Читать книгу Дэдо (сборник) - Геннадий Прашкевич - Страница 2

Цусима

Семена Юшина призвали на флот из самой глуши Тамбовской губернии.

Была в Темниковском уезде такая деревенька Гнилой Брод. Окружали ее леса, болота, о море или океане там не знали. Правда, много было волков, к ним в Гнилом Броду относились, как к комарам, – отмахивались. Волк мог выйти из леса и приветливо сказать: «Здравствуй, товарищ!» – на это не обращали внимания. Жизнь текла как везде – сажали картошку, кляли налоги, терпеливо ждали каких-то чудесных событий, дивились на ночные звезды, дышали сырыми туманами. Зимой Семен с другими ребятишками бегал на замерзшее болото искать подо льдом пузыри вонючего газа. Найдя такой пузырь, пешней пробивали отверстие, подносили спичку – и поднимался над мерзлым болотом тихий, как бы сонный язык огня.

Короче, уезд был столь дик, что, очутившись в городе, Семен мало чему удивлялся: когда удивляет всё, удивления не замечаешь, бродишь с открытым ртом.

Конечно, Семен и раньше догадывался, что за болотами, окружавшими Гнилой Брод, может оказаться всякое, ну, так оно и оказалось. Только перед вывесками модных магазинов Семен задерживался подолгу. Качал стриженой головой, внимательно всматривался в закорючки и палочки, волновался, подмечая неожиданный цвет той или иной плоскости, – мог стоять, пока не заинтересовывал околоточного. Про буквы Семен и раньше слышал, что посредством их определенного соединения можно сообщаться с ближними, но вот рисунки… Иногда ему казалось, что, может, он и сам бы мог изобразить розовый калач на вывеске булочной или зеленую бутылку над трактиром. Смущенный такой неожиданной мыслью, он приглядывался внимательнее. Вдруг видел отдельные мазки, улавливал мысленно ход кисти, улавливал линии, непонятно почему пересекающиеся именно вот так, а не иначе, можно сказать, что совсем не так, как вывел бы их он сам. Все равно линии и мазки сливались, в конце концов, в рисунок изящного мужского зонта или опрятной человеческой фигуры, к месту (улица все-таки!) украшенной высокой черной шляпой, а то какой-то необычной мебели. Диваны и кресла (не деревянные лавки и табуреты, как в деревне Гнилой Брод) Семен впервые увидел в Крюковских казармах, а потом на броненосце «Бородино», куда был назначен марсовым – спецом по такелажу – после обязательного срока обучения. На флоте, кстати, выявился единственный, зато особенный талант марсового Семена Юшина: одним средним пальцем правой реки он мог поднимать тяжесть, которую с трудом отрывали от земли два комендора. Конечно, не больше, чем на аршин от земли, но зато только одним, только средним пальцем. Всей пятерней не получалось, видно таким уродился.

На флоте Семен узнал еще одну странную для себя вещь.

Обычно выходцев из таких деревенек, как Гнилой Брод, жаба давит. Они скупы, гребут под себя копейку. А Семен, наоборот, в первом же увольнении пропился вчистую. Хорошо, комендор Стасов знающе подтвердил, что если марсовый любит женщин и хорошую выпивку, значит, не может быть совсем плохим человеком.

Памятуя сказанное, Семен служил ровно и весело. Какого-нибудь морского братка после очередной драки привычно успокаивал: «Казенную фланельку пропил? Вот дело! Зато с бабой познакомился!»

«Да хорошо ли это?» – вздыхал пропившийся.

На что Семен спрашивал: «Муж-то есть у нее?»

«Говорит, умер», – ободрялся матрос.

«Ну вот, сам видишь. Он уже умер, а ты живешь, – ласково гнул свое Семен. – Он умер, а ты казенную фланельку пропил. Есть разница? С собой, что ли, собрался забрать фланельку?»

«Да зачем же?» – пугался браток.

«На воде служим…»

Про броненосец «Бородино» говорили, что с таким неуклюжим утюгом не оберешься беды, но Семен не верил. Громадный корабль вошел в строй прямо со стапелей, ничего удивительного, многое на нем требовало доводки. Котлы, машины, даже руль только-только начинали рабочую жизнь, а ведь даже сапог жмет, пока не разносишь. Семен считал, что лучше его корабля на флоте нет. Конечно, в штормовую погоду «Бородино» сильно заваливало на тот или иной борт, особенно когда бункера под завязку грузили углем; в походе он загадочно терял пресную воду; не раз опасно выкатывался из строя то вправо, то влево, угрожая столкновением соседним кораблям. Никому так часто, как капитану первого ранга Серебренникову, командующий 2‑й Тихоокеанской эскадрой адмирал Рожественский не закатывал отменных скандалов. «Безмозглый нигилист! – адмирал ругался резко, отрывисто. На целую голову торчал над офицерами, длинный, сухой, кричал, как лаял. – Сучья отрыжка! Чухонской лайбой ему командовать, а не броненосцем!»

Когда 14 мая 1905 года над серым горизонтом Цусимского пролива поднялись чуть сбитые ветром густые клубы дымов главных неприятельских сил, команда броненосца «Бородино» немедленно была собрана на шканцах. Энергичнее всех на боевую речь капитана откликнулся троекратным ура марсовой Семен Юшин. Баталер Новиков, участвовавший в том же морском сражении (только на броненосце «Орел»), позже писал о Семене Юшине, что был марсовой в то время и плотен, и плечист. И имел он такие густые усы, что не надо было их склеивать для красоты мылом, – сами устрашающе торчали сразу в две стороны, как пики.

«Слушая капитана, – писал позже баталер, – марсовой Юшин смотрел на него так, как истинно верующий человек смотрит на чудотворную икону».

В батареях, казематах, на мостиках во всю мощь загрохотали скорострельные орудия. Перекрывая их трескотню, ударили шестидюймовые башни. С первых минут боя огонь японской эскадры сосредоточился на флагманском броненосце «Суворов», хотя и всем другим тоже отменно перепадало.

«Юшин выпрямился, – писал позже баталер в своей хронике Цусимского сражения, – и тут только заметил, что «Бородино» выкатился из строя вправо и шел в одиночестве. Что-то случилось с рулевым управлением, вероятно, заклинился штурвал в боевой рубке. Но минут через пятнадцать повреждения были исправлены. Когда броненосец поворачивал, чтобы вступить на свое место, Юшин выглянул в орудийный порт. Сбоку боевой колонны, кабельтовых в десяти, горел броненосец «Ослябя», зарывшийся носом в море по самые клюзы. Увидел это и командир каземата Беннигсен, отметивший как бы про себя: «Недолго продержится на воде…» – «Бить их нужно, ваше благородие, японцев-то» – словно пьяный, заорал Юшин».

Броненосцу «Бородино» тоже сильно не повезло.

По ходу боя крупнокалиберный японский снаряд разорвался у входа в рубку, полностью разрушив капитанский мостик. Старший штурман Чайковский и младший штурман де Ливрон были убиты на месте, минера Геркена контузило. Старший артиллерист лейтенант Завалишин попытался спуститься с разрушенного мостика, но осколками ему разворотило живот. Тем же снарядом убило всех находившихся в рубке телефонистов и рулевых, а капитану первого ранга Серебренникову оторвало кисть правой руки. Командовать броненосцем он уже не мог, и управление перешло в центральный пост – к старшему офицеру капитану второго ранга Макарову. Выходили из строя орудия и люди, позже скрупулезно указывал в своей хронике баталер Новиков, разрушались приборы, увеличивалось число пробоин в бортах. Управлять броненосцем из центрального поста оказалось делом нелегким. Чтобы видеть панораму боя и контролировать его течение, командир должен был постоянно находиться на батарейной палубе или в одной из орудийных башен. Распоряжения отдавались по переговорной трубе сперва в центральный пост, расположенный глубоко в недрах корабля, а уже оттуда, повторенные другими офицерами, поступали к тем, кто должен был исполнять эти распоряжения. Грохот выстрелов, взрывы неприятельских снарядов, громкие выкрики трюмно-пожарного дивизиона, отчаянные вопли и стоны раненых приводили к тому, что слова распоряжений путались, передавались неправильно.

Вышел из строя флагманский броненосец «Суворов»…

С разбитым бортом носовой части, с пробоинами по ватерлинии, с накренившейся от взрыва десятидюймовой носовой башней, с неустранимым пожаром на носовом мостике и на рострах, сел носом на клюзы, «Ослябя»…

Запылал «Александр III»…

Когда за головного остался броненосец «Бородино», японцы сосредоточили весь огонь на нем. Казалось, удары тысячепудовых молотов обрушились на содрогающийся корабль. Броненосец запылал сразу весь, как деревенская изба. Горели кают-компания, адмиральские помещения, ростры, кормовые мостики, на которых рвались сорокасемимиллиметровые патроны. Горела мягкая и деревянная мебель. Горели пластыри, койки, матрацы. Горели мешки, парусиновая изоляция паровых труб, краска на переборках, шпаклевка. Языки пламени дотягивались до марса грот-мачты. Едкий дым, смешанный с пороховыми газами, через вентиляцию проникал даже в нижние отделения. Марсовой Юшин, работая у орудия, не успевал откашливаться. На его глазах убило осколком поручика Беннигсена. Когда с трапа сбежал встрепанный сигнальщик и бешено заорал: «Где офицеры?», Юшин прохрипел в ответ: «Вот один валяется». И сам так же бешено заорал: «Что наверху?» – «Наверху начальства никого не осталось! Некому командовать кораблем».

Когда орудие отказало, Юшин бросился наверх.

Пробегая мимо каюты старшего офицера, остановился.

Старший офицер Макаров однажды остановил Семена и ласково ему сказал: «Не нравится мне, матрос, что бодрости в тебе так много». Но вообще о старшем офицере Семен ничего плохого не думал и был здорово испуган, увидев его каюту. Наружную переборку полностью снесло взрывом, но на противоположной стене чудом держалась фотография броненосца «Бородино». Свет падал так странно, что боевой корабль казался горящим и на фотографии.

Пока работали машины, «Бородино», весь в огне, шел по румбу, заложенному последним убитым офицером, а значит, вся русская эскадра, несмотря на то, что на других кораблях оставались еще и капитаны, и старшие офицеры, послушно тянулась за пылающим броненосцем. Иначе и быть не могло. Задолго до боя командующий 2‑й Тихоокеанской эскадрой адмирал Рожественский отдал категорический приказ: при выходе из строя головного корабля, эскадру ведет следующий мателот.

«Спасайся! Спасайся!»

Юшин бросился к трапу, ведущему на палубу.

И тут же с грохотом сверкнула ослепительная молния.

Марсового подбросило вверх, он ударился плечом о палубу.

Вскочив, с ужасом увидел у своих ног оторванную человеческую голову. Даже вскинул вверх руки: его это голова или чужая? Орудия на палубе были разбиты, вылетели из цапф, жадный огонь стремительно рвался к груде патронов, недавно поднятых из погреба.

«Беги на корму, браток!»

Пробираться по горящему кораблю оказалось неимоверно трудно.

На каждом шагу валялись куски искореженного железа, опрокинутые, разбитые взрывами переборки. В нелепых позах застыли в переходах трупы. Пороховыми газами разъедало слезящиеся глаза. На батарейной палубе Семен живых людей никого не увидел и содрогнулся от мысли, что, возможно, остался совсем один.

Окликая братков, не слыша ответов, Семен взбежал на верхнюю палубу.

Смеркалось. Крен на правый борт увеличился. Мачты броненосца давно снесло, дымовые трубы едва держались, кормовой мостик опрокинуло. По правому траверзу еле просматривался сквозь мглу взметаемых в воздух брызг и осколков броненосец «Орел», с кормы до носа окутанный черным ужасным дымом.

В какой-то оторопи Юшин бросился обратно в носовой каземат, но и там никого не нашел. Понимая, что не должна вся эскадра тащиться за мертвым, в сущности, кораблем, он снова вылез на верхнюю палубу. В этот миг броненосец страшно содрогнулся сразу от нескольких прямых попаданий и резко повалился на правый борт.

В открытые орудийные порты хлынула ледяная вода.

Очнулся Юшин от холода.

Прямо перед ним над вспененной качающейся морской водой чудовищным ослизлым горбом возвышалось мрачное днище его перевернувшегося броненосца. Огромные винты работали, вода бурлила, тут и там мелькали головы кричащих моряков. Кто-то вскарабкался на мрачный горб и протянул руку Юшину, но марсового волной отнесло в сторону.

Как в страшном сне, Юшин видел пылающие русские броненосцы.

Грохотало небо, грохотал пролив. Огненные смерчи пронизывали воздух.

К длинным серым волнам прилипали клочья дыма, раскачивались вместе с ними. «Николай I», играя светом фонарей системы Табулевича, увеличил ход, пытаясь встать во главе эскадры. За ним шли объятые огнем «Апраксин», «Сенявин», «Ушаков», «Сисой Великий» и «Наварин». Последним прошел узнанный Юшиным по силуэту крейсер «Нахимов», странно безмолвный, сильно отстающий.

Вцепившись в обломки рангоута, Юшин жадно всматривался в сумерки.

Холодные волны Цусимского пролива швыряли марсового то вниз, то вверх.

Вдали совсем уже нестрашно вспыхивали огоньки выстрелов. Волнующаяся вода ломалась, как зелень бутылочного стекла. Вот не купил краски, в полуобмороке ругал себя Юшин, а мог, мог. Сейчас нарисовал бы такое. Только в час ночи, сказано в известной хронике, команда японского миноносца выловила из воды голого человека. Как оказалось, из девятисот человек экипажа броненосца «Бородино» в живых остался только марсовой Семен Юшин.

Моя маленькая сладкая сучка

Японский плен повлиял на характер Юшина.

В лагере для военнопленных он подружился с баталером Новиковым.

«Лучше бы этот самурай прикончил нашего Николашку, – ругался боевой баталер, поминая японского полицейского Тсуду Санца, на улице Кокара сабелькой когда-то ударившего посетившего Японию цесаревича, будущего русского царя. – Смотришь, сейчас бы и войны не было».

В августе 1905 года Россия все же заключила мир, но с отправкой военнопленных на родину ответственные русские чиновники не спешили. Им не хотелось вливать прошедших огонь и воду людей в ряды и без того всем недовольных сограждан. Из небольшого городка Кумамоту, где располагались лагеря, русских матросов и офицеров перевели в Нагасаки, – сюда должен был придти за ними пароход Добровольного флота «Владимир». От нечего делать Семен Юшин с точностью до дня подсчитал, что в октябре 1904 года он отправился в поход на восток, чтобы наказать микадо за неуважение к русскому флагу, и вот только в январе 1906 года собирается вернуться. Хорошо, что к этому времени правительство России выдало морякам береговое жалованье и морское довольствие. Да еще за доблесть в бою каждый получил дубленый полушубок, папаху и валенки.

Папаху и валенки Семен пропил, но полушубок держал при себе.

И полученные деньги тратить не торопился. Все же деньги были хорошие, нет слов. Ни до ни после Семен уже никогда таких денег не видел. Ждал с нетерпением: вот в России уволится с флота, купит в деревне добротный дом и корову.

Раз Господь уберег в бою, значит и потом не обидит.

Все, наверное, так бы и получилось, но однажды на островке Катабоко, защищающем бухту Нагасаки от свежих морских ветров, поддавший хорошо баталер Новиков затащил Семена в маленькую японскую деревеньку Иноса, хорошо известную русским морякам. Еще за много лет до войны русское правительство купило здесь клочок неуютной скалистой земли, на котором вырос целый городок – шлюпочный сарай, поделочные мастерские, госпиталь, прекрасное здание морского собрания, где офицеры, а иногда и нижние чины (в знак особого поощрения) могли сразиться в бильярд или посидеть в библиотеке. Рядом, в недорогой гостинице «Нева», свили гнездышко проститутки. На узких улочках раздавалась русская, японская, английская, китайская, даже голландская речь. Детальное знакомство с прелестями деревеньки Иноса закончилось для Семена тем, что он горячо влюбился в некую Жанну, прибывшую сюда подработать аж из самого Парижа.

Корабельный инженер В. П. Костенко, встречавший Семена в плену, позже так написал. «С броненосца «Бородино» был подобран японским миноносцем марсовый Юшин, который пробыл в воде несколько часов, держась за связку шлюпочных весел. Когда мы увидели его, то невольная дрожь пробежала по телу. Казалось, в его глазах навсегда запечатлелся ужас пережитых им потрясений и он утерял всякую радость и ощущение жизни. Он в полном смысле имел вид выходца с того света».

Инженер несколько преувеличивал.

Марсовой Юшин быстро пришел в себя.

Радуясь жизни, валялся иногда с Жанной в постели.

Тоскующая по дому француженка, не умолкая, бормотала, нашептывала о своей далекой стране. Поначалу Семену французская речь казалась нелепым горловым клёкотом, полным неясных носовых звуков. Одно время он считал, что Жанна, наверное, просто простужена или с носом у нее непорядок, даже предлагал клетчатый носовой платок, но потом привык, начал различать отдельные слова, вообще многому научился. А Жанна продолжала думать, что русский матрос французского языка как не понимал, так и не понимает. Добрый от природы, Семен не показывал своих знаний, чтобы уберечь француженку от душевных травм. К тому же, с каждым днем Жанна нравилась ему все больше и больше.

Ну, а шепот картавый… Так мало ли…

Ну, шепчет о каком-то сумасшедшем доме… Дескать, никак невозможно в таком доме жить… А тетушка Розали приобрела большие стулья, мраморные столы и кухонную утварь за сорок пять франков, теперь подает в этом сумасшедшем доме наваристый суп, пикантные сыры, закуски и непременное «блюдо дня», ею же изобретенное. И никогда не подает гостям добавки. Будучи социалисткой, сразу начинает орать, что не потерпит, чтобы какой-нибудь наглец съедал в ее домашнем кафе больше, чем на пять франков. «Соваж, дикари!» – так ругается.

Неизвестная тетушка Розали казалась Семену дурой. И такими же дураками казались Семену постоянные гости сумасшедшего дома: некий Дэдо (грузин, может?), приятель Жанны, и еще один ее приятель, имя которого Семен не запомнил. Неясно, чем они там у Жанны занимались. Ну, выпивали, это понятно. А потом?

– Они сумасшедшие? – не выдержал однажды Семен.

– Они художники, – гордо ответила Жанна. Она сама теперь немного говорила по-русски. – Их ждет большая слава. Может, слава уже пришла к ним, а я все еще сижу в Японии.

И тревожно спрашивала:

– Ты знаешь, что такое слава?

– Конечно, – вспоминал Семен. – На крейсере «Нахимов» служил комендор Ляшко. Он мог за раз выпить литр белой и не закосеть.

– Это слава, – соглашалась, подумав, Жанна. – Но маленькая.

И поясняла:

– Большая слава – это когда тебя ругают в газетах.

– Знаю, – кивал Семен. – Когда кочегар Ищенко с «Авроры» снес топором голову своему дракону, боцману, его ругали во всех газетах. Но я тебе так скажу. Я сам, к примеру. Ну, такое дело. Поднимаю сто восемьдесят килограммов. Одним пальцем.

