Читать книгу Марья-искусница - Геннадий Петрович Перминов - Страница 1

Предисловие.

Владимир Сергеевич Бойков, весьма уважаемый человек в небольшом городе и районе, не спеша шел по улице. Стояло самое прекрасное время года – начало мая. Сопровождаемый густым ароматом зацветающих садов Бойков подходил к знакомому дому, который стоял возле самого леса, со стороны огорода к которому вплотную подступал сосновый молодняк.

«Дай волю этим хреновым лесорубам, они и в городе, в парке все подчистят, – раздраженно подумал Владимир Сергеевич, открывая металлическую, с затейливо выкованными узорами калитку. Более тридцати лет Бойков проработал редактором газеты и теперь, выйдя на заслуженный отдых, по-прежнему остро и профессионально подмечал всплывающие недостатки.

«Парадокс, – продолжал размышлять он и, придерживаясь за перила, поднялся на высокое крыльцо. – Заводы стоят, а пилорам в городке – хоть пруд пруди! – он, по привычке пригнув голову, шагнул в прихожую.

– Ой, Володенька пришел! – приветливо и звонко воскликнула хозяйка, Марья Владимировна. – Здравствуй, дорогой! А я как раз пироги собралась печь. Твои любимые, с картошкой и луком. Присаживайся. Давненько ты к нам не заглядывал! – разговаривая, пожилая женщина (язык просто не поворачивался называть ее старой), продолжала сноровисто месить тесто.

– Дела, – виновато опустив голову, оправдывался Бойков.

– А вот не надо врать старухе! – ворчливо укорила его хозяйка дома. – Ты и когда редактором работал, всегда занят был, а теперь, на пенсии, и все у него какие-то дела!

– Тогда были государственные, а сейчас – общественные, – отшутился Владимир Сергеевич. – А где хозяин? Что-то не видать его.

– Так в больницу вчера свезла. Приболел мой солдат. А что ты хочешь, ему ведь с зимы девяносто третий годок пошел, – пожилая женщина скорбно поджала губы и уселась напротив бывшего редактора, положив перед собой крупные кисти рук с намертво въевшейся, кузнечной копотью.

Несмотря на свои довольно преклонные года, Марья Владимировна сохранила удивительный оптимизм и жизнелюбие. Полнейшее понимание всего происходящего в мире, практичная логичность суждений, здравый смысл и отличная память. Только глаза, выцветшие от прожитых лет, сплошная сетка глубоких морщин на лице да пряди седых волос могли указать несведущему человеку на ее действительный возраст.

«Сколько же ей сейчас лет? – Бойков быстро сделал в уме несложные математические подсчеты. – Надо же, почти девяносто! – а из памяти услужливо всплыл тот далекий и холодный апрель 1970 года, когда он, наполненный высочайшими амбициями и перегруженный наполеоновскими планами выпускник факультета журналистики, приехал по распределению в забытый даже Богом провинциальный грязный городишко. Как редактор газеты, который работал в то время, дал ему первое, самостоятельное задание, и он, проклиная немыслимую грязь и ненастную погоду, пробирался по захламленной и узкой улочке, чтобы взять интервью у единственной в округе женщины-кузнеца.

Тогда его встретила дородная, лет сорока с небольшим, женщина. Внимательно выслушав причину, которая привела сюда вчерашнего студента, она помогла ему снять сапоги, усадила к горячей, пышущей теплом и уютом русской печи, а сама, усевшись напротив, жалостливо начала разглядывала молодого корреспондента.

– Как звать-то тебя, милок?

– Владимир Сергеевич! – с достоинством представился Бойков, но тут же спохватился и, покраснев, пролепетал:

– Можно просто, Вова.

– Во-от, – протянула хозяйка, наливая душистый чай. – Проще надо быть, Володенька, душевнее, при твоей-то работе. Сейчас чайку попьем и я расскажу тебе все, что тебя интересует. Вот варенье земляничное, – с легкой, материнской снисходительностью Марья Владимировна наблюдала, как Володя, торопясь и обжигаясь, а оттого, злясь на себя еще больше, прихлебывал ароматный напиток.

После чая его разморило. Слипавшимися глазами он смотрел, как женщина убрала со стола и, вытащив из буфета альбом, выжидательно уставилась на Владимира. Тот встрепенулся и, приняв бодрое выражение лица, многозначительно кашлянул.

– И что интересует Владимира Сергеевича или просто Вову? – женщина широко улыбнулась, продемонстрировав великолепные, здоровые зубы с едва заметным налетом, и основательно уселась за стол.

– Меня интересует абсолютно все, – оживился Бойков.

– Ну, тогда слушай. Рассказ мой долгим будет, – Марья Владимировна начала говорить размеренно, тщательно подбирая каждое слово, но потом увлеклась и беседа оживилась.

Глава 1

Часть первая

Марья Владимировна Ланская была поздним ребенком и родилась в далеком 1926 году в Ленинграде, в семье врачей. Папа и мама, до конца своих дней не принимавшие всерьез советскую власть, работали в военном госпитале, а Марью, Машеньку, воспитывала справедливая и несколько чопорная бабушка, которая получила в свое время образование в Смольном, в Институте благородных девиц. С раннего детства суровая Антонина Михайловна стремилась привить и тщательно развивала у внучки такие качества, как честность, любовь к Родине, а самое главное – порядочность в отношении с людьми.

– Неважно, какого ты сословия, дворянского или пролетарского. Важно твое отношение к людям в любой ситуации, – внушала она внучке.

Машенька росла жизнерадостным и, не по годам развитым ребенком, справедливо считая, что у нее (как, впрочем, и у всех детей того времени), самое счастливое детство в мире. В школе, в классе Маша была самой высокой и крупной среди сверстников, поэтому девчонки ее уважали, а мальчишки побаивались. Сказывались ежедневные занятия спортом, а скорее – широкая отцовская кость и военная выправка (Машин папа, бывший офицер царской армии, работал в госпитале хирургом). В 1939 году, черные крылья НКВД накрыли и их семью. Отца с матерью, обвинив в сотрудничестве с английской разведкой, арестовали. Отца вскоре расстреляли, а мать выпустили вскоре после начала войны и сразу отправили на фронт. Как личность с темными пятнами в биографии ее, одного из ведущих врачей госпиталя, направили на передовую санинструктором в штрафной батальон. Больше девочка о маме ничего не слышала.

А потом… Маше исполнилось пятнадцать, когда любимый город оказался в блокадном кольце. Голод и холод – это единственное, к чему девочка никак не могла привыкнуть. Скудные пайки, дрожащее пламя буржуйки, вода из Невы, которую они с бабушкой привозили на саночках, с трудом пробираясь по заваленным снегом улицам. Детство кончилось – это Маша поняла, когда тряслась от холода и страха под байковым одеялом, с замиранием сердца слушая завывание сирены, оповещавшей жителей об очередном авианалете.

