Читать книгу Тайный брат (сборник) - Геннадий Прашкевич - Страница 6

«…втолкнули в большой шатер на холме.

Одна сторона шатра была полностью открыта, может быть, для того, чтобы пленные могли еще раз, может, в последний, с вершины холма, поднимающегося над Акрой, увидеть лагерь святых пилигримов. Обгоревший вереск еще дымился, осадные башни у стен крепости сгорели до основания, и небо до сих пор казалось застланным обрывками каких-то нелепо мрачных, каким-то особенным изощренным образом разодранных туч. Небо казалось низким и закопченным, и это впечатление еще больше усиливалось тем, что перед далекими многочисленными, разбросанными по всей долине палатками пилигримов, чуть в стороне от того места, где алел шатер больного короля Ричарда, пылал огромный костер.

Ни звука не доносилось с такого большого расстояния.

Но ясно были видны фигурки людей, густо окружившие высокий костер.

Серкамон огляделся. Пленных было пять человек. Сеньор Абелин, весь израненный и до того обессиленный, что его держали под руки два неизвестных серкамону француза, а нижняя губа от усталости и боли у сеньора Абелина отвисла. Большой нос покрылся капельками пота, испарина выступила на бледном высоком лбу, отмеченном рубцом от металлического шлема. Плащ сеньора Абелина был окровавлен и в двух местах порван копьем. Серкамон не видел ран сеньора, наверное, раны сеньору Абеляру перевязали, но по бледности длинного лица, по мутным потухшим глазам можно было понять, что раны серьезны. Что же касается двух французов, поддерживавших сеньора Абеляра, они могли быть его оруженосцами или кравчими.

Рядом с серкамоном, тяжело отдуваясь, пыхтя, обильно потея, стоял, расставив короткие ноги, барон Теодульф. Он был лишен колета и кольчуги, с него даже полотняную рубашку сорвали, и он стоял голый по пояс. Пот обильно сбегал по грузному багровому телу, мешаясь с потеками крови, все еще выбивающейся из-под грубой повязки, охватывающей грудь и правую руку, которую барон не мог поднять. Наверное, на эту повязку ушла его собственная рубашка.

Казалось, барон ничего не понимает.

В его выпуклых глазах метались огоньки безумия.

Барон, не отрываясь, смотрел на низкое ложе, на котором в десяти шагах от пленных возлежал некий сарацин в белом одеянии, и в сафьяновых сапожках, и с чалмой на голове, но без всякого оружия, кроме короткого кинжала, заткнутого за пояс. Всем своим надменным видом сарацин будто хотел подчеркнуть свою значительность. По крайней мере, так угадывалось. Наверное, это и впрямь был большой начальник, может, даже сам начальник гарнизона Акры – Маштуб. Увидев его, серкамон почему-то подумал: здесь, в шатре такого большого начальника, никого не будут убивать. Это большой и чистый шатер, его пол укрыт толстым слоем ковров. Здесь стоит ложе, на котором возлежит, может быть, начальник гарнизона Маштуб. Если он захочет убить пленных, их, наверное, отведут в другое место.

Серкамон еще раз поднял голову, пытаясь внимательнее рассмотреть лагерь паладинов, раскинувшийся за стенами Акры.

Сверху хорошо были видны и стены крепости.

Так же хорошо было видно, что в некоторых местах эти стены более толсты, в других они тоньше. Если бы я сейчас появился перед королем Филиппом или перед королем Ричардом, подумал серкамон, я бы смог помочь войску святых пилигримов, подробно рассказав, где именно стены города тоньше, а где нужно насыпать новый вал, чтобы приблизиться к такому месту вплотную.

Он незаметно перевел дыхание.

Было странно думать, что еще утром он пускал чашу по кругу, деля теплое вино с бароном Теодульфом и с его оруженосцами. Еще более странно было думать, что еще утром он мог лапать руками бесстыдных женщин, примкнувших к войску еще в Италии. А Жабер, оруженосец барона Теодульфа, громко ругался с прачками и с одной из тех непонятного возраста старушек, что соглашались мыть волосы рыцарям и, несмотря на возраст, в ловкости по вычесыванию блох нисколько не уступали обезьянам. Этих женщин часто ругали, даже таскали за волосы, но следовало признать, что некоторые отличались большой преданностью Господу. Будучи раненой, такая женщина непременно просила, чтобы тело ее было брошено в ров для устрашения неверных и для того, чтобы рано или поздно глубокий ров сравнялся с землей и пилигримы могли бы по трупам пройти в город.