– Каким именно? – интересовалась Жанна.

Семен краснел:

– Средним.

– Это тоже слава, – ласково соглашалась Жанна.

Она была маленькая и сладкая. И груди приходились по ладони Семена.

– Но я говорю о художниках, – непременно уточняла она. – Художники рисуют картинки, которые потом не могут продать. Они так хорошо могут изобразить бифштекс, что потекут слюнки. Правда, сыт им не будешь. У Дэдо франки бывают так редко, что в Люксембургском саду он ищет общую скамейку, а не садится на платные стулья, как я люблю. Когда художники нюхают эфир, запах над мастерскими стоит такой, что любопытным соседям приходится объяснять, что так пахнет выдержанная абрикосовая настойка. В Париже всего за тридцать сантимов можно купить в аптеке бутыль эфира, – хвасталась Жанна. – Эфир хорошо усыпляет и не сковывает движений. Видишь много снов с чудесными сновидениями. Правда, потом все болит.

Семен слушал и кивал.

Рука его покоилась на нежной груди Жанны.

У Жанны были огромные обволакивающие глаза, взгляд чудесный, но несколько исподлобья, как у красивой сучки, капризные мягкие губы, и с Семеном она никогда не капризничала. Он даже к художникам ее не ревновал. Они же сумасшедшие. Тот же Дэдо, к примеру. В ресторане Дэдо всегда заказывает рыбу, но не одну большую, как это делают все, а сразу много – маленьких. Как правило, их подают хорошо посоленными и поперченными, но, берясь за еду, Дэдо все равно густо посыпает их перцем и солью, так ему кажется вкуснее. Еще он постоянно таскает с собой какую-то книгу (Жанна не помнила – какую) и постоянно бормочет: «Белые волосы, белый плащ…»

– Ты знаешь, что такое стихи? – умелые пальчики Жанны начинали сладкую любовную игру, и Семену только и приходилось выдыхать обречено: «Конечно», хотя представление о стихах не шло у него дальше подлых частушек, которые на затонувшем «Бородино» сочинял кок Лаврешка.

Прижимаясь к Семену, Жанна нашептывала невозможные вещи.

Слушая ее, можно было понять, что глупый Дэдо еще глупее, чем могло показаться.

Однажды на вечеринке, нашептывала Жанна, собрались многие приятели Дэдо и их подружки. Устроил вечеринку Андре, ну, ты его не знаешь. Он длинный и неприятный, но хорошо целуется. Ему помогали Рене и Гишар, они тоже умеют целоваться, а на входе поставили Дэдо. Он милый. Он приветствовал гостей и каждому вручал гашиш. Зеленые таблетки глотали как конфетки, хвасталась Жанна, обволакивая Семена нежным голосом и умелыми руками. Было весело, нашептывала она. Так весело, что решили сварить пунш. Поставили тазик посреди комнаты, наполнили ромом, но ром ну никак не хотел загораться. Тогда Дэдо плеснул туда керосину. («Точно, сумасшедший», – снисходительно думал Семен.) Пламя взметнулось неожиданно высоко, вспыхнул бумажный серпантин, которым была украшена комната. Все равно никто не бросился гасить огонь, счастливо нашептывала Жанна, еще тесней обволакивая Семена. Все танцевали под жуткий треск пламени. А когда разгорелось совсем уж сильно, Дэдо меня увел. (Жанна все еще считала, что милый русский матрос совсем не понимает ее клекочущего языка или понимает совсем немножко, потому рассказывала откровенно.) Вот тогда я впервые оказалась в его мастерской. Там на пыльных стенах висят рисунки, сделанные углем. Ну, знаешь, такие грудастые чудесные женщины, которые всегда что-нибудь поддерживают. Дэдо называет их кариатидами. Я думаю, что я сама могла бы так рисовать, просто никогда не догадывалась, что на картинке можно так удлинять глаза, голову, все тело человека, что он становится похожим на огурец. А на полу мастерской, шептала Жанна, лежала человеческая голова. (Семен вздрогнул, насчет головы ему тоже было что вспомнить.) Каменная. Очень длинная. «Глупая голова, она смотрит на нас, накинь на ее глаза рубашку», – попросила я Дэдо. «Она ничего не видит, – возразил он. – Это же парковая скульптура. У нее даже нет зрачков». Я хотела упасть на низкую лежанку, она стояла в углу, но Дэдо такой милый, он схватил меня за руку: «Не ложись туда. Видишь, паутина? Этот паук приносит мне счастье». А потом я позировала Дэдо, страстно призналась Жанна. Я позировала ему стоя, и на столе, и на грязном полу рядом с этой ужасной парковой скульптурой. «Белые волосы, белый плащ…» – пробормотала она, задыхаясь под марсовым, и Семен, наконец, понял, что если она так много говорит об этом сумасшедшем Дэдо, значит…

– Ты с ним спала!

– Да нет. Я ему только позировала. Правда, не раз. Ты же видишь, какое у меня красивое тело, – сладко потянулась Жанна. – Я ему только позировала. И для Пабло тоже…

Слово позировала не понравилось Семену. Тем более, не раз.

Почему-то друзьями Жанны в Париже были только мужчины.

«Это потому, – объясняла она, – что женщины в Париже – создания жадные, глупые и не вполне нормальные».

Она дружила с Дэдо и дружила с Пабло.

Дэдо аристократ, а Пабло носит нелепую рабочую кепку, из-под которой всегда торчит клок черных волос. Еще Пабло любит дурацкие красные рубашки и заплатанные рабочие штаны. Может, у него большой талант, задумчиво шепнула Жанна, но это не повод так одеваться. В мастерской Пабло по-настоящему страшно, там везде валяются глиняные африканские божки и ужасные анатомические муляжи.

А еще Пабло не любит пьяниц, у него жестокое сердце.

Все равно она позировала этому Пабло.

А еще Жанна позировала какому-то совсем сумасшедшему, который хотел покончить с собой. И алкашу, который постоянно напивался с Дэдо и не мог отличить собственных работ от подделок. А еще к ней часто приставал Анри – конкретный старичок маленького роста. Его в Париже прозвали Таможенником. Не знаю, сказала Жанна, может, он, правда, работал на таможне. Несколько раз он завлекал меня в свою мастерскую и показывал странные картинки с изображениями жуков и трав, по-моему, он срисовывал их с открыток. Он подолгу печально играл на скрипке, это Жанне нравилось. Когда старичок играл на скрипке, она медленно тянула красное вино и ела фрукты, а руки у старичка были заняты, и он не лез к ней, обдавая зловонным дыханием. Его дыхание ну прямо было напитано тленом, несколько раз повторила Жанна, и Семен понял, что она позировала и старичку.

Но чаще всего Жанна говорила о Дэдо.

Иногда Семену хотелось задушить этого сумасшедшего, хотя здоровье у Дэдо и без того не было крепким. Он постоянно пил, бранился, скандалил, бросался в людей тяжелыми предметами, ругал клиентов, раздевался догола в публичных местах. Жанна не одобряла таких поступков, но сочувствовала Дэдо. У него ужасный кашель. Он носит куртку и брюки из вельвета ржавого цвета в широкий рубчик. Вместо галстука повязывает широкий бант, наворачивает шарф вместо пояса.

И картинки у него странные, вздыхала Жанна.

Длинные головы, глаза как черные головешки, никаких ресниц, ужасно длинные носы и еще более длинные шеи. Все равно это лучше, чем рисовать окурками или из старых почтовых марок выклеивать пестрые домики и зеленые облака, как делают некоторые приятели Пабло. Однажды я слышала, как Андре говорил, что Дэдо, дескать, пока что не нарисовал ничего достойного. Он, дескать, много употребляет гашиша. Но это ерунда. Просто у Дэдо не очень крепкое здоровье, он возится с твердым камнем, вдыхает мерзкую каменную пыль. По тому, как глубоко, как нежно Жанна вздохнула, Семен понял, что ей хочется вернуться в Париж вовсе не потому, что это единственный в мире город, не похожий на рвотное, а потому, что там живет Дэдо.

Баталера Новикова Семен теперь встречал редко.

Потом прошли смутные (к счастью, не оправдавшиеся) слухи о том, что энергичного баталера убили во время каких-то матросских волнений. Но теперь это Юшину было уже все равно. Полюбив Жанну, он понял, что хорошая женщина запросто может заменить деревенский дом и корову. Дошло до того, что Юшин сбежал с борта парохода «Владимир», уже подготовленного к отходу в Россию.

Появиться в опустевших береговых казармах Семен не мог, его бы сразу арестовали.

С полушубком через руку, с матросским баулом в другой руке он появился в гостинице «Нева», где снял недорогой номер и сразу заказал Жанну. Сидя на диванчике, он представлял, как весело удивится Жанна, увидев влюбленного русского моряка.

Но ждать пришлось долго.

Сперва Жанна была занята с английским офицером.

Потом по предварительной записи ее перехватил немецкий чиновник, сильно тосковавший от того, что в Нагасаки никто не говорил по-немецки.

Только в одиннадцать часов вечера Жанна, наконец, постучала в дверь.

– О-ла-ла! Ты здесь? Почему? Я слышала, твой корабль ушел.

– Ну да, корабль ушел, а я остался. Ты сильно удивлена?

– Я сильней удивилась бы, увидев тебя на Монмартре, на улице Коланкур.

– Где это?

– Это в Париже, – ответила нежная проститутка, привычно раздеваясь. – Я тебе говорила, что Париж хороший город? Так запомни. Все остальные города по сравнению с Парижем просто рвотное.

– И Нагасаки?

– Нагасаки прежде всего.

– Ты так сильно хочешь вернуться в Париж?

– О-ла-ла! – сказала Жанна. – Но мне еще надо накопить денег.

– А ты уже много накопила?

– Почти половину того, что мне нужно, – честно ответила практичная француженка. У нее были пронзительные и бесстыдные глаза. Рыжие лохмы красиво падали на голые плечи. Пока Семен спрашивал, она успела раздеться догола. – Говорят, скоро сюда придет американский пароход. Говорят, он уже в пути. Вот тогда я заработаю на билет до Марселя.

– Когда придет это американское корыто?

– Не знаю. Говорят, через неделю.

– Сколько ты хочешь заработать?

Жанна назвала желанную сумму.

– Я дам тебе эти деньги, – сказал Семен. Его даже пот прошиб от такого неожиданного решения. – А еще я дам тебе теплый русский полушубок. Ты можешь продать его, а можешь носить. Как захочешь. Но все дни, пока этот вшивый американский пароход будет находиться в Нагасаки, ты будешь только со мной. А если хочешь, мы отправимся в Париж.

– Что ты хочешь делать в Париже?

– Не знаю. Зарабатывать на жизнь.

– В Париже я стою дорого, – заметила практичная француженка.

– Если мы будем вместе, это мне не будет стоить ни сантима, правда? К тому же ты можешь заняться другим делом.

– Но я ничего другого не умею, – изумилась француженка.

Плечи и широкая чистая спина Семена очень ей нравились, потому что выглядели надежными. Она даже провела по его большой сильной спине длинным ногтем, оставив на коже отчетливый след.

– Я могу красиво отдаться, ты знаешь. Но ничего другого.

– А чем ты раньше занималась во Франции?

– Позировала художникам.

– Спала с ними!

– Не со всеми, – согласилась Жанна. – Но бывала на разных веселых вечеринках. Плясала на столах голая, в русском национальном головном уборе. Его называют кокошник. Кель экзотик! Совсем голая, но в кокошнике на голове.

– Сучка, – нежно сказал Семен.

– Что значит сучка? – не поняла Жанна.

– Маленький русский зверёк женского пола, – объяснил Семен.

– Это хороший зверек?

– Сладкий и нежный.

– Ну ладно. Тогда зови меня так. И обними крепче… Кель экзотик… Сучка… Это звучит красиво… Я твоя маленькая сладкая сучка…

На другой день Семена схватила японская военная полиция.

Каким образом он выбрался из участка и оказался на голландском грузовике, этого никто не знает. Все его деньги остались у Жанны, он надеялся, что в течение недели она не будет принимать американских моряков. Мечтой бывшего марсового стало попасть в Париж. Несколько лет он упорно стремился в этот старинный французский город, но постоянно промахивался. В Нью-Йорке в каком-то грязном матросском борделе подцепил нехорошую болезнь, на Филиппинах в пьяной драке осколком стакана ему присадили по черепу, оставив на всю жизнь звездчатый шрам на правой части лба, в маленьком африканском порту Анниб его уложила на месяц гнусная черная лихорадка.

Но остановить Семена ничто не могло. Он стремился в Париж.

В Малакке жара, в Стамбуле проститутки походят на головешки, такие же худые и жадные, в Испании на них лучше совсем не смотреть. Семен все время стремился в Париж. Тонул у берегов Мадагаскара, отставал от корабля в Тунисе, сидел на Кипре в тюрьме. Там были очень крупные клопы. Таких он не видывал даже в Танжере, а в Танжере он тоже сидел в тюрьме. Там на грязной стене камеры было выцарапано гвоздем по-гречески: «Янакис – за убийство». Стоило родиться греком, подумал тогда Семен, чтобы в Танжере сесть за убийство! За годы скитаний он научился многим языкам, разумеется, в самых простых матросских вариантах. Еще он научился драться и не жалеть противника в драке. Он многому научился, но хотелось ему одного – попасть в Париж. В Париж, только в Париж! А заносило его то в Танжер, то в Малакку, то вообще в Гонолулу. Сперва Малакка ему даже понравилась, но когда его туда занесло в пятый раз, он решил, что Малакка это чистое рвотное. И не потому даже, что Малакка совсем не походила на Париж, и даже не потому, что в Малакке он напивался страшно, – просто человека нервирует невозможность добраться до того, чего сильнее всего хочется.

Скорпион и египтянка

Летом 1911 года Семен все же попал в Париж.

Город встретил его неуверенным дождем, потом выглянуло солнце.

В кармане бывшего марсового лежало почти четыреста франков, неплохие деньги, если вдуматься.

Но вдумываться он не хотел.

Он волновался. Ведь он в Париже.

Правда, в воздухе, чуть смоченном каплями дождя, как и во всех других городах мира, все равно чувствовалось что-то рвотное, а люди не походили на художников. Даже надпись на уличных писсуарах «Лучший шоколад Менье» не показалась Семену остроумной.

Узнав, что улочка Коланкур находится на Монмартре, он вспрыгнул на подножку узкоколейного парового трамвайчика. Возле базилики Сакре-Кёр, белый купол которой величественно возвышался над городом, Семена выгнали из вагона, потому что платить за проезд он не захотел. Какой смысл! Он бы и пешком прошел это расстояние! В общем, его выгнали. По кривым плохо вымощенным улочкам, вьющимся по склонам самого высокого парижского холма, он отправился искать нужную улицу.

Сперва по узкой Норвен поднялся до площади дю Тертр. Тут оказалась тьма мелких магазинчиков и кафе, но Семен не захотел тратить франки. Он хотел найти Жанну, увидеть ее друзей и сразу выбросить из мастерской и Дэдо, и Пабло, и вообще всех, кто с ней рядом окажется, а уж потом повести Жанну в одно из маленьких уютных кафе, прячущихся под красивыми – красными в белую полоску – козырьками.

«У друга Эмиля».

«У прекрасной Габриель».

«У Марии, хорошей хозяйки».

В кафе «Проворный кролик» (приземистый покосившийся домишко с зелеными ставнями, окруженный грубой нормандской оградой) Семен разговорился с папашей Фреде – нескладным, заросшим сивым волосом стариком в широченных брюках, в свитере и в рабочих сабо.

– Ищу человека по имени Дэдо. Слыхал о таком, браток?

– Может, и слыхал. Только кто он?

– Говорят, что художник.

– Ну, не знаю. Он постоянно сидит в кафе и ничего не делает, только пьет абсент, – не поверил папаша Фреде. – Он задолжал мне почти сто франков. Слышите, моряк? Вы его друг? Вы пришли вернуть мне деньги?

– Мне он тоже должен.

Семен приврал, но такое вранье не могло замутить правду.

– Если поможете найти Дэдо, возможно, он вернет и ваш долг.

Взглянув на мощные плечи Семена, папаша Фреде усмехнулся:

– У вас, моряк, может получиться. Господин Дэдо, которого вы ищете, теперь перебрался на Монпарнас. Они все туда сбежали с Монмартра, эти пьяницы и развратники.

– Похоже, вы не любите художников?

– Разве я похож на педика? – возмутился папаша Фреде, но цель, так просто и благородно озвученная Семеном, его привлекла. – Оседлайте его, моряк и хорошенько отделайте, он заслужил это. Напомните ему о долгах папаше Фреде. Если он вернет долг, моряк, вы можете целых две недели подряд получать у меня аперитив бесплатно.

Поиск Дэдо длился долго.

Улочки и площади Парижа скоро надоели Семену.

Они, конечно, были красивыми, но нельзя так много красивого.

Бистро. Неровно вымощенные мостовые. Снова бистро. Тяжелые битюги, запряженные в длинные фуры. Бродячие фокусники, шарманщики. И снова бистро. Желто-коричневые ассенизационные бочки. Ноги у Семена болели, но он чувствовал, что цель близка, потому что добрался, наконец, до перекрестка бульваров Монпарнас и Распай. Здесь тоже было много магазинчиков и кафе, в которых пахло потом и винным перегаром, зато кофе и рогалик стоили всего пять сантимов. Правда, что-то подсказывало Семену, что в такие случайные места человек, ждущий славы (может, уже дождавшийся) не пойдет. Скорее, человек, ждущий славы, заглянет в одно из тех четырех заведений, что украшают собой указанный перекресток –

кафе «Дю Дом»,

кафе «Куполь»,

кафе «Ротонда»,

кафе «Клозери де Лила».

По наитию Семен выбрал «Ротонду».

А может не по наитию, а по тому, что вывеска «Ротонды» была украшена красивой рекламой «Перно» – пузатая зеленая бутылка и две рюмки на черном фоне. Если бы Семен был художником, он рисовал бы только такие картины.

Комната с деревянной стойкой.

Грубые столики. Дым трубок и сигарет.

Рабочие спецовки, грубые вязаные фуфайки.

За рюмочкой «Перно», такой же зеленой, как на рекламе, расположился мрачный человек в коричневой куртке, похоже, надетой прямо на голое тело. Рядом с ним сидела дородная негритянка, одобрительно глянувшая на широкие плечи Семена.

Рыхлый господин с почтенной сединой и аккуратным пробором (как выяснилось вскоре, сам владелец кафе – мсье Либион) поставил перед Семеном стаканчик с аперитивом.

Семен отказался.

– Наверное, хотите вина?

Семен кивнул. Он не хотел начинать расспросы с ходу.

Он собирался присмотреться. Куда торопиться? Тем более что посетители «Ротонды» выглядели подозрительно, особенно бледный, худой, черноволосый (до синевы) человек, перед которым лежало несколько листков писчей бумаги, испачканных кофейными пятнами. Свободных мест в шумном кафе не было, но черноволосый нагло занимал целый столик, никто почему-то не подсаживался к нему. Черные (густо синие, так точнее) волосы, распахнутая вельветовая куртка. Из кармана торчала какая-то потрепанная книга.

