадеда Красинского, носившего графский титул. Едва успев получить богатое наследство, он овдовел и вскоре сам последовал за горячо любимой женой, не в силах вынести потери. Состояние и графский титул покойного достались его двенадцатилетнему сыну Войцеху. С этим, однако, не пожелал смириться его родной дядя, вознамерившийся завладеть богатством покойного брата, нанявший для устранения племянника наёмных убийц. Мальчика спас от неминуемой гибели преданый француз-воспитатель, бежавший с воспитанником на родину, в городок Нейи под Парижем, где у него был дом. Опасаясь преследований, он записал Войцеха Кржезинским – под девичьей фамилией матери. Беглец благополучно натурализовался во Франции, вырос, женился на соотечественнице Анне Зиомковской, родил сына Яна и когда счёл, что опасность миновала, вернулся с семьёй в Польшу. Надеждам его вернуть утраченное состояние, однако, не суждено было сбыться. Коварный дядя, пользуясь длительным его отсутствием, объявил племянника умершим и получил, формально по закону, всё, чего собирался добиться злодейством. Попытка Войцеха Кржезинского доказать по суду свои права не увенчались успехом: во время поспешного бегства француз-воспитатель не захватил нужных бумаг, всё же, что могло быть обнаружено на месте – церковные архивы, гербовники – сгорели в огне не затихавших в ту пору в Речи Посполитой войн и смут. Осталась, правда, малая толика документов, могущая быть отнесена к косвенным свидетельствам, хранимая бережно в некоей заветной шкатулке. Прадед завещал её деду Яну (тому самому, солисту Варшавской оперы), а последний папочке, со словами: «Береги шкатулку, как зеницу ока. После моей смерти она откроет тебе величайший секрет нашего рода.». Папочка, опасаясь за судьбу ценнейших бумаг, передал шкатулку одному из родственников, чтобы сохранить в безопасном месте. Тот её, однако, не вернул. Куда она исчезла и что с ней стало, неизвестно. Единственное, что сумел сохранить папа в доказательство своего происхождения – кольцо с гербом графов Красинских, так называемый геральдический «слеповронок» (описание его сохранилось в польском дворянском гербовнике). На лазуревом поле серебряная подкова, увенчанная золотым крестом, на нём чёрный ворон с золотым перстнем в клюве, на щите графская корона, шлем, дворянская корона, на которой сидит тот же ворон…

Итак, они прямые потомки графов Красинских, польские дворяне. Только трагическое стечение обстоятельств мешает им вернуть утраченное величие рода, земли и фамильные богатства, стать в один ряд с избранной прослойкой общества. Наверное, как-то по-иному, с поправкой на возраст, думает захваченная рассказом отца впечатлительная девочка-подросток, пусть лишь на краткий миг искорка эгоистического удовлетворения от услышанного вспыхивает в ней – дело сделано: зерно честолюбивых, неясных пока ещё ей помыслов будет зреть отныне в практичной её головке. Как покажет будущее, не зря…

В семье профессионального танцора и балерины дети, разумеется, умели танцевать. Маля танцевала с трёх лет. Наряжалась в тряпки, уморительно крутилась у зеркала. Отец души не чаял в младшенькой, баловал сверх меры, возил на спектакли в Большой театр, где тогда работал. Исполняя однажды мимическую роль хана на дневном представлении балета «Конёк-Горбунок», посадил дочку в служебную ложу и побежал в уборную гримироваться, а, выступив, разгорячённый успехом и позабыв обо всём на свете, отправился домой, встреченный на пороге квартиры возгласом поражённой супруги: «Где же Маля? Где ты её оставил?» – «Боже! – вскричал он. – Я позабыл её в театре!»

Балетом была заполнена жизнь. Толковались на все лады бесконечные театральные новости, сплетни. Такой-то переведен из разряда вторых танцовщиков в первые, той-то преподнесли в бенефис дорогую диадему, другую жестоко разругали в газете, на такой-то премьере присутствовало такое-то число особ царской фамилии. Последнее обсуждалось особенно горячо: знаки внимания со стороны Двора, покровительство самого Государя. Недаром ведь танцевальную сцену Петербурга называют Императорской. Причастность к избранному искусству приближало к сильным мира сего, подчёркивало собственную значимость – вещи для обрусевших польских эмигрантов, натурализовавшихся в разлинованной табелями о рангах иерархической стране, вовсе не пустячные.

Интересы родителей, дух театра, пронизавший атмосферу дома, не могли не влиять на детей. Младшее поколение Кшесинских бредило сценой. В Государственном театральном музее имени А. Бахрушина в Москве хранятся балетные туфельки, напоминающие кукольные, купленные четырёхлетней Мале для участия в детской массовке «Конька-Горбунка» – она извлекала в картине подводного царства волшебное кольцо из пасти страшного кита. Сцена происходила в самом конце спектакля, но маленькая артистка появлялась за кулисами за час до начала представления, чтобы получить свой парик и самолично упрятать кольцо в китовый зубастый рот.