Сарацин на ложе поднял голову.

Он не был ранен, но был очень бледен.

В его высокомерном взгляде угадывалась скрытая печаль.

Шесть сарацинских воинов в зеленых и в желтых шальварах, и с саблями наголо, и с кинжалами за шелковыми белыми поясами стояли по обе стороны низкого ложа. Еще восемь воинов с трех сторон окружали пленников, хотя было ясно, что пленники вряд ли могут кому-нибудь причинить зло. Они были сейчас совсем как дети – беспомощны и испуганы.

Может, поэтому начальник сарацинов Маштуб печально вздохнул.

Наверное, в отличие от пленников, он уже знал их будущее. Именно это знание заставляло сарацина вздыхать, потому что он лучше, чем кто-либо другой, знал, что защитники Акры могут, наверное, отбить ну еще пять-шесть таких вот стихийных штурмов, но если собаки-латиняне короли Ричард и Филипп договорятся, Акра непременно падет. А Маштуб слишком хорошо знал, как много течет крови по улицам того города, который оказывал сопротивление латинянам дольше, чем того требовали обстоятельства. Золото и серебро не спрячешь. Оно будет найдено, выкопано и увезено. И все живые будут уведены в рабство. И тех, кто убит, не воскресит даже всемогущий Аллах. Если они убиты, значит, так хотел Аллах.

Голова Маштуба шла кругом. Он очень устал. С привычным превосходством, но при этом с некоторой завистью, удивившей его, он смотрел на пленных. И в этом тоже было нечто странное. Ведь перед ним стояли побежденные враги, которых он в любой момент мог убить, и в то же время он каким-то странным образом чувствовал, что перед ним все же стоят победители.

Серкамон уловил состояние духа Маштуба.

Серкамон тоже чувствовал необычное в воздухе.

Конечно, он знал, что его, как и всех пленников, убьют, и готовился принять это со смирением. Если их убьют не в этом шатре, то, наверное, в трех шагах от него, подумал он. Может, их убьют даже не прямо сейчас, а к вечеру, но все равно убьют. И все-таки в высокомерно-печальном взгляде Маштуба и в его долгом вздохе серкамон уловил какую-то надежду. Серкамон не боялся умереть, но почему-то ему казалось, что несправедливо ему умереть именно сегодня. Он так долго шел к Акре, он проделал такой долгий и сложный путь, что было обидно умереть так рано, не увидев падения Акры, не спев песнь о ее падении.

Серкамон смиренно вздохнул.

Мой путь завершен. Наверное, я сегодня умру.

И покачал головой. Его путь на Акру оказался непрост.

Сперва некоторые уютные гавани западного итальянского берега, и десятки безымянных островов, запомнившихся лишь как высокие каменные стаканы, бросающие тень на мерцающие изнутри воды срединного моря.

Потом летучие рыбы, разбивающие рябью изумрудные зеркала моря.

Почему-то запомнился еще некий остров, весь окутанный дымом. Кажется, он назывался Изола. Говорили, что остров Изола горит изнутри, что он сложен из такого камня, который веками тлеет в глубинах горы, все вокруг отравляя своим ядовитым сернистым дымом.

Но больше всего сакремону запомнилось само срединное море, по которому медленно двигался дромон, тяжелое судно на веслах и парусах, приспособленное перевозить большие грузы. В некотором отдалении за дромоном двигалось еще несколько судов, мечтающих дойти до самой-самой Акры, чтобы наконец усилить войска короля Филиппа. Сакремон хорошо запомнил, как однажды сильно возбудился ветер и обманчивое небо обиженно задышало. Ветер хватал суда то спереди, то сзади и гнал их так быстро, что люди на борту по-настоящему начинали чувствовать ужасную и великую бездну, колышащуюся и разверзающуюся у них под ногами. Огромность этой ужасной бездны была заполнена только водой, и это пугало больше всего. Только за Фарой, когда дромон повернул в сторону Акры, упал штиль, зато вместе со штилем пришло полное безветрие, и дромон встал в виду Монжибеля. Лишь в страстной четверг Тот Кто Отнял Ветер, Тот Кто Может Дать и Взять Все, вернул все-таки свежий ветер прямым и косым парусам, и в глубокой ночи на корме дромона были зажжены масляные фонари, на свет которых подтягивались из тьмы другие суда.