Подумав, Семен решительно занял место за столиком черноволосого.

Взглянув на широкие плечи Семена, тот не возразил. Он даже выложил перед Семеном несколько фотографий. Наверное, приторговывает изображениями певичек, решил Семен, но на фотографиях оказались не певички. Каменные скульптуры оказались на фотографиях. Их, наверное, калили в адских печах. Под воздействием адского огня все скульптуры необыкновенно вытянулись. Адской температуры не выдерживает даже камень. Таких длинных голов Семен не видел даже в Африке. Пустые глаза без ресниц и без зрачков.

– Вы этим торгуете?

– Сто франков.

– За любую?

Черноволосый кивнул.

– Жаль, у меня нет ста франков.

– Если найдете пятьдесят, мне хватит.

– Хорошо, браток, – весело кивнул Семен. – А как увидеть саму скульптуру?

Он не собирался расставаться с пятьюдесятью франками, просто знакомство с художником возрождало в нем многолетнюю надежду найти Жанну. Без Жанны Париж напоминал Семену рвотное, как все прочие города…

По узким не очень чистым переулкам черноволосый (синеволосый) вывел Семена на строительную площадку. На заросшем травой участке недавно начали возводить жилое здание – торчали из земли сваи, тяжелой пирамидой возвышались каменные блоки для фундамента. Черноволосый нежно провел рукой по теплому камню. Это моя мастерская, сказал он. Хорошее место для моих вещей. Черноволосый так и сказал – la chose (вещь). Иногда я так увлекаюсь, сказал он, что пропускаю обед у тетушки Розали. Она ругается, но я все равно опаздываю. Мне приходится работать при луне.

– Но где же ваши работы?

– Посмотрите сюда.

Черноволосый осторожно обвел Семена вокруг каменной пирамиды и поставил перед отдельным каменным блоком. Наверное, этот блок привезли последним и поленились или еще не успели уложить в пирамиду. Строители, наверное, удивились бы, увидев, что кто-то придал обыкновенному каменному блоку сходство с удлиненным женским лицом, может даже излишне удлиненным.

– Это твердый камень? – по-хозяйски спросил Семен.

– Не имеет значения, – улыбнулся черноволосый. Волосы у него отливали явственной синью, как у североамериканского индейца. – Материал вообще не имеет значения, моряк. Важно создать впечатление твердости, а там делай вещь хоть из мыла. Мягкость или твердость скульптуры зависит только от мастера. Как в этой моей вещи. Видишь? Это египтянка. Я так ее называю.

– С ней не надо больше работать?

– Она само совершенство.

– Она мне нравится, – кивнул Семен. – Но, кажется, она вросла в землю. Я могу одним средним пальцем поднять сто восемьдесят килограммов, но эта вещь весит больше, гораздо больше. И что я скажу рабочим, когда они сюда придут? Камень наверняка принадлежит не вам.

– Это неважно, – раскипятился черноволосый. – Разве ваш ребенок принадлежит акушеру?

– Нет, так не бывает, браток, – покачал головой Семен. – Купленная вещь должна принадлежать покупателю. Таков закон. Купленную вещь приносят домой.

– Не всегда.

– Как это не всегда?

– Ну, у вас всегда есть выбор.

– Какой? – заинтересовался Семен.

– Мы можем пойти на кладбище. Там есть склад надгробий. У тебя сильные плечи, моряк, мы украдем кусок мрамора, и я выполню твой специальный заказ. Только для тебя. А если вам не нравится эта моя мысль…

– Совершенно не нравится.

– Я так и подумал, – разочарованно протянул черноволосый.

– А почему вы не спросите, почему мне не нравится эта мысль?

– Да, наверное, потому, что вы против прогресса. Вы, похоже, даже не социалист. Вы, похоже, не жалуете строителей. Наверное, вы не хотите, чтобы на этом месте когда-нибудь вырос хороший жилой дом. Кроме того, – искренне признался черноволосый, – три последних дня я ничего не ел. Только одну булочки за три су.

– Ладно. Беру.

Эффект оказался поразительный.

Сжатые кулаки черноволосого разжались.

Он засмеялся, как ребенок, получивший желанную игрушку, и, бережно приняв купюру в пятьдесят франков, вскрикнул:

– Я угощаю!

И нежно погладил скульптуру по длинному каменному носу.

– Теперь вы каждую ночь можете приходить сюда, моряк, и любоваться моей вещью. Видите? Это египтянка. Она из России. Это настоящая египтянка из России, так бывает, – загадочно добавил он. И дружески предупредил: – Приходите сюда только ночью. Местный сторож любит простое красное вино. Только не засиживайтесь с ним, а больше общайтесь с египтянкой.

Конечно, Семену было жаль пятьдесят франков, но зато в Париже у него теперь была некоторая собственность. Я хорошо начал, решил он. Ночи сейчас теплые, буду угощать сторожа красным вином. Интересно, как выглядит египтянка из России при лунном свете? Наверное, неплохо вписывается в пейзаж, высказал он вслух свою мысль, но черноволосый возразил:

– Пейзаж? Какой пейзаж? Не сердите меня. Пейзажа не существует.

– Как? – удивился Семен и обвел рукой пыльную строительную площадку, серые домики, тонущие в зелени, белые тихие облака, медленно катящиеся над Парижем. – А это что?

– Это не пейзаж, – объявил черноволосый. – Это фон.

И махнул рукой:

– Идемте!

Угощение оказалось приличным.

– Смотри. Вон туда смотри, – указал Семен, подкручивая усы, утирая пот, капельками выступивший над звездчатым шрамом, украшающим правую сторону его лба. Он уже не жалел. Ему было хорошо. Конечно, он отдал пятьдесят франков за какой-то строительный блок, но зато теперь пил и ел. – Смотри туда. Кажется, этого человека я видел в Танжере.

– Нет, ты не мог видеть этого человека в Танжере, – возразил черноволосый. – Это местный мясник. Я его хорошо знаю. Лучше не смотри на него. Он работает на бойне, лучше его не трогать.

– А почему с ним негритянка, а с нами никого нет?

– Да потому, что он не еврей.

– При чем тут это?

– Все евреи гуманисты, – туманно пояснил черноволосый. Возможно, он сам имел отношение к этому неутомимому племени. Лоб от вина тоже покрылся у него мелкими капельками пота. – Лучше не смотри на мясника. Я сам попробую его убедить. На мясника подействует. Или хотя бы на негритянку. Ей пора задуматься о том, что такое истинная любовь.

Увлекшись, черноволосый извлек из кармана потрепанную книгу.

С книгой в руках он подошел к мяснику и к негритянке. Наверное, хочет цитировать Библию, догадался Семен. Не убий, не прелюбодействуй, и все такое прочее. Или прочтет им про гиппопотама.

– «Будь сильным и хитрым… – донесся до Семена вдруг ставший ровным голос черноволосого. – Победа сама по себе не приходит… Без крови и жестокой резни нет войны, а без ужасной войны нет прекрасной победы… – Непохоже, чтобы он цитировал Библию. – Если хочешь стать знаменитым, научись нырять в реки крови… Цель оправдывает средства… Если больших денег нет, убивай ради денег, они тут же появятся… Сделайся вором, не жалей ребенка и женщину… Будущая слава все смоет, ты будешь чист… А потом, окончательно победив, ты сделаешь людям столько добра, что все остальное просто забудется…»

Произнеся последние слова, черноволосый одним движением сбросил с себя широкие потрепанные штаны и весело покрутил голыми бедрами перед ахнувшей негритянкой.

Мясник обалдел.

Но уже в следующую минуту черноволосый оказался в мусорном баке, стоявшем за раскрытой дверью. Туда же полетела и раскрытая книга. Правда, почти сразу туда же полетел и сам мясник. Негритянка, громко захлопав в ладони, пересела за столик победителя-моряка, к которому через минуту подтянулся и черноволосый.

– Я спал с негритянкой в Африке, – весело признался Семен.

– А почему ты не привез черную подружку в Париж? – восхитилась негритянка.

– Она была такая черная, что ночью я ее все время терял. Не мог найти даже на ощупь.

– Смотрите, мсье Либион, как у меня здорово получилось! – крикнул черноволосый хозяину «Ротонды», быстро набросав что-то на листке бумаги, лежавшей на столике. – Смотрите, как здорово я изобразил эту черную женщину. Смотрите, какой у нее благородный рот.

– Это всего лишь проститутка.

Мсье Либион, не торопясь, подошел к столику.

Наверное, он считался знатоком и покровителем местных художников.

– Это всего лишь проститутка. И почему на твоем рисунке она такая кривая?

– Потому что стоит две бутылки вина.

– За проститутку, даже за черную, я не дам тебе и одну бутылку.

– Мой рисунок стоит больше, – обиделся черноволосый и опять встал.

– Куда это ты? – насторожился мсье Либион.

– Вон к той американской даме. Покажу рисунок ей.

– Если ты обнажишься перед американкой, тебя точно выбросят.

Черноволосый отмахнулся. Он неторопливо направился к застывшей от ужаса и восторга американке, но дойти не успел. Как только его руку скользнула к брючным пуговицам, мсье Либион подмигнул, и вышибала, дюжий серьезный молодец в красной феске, выкинул черноволосого в мусорный бак, стоявший за дверью.

И сам незамедлительно полетел туда же.

– Зачем вы это делаете, моряк? – удивился мсье Либион. – Хотите, чтобы я позвал фараонов?

Ну, прямо Египет какой-то, удивился Семен.

Пришлось уйти, хотя на достигнутом черноволосый не остановился.

Из кафе «Дю Дом» черноволосого (до синевы) выкинул мускулистый кельнер Андре (за что сам был незамедлительно выброшен из заведения). Потом Семен и его приятель потеряли негритянку, а с ней пятьдесят франков. Семен дал купюру (мельче у него не нашлось) негритянке на вино, и она тут же потерялась.

– Это Париж, – счастливо покачал головой черноволосый. – Ты сказал ей, что придти нужно в «Улей»?

– А где это?

– На улице Данциг.

– Откуда мне знать такое, браток?

– Ладно, не жалей, – смирился черноволосый, когда они остановились перед странным огромным домом, внешне похожим на какую-то уродливую пагоду. – Вот он наш «Улей».

Под окнами алели цветы, со стороны бойни Вожирар несло мерзким запахом свежей крови, доносилось приглушенное мычание обреченного скота. Чадили трубы унылой огромной фабрики, будто броненосец на рейде разводил пары. Улица Данциг, плохо вымощенная, грязная, никуда не вела. Ну, может, только в близкую осень. Сорняки на обочинах ядовито и страстно зеленели, потому что их постоянно и густо посыпали порошком от крыс.

– Эй, мадам Сегондэ, – весело окликнул черноволосый консьержку. – Не займете ли мне семь су? – как это ни странно, от пятидесяти франков у черноволосого тоже ничего не осталось.

– Я лучше налью вам похлебки, – мудро ответила консьержка. – Вот я сварила похлебку из картофеля и бобов. Ах, божьи дети, пчелки мои, – заботливо запричитала она. – Вы не всегда приносите мед, а если и приносите, то он такой горький. Но есть надо каждому, это правда.

В глубине темного коридора черноволосый, оглянувшись, поставил глиняную миску с похлебкой перед небольшой серой ослицей. Перед самой настоящей живой ослицей. Неизвестно зачем она стояла в коридоре, но ведь стояла.

– Это тоже художница?

Черноволосый не ответил.

Семен повернулся и сразу понял, почему его приятель не ответил.

Три плечистых подвыпивших человека, даже не сняв рабочих фартуков, ломились в запертую дверь. На черноволосого и на Семена они не обращали никакого внимания. «Я сам видел, что там баба! – возбужденно выкрикивал один с особенно толстой, лоснящейся от жира мордой. – Я сам видел! И Франсуа говорил, что тут часто бегают бабы. Приходят к этим мазилам. Тихие, как мыши, не люблю мазил».

– Это твои друзья? – спросил Семен.

Черноволосый отрицательно повел головой.

– А куда они ломятся?

– Похоже, в мою комнату.

– А почему ты не скинешь штаны, браток, и не покажешь им то, чего они еще не видели?

Черноволосый печально пожал плечами.

В третий раз за первый парижский день Семен пустил в ход кулаки.

– Я могу одним средним пальцем поднимать сто восемьдесят килограммов, – весело сообщил он восхищенной консьержке, выкинув из «Улья» последнего мясника.

– Поздравляю, мсье! Вы просто молодец. Входите. Мясники часто приходят сюда бить наших пчелок, теперь они наказаны. Эй, Дэдо! – закричала она черноволосому, заставив сердце Семена горячо вздрогнуть. – Откуда приехал твой друг?

– Из Африки, – сообщил Семен.

– Зачем ты приехал в Париж из Африки, это же далеко!

– Если ты тот Дэдо, которого я ищу, то я приехал бить тебя.

– Стоило ради этого ехать так далеко, – удивилась консьержка. – Да и какая нужда? Дэдо постоянно бьют мясники. Эй, Дэдо, вот тебе семь сантимов, я хочу услышать, почему бить тебя приезжают даже из Африки.

– Где Жанна? – нетерпеливо спросил Семен.

Дэдо, не оборачиваясь, кивнул. Как раз в этот момент какая-то мегера с распущенными волосами и в ночной рубашке (правда, в чулках) приотворила дверь, в которую несколько минут назад ломились мясники, и заорала во весь голос:

– Дэдо, ты опять пьян? Ты, наверное, опять скормил похлебку ослице!

Дэдо засмеялся и стал кивать. Было видно, что он без ума от Жанны.

– Зачем мясники ломились в нашу дверь?

– Наверное, хотели тебя изнасиловать.

– Могли бы и постучать. Я люблю вежливость.

Мегера перевела жадный взгляд на Семена и подмигнула ему.

Конечно, она не узнала русского моряка. Зато увидела пакет с вином и закусками. Жизнь здорово потрепала маленькую сладкую сучку. Втащив мужчин в комнату, она махом опустошила чуть не половину бутылки и закричала:

– О-ла-ла! Теперь будем танцевать!

Спустив до бедер застиранную ночную рубашку, тряся наполовину пустыми грудями, она, прихрамывая, пошла по кругу. Счастливый Дэдо, не глядя, швырнул недопитую бутылку. Бутылка упала на страшную каменную голову, валявшуюся в углу комнаты, и разбилась. Выругавшись, мегера (по имени Жанна) упала на пол и начала слизывать вино прямо с камня, сплевывая на пол осколки стекла. Теперь Семен отчетливо разглядел, что одна нога у нее деревянная.

Потом Жанна поднялась. Глаза у нее хищно сверкали.

Отвернувшись, она завернула полу застиранной ночной рубашки и вытащила из-под чулка купюру. Приоткрыв дверь, она сунула купюру непонятно кому, и скоро в мастерской появилось вино и послышались нервные мужские голоса.

Зажгли свечи. Неровный свет таинственно отражался на поверхностях каменной головы с отколовшимся носом.

– Неудавшаяся вещь, – объяснил Дэдо. – Я все равно не хотел ее заканчивать.

– А почему у нее только один глаз, браток?

– Когда смотришь на мир одним глазом, другим непременно смотришь в себя. Это важно. Понимаешь, моряк? Я все время хочу вернуться в Ливорно, я там родился. Если бы не Жанна, я бы давно вернулся. Там, в Ливорно, я всегда гляжу в себя одним глазом. Я ведь родился под знаком Скорпиона.

Кто-то запел. Кто-то упал в неустойчивое плетеное кресло.

Пахло потом, чадом, тошнотворно несло с боен. «Смотрите, какое красивое у меня тело!» – кричала, беснуясь, Жанна. Кто-то блевал в медный тазик. Это вдруг рассердило Дэдо. «Прекрати, – крикнул он. – Это мой тазик для умывания!». Но тазик у несчастного не отнял. Мятые разрисованные бумажные листки, приколотые к стене, раскачивались от движения душного воздуха. Всех этих женщин, изображенных на листках, Дэдо, наверное, рассматривал сквозь горлышко бутылки, иначе они не получились бы такими искривленными.

Потом опять принесли вино.

Потом пришло странное влажное утро.

Потом в чаду и в веселье прошел длинный нелепый день.

К вечеру еще одного дня Семен проснулся от того, что над ним стоял голый Дэдо.

– Чего тебе, браток?

– Купи у меня чемодан.

– Зачем мне твой чемодан, браток?

– Это очень хороший чемодан.

– Но зачем он мне нужен?

– Разве мы можем знать, в чем действительно нуждаемся?

– Тогда тем более, браток.

– Всего три франка.

– А как ты можешь знать, что три франка нужны тебе?

– Хочу угостить тебя вином.

– Где моя одежда?

Привстав, Семен обнаружил, что он голый. Как в водах Цусимского пролива.

Но спал он на вытертом русском полушубке, несомненно, привезенном Жанной из Японии. И спина у него чесалась.

– Какую-то одежду выбросили в окно, – проснулась Жанна. – Дэдо, посмотри в саду.

Дэдо вышел.

– Ты откуда будешь, моряк?

Семен ответил, хотя его ответ не имел значения.

Он терпеливо дождался Дэдо и извлек из тайника куртки последние пятьдесят франков. «Дэдо, я знаю, чем мы теперь будем угощать моряка», – сварливо, но уже весело заявила Жанна, бесстыдно поднимаясь с лежанки. Семен отчетливо увидел то, наконец, чему пытался не верить: левая нога Жанны была почти по колено деревянная. Накинув на себя слишком просторное, можно даже сказать, бесформенное платье, Жанна кокетливо подмигнула мужчинам и схватила кошелку.

И вдруг взгляд ее заледенел:

– Что это у тебя на спине, моряк?

– А мне откуда знать? – пожал плечами Семен. – Глаз у меня на затылке нет.

И насторожился:

– А что там?

– Египтянка! Опять проклятая египтянка! – завизжала Жанна. – У тебя, моряк, на спине египтянка! С египтянкой на спине ты вполз в наше тихое жилище, как настоящий ядовитый скорпион!

– Ну да, он так и вполз, – с готовностью подтвердил Дэдо.

– Египтянка! Ну да! Я узнаю ее! – Жанна с животной ненавистью впилась обломанными ногтями в лицо Дэдо. – Это ты ее написал! Зачем? Ты обесчестил моряка! На его спине теперь всегда будет твоя египтянка!

Она, конечно, преувеличивала. В кривом осколке зеркала, удерживаемом на стене тремя гвоздями, Семен с трудом разглядел на спине всего лишь несколько стремительных линий – что-то вроде очертаний некоей длинной, вытянувшейся вдоль всей его спины женщины.

Но Жанна бешено ревновала.

Она ревновала Дэдо к этой египтянке совсем как к живой женщине.

Что же касается художника, то он, наверное, изобразил египтянку автоматически, в обычном пьяном затмении, даже не отдавая себе в том отчета. Может, он принял широкую спину спящего Семена за некую рабочую плоскость, почему нет? Могло быть и так. Думал всю ночь о своей египтянке и изобразил ее. В конце концов, не все ли равно на чем рисовать?

