Читать книгу Ценностная динамика символов успеха: на материале статистики кинопроката - Геннадий Владимирович Дытченко, Геннадий Владимирович Сазыкин, Геннадий Владимирович Бакуменко - Страница 2

Категория универсальности в культуре теснейшим образом связана с уникальностью. Уникальность каждого культурного события или артефакта носит всеобщий характер. В этой всеобщности и раскрывается возможность культурологической типологизации и атрибуции6. Произведения искусства, традиции народов, языки – уникальны, единичны, разнообразны. Осмысление же причин этой уникальности позволяет идентифицировать и выделить отдельные общие признаки. Путем абстрагирования в уникальных явлениях из единичного выделяется общее, а за тем и универсальное содержание.

Общее понятие является не только классификационной абстракцией единичных имен конкретных вещей, но и выполняет важную функцию: позволяет сравнивать и отбирать предметы как инструменты. Эта функция символически опосредована, что раскрывает прагматическую сторону культуры. Культура, в этом смысле, – небиологический (и неопытный, в том смысле, что не обязательно требует проверки знаний опытом) способ отбора эффективных инструментов и технологий деятельности. Мы не можем в обозримом историческом времени существования человечества указать промежуток, когда человек поступал бы иначе, не осуществлял бы отбор предметов на основании сравнения их общих и единичных признаков. Иными словами, и в повседневности, и в практике теоретизирования осуществляется «установление типичности изучаемого явления»7 – то, что А. Я. Флиер назвал часто применяемом на практике, но «ещё не отрефлексированным теоретически» методом «культурной атрибуции»8.

На наш взгляд, методически оправданна возможность разграничения повседневной культурной атрибуции и теоретического метода культурологической атрибуции, поскольку культура повседневности зачастую становится предметом культурологических исследований.

Повседневную мыслительную практику выделения и типологизации общих свойств единичных явлений по известным типологическим моделям, которая всегда символически опосредована и связана с технологией применения предметов или их свойств в деятельности, будем считать культурной атрибуцией – феноменом, отражающим одну из основных функций культуры: обеспечение с помощью символических форм повседневной процедуры отбора эффективных форм и способов деятельности. Символическое отражение в естественных языках не только объективных явлений окружающей действительности, но и их общих классификационных признаков позволяет феноменологически указать на результаты обозначенной повседневной процедуры: свойства предметов (текучесть, твердость, естественность или обработанность), группы предметов (деревья, камни, люди, машины) и т. д., всегда связаны с возможностью их применения. А вот уже инструментальное применение предметов и их свойств теснейшим образом связано с параметрами результативности деятельности, одним из которых является успешность. Атрибуция предметов и их свойств с успешной деятельностью предполагает частоту их использования и гарантирует повторяемость успешной деятельности, что ведет к ее технологическому совершенствованию.

Феноменологически можно указать, что успешность является атрибутивным признаком результативной деятельности, глубоко укорененной повседневной категорией мышления, присущей человечеству с древнейших времён. При этом символическая фиксация успеха деятельности является необходимым условием сохранения и совершенствования технологии её осуществления. В этом смысле палеолитическая революция, определяемая, в том числе, по коренным изменениям технологий изготовления орудий труда, уже свидетельствует о символизации успеха в процессе передачи навыков освоения трудовой деятельности, о наличии и развитии феномена культуры.

Теоретический метод культурологической атрибуции, в отличии «от художественной и исторической атрибуции, стремящихся к установлению индивидуальных признаков каждого объекта», устанавливает типичность явлений в рамках теоретической модели культуры, их нормативность в рассматриваемой системе культурных порядков, наряду с совокупностью множества контекстуальных связей9. Андрей Яковлевич Флиер использует термин «культурная атрибуция», исходя из понимания рассматриваемой методологической процедуры как соотнесения объекта с культурой, но такие процедуры, как он сам замечает, распространены, но не отрефлексированы в теоретической практике и, как мы показали выше, свойственны практике повседневной. Поэтому, на наш взгляд, сделанное нами терминологическое уточнение представляется существенным.