Так суда дошли до Крита.

Там до Родоса и Кипра оставалось уже немного.

А от Кипра суда всего за два дня дошли до Акры, под стенами которой раскинулись палатки короля Филиппа.

Перед лицом смерти, сумрачно подумал сакремон, никакой путь не кажется долгим.

Он внимательно глядел на Маштуба, все так же высокомерно возлежащего на шелковых подушках. Зачем-то Господь не позволил мне утонуть в море, подумал он, не позволил пасть под саблями неверных, не позволил сгореть в ужасном пламени греческого огня и быть зарубленным на тесных улочках Акры.

Раз так, значит, я еще зачем-то нужен Господу.

Он покачал головой. Он никак не мог понять: почему вслед за бароном Теодульфом в пролом стены не бросились рыцари и лучники, сердженты и тафуры короля Филиппа или короля Ричарда? Что их остановило? Он с тоской смотрел издали на костер, горящий далеко за стенами Акры. Возможно, сейчас вокруг костра собрались благородные бароны, чтобы обсудить неудачный приступ. А возможно, обозленные тафуры, те, что и на приступ идут босиком, поймали старуху – одну из тех, что часто рыскают по всему лагерю, а потом передают сведения неверным. Серкамон почему-то хотел знать, что сейчас происходит вокруг костра, но Господь сделал по-своему: он поставил серкамона перед тем, кого благородные рыцари давно собирались совсем недавно перед этим посадить на кол – перед начальником Акры.

Маштуб щелкнул пальцами и бесшумно вошел в шатер, присел на корточки рядом с ложем Маштуба невысокий человек, плотно кутающийся в плащ с низко опущенным на лоб тюрбаном.

Маштуб что-то произнес на языке неверных.

– Теперь вы будете отвечать, – по-французски произнес человек в плаще и в тюрбане. – Вам зададут разные вопросы, а вы будете отвечать на вопросы. Иначе вам никак поступать нельзя.

Это было так неожиданно, что барон Теодульф, брызгая слюной и еще больше, чем всегда, пуча свои безумные глаза, выдохнул:

– Ты кто? Франк?

Человек в тюрбане кивнул:

– Я был франком. А теперь принял ислам. Аллах оказывает милость тем, кто искренне признает его силу.

– Клянусь божьей смертью! – богохульно взревел барон. – Клянусь божьими глазами, ногами, руками, печенью! Клянусь божьей глоткой и зобом божьим, отступник, я доберусь до тебя!

– Тебя убьют раньше, чем ты даже поднимешь руку, – смиренно ответил отступник и, повернув голову к Маштубу, перевел ему неистовые слова раненого барона.

Маштуб усмехнулся.

– Спроси своего начальника, – негромко произнес сеньор Абеляр, – почему наш штурм не удался?

Маштуб выслушал толмача и кивнул.

– Латинян погубила жадность, – объяснил пленным толмач. – Войдя в пролом стены, пропустив первый отряд, тамплиеры встали в проходе и мечами не пустили остальных воинов в город. Они посчитали, что Акра сдастся и они успеют поделить между собой самую богатую добычу. Но Аллах не допустил плохого. Всех, кто ворвался в пролом, вырезали.

– И тамплиеров? – взревел барон.

– Тамплиеры успели уйти.

Ужасные ругательства, самые дерзкие и богохульные, изверглись из разверстой пасти барона. Он так ревел, пока один из воинов не ударил его сзади рукояткой кинжала по голове.

Тогда Маштуб поднял руку и заговорил.

– Аллах не позволил собакам-латинянам сорвать со стен Акры желтое знамя Магомета, – переводил толмач. – Аллах велик. Воины великого Саладина, хранителя веры, уничтожили собак-латинян на реке Кресон и там же убили великого магистра иоаннитов Рожэ де Мулена. Мы отобрали у собак-латинян Тиревиреаду. Мы разгромили собак-латинян под Хаттином, а там против воинов Аллаха выступали граф Раймунд Триполийский, великий магистр тамплиеров Жерар де Ридорф и граф Рено Шатийонский. Мы взяли Сайду, Яффу, Кесарию, Аскалон. Иерусалим открыл перед нами свои святые ворота. Летучие отряды защитника веры великого Саладина не позволили собакам-латинянам ходить по нашей земле.