– Не кричи, сестричка, – ласково попросил Семен Жанну.

Он жалел художника и хотел отмазать его:

– Я сам попросил Дэдо об этой услуге.

– Зачем? – не верила Жанна.

– Это моя женщина, сестричка. Понимаешь, моя бывшая женщина, – Семен огорченно и убедительно развел руками. – Жаль, что она тебе не понравилось. Но тут, каждому свое. Я – моряк и хочу, чтобы моя женщина везде сопровождала меня.

– Даже если пойдешь ко дну?

– Конечно.

– Тогда иди и утопись в Сене!

– Нельзя, – торопливо вмешался Дэдо. Он явно боялся потерять египтянку. – Нельзя ему топиться, Жанна. Он обещал за работу тридцать франков, – художник старательно уклонялся от возмущенных взглядов Семена. – Сейчас придет Гийом и сделает моряку наколку. Прямо по моему рисунку. Тогда египтянка останется с ним навсегда. Гийом – настоящий мастер.

И страшно забарабанил в стену соседа:

– Гийом!

Гийом тут же явился.

Это был тощий паренек невероятно голодного вида.

При нем находились кисточки, баночки с тушью, набор игл.

– Падайте на лежанку, моряк, – приказал он, сразу оценив обстановку. Наверное, был прекрасно осведомлен обо всех тайнах соседей. – А ты, Жанна, купи кофе и рогаликов. Хорошо, если найдется немного вина, – в это паренек, кажется, не верил. – Работа требует твердой руки, я не хочу, чтобы моя рука дрогнула.

И понимающе кивнул Дэдо, все еще закрывавшему руками исцарапанное лицо:

– Ты хорошо справился с заказом моряка.

И повелительно повторил:

– Жанна!

– Нет, я не пойду, – заявила Жанна. – Пусть теперь за вином пойдет Дэдо. А я останусь и буду от всей души ненавидеть египтянку. Пусть она лопнет. Пусть кожа этого моряка покроется страшными язвами. Пусть корабль этого моряка в первом же рейсе потерпит крушение. Пусть рыбы растащат на части эту наглую тварь! А ты, Дэдо, не ходи долго, не то я отдамся моряку, – угрожающе заявила. – А потом отдамся Гийому.

И все время, пока проклятый Гийом жег спину Семена раскаленными иглами, Жанна ненавидела египтянку. Иногда Семен даже вскрикивал от боли. Когда Дэдо принес вино, Семена начали отпаивать. Боль, сетования Жанны, чужие голоса – опять все смешалось. Над каменной головой танцевали. Мастерская наполнилась друзьями Дэдо и Жанны, праздник шел двое суток. Потом мастерская внезапно загорелась. Тут же с шумом и с колоколом подкатила пожарная повозка. Комнату залили водой, смыв со стены длинноголовых женщин вместе с бумагой, на которой они были нарисованы. А фараоны, подоспевшие вслед за пожарными, зацапали Семена, потому что к этому времени он (к восхищению консьержки, варившей вкусную похлебку из картофеля и бобов) во второй раз побил мясников, пришедших поглядеть на пчелок бедных. В подкладке у Семена были зашиты бесценная книжка моряка и последние пятьдесят франков, поэтому он ничего не боялся. Когда бывшего марсового везли в участок, он кричал: «В Париже у меня собственность! Не поеду в участок, пока не взгляну на свою собственность!»

Заинтересованные фараоны сделали крюк.

Смеркалось. На строительной площадке торчали сваи фундамента.

Каменная египтянка куда-то исчезла, но Семен догадался:

– Подлецы! Они заложили ее в фундамент!

– Кого? – удивился главный фараон.

– Мою египтянку.

– Вы въехали во Францию не один? Вы въехали во Францию с женщиной? Она египтянка? Она не гражданка Франции?

– Я купил ее здесь, в Париже.

– Вы действительно полагаете, – главный фараон был поражен. – Вы действительно полагаете, что в Париже можно купить египтянку?

– Подлецы! Они теперь заложили ее в фундамент!

– Вы хотите сделать заявление, моряк? Вы хотите, чтобы мы открыли уголовное дело о бесчеловечном преступлении? Хотите свидетельствовать в суде?

Семен хотел крикнуть – да! – но перед ним, как в дыму, предстало измятое пьяное лицо Жанны и ее деревянная нога. «Моя маленькая сладкая сучка»! Ну, нет! Желая поскорее покинуть страшный город, Семен попытался ударить главного фараона. Удар, к счастью, не получился. Нет в этом мире хороших городов, горько думал Семен, когда его тащили в полицейскую карету. Все города как рвотное.

Эта мысль немного его утешила.

Коневой вопрос

Неизвестно, где бывший марсовой с броненосца «Бородино» провел годы первой мировой войны, скорее всего, плавал под разными флагами на коммерческих судах. В полицейских участках Сингапура или малайского порта Диксон, или Танжера и Гонолулу можно, наверное, найти листы полицейских протоколов с описаниями грандиозных пьяных побоищ, проходивших с участием Семена. Но в начале 1917 года на французском транспорте «Ариэль» палубный матрос Юшин пришел в Одессу.

Морскую походку Юшина, его торчащие в стороны лихие усы можно было наблюдать на Дерибасовской и в Аркадии, где он снимал комнатку. Там же некоторое время он выступал с беспроигрышным цирковым номером: по спору поднимал одним средним пальцем правой руки сто восемьдесят килограммов любого груза. Ему было все равно, кто победил в России в октябре, но уже в феврале его захватила грандиозная идея – построить совершенно новый мир, в котором простые люди, такие, как он сам, получат, наконец, свободу. В Первой Конной Семен служил под началом своего тезки (такого же усатого) и участвовал во многих боевых рейдах. Он был отмечен вниманием легендарного командарма, пользовался его доверием, но в сентябре 1920 года в поле под Елисаветградом удар шрапнели свалил бывшего марсового с лошади.

Когда Семен очнулся, стояла глубокая ночь.

Где-то далеко-далеко светились огни, рядом никого не было.

Только стоял над Семеном конь, печально фыркал, вздыхал, мотал большой головой.

Обиженный тем, что его бросили в чистом поле, Семен плюнул на Первую Конную и один отправился в сторону России. Через пару лет в Подмосковье он отличился на некоем возрождаемом Советской властью племенном конезаводе. Левую руку бывшего моряка украсили металлические часы с гордой надписью: «За борьбу с хищниками социалистической собственности».

«Мы кровь проливали, так вас и так! – гордо и кратко заявил Семен корреспонденту местной газеты, приехавшему потолковать с ним. – Должны чувствовать и уважать. Пока я служу в охране конезавода, нет и не будет ходу никаким хищникам! Опять же все должны понимать – свобода!»

Летом 1925 года Семена приняли в ряды ВКП(б).

Отмечая это большое событие, он чуть не вылетел из партии.

Ровно четыре дня окна и двери его большой казенной комнаты не закрывались ни на минуту. Играл патефон, слышались застольные песни. «Кто воевал, имеет право у тихой речки отдохнуть». Строгач за слишком затянувшуюся пьянку Юшин схлопотал, но, как человек прямой и сознательный, круто проварившийся в жгучем рассоле революции, придя в себя, заявил: «Служить буду лучше!»

В 1930 году Семен Юшин, как передовой и сознательный стрелок охраны, был приглашен гостем на XVI съезд ВКП(б).

Высокая честь. Бывший марсовой понимал это.

Он с восхищением рассматривал многочисленных гостей и участников Съезда.

Иногда Семена принимали за товарища Буденного, но это, конечно, в шутку – только из-за усов. Когда товарищ Козлов от имени сеньорен-конвента предложил избрать в президиум съезда ровно сорок человек, Семен Юшин вместе с другими гостями и участниками съезда шумно аплодировал, а потом напряженно вслушивался – все ли уважаемые им имена прозвучат в зале?

– Персонально предлагаются следующие лучшие товарищи, – объявил председательствующий товарищ Козлов. – Акулов, Андреев, Варейкис, Ворошилов (аплодисменты)… Гей, Голощекин, Зеленский, Жданов, Кабаков, Каганович (аплодисменты)… Калинин (аплодисменты)… Калыгина, Киров (аплодисменты)… Колотилов, Косиор (аплодисменты)… Косарев, Куйбышев, Ломинадзе, Мануильский, Микоян, Молотов (аплодисменты)… Николаева, Орджоникидзе (аплодисменты)… Петровский (аплодисменты)… Румянцев, Рудзутак, Рыков, Сталин (бурные и продолжительные аплодисменты, весь съезд встает и приветствует кандидатуру товарища Сталина)… Сырцов, Томский, Уханов, Хатаевич, Чубарь, Шверник, Шеболдаев, Шкирятов, Яковлев, Ярославский (аплодисменты)…

Семен активно участвовал во многих стихийно возникавших дискуссиях, от души орал с места «Долой!» и «Правильно!» Он научился орать так громко, что на него обращали внимание. Плотный, плечистый, заметен издали. Когда скромный колхозник Орлов сказал с трибуны, что ему уже пятьдесят лет с лишком, а он такой большой работы, как сейчас, никогда в жизни не производил, Семен первый проорал на весь зал: «Верно говоришь, браток!». Скромный колхозник, понятно, приободрился: «Вот разве не чудо, что мы на лошадях пахали по одному га в день? Виданное ли это дело? – И, совсем осмелев, прислушиваясь к залу, пожаловался: – Плохо только, что сахарку нет. Придешь с работы, клюнешь кружечку холодной водички. Надо бы сахарку попросить: три месяца не получали!»

«Верно, браток!» – сочувственно орал Юшин.

Ему было весело и легко. Он крепко чувствовал крепкое единение с крестьянством и с трудовым пролетариатом. Когда товарищ Яковлев сказал в своем докладе, что «когда в колхозе сплотилась почти четверть всех хозяйств, когда на полях вскрылись огромные возможности колхозников в отношении расширения посевной площади, то единоличники также, хотя и с опозданием, двинулись сеять, чтобы не быть вынужденным уступить свою землю колхозникам», Семен заорал еще громче: «Верно, браток!», потому что сам видел, что тут не Цусима и не царский режим. Тут конкретно могучая эскадра страны под всеми флагами, вымпелами и гюйсами тянется не за горящим пустым броненосцем, а за железной когортой вождей, верных продолжателей дела великого Ленина, пламенных революционеров. Семен лично видел на съезде Постышева и Эйхе, Кагановича и Гея, Томского и Рыкова, Межлаука и Угарова, Куйбышева и Калинина. Он сам слышал Сталина и Ворошилова, ему пожали при встрече руку товарищи Варейкис и Шеболдаев, а уж эти не подведут!

Больше всего, конечно, Семен ждал выступления славного товарища Буденного, потому что воевал в Первой Конной и давно уже не сердился, что в сентябре 1920 года его бросили раненым где-то в поле под Елисаветградом. Кстати, когда марсовый Юшин тонул в холодных водах Цусимского пролива, товарищ Буденный беззаветно воевал в Манчжурии. Он развозил там военную почту, но знающие люди говорили, что доставить вовремя в штаб важные документы – дело тоже очень даже не последнее. Не случайно в мировую войну геройский товарищ Семен Михайлович Буденный дослужился до унтеров и стал обладателем полного банта георгиевского кавалера. Товарища Буденного в лицо знали и подлый генерал Врангель, и лукавый бухарский эмир.

Но претензии к Буденному у Семена были.

Времена шли трудовые, учет был объявлен делом архиважнейшим.

Когда перед XVI съездом партии товарищ Семен Михайлович Буденный посетил конезавод, на котором работал бывший марсовой, а затем на Московской областной конференции произнес короткую строгую речь, Семен отправил ему записку, правда, ответа не получил. Не желая, чтобы такое дурное отношение к простым стрелкам охраны закрепилось среди вождей и героев, Семен пересказал записку простыми письменными словами и отправил ее в одну московскую газету. Заметку напечатали, но товарищ Буденный и на этот раз почему-то не откликнулся. Вот почему, желая довести такое ответственное дело до конца, Семен отправил все ту же записку теперь уже в Президиум съезда. Он был уверен, что на этот раз геройский товарищ Буденный не отвертится. И когда 10 июля на вечернем заседании председательствующий Рудзутак объявил, что слово имеет товарищ Буденный, Семен невольно напрягся.

«Товарищи, – начал Буденный, лихо подкручивая знаменитые усы, – наш съезд за истекший период своей работы внес в ряд крупнейших вопросов совершенно определенную четкость, осветил их со всех сторон, для того чтобы скорее разрешить те или иные проблемы. И здесь вчера докладчик в своем докладе – (Буденный имел в виду доклад товарища Яковлева) – совершенно правильно указывал на ряд проблем, неоспоримо важных, но наряду с этим мне хотелось бы остановиться на одном из больших вопросов нашего народного хозяйства – на коневодстве…»

Сквозь бурные аплодисменты, грозой разразившиеся в зале, пробился громкий выкрик Семена: «Даешь коня!» Он верил в партийную честность товарища Семена Михайловича Буденного и верил, что получит ответ на свою записку.

«Этот вопрос все обходят как-то сторонкой, – продолжил товарищ Буденный. – И я, когда слушал первый доклад, отчет ЦК нашей партии, который делал товарищ Сталин, послал ему записку (смех в зале) чтобы, значит, он в заключительном слове коснулся этого вопроса (смех в зале, аплодисменты). Товарищ Сталин в заключительном слове указал на то, что он получил мою записку, но так как все делегаты съезда догадались, кто ее писал (смех в зале), то все засмеялись. А в газетах, я скажу, появилась совершенно нежелательная, по крайней мере, для меня, формулировка: когда Сталин сказал, что записка подана о коневодстве, дескать, съезд засмеялся. Я думаю, что смеялись не потому, что будто бы лошадь нам совершенно не нужна, а потому, что догадались об авторе записки…»

«Даешь коня!»

Семена поддержали.

Даже товарищ Калинин, потеребив редкую бороденку, согласно выкрикнул из президиума: «Нужна, нужна лошадь!»

«Вот почему я так хлопочу остановиться на этом вопросе, – удовлетворенно продолжил товарищ Буденный. – Мне, как и каждому делегату, хотелось бы захватить ряд вопросов, но в связи с тем, что мы располагаем определенным временем, я хотел бы именно на этом вопросе сосредоточить ваше внимание. Коневое хозяйство, должен сказать, не совсем было доступно в России для широких масс. Вот хотя бы такой маленький пример: недавно выступая на Московской областной конференции, мне пришлось подробно остановиться на этом вопросе, причем мною было отмечено, что лошадь имеет значение как тягловая сила и как фактор в обороне страны, имеет еще и товарную продукцию. Мною было указано, что лошадь дает мясо, кожу, волос, копыта («рог»), кости. А наша печать, которая мало интересуется коневым хозяйством, обнаружила весьма слабое знание этого хозяйства, перепутав мои слова. Что они написали, после того, как я выступил? А написали, что товарищ Буденный, оказывается, вслух заявил, что лошадь дает мясо, кожу, щетину (смех в зале) и даже… рога!»

Сквозь гомерический смех, потрясший зал съезда, Семен восторженно толкнул локтем соседа, усталого худощавого чекиста. «Слышь, браток, это обо мне он! Это я ему послал такую интересную записку. Дескать, как это так – рог? Это товарищ Семен Михайлович Буденный сейчас обо мне говорит!»

«Я понимаю, – подтвердил товарищ Буденный, подкручивая лихой ус, – бывает, что люди не знают этой отрасли животноводства и не в курсе того, где растут щетина и рога. Но зачем же меня позорить (смех в зале)? Я-то ведь знаю, что на лошади щетина и рога не растут (смех в зале). Почему, спрашивается, такое происходит? А потому происходит, что происходит по простой причине. В России породы лошадей, не говоря уже о линиях крови, знали помещики-коннозаводчики, слегка знал кавалерийский офицер, конный артиллерист и просто любитель. Но мы всей этой публике давно дали по шапке, а рабочему и крестьянину такое знать недоступно, он о породах представления не имеет, и кадров соответствующих в коневом хозяйстве мы также не имеем. Правда, надо сказать, что за последний истекший год – по крайней мере то, что мне известно, – в масштабе РСФСР мы этот вопрос в НКЗеме продвинули и довольно приличным темпом движемся по восстановлению этого хозяйства. Но если по РСФСР дело сдвинулось лишь за последний год, то я прекрасно знаю, что в других союзных республиках дело обстоит из рук вон плохо. Произошло то, что мы отодвинулись за этот год в количественном отношении к 1925 году. Только за истекший год уничтожено четырнадцать процентов нужных нам лошадей, из них – двенадцать процентов рабочей породы…»

«Даешь коня!» – восторженно заорал Семен и снова торжествующе толкнул локтем соседа-чекиста.

«Я спрашиваю, почему произошло это уничтожение? – строго спросил с трибуны товарищ Буденный. – Потому ли, что мы насытили наши поля тракторами, или по какой-либо другой причине? Если взять нашу площадь, все сто пятьдесят миллионов га, то для того чтобы ее обработать с нормальной нагрузкой (пять с половиной га на лошадиную силу и пятнадцать га на тракторную лошадиную силу), нам потребовалось бы двадцать семь миллионов лошадиных сил. Однако мы будем иметь при выполнении пятилетнего плана сельскохозяйственного машиностроения к концу 1933 года только восемь миллионов лошадиных сил в тракторах, девятнадцать же миллионов лошадиных сил должна будет и в конце пятилетки все еще замещать лошадь. А хозяйственники, к сожалению, исчисляют так: если он получил, скажем, сто двадцать лошадиных сил в тракторах, то сто двадцать лошадей нужно уничтожить с лица земли…»

«Как класс!» – подхватил Юшин.

Его восторженный голос донесся до Буденного.