Дальше была эвакуация. Метельной февральской ночью через Ладогу их с бабушкой вывезли на Большую землю и, погрузив в товарный вагон, отправили в тыл. На второй день пути эшелон попал под бомбежку. Маша помнит, как она по пояс в снегу лазила по полю, разыскивая свою бабушку и, обнаружив ее окровавленную, с ужасом смотрела в посиневшее лицо, на котором уже не таяли невесомые снежинки. Тогда пропали все скудные пожитки, которые они успели собрать с собой, а главное, сгорели сопроводительные документы.

– Весь остаток ночи, мы, оставшиеся в живых, просидели возле догоравшего эшелона, – Марья Владимировна тяжело вздохнула, вытерла катящиеся по лицу слезы и продолжила горестное повествование. – Потом подошел другой состав, нас погрузили и повезли дальше. Почти тридцать лет прошло, а до сих пор помню заснеженные полустанки, промерзшие вокзалы и постоянный страх, – крупная женщина по-детски втянула голову и накинула на плечи теплую шаль, висевшую на спинке стула.

В город Горький, эшелон, на котором ехали беженцы, прибыл ночью. Выдали по куску хлеба, по ржавой половине селедины и, пересадив в разбитые полуторки, перевезли в провинциальный городишко, часах в трех езды от областного центра, где находился пункт по распределению беженцев.

– На этом самом пункте, мы пробыли три дня, а ранним утром меня, полусонную, посадили на широченные сани-розвальни и отвезли в небольшую деревушку, – не спеша, продолжала Марья Владимировна свою исповедь.

На место они прибыли к обеду. Тишина. Горланят петухи, мычат коровы, до одури пахло навозом. Девушке даже показалось, что война – это страшный сон. Проснешься и нет ее.

Машу подселили в просторный дом деревенского кузнеца, где главой многочисленного семейства был свекор Никанорыч, могучий и неразговорчивый старик, с окладистой, рыжей бородой, колечками. В ответ на сбивчивый лепет Машиного сопровождающего суровый кузнец метнул взгляд на оробевшую девочку и буркнул:

– Пусть живет. Валька! – он слегка повысил голос и, из сеней выскочила худенькая женщина и, приняв покорное выражение лица, замерла перед суровым свекром.

– Накорми, да постели во второй избе, – коротко приказал Никанорыч. – У нас девка жить будет, – и резко развернувшись, отправился по своим делам.

– Не бойся, – раздался спокойный голос Валентины. – Он только с виду суровый, а так, мухи не обидит. Пойдем, я тебе щей налью. Отощала-то как, сердечная, – невысокая, худощавая женщина взяла девочку за руку и повела ее за собой.

Приземистый, пятистенный дом, разделенный на две половины. В первой, хозяйской, внушительная русская печь, стол, с лавками по бокам, нехитрая, деревенская утварь. А вторая половина считалась гостевой. Чисто заправленные кровати, большое зеркало между маленьких окошек, протертый кожаный диван, чистенькие, домотканые половики. Маша, впервые в жизни попавшая в деревенский дом, недоверчиво и несколько испуганно рассматривала непривычную обстановку.

– Здесь ты будешь спать, – Валентина указала Маше на небольшой закуток, который был отгорожен от основного пространства комнаты чистенькой занавеской. – Пойдем, накормлю тебя.

Девочка послушно последовала за женщиной.

Усадив Машу за стол, Валентина ухватом вытащила из печки здоровенный чугун и, сняв крышку, налила полную чашку мясной, наваристой похлебки, отрезала внушительную краюху хлеба, а сама уселась напротив и, подперев щеку ладонью, со слезами на глазах смотрела, как девочка, давясь, сноровисто хлебает ароматное варево.

– Изголодалась, сердечная, – задумчиво протянула Валентина. – Вот, и моего хозяина сейчас кто-то кормит, – она тяжело вздохнула и поставила перед Машей литровую кружку парного молока. Девочка поблагодарила ее взглядом и продолжала жадно есть.

Наконец Маша насытилась. Впервые за долгие месяцы. Она отвалилась от стола, чувствуя, что сейчас уснет прямо здесь, на широкой лавке. В успокаивающей полудреме девушка помнила, как Валентина, поддерживая, помогла ей дойти до топчана, и сразу провалилась в глубокий и спокойный сон. Так началась Машина деревенская жизнь.

Она проспала остаток дня, всю ночь и проснулась только ранним утром от истошного крика петуха. В неясном свете наступавшего дня Маша недоуменно огляделась вокруг и, вспомнив, где она находится, блаженно натянула на себя цветастое одеяло. Услыхав доносящийся из хозяйской половины неясный говор и позвякивание посуды, Маша быстро вскочила, аккуратно заправила постель и вышла.

Несмотря на ранний час, семейство уже позавтракало.

– Доброе утро, – девочка неловко затопталась у порога, ощущая устремленные на нее взгляды. Никанорыч, стоявший у дверей и натягивавший на себя грязный, с рыжими подпалинами ватник, что-то буркнул и скрылся за дверью.

– Садись, Машенька, – Валентина приветливо улыбнулась и сноровисто поставила перед девочкой миску с топленым молоком. – Попробуй наших разносолов. Понравится, – она уверенно кивнула. – Вот, познакомься. Мои сыновья-близнецы. Василий, мы его зовем Васятка, и Сенька, – она ласково потрепала сыновей по белокурым кудрявым волосам. – Помощники! – горделиво улыбаясь, продолжала она. – Васятка, тот с дедом в кузне пропадает, а Семен со мной, по хозяйству.

Маша, чувствуя на себе пристально-оценивающий взгляд Васятки, низко опустила голову, сделав вид, что до необычайности увлечена завтраком.

– Я пойду, мам, а то дед будет ругаться, – Василий стремительно поднялся из-за стола.

– Иди, иди, сынок, – мать, тепло улыбаясь, протянула сыну шапку. – Сейчас Семен уйдет, а мы тут с Машенькой управимся, – Василий выскочил следом за стариком, потом, захватив топорик и заметно припадая на левую ногу, ушел за березовым соком Семен, и они остались вдвоем.

– Ты накроши хлеба в «топленку», он и вкуснее будет. Тюря называется, – Валентина протянула девочке ломоть ржаного хлеба и принялась ловко убирать со стола.

– Раньше муж мой, Николай, в кузне с дедом работал, а теперь Васятка подрос, – рассказывала она. – Через месяц и сына провожать буду на войну проклятущую. Скорее бы она закончилась, – женщина смахнула невольно выступившую слезу.

– А Семен? Разве он не пойдет на фронт? – осторожно спросила Маша.