– Но вы не взяли Тир! – взревел барон. – Вы не справились с Конрадом Монферратским! Перед стенами Акры стоят воины короля Ричарда и короля Филиппа!

– Не воины, а собаки, – перевел ответ Маштуба толмач. – Просто грязные собаки. Они уже передрались из-за кости, которую им не проглотить. Латиняне сотнями бегут из лагеря. Они боятся умереть от болезней и голода. У них нет денег, чтобы купить место на венецианских галерах, они перебегают к нам. Аллах велик, он принимает всех, кто принимает ислам. Мы можем даже не торопиться, – высокомерно сказал Маштуб, почему-то вздохнув. – Времени у нас, как песка в пустыне. Время перемалывает всех и всё. Аллах велик. Аллах утопил рыжебородого Барбароссу в ручье, в котором не утонет даже щенок. Воля Аллаха превыше всего.

– Что бы ни было, – взревел барон, – очень скоро желтые штаны Магомета будут сорваны со стен Акры.

Толмач перевел слова барона Маштубу. Тот что-то быстро приказал.

– Позволь мне с помощью вопросов выяснить состояние твоей души, – попросил толмач.

– Это говоришь мне ты, проклятый отступник?

– Это говорит защитник веры Маштуб.

– Правда, барон, помолчите, – попросил сеньор Абеляр. Было видно, как ему тяжело говорить. – Я хочу ответить на вопросы Маштуба.

Барон замолчал, бессмысленно пуча глаза и пуская с губ прозрачную слюну.

– Думаете ли вы, сеньор, – спросил толмач, переводя слова Маштуба и глядя теперь только на сеньора Абеляра, поддерживаемого оруженосцами. – Думаете ли вы, сеньор, что этот мир приводится в движение лишенными смысла причинами или же он все-таки поддается разумному управлению?

– Все в воле божией, – ответил сеньор Абеляр.

– Но короли Ричард и Филипп враждуют друг с другом. Они стоят у стен Акры и не могут ее взять. Они спорят, кого посадить на иерусалимский трон, собаку-рыцаря Га Лузиньяка или собаку-маркиза Монферратского. У них помутился ум. Они делят трон, который еще надо завоевать, и они не понимают, что завоевать иерусалимский трон можно только совместными усилиями. У них совсем помутился разум.

– Все в воле божией, – повторил сеньор Абеляр, и было видно, что ему очень трудно произносить даже такие короткие слова. – Наверное, ты мудр, начальник Маштуб, но ты, наверное, не знаешь, что Крез, царь лидийцев, столь долго угрожавший царю Киру, сам был впоследствии предан пламени костра. Наверное, ты никогда не слышал о том, что пришло время и римский консул Павел сам проливал благочестивые слезы из-за несчастий Персея, пленного им же? Ты говоришь о времени, Маштуб, но у нас этого времени ничуть не меньше.

– Твои несчастья, – негромко перевел ответ Маштуба толмач, – являются наказанием за твои заблуждения, ибо ты не в силах правильно оценить ход событий.

– О чем они говорят? – снова взревел барон Теодульф. – Клянусь божьими потрохами, я не понимаю ни слова!

Маштуб приказал, и в шатер внесли холодный шербет на серебряном подносе.

– Пей и ты, пучеглазый, – перевел слова Маштуба толмач. – Наверное, ты больше никогда не будешь пить таких вкусных напитков, грязный латинянин. Аллах велик, он разрешает тебе сделать несколько глотков.

– В большой шкатулке, которая стоит справа от моего ложа, – перевел толмач слова Маштуба, – лежат пряди волос, присланные мне всеми женщинами Акры. Все женщины Акры, молодые и старые, сказали мне, что теперь я волею Аллаха располагаю их жизнями. Отсылая мне свои волосы, каждая по маленькой прядке, все женщины Акры сказали, что вручают мне свои молодые и старые жизни и теперь волею Аллаха я обязан их защитить. Глядя на такого грязного и трусливого латинянина, как ты, ревущая во весь голос грязная и трусливая собака, ты, мерзкий шакал, омрачающий мир своим видом, я вижу, что некоторые тайные мои колебания и мысли бесцельны. Я должен защитить Акру и ее жителей. Поэтому я уничтожу всех вас – трусливых собак.