«Вот именно, уничтожается лошадь, как класс, разумеется, в кавычках. Мне еще не приходилось видеть сколько-нибудь вразумительных расчетов в вопросе коневого хозяйства ни в одном учреждении – ни в Госплане, ни в нашей Сельскохозяйственной академии. Я видел массу трудов и книг и стремился узнать, сказано ли где-нибудь и что-нибудь о наших лошадях. В одном месте, правда, нашел, что в пятилетнем плане будет столько-то лошадиных сил, исчисляя их в тракторах. Да, это так, единственное упоминание о лошади, да и то относящееся к исчислению тракторной мощности, нашел я только в этих трудах и томах (смех в зале). А мне кажется, мы сейчас стоим перед такой задачей, когда нужно тщательнейшим образом подсчитать, какое же количество конского поголовья нам потребно при полной индустриализации сельского хозяйства и как будет идти постепенная замена лошадиной тягловой силы силой трактора. Ведь не везде рельеф нашей страны приспособлен исключительно для трактора. Трактор дает разительное соотношение себестоимости обработки одного гектара, когда он работает на плоскости и когда он работает на подъеме. А у нас есть такие районы, в которых тракторная и лошадиная обработка могут комбинироваться. Над этим вопросом никто не думал, и все считают, что мы должны лошадь ликвидировать, как класс, потому что уже есть трактор. В Канаде имеется французский консервный завод, который убивает одну тысяча четыреста голов лошадей в месяц. Мы имеем в Богородске завод, достигший таких результатов, что из лошадиной кожи он вырабатывает прекрасную замшу. Уже этого достаточно, чтобы сказать, что мы не должны ликвидировать лошадь, а должны развивать коневое хозяйство, как источник товарной продукции. Я уж не говорю о таких отраслях, как кумысное хозяйство, как конный скот в городе и в деревне и тому подобное…»

Указав цифры, из которых следовало, что в последнее время в стране погибло более четырех миллионов лошадей, товарищ Буденный пригладил усы и укоризненно покачал головой: «Кому это нужно? Происходит ли это по той причине, что машина пришла на поля? Нет, не по этим причинам, а по причинам нашего с вами разгильдяйства. Что произошло в центрально-черноземной области? Казалось бы, нужно было дать жесточайший отпор тому, что там началось уничтожение конского поголовья, но никакого отпора со стороны местных организаций не последовало. Кулак продолжал без всякого противодействия агитировать середняка, говоря ему: прежде чем идти в колхоз, ты должен продать лошадь и корову, иначе из колхоза без штанов выскочишь. В связи с этим цены на лошадей пали баснословно. Шкура лошади была дороже, чем сама лошадь. Что же было принято в этом отношении на месте? Оказывается, откликнулась на все это такая, казалось бы, далекая от коневого хозяйства организация, как птицеводсоюз центрально-черноземной области! Он издал такой циркуляр на местах, где говорится, что нынче лошади дешевы, и что поэтому необходимо покупать лошадей, убивать их спешно на мясо и откармливать этим мясом кур! (Общий смех.) Это, товарищи, смешно, но это – горькая истина. В этой же инструкции подробно расписано, кому, сколько и в каком изготовлении давать этого конского мяса, – сколько курице, сколько утке, сколько гусю и так далее…»

«Я уж не говорю, какое огромное значение имеет лошадь в обороне страны, – продолжил товарищ Буденный. – Оборона страны без лошади немыслима. На этот вопрос тем более необходимо обратить сугубое внимание, что сейчас вся военная мысль склоняется к тому, что в современной войне, при наличии мотора в воздухе, а на земле – броневых сил, конница, опираясь на этот мотор и на эти силы, приобретает новую невиданную пробивную силу. Вся военная мысль склоняется сейчас к тому, что борьба будет идти не за рубежи, не за образование фронта «от моря до моря», а за жизненные центры. Это означает, что современная война будет маневренной. Недаром сейчас военная мысль отвергает позиционную войну, и все государства стремятся подготовить свои вооруженные силы к гибкости и к маневру. Одним из серьезнейших факторов будущей маневренной войны является конница, опирающаяся, как я уже сказал, на мотор в воздухе и на броневые силы на земле. А как я могу, ведая этим родом войск, не предъявлять требования к высоким кондициям лошади? Всякий бой, когда он начался, довершается стремительным ударом: стрелки довершают его ударом штыка, а кавалерист – ударом шашки. Но для того, чтобы нанести такой довершающий молниеносный удар, конница должна идти два, а то три километра с поднятыми шашками под проливным дождем пуль и снарядов. А эти два или три километра на тех лошадях, которые у нас сейчас имеются, конница будет не мчаться, а «ехать» все десять минут. Так что если меня спросят: «Куда то это ты мчишься, товарищ Буденный?» – я вынужден буду ответить: «Нет, брат, это в атаку еду».

Общий смех.

Аплодисменты.

«Я вас спрашиваю, кто «поедет» в такую атаку? – грозно спросил товарищ Буденный. – Нам нужны такие лошади, которые бы в две-три минуты покрыли эти пространства, добравшись до противника, и тем закончив начатый бой ударом. Поэтому я предлагаю, чтобы вопросами коневого хозяйства занялись все наши партийные органы, помимо того, чтобы занялся, наконец, этим делом и наш союзный Наркомзем, который даже не пытается поставить этот вопрос во всесоюзном масштабе. И, с другой стороны, к этому вопросу нужно привлечь соответствующее внимание широкой рабоче-крестьянской общественности. Вы посмотрите на эти карикатуры (показывает съезду журналы). Вот это журнал немецкий. Немцы, говоря о лошади, нарисовали здесь такую картинку: трактор и лошадь – одно целое, которое дает наибольшую эффективность в сельском хозяйстве. Это, значит, немцы. А вот это уже наши нарисовали в «Прожекторе» карикатуру (смех). Видите, – это вот Буденный стоит, а тут – кляча, и внизу подписано: «Я не против трактора. Но почему к десяти лошадиным силам не подкинуть одиннадцатую?» Вот эту вот, значит, дохлую (смех). Я прошу съезд, чтобы был положен конец ликвидаторству и головотяпству в области развития коневого хозяйства раз и навсегда…»

Товарищ Буденный подкрутил усы и грозно глянул в самый конец зала, как бы отыскивая взглядом Семена Юшина. На самом деле он, конечно, просто смотрел в даль, в которой предчувствовал победу тягловой и всякой другой лошади, но в громе аплодисментов Семену показалось, что товарищ Буденный посмотрел именно на него. А последние слова товарища Буденного он вообще воспринял как личный важный наказ положить конец ликвидаторству, головотяпству и конкретно всяческим несерьезным насмешкам в области развития коневого хозяйства.

Правда, теперь сосед-чекист уже сам почему-то толкнул Семена локтем: «Понял, контра? Будет тебе учет!»

Будто пообещал.

Как-то на диване Семен перелистывал журнал «Радио всем».

«Элементы типа Лаланда…»

«Двухламповый усилитель с полным питанием от сети переменного тока…»

«Стабилизированный приемник с двумя каскадами усиления высокой частоты…»

Такие специальные материалы Семен пропускал, зато интересовала его «Хроника радиорынка», а также заметки типа «Рабочие Америки слушают радиопередачи из СССР» (хорошее, доброе дело, считал Семен), или «В Смоленске убивают радиообщественность» (нехорошее, недоброе дело), или «Как не следует преподносить радиообщественности ублюдочные идеи» (это уж, само собой, дело исключительно вредительское).

После съезда, воодушевленный словами товарища Буденного, Семен одну за другой написал штук тридцать острых заметок, бичующих разные пороки жизни отечественного коневого хозяйства, но, к сожалению, ни одна больше не была напечатана в газете или прочтена по радио. В последней заметке, посланной на радиостанцию имени Коминтерна, неутомимый стрелок охраны конезавода Семен Юшин пытался открыть глаза рабочим и крестьянам на красную кавалерию. Несмотря на мелкие несогласия с товарищем Семеном Михайловичем Буденным, он тоже считал, что кавалерия решает все. Война моторов это всего лишь война моторов, кончилась горючка, вот ты и приехал, встал, как пень, посреди сражения. А то еще загорелся, чего хорошего? Семен хорошо помнил дымные факелы русских броненосцев посреди разволнованного пространства Цусимского пролива. Все, кто голосует за моторы – агенты интервенции империализма, скрытая контра, шкуры, поганые оппортунисты, это они нынче подводят Красную Армию под будущие поражения. Этому была посвящена заметка Семена, отосланная в редакцию, но в программе радиопередач он опять ее не нашел.

Все есть. Программа есть.

«Через станцию им. Коминтерна.

12.10 – Центральный рабочий полдень.

4.00 – Радио-пионер.

5.20 – Доклад: «Кружок военных знаний по радио».

5.45 – Беседа: «Первомайские дни в кооперации».

6.17 – Рабочая радиогазета.

7.10 – Доклад т. Бухарина «Алкоголизм и культурная революция».

Ну, все, что ты хочешь, есть в программе, кроме заметки товарища С. Юшина.

Несколько подозрительно, правда, выглядел доклад «Кружок военных знаний по радио», но неизвестно, могли ли в редакции отнести его рассуждения к такой теме? А еще из номера в номер печаталась подозрительная радио-фантастическая повесть радиста В. Эффа. Этот браток жизнь, конечно, знал. «Тов. Бухарин определенно заявляет, что при развитии фабрично-заводского производства в капиталистическом государстве людоедство возможно лишь как эксплуатация труда». Этот В. Эфф прямо указывал, без всяких там обиняков: «Громов (один из героев радио-фантастической повести) когда-то знал английский язык. Конечно, он не мог бегло говорить по-английски, потому что, как он сам говорил, язык не поворачивался в глотке для идиотского произношения. Кроме того, английский язык был тем самым языком, на котором Чемберлен писал свой ультиматум, и это обстоятельство тоже в значительной степени расхолаживало филологические порывы Ивана Александровича Громова, считавшего себя честным комсомольцем…»

Когда в дверь постучали, Семен пошел открывать, как был – в одних брюках, плечи и спина голые. Он знал, что придти мог только конюх Корякин (с самогоном), никого другого он не ждал.

Корякин и пришел.

Но не один, и без самогона.

Выглядел конюх испуганным, как хлопнутый по башке чиж.

С ним пришла его жена дура Верка (значит, понятые) и четверо военных.

«Руки вверх!» – без смеха приказал старший с кубиками в петлицах и осторожно прижал толстый палец к губам. «Садись, чертова вражина, на стул и сиди смирно. Никого в квартире? Тогда опусти руки, а то устанут. Можешь сразу указать ценности, валюту, оружие».

Какая валюта? Какое оружие? Какие ценности, товарищи?

В ответ Семен услышал известные слова про серого тамбовского волка.

Дескать, даже этот волчара прижал хвост, сидит смирно в лесу, не вмешивается в стратегию вождей. Понимает, что в Стране Советов стратегией занимается лично товарищ Сталин, никто другой. Вот и тебе бы так! Из этих неприязненных слов командира, ведавшего обыском, Семен с ужасной неотвратимостью понял, что его заметка, кажется, дошла до радио.

– Да разве, браток… – начал он, но его жестко оборвали.

– Помолчи, вражина! Придержи язык. И быстро – лицом к стене!

– Ух ты, какая баба! – заметил командир своему помощнику, хмурому человеку, с величайшей подозрительностью уставившемуся на голую спину Семена. – И отметь, не наших кровей, лицо нерусское. Как думаешь, из каких она?

– Ну, этого не знаю. Но не нашенская, точно.

– Давай колись. Из каких баба?

– Из египтянок, – машинально ответил Семен.

– Из египтянок? Это, кажется, угнетенный народ?

– Очень даже, – Семен осторожно обернулся. – Только я с ней незнаком, даже не видел.

– Вот стрельну обоих – и тебя, и бабу, тогда сразу увидишь, – прищурился командир. – Зачем тебе такая?

– Пьян был, налезла на спину.

– Да ну? – заинтересовался командир уже совсем по-человечески. – Пьешь? Где налезла? В Крюковских казармах? В революционном Питере?

– В Париже, – честно ответил Семен.

Глаза командира заледенели:

– Шагай, контра!

Семен примерно представлял, как обращаются с людьми на Лубянке, но в жизни все ни на что не похоже. В ответ на жесткие обвинения в скрытом троцкизме, в оппортунизме, в контрреволюционной агитации, проводимой им на конезаводе и направленной против всех поголовно мероприятий партии и правительства, в злостном вмешательстве в вопросы военной стратегии, разрабатываемой лично товарищем Сталиным, в утверждениях о плохом якобы материальном положении рабочих и крестьян в СССР, в злостной похабной клевете против вождей большевистской партии и прочая, прочая, прочая, Юшин пытался указать на свое геройское участие в Цусимском сражении, но тут же был уличен в пораженческих настроениях. «На те броненосцы бы да наших красных комиссаров, Токио сейчас принадлежал бы советским японским рабочим!» – знающе заметил следователь Шуткин – верткий умный человек с широко распахнутыми невинными глазами. Разглядывая классового врага, он продиктовал секретарю характеристику, как бы венчавшую дело Семена Юшина.

«Работает (склонение в данном случае ничего конкретного не означало) на племенном коневом заводе, отношение к труду и поведение в быту неудовлетворительное. За малым проявлением ничем себя не проявил. Поощрений не имеет. Склонен к пьянству и пустой похвальбе. Особые приметы: средний рост, развернутые плечи, глаза карие, на спине наколка от шеи до низа спины – голая баба нерусского типа. На вопрос, кто за баба? – всегда отвечает: не знаком».

Подумав, следователь вздохнул:

– Стрельнул бы вражину, да баба больно хороша.

И добавил на этот раз совсем уже как бы доверительно:

– Египтянка говоришь? Гм, не похожа на угнетенную. Давай адресок, к ней заеду.

Тринадцать месяцев Семен провел на Лубянке.

Били его не то чтобы сильно, но как-то не по делу часто.

В конце концов, он дал правильные показания, полностью признав, что с незабываемого 1919 года состоит в контрреволюционной повстанческой организации. В ее составе активно боролся с Советской властью. Само собой, грубо вмешивался в вопросы военной стратегии, злобно клеветал на героев и вождей революции. Правда, на вопрос о членах организации Семен ответил: «Организация тайная, имен не знаю. А клички – это пожалуйста». И указал такие клички: Конь, Петух, Смородина, Березняк, и все такое прочее. Самые простые, чтобы запомнить и не запутаться. Выколачивая правду, следователь бил Семена так, чтобы попадать кулаком прямо в глаз бабе, вытатуированной на широкой спине. Поначалу Семен даже подумывал выдать поганого конюха Корякина, как главного организатора крупной повстанческой организации, но потом пожалел: не выдержит конюх в социалистической тюрьме, а он ведь не один, у него еще дура Верка. Да и пьет сильно.

Семену повезло.

За злобную контрреволюционную пропаганду, за активную вербовку членов в антисоветскую повстанческую организацию, за грубое вмешательство в дела военной стратегии СССР он получил (правда, сразу по нескольким пунктам статьи пятьдесят восьмой) всего шесть лет с последующим поражением в правах.

Царь-ужас

В Соловках Семену понравилось.

Тихие камеры (бывшие монашеские кельи), двор, круглые валуны, запах моря, влажного прелого леса – приятно дышать. Время от времени з/к считали по числу голов и гоняли на работу, но чаще з/к просто протирали штаны в камерах. От нечего делать уголовники (элемент, социально близкий народу) пытались навести в камере свой, понятный только им, порядок, но Семен и примкнувший к нему ученый горец Джабраил, попавший в Соловки за неловкую попытку продать Краснодарский край французам, так страшно ощерились на честного вора Птуху, что он пораженно сплюнул: «Ну, злой фраер пошел!»

Семена с Джабраилом не трогали, но на парашу в их адрес не скупились.

Чаше всего плели небылицы по поводу того, что с ними сделают в ближайшее время. На этой почве Семен с Джабраилом крепко сдружились. Оба были плечистые, сильные. Таких голыми руками не возьмешь.

Особенно нравились им не редкие, в общем, прогулки.

После грязных шконок, грубого мата, перестука деревянных ложек, вони кременчугской махры – в бывшем монастырском дворе хорошо дышалось. В небо вылезала ранняя звезда или случалось еще что-нибудь необычное, Джабраил вдохновлялся. Горячо говорил о первичности духа, о вторичности материи. Иногда наоборот. О чем тут спорить? – недоумевал Семен. Материя всегда материя, хоть на штуки бери, хоть на метры.

– Ты геройскому товарищу Буденному хотел карты запутать, теперь меня путаешь, – ворчал ученый горец.

Семен умиротворенно кивал.

Он подолгу смотрел на раннюю звезду, на колючую проволоку над каменными стенами, и странным ему казалось, что когда-то давным-давно, он уже тонул под этими звездами и тяжелая морская вода плескалась в Цусимском проливе… А потом ходил по океанам все под теми же звездами, искал свою маленькую сладкую сучку Жанну. Нашел, но любовь погибла, замерла, совсем, считай, увяла – напуганная грубостью женщины и ее одноногостью, к которой Семен оказался совершенно не готов. С особым омерзением Семен думал теперь о неизвестной египтянке, украшавшей его широкую спину. «Она хоть там… ничего?» – как-то откровенно спросил он Джабраила (вели з/к полураздетых из бани, и каждый в колонне нехорошо посматривал в сторону Семена). «Ну, стильная женщина, – уклончиво ответил ученый горец. – Ты разве не знаешь?»

Семен не знал.

Это же не он, а проклятый Дэдо крутил в Париже с египтянкой где-то на стороне, потому Жанна и вызверилась. Если бы такое вытворить на спине самого Дэдо, Жанна убила бы обоих сразу (и Дэдо, и египтянку) – одним ударом ножа. Помня о странной привлекательности египтянки (на нее даже следователь Шуткин клюнул), Семен в камере не раздевался. Если уж совсем донимала духота, скидывал рубашку, чтобы не истлела, и на шконку ложился брюхом вверх, чтобы проклятая египтянка (потная, а потому, еще более привлекательная), не бросалась в глаза.

А вот ученый горец Джабраил оказался из простых бесхитростных шкрабов.

Он преподавал пацанам физику, в школе его и взяли. На перемене вернулся из шестой группы в учительский кабинет, а там сидели два командира в форме. Один вежливо сказал: «Давайте пройдемте, гражданин, пожалуйста», а второй так же вежливо кивнул: «Возьмите все ваши книги и тетради с собой, гражданин». – «Все-все?» – как бы не понял Джабраил, но хитрить ему не дали: «Дважды не повторяем!»

Все же толстую общую тетрадь, заполненную специальными математическими формулами и текстами, понятными только ему, ученый горец тайком оставил в столе в учительском кабинете, – пусть валяется. Никто на исписанную тетрадь не позарится, а он (так думал) скоро вернется. Не будут же самого обыкновенного шкраба держать на Лубянке целую неделю, тут налицо недоразумение.

О таком своем решении (оставить тетрадь в столе) Джабраил сильно пожалел, когда узнал, что ему, да, да, ему, простому школьному работнику, вменяется в вину злостная контрреволюционная пропаганда, а так же попытка толкнуть французам благодатный южный край (он там работал когда-то) вместе с ничего не подозревающими краснодарцами. По известной статье 58 (часть вторая) и по той же статье (часть одиннадцатая) УК РСФСР Джабраил получил причитающиеся ему шесть лет.

Если честно, то не так уж много.

И все равно (понимал) не могла его тетрадь пролежать в учительском столе столько.

А тетрадь эта была совсем не простая. Будучи толковым преподавателем, Джабраил перепахал всю доступную ему современную физическую литературу. Его с детства интересовал мир и люди в нем.

– Вот ты, например, много читал? – спросил он Семена, когда гуляли по монастырскому дворику, отмахиваясь от комаров.

– Само собой. Газеты. «Радио всем».

– И это все?

– А что еще надо?

Ученый горец укоризненно качал головой.