Эвристика выделения специального метода «культурной атрибуции» Андреем Яковлевичем тесно переплетена с его концепцией культурогенеза, в которой важное место занимает разграничение культурной формы и культурного объекта (факта или артефакта)10. Культурогенез следует понимать, в том числе, и как исторический процесс совершенствования культурных форм, эталонных образцов синтеза культурных продуктов и технологий их производства. Ничто так ярко не характеризует культуру (или некоторую её локацию), т. е. систему надбиологических программ жизнедеятельности общества, как наличие в этой системе сложной совокупности созданных ею культурных форм. Поэтому атрибуция отдельного объекта (материального или нематериального культурного артефакта) с конкретной культурой по типичным чертам этого объекта с другими и выделяется автором концепции культурогенеза как особый способ теоретизирования, как специальный научный метод.

На заре становления европейской исторической науки антикварии широко применяли атрибуцию отдельных объектов к различным периодам культуры античности, что в значительной степени определяло их стоимость или коллекционную ценность. Но тем не менее, если музейная или историческая атрибуция отрефлексированы до уровня конкретно-научного метода или даже технической процедуры, то описанный Андреем Яковлевичем метод, не смотря на его распространенность, действительно остаётся недостаточно теоретически отрефлексированным. Процедура атрибуции конкретного артефакта с культурой на основе типичных его черт настолько схожа с повседневной культурной атрибуцией, что применяется, как правило, имплицитно.

Для процедуры культурологической атрибуции необходимы теоретические модели культуры (или обоснованные локации: исторические, территориальные, этнические, конфессиональные, политические и т. д.), по отношению к которым и возможна атрибуция артефакта. При этом приемлема как атрибуция к единственной модели, так и одновременно к нескольким. В условиях развития постнеклассической парадигмы научного знания11 атрибуция к единственной модели ведет к фрагментации научных представлений о сложной системе культуры, а к нескольким – выводит культурологию на междисциплинарный мета уровень, позволяющий обобщать исследованные фрагменты в общую картину представлений. В конечном итоге, возможна атрибуция артефакта к культурной форме, распространенной во многих культурных ореолах (локациях) или наблюдаемой с помощью различных теоретических моделей. Сложно, к примеру, определить происхождение молотка, но, если вдруг его нет под рукой, когда необходимо забить гвоздь, в поисках заменителя молотка в повседневности осуществляется именно культурная атрибуция его типичных свойств в технологическом процессе вне зависимости от культурного ореола возникшей проблемы.

Рассматривая успех (успешность) как атрибутивный признак деятельности, а вне созидательной деятельности в принципе не мыслится никакая модель культуры12, следует признать деятельностную модель культуры, сложившуюся, по мнению В. М. Межуева, в 1960-х гг. в отечественной культурологии под влиянием ранних работ К. Маркса13, в качестве исходной, объясняющей универсальные свойства различных культурных локаций, поскольку деятельность остается универсальной характеристикой человека как индивида, общества и глобального сообщества в целом. Единственной и существенной проблемой, указывающей на необходимость оптимизации деятельностного культурологического подхода, является неопределенность и относительность категории созидательной деятельности, имманентно связанной в действительности с разрушением, с изменением естественной целостности объекта в результате его окультуривания, приспособления к успешной технологии использования.

Гуманитарные исследования второй половины XX в. Обнаружили важное свойство культуры как социального феномена: социальная интеграция (усложнение социальных связей) связана с усложнением и обогащением символической составляющей культурной жизни обществ, в то время как дезинтеграция сопровождается упадком культуры, взрывом семиотических систем (Ю. М. Лотман14) и откатом культурного развития к наиболее архаичным практикам символического обмена (А. С. Ахиезер15). Складывается понимание культуры как совокупности небиологических (надбиологических) программ, обеспечивающих совместную жизнедеятельность людей (Ю. М. Лотман, Б. А. Успенский16, А. С. Ахиезер17, В. С. Степин18, А. Я. Флиер19 и др.).

Иными словами, культуру следует рассматривать как совокупность вырабатываемых в процессе социальной эволюции человечества программ преодоления социальной энтропии, необратимых процессов распада системной целостности общественных связей. В этом контексте обнаруживается универсальный сущностный критерий определения направления социального развития от состояния неопределенности и риска распада социальной организации к управляемой системе усложнения социальных связей, в рамках которой культура обеспечивает механизмы развития общества и обуславливает управляемость динамических изменений. Тогда обозначенная М. Вебером, как параметр измерения результативности социального действия, категория успеха целенаправленного действия20 выступает не только в роли абстрактной константы прагматичной характеристики хозяйствования, но и в качестве универсалии культурной атрибуции любой результативной деятельности, в том числе и организации управляемой системы усложнения социальных связей.