– Барон Теодульф не труслив, – терпеливо возразил Маштубу сеньор Абеляр. – Он совершил много подвигов. Его рукой уничтожено столько неверных, что только сам Господь знает, почему Святая земля еще не очищена. Но я надеюсь, что волею божьей благородный барон Теодульф еще увидит такое.

Некоторое время Маштуб внимательно и с некоторой печалью смотрел на сеньора Абеляра. Потом медленно встал и, не глядя, протянул назад правую руку. Кривая сабля одного из воинов тут же оказалась в его руке. Маштуб, не торопясь, проверяя пространство, отвел руку в сторону и повелительно приказал сеньору Абеляру:

– Подойди!

Сеньор Абеляр поднял голову, но остался стоять на месте.

– Я подарю тебе жизнь, – медленно перевел толмач слова Маштуба. – Твоя жизнь ничего не стоит, она мало кого обрадует, собака-латинянин, но я подарю тебе твою грязную жизнь, если ты раскаешься и примешь ислам, как это сделали многие другие трусливые латиняне.

Сеньор Абеляр медленно повернул голову в сторону оруженосцев, и они отступили. Сеньор Абеляр молча посмотрел в сторону барона Теодульфа и секрамона, но они тоже промолчали.

Тогда сеньор Абеляр негромко произнес: «Нет».

Описав дугу, кривая сабля опустилась на шею сеньора Абеляра.

Удар оказался не очень сильным, но кровь обильно хлынула из раны, и сеньор Абеляр упал на колени, подняв руки к шее. Впрочем, схватиться за шею он не успел. Один из воинов коротким ударом кинжала снес голову сеньора Абеляра, и она наконец упала на ковер, почти без звука, откатившись к ногам Маштуба.

Маштуб засмеялся.

– Вырвите толстому собаке-латинянину глаза, – перевел толмач глухим голосом приказ Маштуба. – Вырвите толстому латинянину глаза и спрячьте его в темницу, пока не найдется желающих выкупить его из позорного плена. И бросьте в темницу всех этих недостойных, – указал Маштуб на оруженосцев сеньора Абеляра.

Серкамон слышал слова Маштуба как бы издалека. На его глазах схватили и увели взревевшего от гнева барона и скованных ужасом оруженосцев. Какое-то время рев барона еще раздавался за шатром, затем стих, наверное, барона успокоили сильным ударом. В шатре остались толмач, три воина, Маштуб, снова возлегший на свое низкое ложе. Кто-то из неверных, засмеявшись, пинком перебросил голову несчастного сеньора Абеляра к его бездыханному телу. Уже сегодня барон потеряет жизнь, вдруг вспомнил серкамон слова храмовника брата Серджо. Иисусе сладчайший, дева Мария, даю тебе священный обет петь святой подвиг, пока жив. Даю священный обет неустанно всю жизнь ходить по пыльным дорогам и поднимать благородных баронов и даже простолюдинов в святое странствие. Пока есть силы и голос, пока не вырезан мой язык, даю священный обет поднимать все новых и новых пилигримов в святое странствие до тех пор пока не будет сорвано и истоптано ногами желтое знамя неверных, пока кровь их не затопит долины и не останется на святой земле ни одного неверного, попирающего чистую веру Христа. А если мне дано пасть прямо сейчас от рук неверного, Господь, укрепи мои силы! Я буду петь подвиг везде, куда призовет меня Господь. Во веки веков! И отдаюсь твоей воле.

– Ты, кажется, серкамон?

– Да, – смиренно кивнул серкамон.

– Ну так пой. Я хочу слышать твое пение.

Толмач перевел слова Маштуба и облизнул пересохшие губы.

Было видно, как ему страшно. Наверное, толмач боялся, что очень скоро его голова тоже окажется рядом с головой сеньора Абеляра. С таким же интересом, но без всякого страха смотрели на серкамона воины, чуть приобнажив, чуть вырвав из ножен кривые сабли. Только голова сеньора Абеляра смотрела на серкамона ничего не выражающими широко открытыми глазами, в которых не было ни боли, ни гнева, одно равнодушие. И это тоже можно было понять, поскольку душа благородного сеньора Абеляра стремилась в это время в рай, в единственное достойное святого странника место.