Сам он к моменту отсидки прочел всю доступную ему современную литературу по физике. И на русском языке, и на английском, и на немецком. Семен хотел задать Джабраилу какой-нибудь вопрос по-немецки или по-английски, но не решился. Еще, правда, примут за шпионов. Да и присмотреться надо к человеку. С этим Джабраилом (как и с ним самим), как ни крути, вышло чистое недоразумение. По большому счету должны были отправить ученого горца в Академию наук СССР, а отправили в Соловки. Джабраил ничего не украл, никого не убил, он даже не вмешивался в военную стратегию, не путал военные планы товарищей Буденного и Сталина. Он даже никого не обвинил в незнании специального предмета физики, хотя специалисты от него отмахивались. Огромный научный труд, написанный им за пару летних месяцев, проведенных в поселке Крестовка под Москвой, Джабраил назвал: «Принципиально новая теория физики на основе шестидесяти новейших фундаментальных открытий». Самым важным из шестидесяти описываемых в труде новых открытий Джабраил считал открытие (теоретическое) новой фундаментальной частицы – электрино. На эту частицу приходится, считал он, не менее пятидесяти процентов заряда каждого атома и около 98.83 процента их массы. Единственное, в чем Джабраил давал некоторую поблажку современной науке, – скрепя сердце согласился на существование электрона. Никаких других частиц, считал он, в природе не существует. Академики Иоффе и Рождественский сильно заблуждаются, весь мир состоит только из электронов и электрино, а все остальные так называемые элементарные частицы всего лишь дьявольское наваждение – мелкие осколки указанных Джабраилом элементарных частиц.

Когда Джабраил встретился с академиком Иоффе, тот ужаснулся.

Да и не мог не ужаснуться знаменитый академик, решившись на встречу с физиком-энтузиастом: ведь открытие Джабраила полностью перекраивало весь мир. Благодаря открытию ученого горца в физике теперь не оставалось никаких спорных вопросов, тема происхождения и строения мира закрывалась раз и навсегда. Не оставалось никаких вопросов в строении атома, в валентности, во взаимодействии между молекулами, наконец, в гравитация.

«А чем вы, собственно, занимаетесь?» – спросил ужаснувшийся академик.

И Джабраил, уверенный, что его тут же возьмут в специальную закрытую лабораторию, ответил: «Преподаю физику в школе. А летом выращиваю цыплят в деревне Крестовке».

«Вкусные цыплята?»

«Я вас угощу».

«Спасибо, не надо», – вежливо отказался академик.

Но не сдержал любопытства (все же учился у самого Рентгена): «А физику вы как преподаете?»

«По собственным формулам».

«Значит, в Москве уже есть школа, в которой ученики познают, ну, скажем так, не совсем традиционную физику?»

«Вы правильно поняли, – кивнул Джабраил. Он немного жалел академика. Он казался ему совсем старым. – Россия всегда шла своим путем. «Умом Россию не понять». Слышали про такое? У России особое предназначение, товарищ академик. Разумеется, – кивнул он, – есть у меня ученики. А то все говорят – школа Иоффе, школа Иоффе, школа Рождественского, школа Рождественского! Теперь все будут говорить – школа Джабраила!»

«Вы опасный человек», – намекнул академик.

«Это вы так говорите потому, что не понимаете моих формул и социальное происхождение у вас не то», – нашелся Джабраил.

– А я, Джабраил, между нами, вообще сел ни за что, – ответно открылся Семен ученому горцу. – Всего-то указал товарищу Буденному на некоторые принципиальные ошибки. Он умный человек, он должен был понять. Я думаю, он поймет. Тогда меня, конечно, отпустят.

Джабраил недоверчиво покачал головой:

– Якобы Колечкин тоже так говорит.

– А это кто? Почему он якобы Колечкин?

– Астроном, – пояснил горец. – Очень известный специалист. Разговаривает с людьми только при свидетелях.

– Почему?

– Никому не доверяет.

– И тебе не доверяет?

– Всем!

– Он в Москве живет?

– Жил.

– Уехал, что ли?

– Ну, считай, что уехал, – почему-то обрадовался Джабраил. – Как мы, в Соловки уехал. Здесь он где-то, встречал я его на этапе. Как астроному, дали ему пять лет с поражением прав.

– Контрреволюционная пропаганда?

– Молчи, молчи, – встревожено обернулся Джабраил. – Об этом не надо. Да и не об этом речь. Говорю же тебе, он астроном. – И пояснил. – Если честно, то сгорел Якобы Колечкин на том, что открыл малую планету.

– А это что? Очень плохо?

Таинственный у них получился разговор.

Джабраил пытался говорить понятно, Семен пытался понять.

Но понял так, что известный астроном Николай Егорович Якоби-Колечкин (настоящая его фамилия) сильно провинился перед страной. Три года назад поехал на Дальний Восток искать упавший метеорит, и там провинился.

Оказывается, узнал Семен, на Землю каждый день выпадает несколько тонн метеоритов и метеоритной пыли. Большая часть всего этого сгорает в атмосфере, остальное тонет в океанах или теряется в недоступных местах – в горах, в пустынях. Гораздо реже метеориты попадают в руки человека, тогда эти обломки кирпичиков вечности могут многое рассказать о строении Вселенной. О самых глубинных ее частях. России повезло, у нас огромная территория, волнуясь, объяснил Семену ученый горец. Таким сачком многое уловить можно. Специальный Комитет по метеоритам постоянно старается получить все, что попадает в руки случайных людей, но люди – глупые. Они не понимают, с чем имеют дело. Экое, мол, дело, еще один камень с неба упал! «С неба звездочка упала». Выбрасывают найденное, а то за бесценок продают кому-нибудь. Например, коллекционерам. А то, что по советскому закону все упавшее с неба принадлежит государству, они и не подозревают.

Отсюда все проблемы.

А вот Якобы Колечкину повезло: экспедиция наткнулась на осколки крупного разрушившегося при падении метеорита. Правда, с места находки Якобы Колечкин вернулся совсем один, все его спутники погибли в бурной горной реке, на которой перевернулась перегруженная лодка. Поиски, проведенные местными пограничниками, так ничего и не дали. Не нашли ни людей, ни груза.

Подозрительным профессором заинтересовались чекисты, и скоро выяснились очень даже интересные вещи.

Выяснилось, например, что отец Якобы Колечкина до революции был священником.

Больше того, дед Якобы Колечкина тоже когда-то был священником, лютым, приверженным, да и от разговоров самого профессора частенько несло ладаном и церковным маслом.

Впрочем, на коротком, но жестком следствии профессор спорить не стал, добровольно показал, что контрреволюционной деятельностью против Советской власти начал заниматься еще до революции и деятельность эта включала в себя как шпионаж в пользу Японии, так и активную помощь многочисленным белогвардейским бандитским формированиям. Находясь на Дальнем Востоке, злостный профессор не только передавал японцам найденные им осколки драгоценного метеорита, но и специально погубил на горной реке честных людей. А еще Якобы Колечкин написал в Лигу наций специальную петицию о том, что местное население очень желает господства японцев на всем Охотском побережье, а самим японцам пообещал вооруженную помощь. Вел энергичный астроном и яростную пораженческую агитацию. А еще постоянно сообщал японской разведке следующие важные сведения: где происходит охота на пушного зверя, такого как белка, лисица, выдра и медведь, и какое количество здесь добывается пушнины; где бывает самый хороший ход рыбы на Охотском побережье, понятно, с указанием времени года и с полным топографическим описанием береговой черты; о главных местах кочевья орочонского населения, об их количестве, о социальной прослойке, а также о количестве оленей, имеющихся у них; сведения топографического описания Охотского побережья и материковых глубинных пунктов с подробной легендой и особенностями климата, а также систематически освещал настроения местного населения, его отношение к Советской власти, выделяя скрытых и явных врагов народа.

С таким «астрономом» сильно и не церемонились.

Не чинясь, подписал он все листы многочисленных допросов.

Но после этого замкнулся, стал дичиться людей, даже коллегу физика Джабраила выслушивал только при свидетелях.

«При случае сведу тебя с Якобы Колечкиным, – пообещал Семену Джабраил. – Очень интересный человек, прожил богатую событиями жизнь. Сам хочу расспросить его подробно о времени, как о физическом понятии, он хороший спец, разговорится. Вот начнутся общие работы, я тебя с ним сведу».

Но общих работ не случилось.

Вместо общих работ в конце июля началась срочная переброска заключенных.

Куда везут, этого никто не знал. Но получилось, что с поезда всех з/к ссадили в виду ночных огней какого-то северного города, может, Мурманска. Под холодным ветром с моря загоняли на плашкоуты и под охраной вооруженных стрелков в полной тьме перевозили на борт черного, плохо освещенного парохода, огромного и еще более черного, чем сама ночь. Из трубы парохода летели густые искры, но сам он стоял на рейде неподвижно, только заглатывал зеков партию за партией.

Семен попал в твиндек правого борта.

Рассчитан такой твиндек на сто человек, а загнали туда двести.

Самый светлый просторный угол под единственным не задраенным наглухо иллюминатором (расположенным так высоко, что заглянуть в него не было никакой возможности) заняли блатные. Они курили, плевались, весело переругивались. Тех, кто пытался присесть рядом, гнали взашей. Скученная, забитая толпа жадно следила за тем, как урки, поплевывая, уминают хлеб с салом. Загнав врагов народа в твиндек, стрелки охраны совсем исчезли с глаз, наглухо задраив металлические люки над металлическими трапами. В переполненном помещении на некоторое время наступила неопределенная настороженная тишина. Зеки приглядывались друг к другу, пытались понять, кто есть кто, и что, собственно, происходит.

Семен с Джабраилом заняли нижние шконки.

Учитывая широкие плечи Семена и хмурый вид ученого горца, никто им в этом не препятствовал.

«Большой пароход, – покачал головой Семен. – Такому пароходу надо много угля. Погрузка долгая будет».

«А куда нас?»

«Наверное, в Сибирь».

«Это почему сразу в Сибирь?» – испуганно придвинулись к Семену ближние з/к. Врагам народа всегда интересно знать, как и где будет вестись их перевоспитание, в Семене они сразу признали опытного человека.

«Ну, как? – просто объяснил Семен. – Повезут нас, братки, сперва морем до Диксона, вот вам и Север. А там хоть до Курейки, хоть до Красноярска, хоть пешком, хоть на барже. А если только до Оби дойдем, высадят обживать Нарымские земли. Нас ведь выгоднее везти в трюмах. Пароход крепкий, бимсы усиленные. Видите стальные балки под потолком, это и есть бимсы. А уж обратно загрузят пароход хлебом и пушниной. Нас выгрузят, а пароход загрузят хлебом и пушниной. Раскулачат, значит, северных врагов народа!»

«Здесь воздуха мало, задохнемся», – послышались голоса.

Другие возражали: «Скорее замерзнем».

А Семена похлопали по плечу.

«Тебе чего?» спросил он маленького остролицего урку по кличке Шнырь, пробившегося сквозь толпу прямо к шконке Семена. Шнырь гримасничал, косил под дурачка, но внимательно ко всем приглядывался. Перед Семеном положил чистую тряпицу. Даже развернул ее, чтобы все увидели опрятный кусочек сала, луковицу и крупно порезанный, посыпанный солью хлеб.

У Семена даже слюнки потекли.

– Дядя Костя послал, – уважительно сплюнул Шнырь, кося вправо и влево.

Семен тоже покосился – сперва вправо, потом влево. Голые электрические лампочки, подвешенные высоко над головами, бесчеловечно освещали металлические стены твиндека и ступеньки железных лестниц, упирающихся в задраенные наглухо люки. Издалека, из-под единственного незадраенного иллюминатора кто-то дружелюбно помахал рукой.

– Слышь, Маша, – уважительно сказал Шнырь. – Ты от души кушай сало. Ты в теле должен оставаться. Ты с уважением отнесись. Дядя Костя полненьких любит.

З/к с ужасом отшатнулись от Семена.

Даже Джабраил отшатнулся. А Семен соображал.

Значит, так, быстро соображал он. Дело швах. Пришибить Шныря нетрудно. Но шнырь он и есть шнырь, он – мелочь пузатая, он микроб, ничто, пустой звук, нет вообще такого на свете. Поддать ногой под зад, пусть с визгом катится по рубчатому железному полу прямо до Нарыма.

Семен и поддал. От всей души.

Увидев завывшего, покатившегося по рубчатому железному полу Шныря, мрачная толпа з/к панически отхлынула – глубже, в самую темную, переполненную людьми часть твиндека.

– Вот теперь кранты нам, – печально покачал головой ученый горец. – Не успею я завершить свою физическую теорию. А я ведь, Семен, даже тебе не все рассказал.

– Это почему же нам кранты?

– Не сейчас, так ночью зарежут нас.

– А мы с тобой дежурить будем по очереди.

– Нас только двое, не потянем, рано или поздно уснем, – покачал седой головой умный ученый горец. – А их посмотри тут сколько!

– Почему Шнырь Машей меня назвал?

– Это не он. Он только повторил. Это дядя Костя тебя так назвал. Он вор в законе, я слышал. Нравится ему имя Маша, наверное, в бане видел тебя.

И объяснил, поморгав смутившимися глазами:

– Баба на спине у тебя красивая.

– Ну и что?

Джабраил горько усмехнулся:

– Как это что? Дядя Костя любит красивых баб. Накинут на тебя сверху одеяло, в темноте не видно, ты это или там, правда, египтянка. Маша она и есть Маша. Хоть в Египте, хоть в Соловках. А потом зарежут. Правда, – покачал головой Джабраил, – первым меня зарежут.

– Почему тебя?

– Ты же – Маша.

Семен рванул на себя Джабраила.

Старенькая рубашка на ученом горце лопнула.

Красными, будто отмороженными руками, он испуганно прикрыл седую голову, но удара не последовало.

– Ты не сердись, – зашептал Джабраил, поняв, что бить его не будут. – Я тебе правду говорю. Нет выхода. Нам хана, мы дядю Костю обидели. Охрана вмешиваться не станет, им на это наплевать. А эти… – кивнул он на толпу испуганных зеков. – Эти нам в принципе не помощники…

Семен затравленно огляделся.

В пронзительном свете лампочек копошилась серая, как тьма, толпа.

Добрую треть твиндека занимали урки, на остальном пространстве теснились все остальные, как в муравейнике, кое-где даже по двое на одних шконках. Никто не знал, почему они здесь. Испуганные люди чесались, зевали, с шипом портили воздух, изрыгали проклятия. Им было тесно.

А урки расположились свободно.

Насытившись, они свободно, как свободные люди, возлегли на свободных шконках под открытым иллюминатором. Закурчавились над ними свободные ленивые облачка махорочного дыма. Несчастный Шнырь, жалостливо подползший к ногам дяди Кости, тихонечко подвывал, на него никто не обращал внимания. Неизвестно, о чем там урки негромко переговаривались. «Гудок мешаный», – донеслось презрительное до Семена. Но, судя по всему, дядя Костя развитие дел не торопил.

Да и не будет он торопиться, дошло до Семена.

До устья Оби, а тем более Енисея, пароход будет двигаться месяца два.

Чтобы заполучить Машу, причем так, чтобы эта Маша пришла в руки сама, добровольно, ничем не порченая, дядя Костя не пожалеет сала и времени. Посадить на нож – дело быстрое и нехитрое. Это ученого горца можно в любой момент посадить на нож, а Машу… Зачем? Нравится дяде Косте Маша. Джабраила, пожалуй, даже обязательно посадят на нож. И скоро. Пускай одна поскучает Маша. Дядя Костя взаимную сладость любит.

Скотина, выругался Семен, вспомнив Дэдо.

И еще раз оглядел испуганно жавшуюся к стенам толпу.

Кто был в телогрейке, кто в плаще, кто в отрепьях былого выходного костюма, а кто так просто в потрепанной шинели. Жались испуганно к железным стенам сломанные железными следователями бывшие торговцы, офицеры и кулаки. Купцы и служащие Керенского жались к холодным железным стенам. Подрядчики и единоличники, шпионы всех мастей и шахтовладельцы, героические командиры Гражданской войны, ударники труда и сектанты, бывшие урядники и жандармы, городовые, участники и жертвы еврейских погромов, философы, бывшие анархисты, бывшие казаки, шляпниковцы, эсеры, коммунисты, изгнанные из партии за исполнение религиозного культа, умные люди и тупицы, монахи и колчаковцы, кустари-одиночки, несчастные родственники проживающих в Польше и в Америке злостных эмигрантов, троцкисты и прочее отребье, не желающее работать на счастье диктатуры пролетариата. Совсем недавно они ползали по всяким украинам, как черви, таились, шустрили потихонечку на маленьких кирпичных заводиках, а теперь их всех взяли и высыпали, как грязный песок, в трюмный твиндек неизвестного парохода.

И правильно, подумал Семен.

Без них страна чище.

А вслух сказал:

– Нет, Джабраил, нас с тобой не зарежут.

– Да почему?

– Да потому что этот хмырь, – кивнул Семен в сторону почти невидимого в махорочном дыму дяди Кости, – хочет поиметь меня живым.

– Ну, это правильно, – кивнул Джабраил. – Я и сам так думаю. Но меня зарежут. Ты ведь легче согласишься с дядей Костей и пойдешь к нему на запах сала, когда меня рядом не будет.

– Вот поэтому и оставайся рядом, браток.

Из Мурманска (если это был Мурманск) пароход вышел в середине августа.

Точнее никто сказать не мог, какого именно числа, но со дня выхода в твиндеке появился, наконец, свой календарь: черенком короткой металлической ложки Джабраил выцарапывал на переборке черточки. Течение дней зеки определяли по обедам, опускаемым сверху в ведрах. Пароход между тем раскачивался, скрипел, жалобно подрагивали переборки от работающих машин. В твиндеке стало душно, почти все сидели по пояс голые.

Кроме Семена.

Негромкие разговоры.

Негромкая ругань, скучная вонь.

Запах махры, разгоряченных потных тел.

Когда сверху опускали обед, первыми к ведрам с баландой неторопливо подходили сытые урки дяди Кости. Они болтали в ведре грязной деревянной мешалкой, вылавливая какие-никакие кусочки, а потом, взяв свое, валились на шконки, наполняя тяжелый воздух веселым матом.

Через неделю плавания пароход раскачало еще сильней.

Запах блевотины заполонил все углы твиндека. И однажды в хрипящей полубезумной толпе Джабраил с удивлением обнаружил астронома Якобы Колечкина.

– И ты здесь?

– А куда ж мне?

– Неужто нравится плавать?

Якобы Колечкин заметно обиделся.

Тогда обиделся и ученый горец. Он почти силой подтащил известного профессора к Семену и бросил перед шконками.

– Чего он такой плешивый? – удивился Семен.

Обиженный профессор не понимал, к кому его притащили на этот раз, но жизнь подсказывала отнестись к новому человеку всяко положительно. Изо всех сил сдерживая поднимающуюся к горлу рвоту, он смирил себя и предупредительно ответил:

– Ну, плешивый. По возрасту живу.

– А почему ты якобы?

– А такая моя фамилия. Пишется через черточку. Якоби-Колечкин. Мой прадед построил первый в России морской электрический двигатель.

– Буржуй, наверное?

– Изобретатель.

– А чего ж мы до сих пор плаваем только на пароходах?

Якобы Колечкин пожал плечами. Вид у него был голодный, измученный. Он непрерывно оглядывался. Ему страшно не нравилось, что его почему-то отделили от серой, бесформенной, уже привычной толпы. Еще он боялся, что его может вырвать от качки и от голода. Как раз в этот момент наглый Шнырь, еще не совсем успевший оправиться от предыдущих побоев Семена, бросил на шконку новую вкусную посылочку дяди Кости.