– Ох, горе наше горькое и грехи тяжкие, – тяжело вздохнула Валентина и уселась на лавку. – Ты уже большая и умная девочка, поймешь. Роды у меня были очень тяжелые. Ваську-то, первого, я родила быстро и легко, а с Семеном пришлось помучаться. Бабка-повитуха говорила, что лежит он неправильно, поперек. Когда его вытаскивала, то и повредила ему ножку. Хромой он, Сенька-то. Ай, не заметила? Вот с той поры и озлобился парень на людей. На меня, что я его таким родила, а особливо на Васятку. Хотя они и одинаковые с виду и по обличью, а на самом деле – совершенно разные. Васька – добряк, балагур, к любому придет на помощь, а Сеньку зависть гложет. Почему Васятку все любят и ему достается самое лучшее, а ему, Семену, нет. Вроде видный и умом Господь не обидел, а кому он нужен, убогий, – женщина горестно вздохнула. – А как Николая забрали на фронт, так, вообще, от рук отбился. Грубит, огрызается. Навоз бы надо выбросить у коровы, а он, вишь, за соком березовым подался. Придется нам с тобой к корове идти, – она смущенно улыбнулась и покосилась на задумчивую Марью.

Маша внимательно слушала удрученную Валентину, прекрасно понимая и разделяя тревоги не старой еще женщины. В свои неполные шестнадцать лет девочка, а точнее – девушка, выглядела, как вполне сформировавшаяся молодая женщина. Рослая, с четко выделявшимися полушариями на груди, со скромным, несколько наивным взглядом голубых глаз и округлым миловидным лицом, она вызывала спокойствие и определенное доверие окружающих.

– Обед надо варить, – Валентина подбросила в закопченное зево печи несколько березовых поленьев и подвинула к огню чугун. – Не успеешь оглянуться, как мужики на обед придут. Деревенский день короток. Пойдем, Машенька, во двор, – она с улыбкой смотрела на несколько растерявшуюся девушку.

Валентина, поручив ей укладывать поленницу, ушла к корове. Маша быстро справилась с несложной работой и, подметая двор, услышала позади веселый голос:

– Какая у мамки помощница! – девушка резко обернулась. Сзади нее стоял Васятка и, широко улыбаясь, рассматривал потупившуюся Машу с нескрываемым восхищением. – Откуда ты такая?

– Я из Ленинграда, – еле слышно прошептала девушка, застеснявшись еще сильнее.

– А там, в городе, все такие красивые? – в глазах симпатичного парня запрыгали веселые чертики.

– Васька! Балбес! Чего к девушке цепляешься? – послышался строгий окрик Валентины.

– Дед меня за соком послал! – отозвался Васька и лукаво подмигнул Маше.

– Какой сок? Сенька только что ушел, – недовольно проворчала женщина и вновь скрылась в сарайчике.

– Приходи в кузницу, – заговорщицки прошептал Васятка, опасливо косясь на двери коровьего закутка.

– Не знаю, – смутилась Маша. – Да и не найду дороги.

– А что ее искать? – легкомысленно отозвался парень. – Дорога тут одна, не заблудишься, – и он махнул рукой, указывая направление. – Соку принесешь, посмотришь, как мы с дедом работаем.

Маша неуверенно пожала плечами и робко кивнула головой.

– Я буду ждать! – широко улыбнулся Васька и скрылся за домами.

Приближался обед, которого Маша ждала с непонятным пока нетерпением. Валентина принялась накрывать на стол, когда явился Семен, весь перепачканный и злой. Швырнув топор в угол, парень недовольно пробубнел:

– Копошитесь, тута! Нет никакого сока. Рано еще, – коротко буркнул он и, не разуваясь, прошел в чистую половину:

– Мам! Где ружье отца?

– Сынок, – укоризненно произнесла Валентина. – Ты бы хоть разулся.

– Уберетесь. Вас теперь двое, – Сенька покосился на Машу и плюхнулся за стол. – Дай чё-нито пожрать.

– Погоди маленько. Сейчас дед с Васяткой придут, и вместе поедите, – попыталась урезонить сына Валентина. – Вот, – она вытащила из подпечка ружье, протянула его Семену и принялась наливать дымящиеся щи.

– Что-то мужички наши задерживаются, – женщина бросила озабоченный взгляд на висевшие на стене, старенькие ходики. – Бывает, – успокоила она себя. Подождав еще немного, Валентина неуверенно покосилась на притихшую девушку.

– Машенька. Может, отнесешь обед в кузню. Они ведь такие, могут и до вечера не прийти. Работнички! – с тихой гордостью добавила она, а Маша почувствовала, как радостно затрепетало ее сердечко.

– Конечно! – вскинулся Сенька, с грохотом выбираясь из-за стола. – Они работнички, а я – дармоед!

– Зачем ты так, сынок? Я не то хотела сказать, – Валентина вытерла невольно выступившие слезы.

– Сказала то, что хотела! – рявкнул Сенька и, закинув ружье на плечо, вышел, с грохотом хлопнув дверями.

Женщина растерянно посмотрела на молчаливо стоявшую девушку и принялась собирать узелок с обедом. Затем заставила Машу надеть ватник и, повязав ей теплую шаль, вымученно улыбнулась:

– Вот. На деревенскую девицу стала походить, а то пойдешь, собаки не признают, – приговаривала она, выводя Машу на задний двор. – По этой тропке и иди, враз к кузне выйдешь, – напутствовала она девушку, вручая ей котомку с обедом. – Щи не разлей, огненные, обваришься. Господи, самая противная погода.

Несмотря на предостережения Валентины, девушка летела к кузнице, не чуя под собой ног. О том, что она приближается к конечной цели своего путешествия, Маша догадалась по легкому дымку и равномерным, тяжелым ударам, доносившимся из настежь распахнутой двери.

Потоптавшись у входа, девушка нерешительно заглянула внутрь и тут же отпрянула назад. Непоколебимо веря в светлую победу социализма, девушка, естественно, знала о существовании рая и ада, Бога и чертей, а про преисподнюю и котлы с кипящей смолой ей рассказывала бабушка. А про все остальное она знала из многочисленных журналов, найденных на чердаке. Но одно дело прочитать, а совсем другое – увидеть! Маша немного постояла, собираясь духом, и осторожно протиснулась в маленькую дверцу. Блики огня, снопы разноцветных искр, злобное шипение раскаленной железки, сопровождаемое густыми клубами пара, и мечущиеся в этом пекле потные, мускулистые тела. Девушка оробела. Неожиданно в резко наступившей тишине раздался бодрый и до боли знакомый голос:

– Дед, заканчивай! Тормозок пришел! – слышалось лишь недовольное пыхтение и потрескивание остывающего горна, как потом узнала Маша.

Никанорыч с внуком уселись обедать, а девушка расхаживала по небольшому, с низким потолком, помещению кузницы, с изумлением рассматривая незнакомые инструменты.

– Мне поначалу тоже интересно было, а теперь ничего, привык, – Васятка быстро расправился с незатейливой пищей и теперь, встав рядом с Машей, увлеченно объяснял ей назначение каждого предмета.