Следовательно, категория «успех» – выработанный в процессе совместной жизнедеятельности универсальный для всех культур символический атрибутивный признак деятельности, применимый к характеристике развития общества.

Одна из попыток поиска успешной конфигурации культурного роста, базирующаяся на подсчете количественных показателей произведенных культурами высших ценностей – исследование А. Крёбера (1944)21. Универсальность категории успеха понимается им в контексте цивилизационного единства шкалы высших ценностей без учета их историко-культурной изменчивости. Успех культурных конфигураций, по Крёберу, определяется количеством произведенных культурой ценностей, которые обретают значение высших в системе современных автору культурных координат. С одной стороны, конфигурация культурного роста мыслится А. Крёбером как историко-культурный уникальный феномен, что позволяет ему сравнивать конфигурации различных культур. С другой – критерием их успешности выступает показатель интегрированности культурных достижений разных эпох и народов в систему ценностей XX в.

А если ценность не интегрирована в западную культуру XX в., то она и не влияет на конфигурацию культурного роста древнего общества?

Не умаляя значительности эмпирической базы исследования А. Крёбера, следует констатировать логический парадокс попытки анализа исторических явлений с опорой на несвойственные им характеристики. Между тем можно говорить об успехе исторической культурной конфигурации, опираясь на характеристики вектора её развития.

Успешность общества (в контексте понимания его структуры А. С. Ахиезером, в которой субъектами социального действия выступают индивиды, их коллективы, объединения и сообщества) определяется усложнением связей между социальными субъектами (индивид – сообщество). Критерием этого усложнения, как и основным условием данной тенденции развития, является эволюция культуры, понимаемая Ю. М. Лотманом как движение к пределу самоописания семиотических систем: от многозначности символа к знаковой определенности. При этом Ю. М. Лотман обнаруживает логичное следствие предельного самоописания семиотических систем – взрыв семиотических связей, влекущий за собой рост амбивалентности и неопределенности значений, – и указывает на стабильность развития культур тернарного типа, в которых взаимная амбивалентность значений двух систем уравновешивается устойчивостью третьей, выступающей медиатором неопределенных значений. Именно медиация, как способ разрешения конструктивной напряженности в концепции А. С. Ахиезера, является категорией, описывающей эволюционное развитие общества, расширение его интеграционных связей и обогащение общей картины мира, в то время как инверсивная логика, строящаяся на бинарных противопоставлениях, ограничивает развитие, сужает картину мира и дробит сообщество на локальные образования22.

Синтез семиотических представлений Ю. М. Лотмана и социально-исторической концепции разрешения конструктивной напряженности А. С. Ахиезера позволяет выделить критерии успешности культурной конфигурации общества: с одной стороны – тернарность семиотических связей, с другой – медиационная логика разрешения конструктивной напряженности. Историческая динамика культуры проистекает в двух возможных направлениях: 1) в сторону бинарности семиотических связей, в следствии чего инверсионная логика разрешения конструктивной напряженности ведет к поляризации ценностно-смысловых категорий, к обострению их дихотомических диспозиций и в итоге к дезинтеграции и фрагментации социокультурных связей, к локализации культур вокруг непересекающихся мировоззренческих категорий; 2) в сторону тернарности семиотических связей, следствием каковых является медиационная логика разрешения конструктивной напряженности, которая ведет к межкультурной интеграции на основе универсальных ценностно-смысловых категорий, к медиации посредством них дихотомических диспозиций и в итоге к интеграции и глобализации социокультурных связей вокруг общих мировоззренческих категорий. Эти две тенденции обуславливают культурную атрибуцию повседневных концептов к тернарной либо бинарной моделям культуры.

Наличие в культурных концептах успеха как универсальных, так и уникальных значений обусловлено различными тенденциями культурной динамики, обнаруженными как в исследованиях символической составляющей культуры, так и в социально-исторических.