Якобы Колечкин жадно уставился на сверток.

Пахло настоящим свиным салом, умело засоленным в рассоле с чесночком.

Было непонятно, откуда берут свои припасы урки. Из твиндека выйти никто не мог, в твиндек никто не спускался. При погрузке всем зекам устроили большой шмон. Тем не менее, урки постоянно имели хлеб и сало.

Глядя на астронома, Шнырь нагло ухмыльнулся.

Сделал он это зря, потому что с разбитым в кровь лицом тут же опрокинулся на рубчатый железный пол и, подвывая от ужаса и обиды, суетливо пополз на четвереньках в свой угол. Вслед полетела тряпица с салом и с хлебом. Хороша Маша, да не ваша! Жуйте, пока не подавитесь.

– Там же настоящее сало!

– А ты что, взял бы это сало?

– Конечно, – ответил бледный профессор.

– Даже если бы тебя за это сделали Машей?

– Конечно, – потерянно ответил японский шпион.

А несчастный Шнырь полз, марая пол кровью, и все ныл, ныл:

– Ой, больно… Ой, сукой буду… – (Не так уж больно было Шнырю, просто играл свою роль. Это всем на пользу. Пусть все видят, какая Маша нынче гордая, неприступная. Дяде Косте это понравится. Дядя Костя начнет ревновать к ученому горцу.) – Ой, дядя Костя, твоя Маша дерется…

– Почему ты не попросишь, чтобы тебя перевели в другой трюм? – дошло, наконец, до профессора.

– А кого просить?

– Стрелков, когда будут спускать баланду. Люк откроют, ты крикни стрелкам, что тебя убить собираются.

– Не поверят, браток, – покачал головой Семен.

И чтобы перевести неприятный разговор на другое, поощрительно усмехнулся:

– Вид у тебя, профессор, бледный. Травишь часто, да? От качки? Вон сколько вас, ученых, на пароходе, а даже не знаете, куда плывем.

– На север.

– А зачем?

– Ну, как… Всем известно… На севере климат здоровее… – уклончиво ответил Якобы Колечкин, немного приходя в себя, поскольку качка почти прекратилась. – Если бы я видел звезды на небе, мог бы сказать совсем точно…

– А может, идем в Питер?

– Это вокруг Скандинавии нас пошлют, что ли? – осторожно, стараясь не наглеть, рассмеялся профессор. – Мы же вышли из Мурманска. Зачем тухлых з/к отправлять в Питер вокруг всей Скандинавии? Большевики не дураки, тот пароход – прозвучало очень загадочно, – они уже выслали. Такого больше не повторят. А если получили мое письмо, так вообще никогда ничего такого больше делать не будут. Если получили мое письмо, значит, уже поняли, что ничто уже не имеет значения. А мне кажется, что они получили мое письмо, – загадочно намекнул он. – Иначе не вели бы себя как скорпионы, жалящие самих себя.

– А они жалят себя?

– А ты будто не видишь.

Якобы Колечкин осторожно оглянулся.

В свое время он с блеском окончил Петербургский университет.

В тридцать лет стал профессором и астрономом знаменитой Пулковской обсерватории. Работы молодого профессора скоро стали известны во всем ученом мире, а точность его наблюдений считалась чуть ли не эталонной.

Однако затеянная экспедиция за метеоритом разрушила все.

Он зря затеял эту экспедицию. Из-за нее и оказался в трюме парохода, идущего неизвестно куда. Да, конечно, он не стал чиниться, сразу подписал все обвинения, потому что знает больше, чем все. «К тому же меня сильно били», – осторожно пожаловался он Юшину.

«Наверное, у большевиков были на это причины», – усмехнулся Семен.

«Я просто пытался их остановить, – покачал головой Якобы Колечкин. – Написал специальное письмо в ЦК ВКП(б). В письме я подробно ознакомил большевиков с выкладками наблюдений, которые вел почти двадцать лет. Эти наблюдения ни в коем случае не должны быть прерваны, иначе все живое на Земле погибнет».

Для того чтобы спасти хотя бы часть человечества, Якобы Колечкин и написал письмо в ЦК. А в письме этом страстно призвал большевиков объединить усилия с Японией, и с САСШ, и даже с агрессивной Великобританией.

Очень вредное, нехорошее, совершенно пораженческое письмо.

Так прямо и написал в письме, что большевикам надо объединиться со всеми, даже с самыми контрреволюционными режимами мира, потому что опасность, нависшая над планетой, слишком велика. Эту опасность следует изучать уже сейчас, и изучать тщательно, то есть бросить все силы на развитие всемирной науки. Если у большевиков нет средств на то, чтобы построить специальные свободные институты, то можно создать такие крупные научные институты в лагерях. Большинство известных ученых раскиданы по разным зонам страны, но все они хотят работать. Труд – главная и основная составляющая жизни любого настоящего ученого. Если таким ученым дать нужные им инструменты, они будут работать как окаянные. На любой режим. Даже на большевистский. И работать они будут не за жалкую похлебку, а за высокую возможность видеть звездное небо.

Якобы Колечкин оглянулся и осторожно шепнул:

– Царь-Ужас…

– Ну? – оглянулся и Семен.

Оказывается, в пространстве вокруг Земли миллионы лет летает масса разных малых небесных тел, так называемых астероидов. Вы должны знать, шепнул профессор. Каждый человек должен знать. Орбиты указанных малых небесных тел, как правило, заключены между орбитами Марса и Юпитера, здесь огромное поле деятельности. Якобы Колечкин много лет вел специальные наблюдения и открыл множество малых планет, имеющих орбиты, опасно пересекающиеся с орбитой Земли. Мы знаем, что Земля движется по своей орбите со скоростью тридцать километров в секунду, объяснил он пораженному Семену. Это очень хорошая скорость. Не меньшую, а часто большую скорость имеют и малые планеты – астероиды. Достаточно астероиду диаметром в один километр врезаться в планету Земля, как всеобщая катастрофа обеспечена.

Так вот, мрачно шепнул Якобы Колечкин, обречено оглядываясь на невольного свидетеля их разговора ученого горца Джабраила, я открыл ужасное небесное тело, может, то самое, о котором говорил в свое время великий пророк Нострадамус. Царь-Ужас. Огромный астероид. Он летит прямо на Землю. Лоб в лоб. Мы летим к созвездию Геркулеса, а Царь-Ужас летит прямо на нас. Великий Нострадамус предрекал гибель всему живому на Земле в двадцать первом веке, но, может, все случится гораздо быстрее. Царь-Ужас. Я окрестил этот страшный астероид в честь ацтекского бога Тоутатеса, не без тайной гордости, а может, и не без тщеславия шепнул Якобы Колечкин. Если Тоутатес упадет посреди Атлантики, чудовищная волна накроет всю Европу, и уйдет далеко вглубь азиатского континента. Париж будет разрушен, не будет Испании и Португалии, Германии и Австрии, Франции не будет и Греции. Исчезнут с лица Земли Москва, Ленинград, Стамбул, Белград. В Америке глубокий Флоридский пролив сфокусирует волну прямо на Майами. Гигантская волна докатится до подножья Аппалачей. Возникнут тысячи извержений, пожаров, землетрясений. А потом с неба рухнет еще один обломок, потому что Тоутатес – двойной астероид. Дым и копоть на многие времена скроют солнце, на Земле наступит вечная зима, закопченные языки ледников медленно спустятся с гор в долины. Прежде зеленая планета опустеет и вымерзнет. Может, только несколько диких албанцев выживут в холодных горах.

Якобы Колечкин вздохнул.

Он не думал, что ему поверят.

Он находился в пароходном трюме, где в любой момент его могли безнаказанно (может, и по делу) убить.

Все мои вычисления спрятаны в Пулковской обсерватории, осторожно признался Якобы Колечкин. Никто их там не найдет. В специальном кабинете хранятся старые инструменты, с которыми работали еще царские астрономы Струве и Бредихин, там же хранятся мои вычисления. В письме, отправленном в ЦК ВКП(б), я ничего не сказал о своих бумагах. Хотел показать большевикам… – Якобы Колечкин подозрительно оглянулся на ученого горца. – Но не поверили…

– Ты точно надежно спрятал свои вычисления?

– Почему спрашиваете? – насторожился профессор.

– Если такие контрреволюционные документы попадут в руки твоему следователю, он добавит тебе лет двадцать.

– Но прокурор…

– А прокурор добавит.

Якобы Колечкин вздохнул.

Вообще-то он считал, что даже прокурор уже не имеет значения.

– Ты что, не веришь в прогресс? – удивился его отчаянию Джабраил.

– Я верю только в Тоутатес. А он неуклонно приближается к планете.

– Напрасно ты написал свое письмо именно в ЦК…

– Теперь я и сам понимаю…

Якобы Колечкин трусливо опустил глаза и вдруг спросил изменившимся голосом:

– А эти… – (Он имел в виду урок.) – Они еще принесут вам сало?

– Наверное.

– Можно, я его съем?

– Нельзя, – отрезал Семен.

– Почему?

– Потому что тогда они и тебя сделают Машей.

– Какое это имеет значение?

Семен пожал плечами:

– Для меня имеет.

– А если я просто схвачу сало и съем?

– Если сразу схватишь и съешь, тебя просто зарежут.

– А есть другие способы съесть это сало?

– Есть.

– Какие?

– Пойди к уркам и убей дядю Костю. А лучше убей там их всех. Вот когда ты всех убьешь, сало сразу станет твоим. Иди, иди, браток, не бойся, тебе ведь уже все равно, – ухмыльнулся Семен. – Пусть они поймут, что ты и есть Царь-Ужас.

– Ты не веришь мне? – осторожно спросил профессор.

– А когда должен упасть твой астероид?

– Думаю, лет через сто.

– Тогда верю.

Пароход-двойник

Черточки на переборке множились.

Одна к другой – пара высоких столбиков.

Если ученый горец не ошибался, в море пароход находился почти два месяца.

Однажды, как раз во время обеда, всех бросило на пол – чудовищный толчок сотряс пароход от носа до кормы, даже приостановил его неуклонное прежде движение.

Но гарью не пахнуло, дымом не понесло.

Скорее всего, понял Семен, наткнулись на плотную льдину.

Даже на горящем, терпящем бедствие броненосце можно взбежать по искалеченным лесенкам на верхнюю палубу, а тут люки задраены, можно лишь гадать, что происходит за железным бортом. Пустые ведра покатились по рубчатому металлическому полу, на них никто не обращал внимания. Зеки выли, проклиная жизнь, проклиная льдину, лишившую их обеда. Даже урки тревожно перешептывались. Сбившись в плотную кучу, они загадочно и злобно поглядывали в сторону Семена.

Два месяца пути – это немало.

За два месяца пути из твиндека подняли наверх три трупа.

Двое умерли от неизвестной болезни, может быть, от запущенного отчаяния, третьего ночью задушили урки. Задушенный оказался спецом-евреем по радио, они в твиндеке держались отдельной кучкой, а уберечь приятеля не смогли. «Я одного знаю, – шепнул Семену Джабраил. – Видишь того курчавого в очках? Он был большим человеком при Троцком. Возглавлял отдел в Институте физики, я ходил к нему. Правда, у него не было времени, он так и не вникнул в мое открытие. И зря, зря… Видишь, – с отчаянием повторил Джабраил, – он умный, а я глупый, а разницы теперь между нами, считай, никакой нет».

Семен понимающе кивнул.

«Эти спецы вечно суют нос, куда не надо, – снова завел ученый горец. – Каждый из них, наверное, держал дома коротковолновый передатчик. Говорили – просто увлечение, а на самом деле – связь. Все московские спецы-евреи увлекались коротковолновой связью, брали всякие международные призы, понимаешь? Ну вот, Лубянка и заинтересовалась, зачем московским евреям радио? Ну, не надо смешить, – шепнул Семену ученый горец, – чтобы евреи делали что-нибудь просто так. Конечно, передавали иностранным правительствам планы Днепрогэса и тракторных заводов. А если не имели таких планов, то молчали об успехе наших пятилеток…»

Однажды ночью Степан почуял темный запах угара.

Стояла ночь, потому что в последний раз зекам выдавали сухари, а это считалось ужином. Пронзительный свет ничем не прикрытых электрических лампочек беспощадно заливал как бы опустевший твиндек, заваленный спящими людьми. В спертом воздухе едва заметно шевелилось грязное тряпье. Со всех сторон неслись неразборчивые стоны, слышалось болезненное дыхание.

Семен хорошо знал запах угара.

Когда в 1905 году русская эскадра шла на восток, броненосец «Бородино», как и все другие корабли, был перегружен неимоверным количеством каменного угля. Перетруска и переборка во время плавания оказалась адским занятием. Мелкий, отсыревший уголь слеживался в трюмах в плотную, как броня, массу, которая не поддавалась никакому вентилированию. От давления нижние слои нагревались, уголь начинал испускать угарный газ. Соединяясь с воздухом, он в любой момент мог вспыхнуть.

По выработавшейся привычке Семен сперва глянул в ту сторону, где обычно укладывались урки. Они, кажется, все спали. Только дядя Костя не спал. Он мучился любовной похотью. Губительная страсть, как туберкулез, разрывала его нечистые сосуды. Он лежал на шконке, подложив под голову сразу две чужих телогрейки. Голову его покрывала вязаная шапочка. Таскаясь по тюрьмам и по этапам, дядя Костя давно подрастерял волосы, а ему сильно хотелось понравиться Маше.

Перехватив взгляд Семена, он с надеждой помахал рукой.

Семена передернуло. Он с одинаковой силой ненавидел египтянку, вытатуированную на его спине, и дядю Костю, так некстати в нее влюбившегося. Скорее бы прибыть куда-нибудь. Должен же быть на пути парохода какой-то порт. Семен бы предпочел мерзнуть на таежном лесоповале, чем ждать в ночи нападения. Не может же эта проклятая заблеванная посудина пилить до самой Чукотки! Хотя геолог Коровин, например, мосластый замученный доходяга, утверждает, что такое вполне может случиться.

В 1929 году, утверждал Коровин, он уже работал на Чукотке.

Однажды спускался по склону голой сопки и присел отдохнуть.

Сбросил рюкзак, свернул «козью ножку», рассеянно стряхнул пепел и прямо под сапогом увидел продолговатые дымчатого цвета камешки. Боясь поверить в удачу, тихонечко матерясь от нетерпения, Коровин развел костерчик, и в огне тяжелые дымчатые камешки быстро расползлись в лужицу олова.

Оказалось, открыл Коровин богатое месторождение.

Такое богатое, что Совнарком незамедлительно повелел начать работы в холодном краю, десять месяцев в году продуваемом жестокой пургой. Первую шахту, обогатительную фабрику при ней и социалистический поселок назвали именем первооткрывателя.

«Если мы на Чукотку, то считайте, я домой плыву, в свое фамильное имение… Коровин я… – нехорошо покашливая, пояснил геолог. – За открытие меня еще в двадцать девятом представили к ордену, вызвали с Чукотки в Москву, а теперь одумались и дали мне сразу по рогам и на всю катушку. Но это, наверное, ошибка… – нехорошо покашливая, добавлял Коровин. – Мы, крепкие большевики, мы еще поживем… У нас, у крепких большевиков, в будущем дел много… Мы еще такого наворотим… Нет таких крепостей, которые бы устояли перед большевиками… Даже контре понятно, что олово лучше свое иметь, чем возить за валюту из угнетенной Малайзии…»

Подобными шепотками был полон трюм.

Одни впрямь считали, что пароход идет на Чукотку, может, в то же Коровино, другие догадывались, что их контрреволюционные руки срочно понадобились в бескрайней сибирской тайге.

«Зачем, например, в порт Игарку приходят иностранные корабли? – спрашивал известный (в прошлом) комбриг Колосов. И сам отвечал: – Да за богатым сибирским лесом! Это же большая честь – заработать валюту для страны! Тут все продать можно. Я – член партии с 1918 года. Раньше бил белополяков, теперь с той же силой буду бить по отставанию».

Бывшему комбригу возражал известный экономист.

«Да нет, мы Северный полюс плывем осваивать, – негромким шепотом утверждал он. – Там открыли новую землю. Невеселая снежная земля, но ведь своя, нашенская. Мы не привередничаем. Мы везде привыкли жить. Пока САСШ не перехватила нашу новую землю, будем заселять. Поставим бараки, натянем колючку, наладим быт. Вот вам, буржуи, выкуси! Под Полярной звездой социализм построим!

«Ага. Семь верст до небес и все лесом! – презрительно сплюнул как бы ненароком оказавшийся рядом Шнырь. – (Что-то зачастил он в нашу сторону, автоматически отметил Семен.) – Не бери, фраер, на мопса. Валюта, страна. Чего караулки выставил? Сука буду, харить всех скоро будут».

Семен привычно пустил Шныря мордой по рубчатому железному полу.

Но на этот раз Шнырь почему-то не завыл. Зато умный астроном Якобы Колечкин оглянулся, моргнул и, предчувствуя большие события, затерялся в толпе зеков. Совсем незаметно, как камень в воду. И ученый горец Джабраил вдруг затосковал, что-то ему такое привиделось. Лег на шконку и закрыл усталые глаза. Неясно, что видел перед собой, может, шестьдесят первое открытие.

Уходит, уходит время, подумал, задремывая, Семен. Уходит наше время, уходит. Вот и запах темного угара почти рассосался, несёт мочой, нечистым потом, нечистыми телами, но это так и должно быть.

Не ценили мы, нет, не ценили прежнее время.

Вот, например, хорошо было в двадцать втором.

Революция победила на всех фронтах, началась советизация учебных заведений.

Мы тогда здорово поработали, не жалели сил, пытаясь перебороть сон, вспоминал про себя Семен. Особенно повозиться пришлось в Электротехническом институте, там засели буржуйские сынки, дружно косили под нужных спецов. Вузовские погоны были для них как погоны для белой сволоты. Но сила народа известна, удовлетворенно думал Семен, вывели под корень всех этих профессоров, один Джабраил остался.

Ну, почему меня не убило на «Бородино»? Ну, почему все умерли, утонули, а меня судьба отдала японцам? Ну, почему меня не зарезали парижские мясники? Почему пронесло лихо мимо? В Малакке греки с какого-то корыта почти убили меня, и все-таки не убили. Потом в одном кабаке дружно обсуждали, что к чему, девку на всех делили. А дома пришли чекисты, прижали палец к губам, руки, мол, вверх, волк тамбовский, вот и береги теперь задницу от очумевшего клопа дяди Кости. Этот клоп только и думает, как бы ему залезть на египтянку, все верит, что сломаюсь, куплюсь на кусочек замызганного сала, забуду про бдительность…

Вдруг ему показалось, что какая-то тень упала на переборку.

Быстрая нехорошая тень. Он развернулся навстречу и получил удар в лоб.