– А вот это – моё! – он смущенно улыбнулся и играючи поднял тяжелую, даже на вид, кувалду. – Кузнечный молот называется, – важно надув щеки, пояснил он и тут же прыснул. – Больше дед ни к чему меня не подпускает! Дури, говорит, много, – он сожалеюще вздохнул. – Есть еще кувалды, но для меня они легкие. А это, – он с благоговением поднял легкий молоточек. – Это инструмент Никанорыча. Подрастешь, говорит, ума-разума наберешься, тогда и доверю его тебе, – он осторожно положил молоток на наковальню. – Это – меха, – он показал на неуклюжее приспособление, сбоку которого была прикреплена длинная палка. – Они накачивают воздух в горн, чтобы огонь горел лучше, – он потянул за палку и, притихшее было между древесными углями пламя, вспыхнуло с новой силой.

– Эх, всё бы хорошо, да на войну еще, на эту, идти надо, – Васька сказал эти страшные слова так легко и обыденно, будто собирался сходить к соседям в гости, а у Маши задрожали коленки. За полгода, проведенные в блокаде, в почти полной изоляции от мира, девочка в полной мере ощутила ужасы задыхающегося в полуголодной агонии города. Она с неприкрытым страхом посмотрела на Васятку, а тот, истолковав её взгляд по своему, снисходительно усмехнулся:

– Да ты не бойся. Тебя-то я защищу. И мамку с дедом, и Сеньку. Должен же кто-то оберегать вас, – он вздохнул и открыто взглянул на Машу. – А как приду с войны, весь в орденах, в медалях, тогда дед никуда не денется, будет обучать меня всем своим премудростям. Знаешь, какой он мастер?! О-го-го! – от его громкого восклицания, задремавший было Никанорыч открыл глаза и с кряхтеньем поднялся.

– Слушай, а почему Никанорыч такой неразговорчивый и мрачный? – шепотом спросила Маша.

– Стесняется, – коротко пояснил Васька. – Глухой он, то есть не совсем, но не слышит здорово. Он ведь две войны прошел, Георгиевский крест имеет. Герой!

Девушка уважительно посмотрела на угрюмого старика, который, подойдя к наковальне, пробурчал что-то неразборчивое. Васятка прекрасно понял деда и метнулся к куче древесного угля, которая от искр была предусмотрительно накрыта мешковиной.

– Качай, – отрывисто бросил он Маше, кивком головы указывая на длинную палку, а сам подбросил в горн угля. Синеватый огонек неохотно показал свои острые язычки, но, повинуясь потоку поступавшего воздуха, вспыхнул, разгорелся и загудел монотонно и ровно.

– Давай! – весело скалясь, подзадорил Васятка девушку, беря в руки молот.

– Спелись, жених и невеста! – раздался позади громкий окрик. Одновременно оглянувшись, они увидали Семена, который, презрительно выпятив нижнюю губу, рассматривал их с нескрываемой насмешкой.

– Ты чего пришел? – Васька недовольно покосился на брата

– Мамка зовет. Дела дома, а вы тута шуры-муры разводите, – отозвался Семен и вышел на улицу.

– Так я пойду? – Маша вопросительно посмотрела на помрачневшего парня.

– Иди, – тот вздохнул. – Теперь дорогу найдешь?

– Найду, – смущенно выдохнула девушка и выбежала за Сенькой.

«Какие синие у него глаза. Как летнее небо в безоблачный день», – думала она, торопливо пробираясь по весенней распутице. «А может я влюбилась?», – размышляла девушка, ворочаясь на своем топчане и глядя в апрельскую темноту широко открытыми глазами. Она прекрасно знала и понимала значение этого слова, но никогда не испытывала подобного чувства. Ее можно было понять. Девочка, воспитанная в интеллигентной семье бабушкой с пуританскими взглядами… Но любовные повествования, находившиеся по строжайшим родительским запретом, почитать которые Маша была большая любительница, оставили естественный отпечаток в ее романтической душе. Белый конь, прекрасный принц в доспехах, старинный замок на берегу тихого озера. Наяву все было гораздо проще и прозаичнее. Богом забытая деревнька, полутемная кузница и он, Васятка…

– У каждой принцессы – свой принц, – с улыбкой прошептала Маша и крепко заснула.

Часть вторая

– Не утомила я тебя, милок, своей болтовней? – Марья Владимировна с улыбкой посмотрела на будущего мэтра отечественной журналистики.

– Что вы, что вы?! – воскликнул Володя и вскочил. – Очень интересно.

– Ну, тогда присаживайся и слушай дальше, – плавно потек ее певучий говор. – Вот, говорят, молодежь нынче не та пошла – замуж выходят со школьной скамьи. А мне ведь еще и шестнадцати не было, а влюбилась так, что хоть сейчас была готова под венец пойти. Васятка, конечно, всё видел и понимал, но помалкивал. Не знай, может года мои малые его сдерживали. И Валентина как-то по-другому стала на меня поглядывать.

Незаметно подкрался лукавый май, который существенно прибавил работы кузнецам. Из военкомата с нарочным прислали приказ о полнейшей мобилизации тягловой силы для фронта. А если по-простому, то забирали всех работоспособных лошадей. И повели со всей округи, даже с Владимирской области и Мордовии, разномастных сивок с бурками к кузнице Никанорыча, на перековку. А тут как раз и посевная подоспела, поэтому звон кузнечного молота затихал только глубокой ночью.

Несмотря на косые, неодобрительно-завистливые взгляды Семена и понимающие вздохи Валентины, Машу неудержимо тянуло в кузницу. Восторженными глазами она смотрела, как дед длинными и неуклюжими клещами выхватывал из горна раскаленную болванку, швырял ее на наковальню и молоточком – тюк-тюк – указывал внуку, куда надо бить. Васька, весело скалясь, бухал тяжелой кувалдой, и разноцветные искры веселыми брызгами разлетались в разные стороны. Споро внучок бьёт, ловко, старик едва болванку поспевает поворачивать, чтобы придать заготовке нужную форму. Глядь, а уже подкова получается, острый зуб для бороны или еще какая полезная железяка для хозяйства. Металл начинает темнеть, остывать, а для пущей закалки старик бросает ее в железную бочку с мутной водой и сует в пламя следующую. Минутная передышка. Маша подает Васятке ковшик с ледяной водой, принесенной из родника, и начинает равномерно качать меха. И вновь звонкие удары молота, снопы искр, шипение пара, передышка… Так каждый день. Все для фронта! Все для победы!

А первого июня, ближе к вечеру, на разбитой «эмке» военкома Васятке и еще нескольким деревенским парням привезли повестки на фронт. Всю ночь над притихшей деревушкой метался сдавленный плач, перебиваемый залихватскими переборами гармошки и пьяными выкриками. В доме кузнеца Морозова висела гнетущая тишина. Валентина, не обращая внимания на обильные потоки слез, струящихся по ее лицу, заботливо укладывала «сидор» сыну, Маша застыла в неопределенно-пугающем ступоре за столом, дед Никанорыч, прицепив к лацкану кургузого пиджака потемневший Георгиевский крест, сидел во дворе и, тупо уставившись в одну точку, курил одну самокрутку за другой. Васятка сидел за столом напротив Маши и пристально, словно в последний раз, рассматривал миловидное, ставшее за столь короткий срок родным и любимым, лицо девушки.