Серкамон выпрямился. Дева Мария, Иисусе сладчайший, страдавший за всех, отпусти мне мой последний грех, этот неверный должен увидеть, как уходят истинные христиане, те, которые никогда не меняют веру и не просят милости.

– Переводи, – сказал он испуганному толмачу.

– Что он поет? – спросил Маштуб.

Серкамон не понял вопроса, но увидел, как быстро и деловито вдруг заговорил толмач, переводя на быстрый птичий язык неверных дерзкие слова, изрекаемые серкамоном.

– Тебя сейчас убьют, – сказал толмач, не меняя выражения и произнося слова так, чтобы никто не понял, что они обращены сейчас к серкамону. – Тебя убьют. Ты глупец. Ты боишься признать, что воля Аллаха сильнее.

Некая странная сила овладела голосом серкамона.

Вдруг серкамон совсем по-особенному увидел каменные, искрошенные катапультами стены Акры. Они светились особым светом. И он увидел далекие холмы, по которым еще змеились огни догорающего вереска. И увидел белые и алые палатки и шатры на холмах. Господь не даст мне умереть, вдруг понял он. А я даю священный обет всегда и везде поднимать честных христиан на стезю Святого гроба. И буду длить свой обет, пока Иерусалим снова не вернется в руки христиан.

И почему-то подумал: нас предали тамплиеры.

И еще подумал: если Господь действительно видит все и захочет явить чудо и сохранит жизнь барону Теодульфу и если даже барону Теодульфу вырвут его выпуклые глаза, но он останется жив, ни один тамплиер никогда больше не посмеет оказаться рядом с ним или хотя бы на расстоянии его вытянутой руки с мечом. Если барон Теодульф останется жив, он разрушит орден.

– Назови свое имя? – сказал толмач.

– Господь знает мое имя. Он отличит меня.

Толмач перевел эти слова, и, подумав, Маштуб понимающе качнул головой.

– Ты свободен, – объявил толмач.

– Как тебя понимать, отступник?

– Ты свободен и можешь идти в любую сторону. Неутомимый и строгий защитник истинной веры Маштуб говорит, что у латинян мягкие языки. Ему не понравилась твоя песнь, но ему понравилось, что ты держишься так спокойно и так доверяешь своему Богу. Нет бога, кроме Аллаха, но Маштуб дарит тебе жизнь, потому что считает, что ни один побежденный никогда не сможет петь торжество. Он отнял у тебя это торжество, и это больше, чем ты думаешь.

И повторил:

– Уходи.

– Если я отойду от шатра Маштуба, меня зарежут.

– Это никого не касается. Это уже твое дело, латинянин.

– Я не могу поверить, что Маштуб сказал тебе именно так. Переспроси Маштуба.

С некоторой неохотой толмач перевел слова серкамона Маштубу, и начальник Акры высокомерно рассмеялся.

– Маштуб сказал, что тебя проводят до стен крепости и даже выведут за стены. После этого тебя отпустят, и ты должен дойти до своих палаток сам и рассказать всем о благородстве Маштуба. Ты должен рассказать, что все воины в Акре носят на поясах пряди волос своих жен и детей и будут спасать своих жен и детей. Может, ночь выдастся темная, не будет луны и многих костров, тогда ты доберешься до палаток латинян живым. А если выйдет луна, тебя поразят стрелы.

– Но ночь еще не наступила.

Маштуб неожиданно хлопнул в ладони.

– Пока не наступила ночь, ты будешь гостем Маштуба, – объяснил толмач. – Пей и ешь, набирайся сил. Сегодня ты гость Маштуба, он хочет слушать твои песни. Но не серди начальника Акры, – быстро добавил толмач. – Пой ему про любовь.

– Я дал священный обет перед Господом петь только святой подвиг.

– Не серди Маштуба, – повторил толмач ровным голосом.

– Я дал священный обет.

– Тогда попробуй дожить до вечера.

В шатер уже внесли шербет и горячую баранину.

Маштуб повел рукой, приглашая гостя сесть на ковер.

Тело сеньора Абеляра уже унесли, но его отрубленная голова все так же равнодушно следила за приготовлениями.

– Разве голову сеньора Абеляра не унесут?

– Сеньор Абеляр тоже гость Маштуба, – впервые усмехнулся толмач, с завистью поглядывая на дымящиеся кушанья. – Он разделит с вами трапезу. Или просто поприсутствует…»