Ему потом рассказали, он сам не видел: четверо урок схватили его за руки, оглушенного, бросили животом на шконку, сорвали с него штаны. В голом свете электрических лампочек мелькнули инстинктивно сжатые ягодицы. Замучившийся ждать дядя Костя торжествующе, наконец, приблизился, глаза влажно и влюблено поблескивали. «Всем волю даю, – ласково кивнул уркам, удерживающим оглушенного ударом Семена. – Оросите Машу. Потом сам взойду».

Но оросить и взойти у них не получилось.

Вдруг страшно, не по-человечески взвыли в трюме многие сломанные следователями бывшие торговцы, офицеры и кулаки, купцы и служащие Керенского. Взвыли подрядчики и единоличники, шпионы всех мастей, шахтовладельцы, герои Гражданской войны, ударники труда и сектанты, бывшие урядники и жандармы, городовые, участники и жертвы еврейских погромов. А с ними – бывшие анархисты и бывшие казаки, шляпниковцы, эсеры, коммунисты, изгнанные из партии за исполнение религиозного культа, всяческие бывшие монахи и колчаковцы, кустари, несчастные родственники проживающих в Польше и в Америке эмигрантов, троцкисты и прочее отребье, не желающее работать на счастье диктатуры пролетариата. Они видели белеющий на шконках голый мужской зад и лихих возбужденных урок. Пароход слабо покачивало, подрагивали металлические переборки, слепил глаза беспощадный электрический свет, как на допросе. От этого з/к выли еще страшнее. Они не знали, что с ними будет. Они не знали, где находятся. Может, действительно на Северном полюсе. Только дяде Косте было на это наплевать, он блаженно уставился на широкую голую спину оглушенного Семена. Вот она, голая чудесной красоты женщина, сладко очеркнута на широкой спине Семена всего несколькими летящими линиями.

Весь трюм взвыл.

З/к до ужаса боялись дядю Костю.

Они выли и боялись всего, что хищно двигалось и отбрасывало тени в мертвом пространстве твиндека, беспощадно высвеченном электрическими лампочками. Под этот вой и произошло бы то, что должно было произойти: люк наверху с великим грохотом откинулся.

– Молчать!

Раздалось несколько выстрелов.

Урки и дядя Костя отпрянули от Маши, смешались с толпой.

– Есть знающие радиодело? Спецы по радиоделу есть? – крикнули сверху.

Черноволосые евреи-спецы быстро переглянулись. Находчивый курчавый народ, они сразу смекнули, что хотя бы один из них может подняться наверх, разведать, пронюхать, вдохнуть свежего воздуха. Подняться на палубу не трупом на талях, а по лесенке, своими ногами. Подняться, починить сломавшееся радио или что там еще, а потом рассказать обо всем увиденном. Все спецы, как один, открыли рты, но в этот момент старший из них, Яков по имени, громко крикнул:

– Он – знающий!

И кривым пальцем указал на Семена.

– А чего это с ним? – спросил сверху стрелок.

– В обмороке валяется.

– А чего штаны приспущены?

– Жарко.

Семена привели в чувство.

Ничего не понимая, пошатываясь от боли в голове, он натянул штаны.

«Ты в радио большой спец, понял? Запомни! – жарко и завистливо шепнул ему на ухо Яков. – Ты в радио разбираешься, как бог, ты любой ремонт делаешь!»

«Да ты что, браток? – никак не мог осознать Семен. – Какой я спец? Сразу догадаются».

На этот раз здорово играло у него очко.

«Спец, спец! Спец ты, сволочь! – уже со злобой шепнул еврей. – Поднимешься наверх, гони туфту. Говори, что ты не просто спец, а самый большой спец. Покопайся в приемнике, сделай умный вид, скажи, что чего-то там не хватает. Дурак, что ли? Скажи, что запчасти тебе нужны. Не торопись, делай вид, а то своего пошлю, а ты пойдешь прямиком к дяде Косте».

И пояснил быстро: «Раз спеца требуют, значит, в радио ничего не петрят».

Одет Семен был легко, на палубе на него сразу дохнуло морозом.

Никакого солнца, ледяные сумерки. Над паковыми льдами, чуть разгоняя тьму, светила промороженная насквозь Луна, алмазно сияли звезды. Все было как на картинке, где среди льдов рисуют трубу накренившегося, вмерзшего во льды корабля. Труба, кстати, имелась и здесь. Она была отмечена цветными электрическими огнями.

– Поддержите его, в обморок упадет! – крикнули рядом.

Только тогда до Семена дошло, что в обморок может упасть именно он.

И еще дошло, что стоит он, как это ни странно, на очень просторном, как футбольное поле, густо заиндевевшем от холода капитанском мостике.

– Это ты спец по радио?

– Ну…

– Двигай!

Бородатый огромный человек в полушубке и в богатой меховой шапке грубо подтолкнул Семена. В мохнатой от инея надстройке приоткрылась тяжелая металлическая дверь. Семен сразу очутились в раю. Волшебно мигали на пульте цветные лампочки. Такие же веселые огоньки играли на бакелитовых панелях, откуда-то доносилась приглушенная музыка, прерываемая загадочным бормотанием, таинственными шорохами, свистом, шипением, бульканьем, писком морзянки.

Радиорубка, наверное.

– Садись!

Семен послушно опустился на рундук, приткнутый к металлической стене, но кто-то заорал из-за распахнутой двери, откуда несло ледяным сквознячком: «Михалыч, твою мать!»

– Чего там? – заорал Михалыч, выглядывая из дверей.

– Да постреляй ты к черту эти свои радиолампы!

– А зачем тогда я врага народа привел?

– И его стрельни! Тоже мне!

Что-то гулко заворочалось за бортом.

– Не слышишь, что ль, подвижка начинается!

– Ну, мать твою! Точно, подвижка! – выругался Михалыч.

Справа и слева от Семена полетели куски расколоченного пулями бакелита, хищно защелкали замкнувшиеся провода. Кисло запахло порохом, револьвер в руке Михалыча весело дергался. Цветные огоньки, только что волшебно освещавшие пульт, медленно гасли, в рубке становилось скучно и холодно.

– Видишь, как просто? – выругался Михалыч.

И с любопытством спросил:

– Контра? Родину продавал?

Семен молча кивнул.

– Холод терпишь?

– Совсем не терплю, – поежился Семен.

– Это ничего. Раз ты контра, тебе надо ко многому привыкать, – почти миролюбиво утешил Михалыч и крикнул куда-то вниз, может, за борт: «Иду!»

И заорал уже на Семена:

– Чего сидишь?

– А что надо делать?

– Бери тяжелое в руки!

Семен послушно поднял табурет и прошелся им по панелям.

Посыпалось битое стекло, омерзительно запахло паленой резиной. Михалыч восхищенно отшатнулся:

– Ну, ты спец! Ну, ты настоящий вредитель!

И прищурился:

– А заново восстановишь?

– Разве у вас запчасти есть?

– Ну, ты контра! – еще сильней восхитился Михалыч. – «Запчасти». Ишь, чего захотел!

Покрутив пальцем у виска, он сунул револьвер под полушубок и вышел, даже не закрыв за собой тяжелую металлическую дверь.

«Чего делать-то с этим контрой?» – послышался снаружи его бодрый голос.

«Да плюнь, Михалыч! Он сам помрет!»

Взревел мотор вроде самолетного.

«Видишь, трещины пошли?»

«Прыгай, Михалыч!»

Сперва Семен ничего не понимал.

Минут двадцать он просидел в радиорубке.

Ничего не происходило, а в самой радиорубке становилось все холоднее и холоднее. Никто больше не интересовался тихим врагом народа, стихли последние человеческие голоса, растаял шум мотора, окончательно погасли огоньки на пульте. Казалось, огромный пароход полностью опустел, но Семен знал, что твиндечные трюмы до сих пор забиты з/к. Да и стрелки могли охранять вверенный им корабль.

Наконец стало так холодно, что Семен встал.

Приоткрыв рундук, он обнаружил в нем барахло, ранее, видно, принадлежавшее радисту. Ношеная меховая куртка, прожженная в нескольких местах. Опять же, ношеные унты. Шапка. Пара свитеров. Утепленный всем этим, потерявший всякое сходство с з/к, Семен осторожно выдвинулся из рубки на капитанский мостик. В корабельных пространствах он хорошо ориентировался. Луна в небе светила ярко, но нигде, как ни вглядывался Семен, не было видно ни собак, ни аэросаней, только с правого борта белый снег, припорошивший тяжелые льды, был размечен кривыми трещинами.

Минут тридцать Семен бродил по пустым надстройкам.

Поднимался в теплый, пахнущий жратвой камбуз, похватал что-то на ходу, не чувствуя вкуса, заглянул в неостывшие еще каюты комсостава, даже спускался в машинное отделение. Получалось, что, как при Цусиме, он остался самым последним человеком на корабле (если не считать з/к в трюмах), правда, на этот раз за его кораблем не тащилась обреченная на убой эскадра. Пароход просто стоял во льдах – черный, неподвижный, огромный. Слабые светлые облачка дыма кудрявились над трубой, но скоро котлы выгорят, со странным равнодушием подумал Семен, и давление в котлах совсем упадет…

И тут до него дошло: я один!

И тут до него дошло: никто им не командует!

Он сразу заторопился. Волнуясь, отыскал капитанскую каюту.

Уютная настольная лампа, нежный свет, в борту два круглых иллюминатора.

Из приоткрытой двери спальни тянуло чем-то нежным, женским, полузабытым.

Не вонью, не застарелым потом, не воздухом, отравленным больными желудками оттуда тянуло, а нежным запахов духов, давно забытым запахом чистого женского тела. Наверное, жена плыла с капитаном. Тут же на столе, застланной накрахмаленной скатертью, валялся оранжевый апельсин и стояли еще теплые судки, явно недавно доставленные с камбуза. И приборы – на двоих.

Схватив апельсин, Семен со стоном впился в него зубами.

Наверное, астроном меня продал, почему-то пришло в голову.

Не выдержал Якобы Колечкин и продал меня дяде Косте за корочку хлеба.

Получил свой вожделенный кусочек, возможно, даже поделился с ученым горцем.

Плюнув на роскошный ковер, Семен выругался и вышел из каюты. Оружия у него не было, но он не боялся поднять железный люк. Если урки кинутся вверх по лестнице, успею опустить тяжелую задвижку, да и не посмеют они. Прекрасно знают, что можно схлопотать пулю. Для них пароход все еще идет куда-то. А на самом деле, обречено и опять без какого-то особого волнения подумал Семен, пройдет несколько часов и котлы, наконец, остынут, остановятся электромашины, погаснет электрический свет и все вокруг начнет покрываться все тем же мертвым волшебным инеем…

Люк откинулся, и отталкивающе ударило в нос вонью и шумом.

– Кто тут на букву т? – страшно заорал Семен, наклоняясь над вонючим провалом.

Откликнулся испуганный голос:

– Тищенко.

– Следующий!

– Ну, Тихомиров я.

– Следующий!

– Тихорецкий.

– Дальше!

– Тихонов.

– Дальше!

– Тазиев.

– Имя назови!

– Джабраил.

– На выход! – страшно заорал Семен.

И снова наклонился над вонючим провалом:

– Кто тут на букву я?

– Яковлев, – с непонятной надеждой выкрикнул кто-то.

– Следующий!

– Яблоков.

– Дальше!

– Якунин.

– Дальше!

Наконец раздалось:

– Якоби-Колечкин.

– На выход!

Семен внимательно следил за тем, как ученый горец, а за ним профессор, пыхтя, отдуваясь, карабкаются по крутому трапу. Как только они переступили комингс, он с грохотом обрушил крышку люка. Ничего не понимая, прижавшись друг к другу, Джабраил и профессор с ужасом смотрели на Семена. Они узнали его, но он был теперь в шапке и в меховой куртке, да еще, небось, и при оружии.

Все же ученый горец не выдержал:

– А где стрелки?

– Сбежали.

– Куда? Лед кругом.

– Какая разница? Сбежали.

Семен двинулся к капитанской каюте.

З/к послушно последовали за ним, ежась от холода.

– Это Северный полюс? – с тоской спросил ученый горец.

– А тебе не все ли равно? – Семен распахнул дверь. – Главное, обед еще не остыл.

Джабраил и профессор робко сели за стол. Они были потрясены. Они глядели на Семена так, будто он сам лично на их глазах голыми руками передушил всех стрелков и побросал за борт. С такого станется, читалось в их потрясенных взглядах. Возможно, они считали, что Семен сошел с ума. Не желая их разочаровывать, он взял в руки серебряный половник и осторожно, стараясь не пролить ни капли, каждому разлил по фарфоровым тарелкам борщ.

– Это можно есть?

Семен кивнул. Он им не верил.

Работая ложкой, все равно держал под рукой большой кухонный нож.

Потом ему это надоело, он пробормотал:

– Ну что? Борщ вкусней, чем сало?

Он все еще надеялся, что они соврут, но они не соврали.

– Ты же должен понимать… – с отчаянием забубнил Якобы Колечкин. – Это еще Эйнштейн осознал… Человек, падающий с двадцатого этажа, по отношению к вечности неподвижен… Ну, совсем неподвижен… Ты не сердись, нас тоже скоро не будет… Ну съели мы это сало… – Профессор вдруг так и подался вперед, с уголка рта свисал клочок красной капусты. – Ты что, не понял? Это же не тебя хотели насиловать. Ты-то при чем? Баба у тебя красивая на спине, вот ее и хотели… Сам виноват… Чего на нас-то сердиться? Искусство всегда провоцирует… На то и выдумано…

И без всякой связи со сказанным выкрикнул:

– У меня, например, жена в Алжире!

– Ну, хоть ей повезло.

– В АЛЖИРе… – по буквам уточнил Якобы Колечкин. – В Акмолинском лагере жен изменников Родины… Она тоже красивая… Как твоя… Наверное, урки ее там насилуют каждый день…

И опять без всякой связи со сказанным, заявил:

– Люки надо открыть.

– Зачем?

– Пусть люди увидят волю.

– Успеют, – хмуро сказал Семен. – Дать им волю, они тут сразу все разгромят. В них злобный дух проснется. Через час все тут будет съедено, изгажено, искалечено, а кучка духариков и придурков вас же сгонит с борта.

– Что же нам делать?

– Сам говоришь, что тебе все равно.

– Но…

– Если но, то вот слушайте.

Этим обращением Семен как бы вновь приблизил к себе отступников.

– Так вот слушайте. Дело такое. Пока есть тепло, поедим, помоемся. Экипаж сбежал, значит, обратно не вернутся. Вытащим из твиндеков кочегаров, машинистов, техников, которые есть, пусть займутся машинами и радио. Евреев-спецов из твиндека вытащим первыми, они, кажутся, соображают в своем деле. А ты, профессор, гляди на звезды и выдай нам координаты. Где-то же мы находимся…

Зашипело, пискнуло на стене. Испуганно оглянувшись, увидели картонный круг репродуктора, направленный на них, как черный прожектор.

– На каком это языке говорят?

– Тише, не мешай. Кажется, на немецком.

– А о чем говорят? – Джабраил с уважением уставился на Семена.

– О нас, кажется…

– Как это о нас?

– А вот так… – перевел Семен. – Королевское правительство Дании… Выражает серьезную озабоченность… В связи с решением советских властей направить корабли «Челюскин» и «Пижма» из Мурманска на Дальний Восток… Через моря Северного Ледовитого океана… Указанные пароходы не являются ледокольными, как это утверждается в советской печати… Оба указанных корабля относятся к классу обычных грузопассажирских пароходов… Они не приспособлены к плаванию в высоких северных широтах… В случае гибели хотя бы одного из них… Может незаслуженно пострадать высокий престиж кораблестроителей Дании…

– А с чего ты взял, что это о нас?

Семен указал на рундук. На его крышке было выведено: «ПИЖМА»

– А «Челюскин»?

– Как бы не рядом оказался. На него, видать, и ушли стрелки.

– А это что? – со страхом спросил Джабраил, указывая на багровые отсветы, упавшие снаружи на толстые стекла иллюминаторов.

Выскочив на мостик, они увидели те же багровые отсветы и на мрачных, бесконечных, бугрящихся вокруг льдах. Гигантский огненный мост перекинулся через все небо. В полном безмолвии падали с небес на ледяную пустыню таинственные развевающиеся полотнища – зеленые, желтые, розовые, лимонные, лиловые. Вдруг, как звезда, вспыхнула в зените яркая точка, скрутилась в зеленоватую спираль и с быстротой молнии развернулась по всему горизонту. Одновременно с огненного моста вниз ударили розовые языки, как перевернутые фонтаны. Они вспыхивали, наливались изнутри огнем и этот ужасный огонь, пронизанный странными бликами и вспышками, клубился над безмолвными мертвыми льдами, над ужасающей, ничем не нарушаемой тишиной.

– Какой сейчас месяц?

– Конец января.

– Вот видите, – непонятно заметил Семен. – Сейчас мы вызовем наверх машинистов и спецов. Бог не фраер, не выдаст…

И добавил, подумав:

– А я уйду.

– Куда?

– Не знаю. К чукчам.

– На чем это ты уйдешь?

– Найду нарты, лыжи. Должно быть снаряжение, уверен.

– А зачем уходить? – негромко спросил Джабраил. Он действительно не понимал Семена. – Здесь должна быть резервная радиостанция. Спецы ее восстановят, вызовем помощь.

– Сотрудников НКВД?

– Зачем? Американцев из САСШ. Они пришлют самолеты.

– Ну, ты, я вижу, контра! Точно, большая контра.

Семен не верил в какую-то там помощь. Раз бросили людей во льдах, значит, положение парохода безнадежно. Чекисты знают, что делают. Они даже не застрелили меня. Сколько можно такой толпе прожить на вмерзшем в лед пароходе? Ну, пока есть уголь, пока машины работают, пока есть жратва, пока борта не продавило льдами. А потом все равно конец. С меня хватит ожидания, окончательно решил Семен. Уйду, затеряюсь среди чукчей. Второй раз тонуть не хочу, японского миноносца здесь не дождешься…

В этот момент мощно рвануло под левым бортом на корме, полетели обломки бревен, льда, клубы дыма.

Вот и ответ, понял Семен.

Чекисты начинили пароход взрывчаткой.

И заорал Джабраилу:

– К люкам!

Он знал, что в любой момент могли рвануть и другие заряды (вряд ли Михалыч и его люди ограничились только одним), но бросился на нижнюю палубу. Ученый горец и профессор, оглядываясь, трусили за ним. Ужасающее Северное сияние на глазах бледнело, будто вылиняло от взрыва. Черный жирный дым медленно поднялся над загоревшимися на корме бочками с бензином. Если Михалыч видит отсветы этого пожара, он, наверное, доволен, подумал Семен.

Капо гном

В самом начале Отечественной войны Семен Юшин, пятидесятипятилетний боец народного ополчения, попал в плен под Смоленском. Он был ранен, но выжил. В памяти остались заходящие на бреющем «мессершмитты», резкие фонтанчики расплеснутой пыли. Ничего другого. В лагере бывшего марсового подлечили, точнее, хватило у него сил выжить. Так что, в сентябре сорок первого вместе с другими пленными он попал в немецкий городок Шлюссендорф.