Когда первые лучи солнца выглянули из-за горизонта, в дверь просунулась заспанная физиономия Сеньки:

– Может с мамкой, с братом попрощаешься? – довольно неприветливо пробурчал он, бросив на Машу неприязненный взгляд. – И дед сидит на улице. Скоро выходить, а они все не наглядятся, не налюбуются друг дружкой! – Сенька с грохотом хлопнул дверями.

– Пора, – хрипло выдавил Василий и, поднявшись с лавки, забросил на плечо вещмешок. Следом вскочила Маша, тоскливо и страшно завыла Валентина.

– Мам, успокойся, – забормотал Васька и виновато опустил голову. – Я же живой еще, – он неумело прижал к себе худенькое тело матери. – Ты хоть перед людьми меня не позорь, – он, придерживая обмякшее тело матери, плечом толкнул дверь и вышел на улицу.

– Собрался, служивый, – едва разжимая губы, процедил Никанорыч, с трудом приподнимаясь с лавки. – Я не пойду к сельсовету, давай здесь простимся. Васятка усадил мамку и крепко обнял старика.

– Ты… это… по совести воюй, – растроганно пробормотал Никанорыч. – Не позорь фамилию… – он оттолкнул внука и отвернулся.

– Сенька, – понизив голос, обратился Васятка к брату. – Ты теперь старший, тебе и ответ за семью держать. Не провожайте меня. Сам дорогу знаю, – и пошел не спеша по улице. Маша, которая за всю церемонию прощания не произнесла ни слова, скромно стояла в сторонке, а когда Васятка скрылся из глаз, опрометью бросилась за ним.

– Вася! Васятка! Подожди! – простонала она и налетела на улыбавшегося парня, который поджидал ее за углом соседского дома. – А как же я? – запыхающимся голосом спросила она и стыдливо опустила голову.

– А что ты? – Васятка удивленно приподнял брови. – Это бабское дело – мужика с войны поджидать. Ты ведь дождешься меня, Марьюшка? К осени-то я по-любому вернусь.

– Я еще маленькая буду, – стыдливо пролепетала девушка, чувствуя, как у нее все затрепетало в груди.

– Ты, главное, дождись, – нравоучительно, на правах старшего, произнес Васька. – Дождись, а вырасти всегда успеешь. У нас с тобой впереди целая счастливая жизнь. Так как? – он требовательно смотрел на Машу. От переполнявших ее чувств у девушки перехватило дыхание, и она едва заметно кивнула головой.

– Я обязательно вернусь! – крикнул Васятка и бросился к месту сбора.

Маша подходила к дому, когда из калитки вышел Никанорыч и, сгорбившись сильнее обычного, побрел в кузницу. С дальнего конца улицы послышались призывные окрики пастуха Матвея, и девушка, торопливо схватив подойник, принялась доить смирную и покладистую корову Зорьку. Сенька сидел рядом, на лавочке и, безмятежно щелкая семечки, похотливо поглядывал на грустную девушку.

– Не горюй, Марья-краса! – насмешливо произнес он. – Я же здесь, – он швырнул семечки в сторону и, подойдя к Маше сзади, положил руки ей на плечи.

– Убери свои руки! – девушка гневно вскочила и замахнулась на него подойником. – Только подойди еще, я сразу Никанорычу пожалуюсь, – пригрозила она.

– Подумаешь, недотрога! – Сенька презрительно посмотрел на нее. – Погоди, как приспичит, сама в ногах валяться будешь!

Маша прекрасно понимала, о чем говорит и на что намекает Семен, но ничего не ответила и, отворив калитку, выпустила корову.

– Здравствуй, Матвей, – приветливо поздоровалась она с пастухом. – Подожди немного, я тебе молока вынесу, да хлеба отрежу.

Матвей, виновато и доверчиво улыбнувшись девушке, послушно остановился, поджидая.

Откуда появился этот неприметный и скромный парень в их деревне, толком никто и не знал. С первых дней войны он поселился в небольшом пустующем домике на окраине и жил, перебиваясь случайными заработками. Невысокого росточка, худенький, с вечно голодными и покорными глазами, он с раннего утра бродил по деревне. То грядку кому вскопает, навоз вывезет, зимой – снег расчищает. Плохо без мужика-то, а особенно в деревне. Денег за свою работу Матвей никогда не брал, да и что на них можно было купить? Давали хлеба, картошки, солений разных. Почему он не на фронте, Матвей никогда и никому не рассказывал, а деревенские бабы не больно-то и интересовались.

– Убогий, что с него возьмёшь. Вишь, даже на войну не взяли, – трепались на лавочках деревенские сплетницы.

А в этом году Матвея как единственного более или менее путного «мужичонку» деревенские бабы наняли пасти поредевшее стадо. Маша, которая на удивление быстро подружилась с Зорькой, да и вообще, сноровисто и ловко овладевала сельскими премудростями, впервые встретила парня за околицей, когда провожала корову. Матвей, неумело и робко орудуя кнутом, пытался собрать в кучу ошалевших от свежего воздуха, теплого солнышка и зеленой травы животных, которые, задрав кверху хвосты, носились по изумрудному лугу, а бабы насмешливо рассуждали:

– Фронт, фронт! Он с коровами-то управиться не может, где уж ему с немцем совладать!

– Зачем вы смеетесь над человеком! – сердито оборвала Маша деревенских сплетниц. – Лучше бы помогли!

– Вот и помогай, раз такая умная! А у нас и других дел полно. Вон, огороды надо сажать. Пошли, девоньки! – скомандовала Семеновна, самая скандальная и склочная бабёнка.

– Спасибо! – прошептал Матвей. – Злые какие, – он боязливо передернул плечами.

– А ты не обращай на них внимания. Это они от тоски и от неизвестности, – рассудительно произнесла Маша и сама поразилась серьезности своих суждений. – Мужики-то на фронте, вот они и бесятся, – немного подумав, по-взрослому добавила она.

Они еще перекинулись несколькими ничего не значащими фразами и разошлись. Позже, при встречах, Маша ощущала непонятное смущение, окунаясь в явственную, обволакивающую теплоту его внимательного взгляда.

Девушка забежала в дом и принялась цедить молоко. Валентина, не обратив на нее никакого внимания, продолжала лежать на кровати, уставившись в только ей видимую точку на потолке.

– Что с тобой, мама Валя? – тревожно спросила Маша.

– Плохо мне, Машенька, – женщина со стоном поднялась. – Тревожно что-то на душе, неспокойно, – она встала и подошла к столу. – Матвею перекус собираешь?

– Да, – Маша кивнула, – отрезая ломоть от каравая.