А вот свидетельство старинного приятеля отца, упоминавшегося уже балетмейстера Л. И. Иванова:

«Как-то после репетиции Ф. И. Кшесинский попросил меня зайти к нему, объяснив, что хочет показать мне свою меньшую дочку и посоветоваться, что с ней делать. « Сошла с ума по балету, в театр не брать – плачет, а возьмёшь, не спит целую ночь и всё время старается изображать из себя балерину». Придя к нему, я вскоре увидел одетого в балетный костюм семилетнего ребёнка, который, никогда не учившись классическим танцам, с замечательной ловкостью и грацией выделывал всевозможные балетные па и принимал разнообразные, нередко весьма трудные позы. Удивившись и сам такому детскому увлечению, я всмотрелся в неё более пристально и тогда же решил, что это несомненное призвание. «Учить надо, – сказал я её отцу, – и учить немедленно. Такая любовь к танцам явление редкое, это несомненный талант, который необходимо развить. Ты увидешь, что она будет балериной и знаменитостью».

Первой, кто продолжил семейную профессию, была старшая дочь Юлия, по сцене Кшесинская 1-я, ставшая после окончания Императорского театрального училища достаточно успешной характерной танцовщицей, за ней средний брат Юзя, чрезвычайно походивший на отца, такой же красивый и стройный, дослужившийся до почётного места первого танцовщика.

В 1880 году подошла очередь восьмилетней Матильды: осенью её повезли, празднично одетую, в лакированных туфельках, в училище, держать вступительный экзамен.

Промозглый, ветренный этот день помнился ей в сплошном угаре. Накануне она перестаралась, упражняясь у зеркала в папочкиной репетиторской, где он давал домашние уроки танца приходящим ученикам, плохо спала, мучимая кошмарами. Ерзала на сиденьи коляски, зажатая родителями, мысленно произносила слова молитвы: «Матерь божья, помоги, пожалуйста! Я всегда, всегда буду хорошей»! Ничего другого не приходило в голову. Матушка, в результате, не выдержала, хлопнула досадливо по коленке: « Хватит вертеться, Маля! Успокойся, наконец! Ты прекрасно подготовлена!»

Кучер, миновав решётку Екатерининского сквера, свернул с заполненного толпой и экипажами Невского на Театральную. Она машинально привстала с места. Пронёсся мимо фасад Александринского театра с квадригой вздыбленных коней на фронтоне, удерживаемых Апполоном, потянулось вдоль улицы составлявшее единый ансамбль с театром здание Императорского училища. Коляска, замедляя ход, заворачивала к центральному подъезду. Гулко билось в груди сердце: скоро, скоро!..

Как во сне прошла она, сжимая руки родителей, через парадную дверь в гудящий голосами вестибюль, где толпились возле гардероба в окружении пап и мам ничего не соображавшие кандидаты в знаменитости, прислонилась к холодной стенке…

Появлялась наверху, вызывая переполох в гардеробной, дама-распорядительница со списком в руке, приглашала очередную группу экзаменующихся. Мучительно тянулось время. Выкрикнули, наконец, и её имя.

– Иди, детка! – быстро перекрестила её матушка, подтолкнув слегка в спину.

Нетвёрдым шагом поднималась она в толпе молчаливых сверстников по витой лестнице, оказалась на втором этаже, покорно пошла следом за строгой дамой в глубину коридора, остановилась, наткнувшись на чью-то спину, у порога репетиционного зала.

– Входите… по одному, пожалуйста! – скомандовала распорядительница.

Толпясь и мешая друг другу, они ввалились в зал…

Страхи младшей Кшесинской по поводу вступительного экзамена были, в общем, напрасными: выигрышный билет заранее лежал в кармашке её выходного платья. Не из-за театральных связей первого мазуриста Петербурга вовсе, в этом не было нужды. Первую свою профессиональную победу Маля одержала собственными силами, без поддержки со стороны – так будет всегда, чтобы ни говорили потом, на протяжении всей её карьеры балетной артистки.

На что прежде всего обращала внимание комиссия? На внешность, разумеется. Девочки должны были быть пропорционально сложёны, привлекательны с точки зрения балета. Иметь музыкальный слух, хорошо двигаться. Маля вполне отвечала этим требованиям: стройненькая, миленькая. Разве что, пожалуй, не вышла немного росточком. Здоровья отменного. Попросили пропеть у рояля гаммы – подряд и вразбивку, пройтись до окон, остановиться, замереть на мгновенье: никаких замечаний. Прыгает бесподобно. ( Даром что ли муштровал её несколько месяцев перед поступлением терпеливый ангел – папуля, даром копировала она дома в гостиной старшую сестру, носясь как угорелая и притоптывая ножкой в зажигательном краковяке? )

– Та-ак: поклонились, мадемуазель!.. Вскинули головку!.. Достаточно…

Когда, замерев в центре зала, тёмноволосая девочка в косичках глянула неожиданно с заносчивым видом на стоявших возле зеркальной стенки экзаменаторов, улыбнулся даже величавый председатель комиссии, живой бог столичного балета Мариус Иванович Петипа:

– Бьен… карашо.

Слово его было решающим.