– Сала отрежь, в подклети лежит, да картохи ему насыпь. О-хо-хо, – тяжело выдавила она. – Несчастная его головушка. Представляю, каково ему сейчас. Его-то одногодки все воюют, а он с нами, с бабами мается.

– А что с ним? – осторожно спросила девушка.

– Толком никто не знает. Бабы болтают, что сердце у него слабое, никудышное совсем. Он ведь здесь с первых дней войны живет. Приезжали из военкомата, из сельсовета приходили, документы проверяли, да так и оставили парня в покое, – Маша, внимательно слушавшая Валентину, собрала узелок и теперь стояла у двери.

– Неси, неси, – женщина кивнула. – Хороший он парень, да счастья ему нет, – она уселась на лавку и замолчала, скорбно поджав губы. – Как и всем нам, – добавила Валентина и тяжело вздохнула. Затем женщина снова улеглась на кровать и, закрыв глаза, виновато пробормотала:

– Марьюшка, доченька. Ты уж похозяйничай сегодня сама, а то мне что-то неможется.

Маша накрыла ее одеялом и вынесла узелок с обедом терпеливо поджидавшему ее Матвею. Тот сконфуженно поблагодарил девушку взглядом и, словно отсалютовав, звонко щелкнул кнутом.

– Научился? – Маша невольно улыбнулась, вспомнив их первую встречу.

– А то! – откликнулся Матвей. – Так я пошел? – и, не дожидаясь ответа, парень побежал догонять далеко ушедшее стадо.

До обеда Маша бесцельно прослонялась по двору, всячески отгоняя от себя угнетавшие её мысли о Васятке. А потом… Ближе к вечеру ноги сами понесли её к кузне. Подойдя к до боли знакомому приземистому строению, девушка остановилась и прислушалась. Тишина. Не слышно хрипловатого, с посвистом воздыхания горничных, местами прохудившихся от длительного употребления, мехов. Из трубы не вьется струйка сизоватого дымка, но главное, не раздаются звонкие и равномерные удары кузнечного молота и не слышен заразительный Васяткин смех! Складывалось впечатление, что кузница осиротела. С непонятным замиранием сердца, осторожно, Маша протиснулась в распахнутую дверь и замерла.

Никанорыч сиротливо сидел у остывшего горна и смотрел куда-то в сторону, не обратив на вошедшую девушку никакого внимания. Маша перевела взгляд туда, куда смотрел старый кузнец. Возле массивной наковальни, валялась небрежно брошенная впопыха, Васяткина кувалда с до блеска отполированной ладоням рукояткой.

– Может, я попробую? – неожиданно даже для себя, спросила девушка.

Старик крякнул, неспешно поднялся и, подбросив в горн угля, принялся размеренно качать рукоятку мехов. Задремавшее в толще седого пепла синеватое пламя сразу занялось, а когда послышался ровный, успокаивающий гул, сунул в пламя заготовку. Затем он аккуратно убрал в железный ящик кувалду внука и достал оттуда же молот полегче.

– Попробуй, – невнятно буркнул он и неловко сунул инструмент девушке. – Девка ты здоровая, может, что и получится, – немного подумав, старик протянул зардевшейся Маше толстые брезентовые рукавицы.

Поворошив раскаленную докрасна железяку в огне, он подхватил её длинными щипцами, плюхнул на наковальню и уверенно, дважды, стукнул по ней своим молоточком. Тюк-тюк! И, хитровато улыбнувшись в прокуренную бороду, посмотрел на девушку. Маша решительно натянула неудобные рукавицы и, закусив губу, неумело взмахнула показавшимся ей не особенно тяжелым молотом. Бу-бух! Искры испуганно брызнули во все стороны, а кувалда самопроизвольно вырвалась из ее рук и с насмешливым дребезжаньем отлетела в сторону. Старик досадливо покачал головой и, сунув заготовку обратно в пламя, вновь взялся за рукоятку мехов.

– Не спеши, – добродушно проворчал он. – Билом махать – это тоже наука.

Марья скинула мешавшие ей крайне неуклюжие рукавицы и, придав своему по сути еще детскому личику зверское выражение, со всего маху опустила кувалду на малиновую заготовку. Бух! Недоуменно крякнула железка и легко поддалась довольно незначительному удару. Еще! Еще! Лицо девушки раскраснелось, и она, в полной мере ощутив свою власть над непокорным железом, била, била и била. И с каждым разом все точнее и увереннее.

– Давай! – рычал вспотевший кузнец. – Колоти их, девка! – Никанорыч с трудом поспевал за вошедшей в самозабвенный раж девушкой.

А потом наступила тишина. Звонкая, непривычная. Маша полулежала в углу, на куче металлолома и, не ощущая впивающихся в спину железяк, блаженно улыбалась.

«Я смогла! – расслабленно думала она, чувствуя, как ноют с непривычки кисти натруженных рук и горят ладони с содранными до крови мозолями.

– Замотала ты меня совсем, девка, и сама ухайдокалась! – устало выговаривал ей старик, запирая инструмент в небольшой пристройке. – Посмотрим, что с тобой завтрева будет!

Маша, невнимательно слушая его монотонное ворчание, незаметно провалилась в глубокий и крепкий сон. Никанорыч понимающе покосился на сладко уснувшую девушку, накрыл ее своим старым ватником и вышел почему-то на цыпочках.

– Вставай, девка, царствие небесное проспишь, – сквозь тяжелую полудрему расслышала девушка и с трудом открыла глаза. Рядом стоял Никанорыч и насмешливо смотрел на нее. Маша растерянно вскочила, но тут же охнула и согнулась, страдальчески сморщив лицо.

– Спина, – сдавленно простонала она, схватившись за поясницу. Ей показалось, что она переламывается пополам, а кости выворачивало так, что на глазах наворачивались непроизвольные слезы. Вдобавок давала знать о себе ночь, проведенная на крайне неудобном ложе. Невыспавшаяся, с опухшим лицом, девушка с трудом подняла голову и виновато посмотрела на старого кузнеца.

– Я сейчас, Никанорыч, сейчас, – она попыталась распрямиться и невольно вскрикнула от боли, молнией пронизавшей ее тело.

– Погодь, внучка, погодь, – неожиданно засуетился угрюмый и чрезвычайно неразговорчивый старик и, бережно придерживая девушку, помог ей добраться до лавочки. – Посиди, переведи дух.

С состраданием поглядывая на понурившуюся Машу, Никанорыч вытащил из-за пазухи чистую тряпицу и пузырек с темной мазью.

– Деготь! – важно провозгласил он, бережно откупоривая пузырек. – Наипервейшее лекарство ото всех хворей. Мы им цельных две войны от всех болезней лечились, – успокаивающе бормотал он, аккуратно смазывая воспаленные ладони девушки и ловко перебинтовывая их разорванной простыней.

– Сегодня работать не будем! Вчерась наработались, – усмехнулся кузнец. Пойдем, провожу тебя до дома, пущай с тобой Валька, сноха, занимается. А я тута наведу небольшой марафет. Давай, опирайся на меня, – Никанорыч пригнулся, подставляя Маше могучую шею. – Не боись, внучка, не переломишь.

Долгих три дня, пока девушка лежала в постели, Валентина ухаживала за ней, как за малым ребенком. Поила всевозможными отварами, мазала до омерзения вонючими, только ей, да еще Никанорычу, известными мазями. Несмотря на мольбы и протесты девушки, приносила ей в постель еду, помогала ходить в туалет и часами сидела с Машей, занимая ее разговорами и читая единственное письмо, пришедшее от Васятки на третий день из Горького, с мобилизационного пункта. В закуток девушки частенько заглядывал старик, кивком головы справлялся о здоровье девушки и, получив от снохи отрицательный ответ, бесшумно уходил, досадливо покрякивая.

– Прибавила я вам забот, – корила себя Маша, придя в себя лишь к исходу третьего дня и виновато поглядывая на Валентину.

– А потому как не бабское это дело, молотом махать! – раздался язвительный голос, и в прорезь ситцевой занавески просунулась голова Семена.

– Сейчас все заботы на бабские плечи улеглись! – сердито оборвала сына Валентина. – Шел бы да сам махал молотом, коли такой жалостливый. Али делов у тебя нету? Грибов в лесу навалом, ягод, шел бы, собирал. А ты все возле баб крутишься, – в сердцах выругалась она. Сенька скорчил недовольную физиономию и выскочил на улицу.

С помощью Валентины, Маша поднялась с постели и осторожно попыталась распрямить спину. Поясницу слегка покалывало, а той, пронизывающей боли уже не было. Содранные ладони поджили и покрылись коричневатой, зудящей корочкой.

– Заживает, – широко улыбнулась Валентина, заметив невольное движение девушки. – Еще пару дней отдохнешь и будешь, как новенькая. Вчера председатель колхозу нашенского приходил, говорит, с Мордвы лошадей везут, на перековку. Ох! – судорожно вздохнула женщина. – Когда уже эта война проклятущая закончится. Ты, давай, полежи еще сегодня, а завтра уже пойдешь в кузницу. Никанорыч тебя заждался, – вполголоса добавила она, улыбаясь своим мыслям.

Когда Маша проснулась и вышла в хозяйскую половину, Никанорыч уже ушел.

– С утра убег, – пояснила Валентина, едва взглянув на вопросительно-обиженное лицо девушки. – Кони сегодня прибудут, так старик и ушел спозаранку. Станок, говорит, надо подготовить, да инструмент наладить. А чего его налаживать? – спросила она себя и, недоуменно хмыкнув, себе и ответила:

– Кувалда – она и есть кувалда! Садись, девонька, завтракай и побегай. Не то старик осерчает. Эх, как бы вам сейчас третий человек нужон. Сеньку не допросишься, ему бы с ружьем по лесам бегать, да лясы вечерами точить, – в сердцах выругалась она и укоризненно покачала головой.

Маша наспех выпила большую кружку топленого молока и поспешила в кузницу, где Никанорыч, разложив на верстаке разнообразные кувалды, сосредоточенно разглядывал их.

– Вот, било тебе подбираю. Чтоб и по росту подходило и в руке удобно лежало. Оклемалась? Для хорошего кузнеца правильно подобранный инструмент – наипервейшее дело! – бормотал старик, небрежным кивком головы поприветствовав запыхавшуюся девушку. – Пробуй-ка вот эту, – он выбрал самую подходящий, на его взгляд, аккуратный молот и протянул его Маше. – На вес, на взмах.

Девушка помахала кувалдой, погрохотала ею по звенящей наковальне и удовлетворенно кивнула.

– Ну, вот и ладушки. Вот, сряду новую тебе отыскал. В них поудобнее будет – довольно усмехнулся Никанорыч, протягивая девушка тонкие, войлочные рукавицы и, приставив к уху ладонь, раструбом, негромко проговорил:

– Везут, кажись, родимых, – с улицы послышался рев подъезжавших машин. – Пошли встречать, внучка.

По дощатому трапу с приколоченными перекладинами лошадей быстро разгрузили в небольшой загон рядом с кузницей и грузовики уехали.

– А теперь слушай меня внимательно, – Никанорыч подошел к девушке. – Третьего дня была не работа, а так, баловство одно. Настоящая работа сегодня начинается. Делай все с первого раза, учить тебя время нету, – и старик бесстрашно вошел в загон, к встревоженным от незнакомой обстановки коням. Там он ловко надел недоуздок на поджарую кобылку и завел ее в довольно нелепое сооружение.

– Станок называется, – коротко пояснил он. – Беги в кузню, разжигай горнило, – грозно рявкнул старик, наметанным взглядом осматривая стершиеся подковы. – Три штуки на замену! – крикнул он в настежь распахнутую дверь, где девушка равномерно качала меха. Огонь равномерно гудел, доводя до определенно-малиновой раскраски заготовки, которые Никанорыч положил заранее.

– Начали, девка! – залихватски выкрикнул старик, швыряя на наковальню первое подобие будущей подковы. Тюк-тюк! Бух! Тюк-тюк! Бух! Ш-ш-ш! Зубило. Правило. Молоточек. Кувалда. Из ржавой бочки старик достал уже готовое изделие и трусцой, на улицу. Недоуменное конское ржание, а затем, торопливое шарканье стариковских ног.

– Первая готова, Марьюшка! Следующую! – самозабвенный задор старого кузнеца охватил и девушку и она автоматически, самопроизвольно делала то, что действительно надо было делать. И так целый день. Закончили они, когда на деревню опустились поздние сумерки.

– Гоже сработали! – удовлетворенно пробурчал старик. – Умаялась, поди?

– Умаялась, – выдохнула Маша и, скинув рукавицы, присела на лавочку, чувствуя блаженную и приятную усталость. Она прекрасно понимала и была счастлива этим осознанием, что именно с этого дня она по-настоящему, по-взрослому, наравне с любимым Васяткой начала ковать победу. Пусть не так, как Васька, как Николай, как все мужики, но все-таки…

Первую партию лошадей они с дедом обрабатывали четыре дня. С раннего утра и до позднего вечера из маленькой, насквозь прокопченной кузницы, доносились звонкие удары, лениво выползали разреженные клубы пара, да слышалось тяжелое сопение мехов. С каждым ударом, с каждым выкованным копытом девушка чувствовала, как растет её мастерство, повышается точность удара и умение рационально расходовать свои силы.

– Ты не части билом-то, не части, – наставлял старый кузнец юную помощницу. – Бей реже, но точнее. Тогда и уставать меньше будешь и радости от работы будет больше!

Не успели отправить первый подкованный гурт, как подоспел второй, а за ним подвезли и третью партию. Маша настолько втянулась в свою явно не женскую работу, что не мыслила дальнейшую жизнь без кузницы.

– Умная ты девка, толковая, не чета внуку Ваське. Тот, как воду в ступе молотил и брал силой, дурью, показным ухарством, а ты до всего своим умом доходишь, – скупо хвалил ее старый кузнец в редкие минуты перерыва. – Прежде чем ударить, мысленно думаешь, куда надо бить. Потерпи, маленько разгребемся с делами, сделаю я из тебя настоящего кузнеца. Не просто кузнеца, а мастера.

Незаметно пролетело второе военное лето и наступила дождливая осень. Работы в кузнице поубавилась, но Никанорыч не спешил выполнять свое обещание. Однажды, зимним вечером, когда они со стариком ковали кладбищенскую оградку по заказу городского партийного работника, старый кузнец небрежно, как бы невзначай, начал разговор:

– Не передумала еще с кузней жизню свою связать? – и внимательно, будто в первый раз, оглядел крепко сбитое тело девушки.

– Нет, – Маша отрицательно покачала головой и замерла с кувалдой в руке. – Никогда не передумаю! – горячо добавила она.

– Ну, тогда и начнем с Богом, да помолясь, – Никанорыч отложил в сторону готовое, витиевато переплетенное замысловатым узором звено оградки и вытер руки. – Садись, – он покопался в стареньком шкафчике и вытащил оттуда толстую, замусоленную тетрадь. – Сперва послушай.

– Родился я в 1863 году, ежели верить записям в церковной книге, – неторопливо начал старик и пояснил:

– У нас здеся церквушка деревянная стояла, которую большевики сожгли, а вместе с церковью и документы мои.

«Как и у меня, – невольно подумала Маша. – Встретились родственные души, – девушка невольно усмехнулась своим мыслям, а старый кузнец продолжал:

– Годов мне было столько же, сколько сейчас тебе, когда наш разорившийся помещик продал меня на Выксунь, на заводы братьев Баташевых. Слыхала про таковских аспидов? – спросил старик внимательно слушавшую его девушку.

– Нет, – Маша отрицательно качнула головой. – Я и про Выксунь слышу впервые.

– Вот, – Никанорыч удовлетворенно кивнул головой. – И я слыхом не слыхивал. Жил в своей деревне, думал, что и помирать здесь придется. Ан, нет, – старый кузнец тяжело вздохнул. – На все воля Господня. Так вот…. Приехал я, ошалел поначалу. Народ кругом, звон, грохот, все бегают, кричат. Поглядел на меня управляющий, на сложение мое хилое да невзрачное. Худющий я был, нескладный, ребра с кишками на солнышке просвечивались. Поглядел и говорит, губами лягушачьими шлепает:

– Отправьте энтого доходягу (меня значица), на Велетьму. Пущай там костями своими гремит.

Посмотрел на меня презрительно, повернулся и пошел по своим делам. И так мне стало обидно, Марьюшка, что аж слезы выступили, – старик сожалеющее покачал головой. – Когда на телеге я трясся, то сам для себя решил, что всем докажу и наипервейшим кузнецом стану.

Поселили меня в дощатый, продуваемый всеми ветрами барак, на берегу пруда и определили на обучение к кузнецу Ермолаичу. Суровый мужик. До меня он в паре со своим сыном робил, а когда сына на службу воинскую призвали, ему, стало быть, меня дали в обученье. Посмотрел он на меня, на мои мослы, что-то пробурчал и отвернулся, сплюнув. А я, не смотри, что душонка едва держалась, был редкостно жилистый и дюже упрямый. Поверишь, внучка, пошло у меня дело. Грамоте-то я был обучен, староста церковный скуки ради нас, пацанят деревенских, обучил. Ермолаич, завидя такое дело, стал помаленьку меня обучать разным премудростям и кузнечным заковыкам. Он, Ермолаич, и присоветовал мне завести тетрадку и записывать в неё все, что интересно и полезно будет.

– Здеся, – он любовно и бережно погладил тетрадь в потрескавшемся, коленкоровом переплете. – Тут вся моя жизнь у наковальни прописана. Ковка горячая и холодная, протяжка проволоки, изготовление решеток и наличников, садовых скамеек и столиков. Вникай, внучка, что всё это сделано из железа. Металл – он ведь ласку любит, бережное отношение к нему. Как ты к нему повернешься, так он тебе и отзовется. Изучай, – добродушно проворчал Никанорыч, протягивая девушке заветный манускрипт.– Придет время, ты будешь в кузне хозяиновать. О-хо-хо, – утробно выдохнул старик. – Помощника тебе надо присматривать. Ноги у меня совсем никудышные стали, – он, страдальчески сморщась, потер коленки. – Сеньку бы к этому делу приучить, боюсь, не справится он. Нету у него духу, воли не хватит.

– Так Васятка придет, с ним и будем работать, – негромко вставила девушка и покраснела.

– Что, Васятка! – вскинулся старый кузнец. – Когда он придет?! Робить-то каждый день надо. Ты думаешь, что война завтра закончится? Нет, внучка. Много силы понадобится народу русскому, чтобы эту нечисть до конца извести. Ладно, ты тута почитай, покумекай насчет помощника, а я пойду потихоньку. В спину еще стрелять начало, знать к непогоде, – держась за спину и осторожно переставляя плохо гнущиеся ноги, Никанорыч вышел.

Девушка просидела в полутемной, освещаемой лишь слабым пламенем затухающего горна кузнице до глубокой ночи, с трудом разбирая каракули Никанорыча и рассматривая наброски различных изделий из металла.

«Были же мастера в России?» – изумлялась она, разглядывая в журнальных вырезках диковинно-переплетенные орнаменты металлических узоров.

Затем ее мысли потекли совсем в другом направлении.

– А ведь, пожалуй, прав Никанорыч насчет помощника. Старику уже восемьдесят и неизвестно, сколько он еще проработает. И насчет Сеньки прав, – Маша вспомнила похотливо-оценивающий взгляд Семена и брезгливо передернула плечами, невольно вспоминая.

Однажды, вычищая горн от шлака, Маша задержалась в кузнице допоздна. Выбросив сгоревшие останки древесного угля на улицу, девушка решила навести в помещении относительный порядок и с упоением принялась за работу. Протирая закопченное стекло в крохотном оконце, Маша почувствовала присутствие в кузнице постороннего человека и резко обернулась.

Позади нее стоял Сенька и, насмешливо улыбаясь, приценивающе, в упор разглядывал покрасневшую от злости девушку.

– Хороша, Маша, – процедил он. – Еще немного и будет наша, – приблизившись вплотную, Семен попытался обнять ее.

Маша проворно отскочила в сторону и, схватив кувалду, угрожающе взмахнула ею перед собой.

– Только тронь! – гневно процедила разъяренная девушка. – Зашибу!

– Ой, ой, какие мы недотроги! Давно ли с Васькой-то кувыркаться перестала?! – Сенька насмешливо выплевывал унизительные слова. – Чем он лучше меня? Разве что не хромой? Так в постели-то не видать. Чего ты кобенишься? Никто не узнает, – он снова сделал попытку обнять девушку.