В современном социально-гуманитарном знании сформированы представления об универсальных формах культуры (миф, религия, наука, искусство), универсальных процессах (глобализация – регионализация, интеграция – дезинтеграция, унификация и поляризация смыслов и ценностей, значений и др.). Наконец, способы постижения материального и идеального культурного содержания (дедукция и индукция) универсальны, а их повседневная и теоретическая комбинаторика («иносказание» по мысли И. Т. Касавина23) создает условия появления как новых уникальных культурных явлений, так и приращения научного знания.

Следует различать универсалию как категорию научно-философского теоретического дискурса и универсалии культуры. Если универсалии теоретического дискурса – продукт дискуссии и фиксации научного знания, то универсалии культуры – продукт повседневного опыта, запечатленного в культурном наследии. Как указывает Н. М. Мамедова, категории или «универсалии культуры – это некоторые “схематизмы”, посредством которых фиксируется и передается человеческий опыт»24. Фундаментальная функция культурной универсалии – облегчение декодирования хранящегося в символических формах опыта. Опираясь на определение культурной универсалии К. Г. Исупова25, кратко сформулируем: культурная универсалия – это абстрактная, умозрительная категория, означающая общие для всего человечества репрезентации культурного опыта, отраженные в материальном и духовном культурном наследии.

Одной из таких универсалий, имеющей множество репрезентаций и интерпретаций, в том числе, уникальных, и является категория успеха. В значении положительного итога деятельности или игры, эта абстракция повсеместно используется и является основной характеристикой мифических и эпических (культурных) героев с древнейших времен. При этом переживаемый или сопереживаемый феномен, символически фиксируемый данной категорией, выражается не только вербально. Весь комплекс возможных выражений этой категории условно будем считать символами успеха, чтобы не касаться разночтений понимания категории символа. А процесс придания смыслового или ценностного значения символам успеха – символизацией успеха.

Процесс в современном социально-гуманитарном знании выделяется как явление, исходя из наблюдений изменения окружающих форм. Символы успеха следует рассматривать как артефакты культуры, возникающие в конкретных социокультурных условиях. Изменения философского и повседневного смыслового и ценностного содержания символов успеха позволяет рассматривать эти явления процессуально, в их динамической сущности формирования и эволюции. «Любая принятая в данной культуре парадигма взаимодействия людей, если придать ей динамичность, выступает как социокультурный процесс», – пишет Ф. И. Минюшев26. О. И. Кускарова обобщает представления П. А. Сорокина и А. Я. Флиера, понимая под социокультурными процессами изменения состояний культурных систем, объектов и типовых моделей социальных взаимодействий, и уточняет, что культурные процессы представляют собой типические, универсальные по распространению и наиболее постоянные по повторяемости функциональные процедуры, которые поддаются фиксации и классификации на базе общих признаков27. Такой процедурой, на наш взгляд, является социокультурный процесс символизации успеха, сопровождающий генезис культуры и общества с древнейших времен и пронизывающий социокультурное пространство на всех уровнях социальных формообразований.

Предельно обобщая, Б. Латур понимает социальный процесс как коллективный деятельностный акт, «требующий сложной координации многих умений и навыков»28. Культурная опосредованность умений и навыков таким атрибутивным признаком продуктивной деятельности как успех диктует необходимость исследование процессуальности возникновения и ценностной динамики символов успеха.

Агональное происхождение феномена успеха29 обуславливает обращение к игровой концепции культуры и анализу роли успеха в игре.

Успех является обязательной категорией игры. Успех – цель игры, ее сущность, вокруг которой формируется собственное время-пространство игры. Игра может быть прервана, но не завершается без определения и переживания ситуации успеха.

В игре успех (так же, как и поражение) не обязательно получает когнитивное выражение или осмысление, но переживаем как ее составная часть, как условие игры. Неопределенность результата игры (патовая, безвыходная ситуация или бесконечная инвариантность игровых действий субъектов игры, не ведущая к фиксации успеха), воспринимается как отрицательный, нежелательный итог игры и преодолевается путем изменения условий игры (можно наблюдать на примере совершенствования правил современных спортивных единоборств). Инверсия правил игры как незыблемых условий достижения успеха и определения ее смысла в подвижные, изменчивые категории, призванные «улучшить» ее содержание, сохранив стремление к определению условий достижения успеха подчеркивает стержневую константу категории успеха. Вокруг категории успеха игра организуется и совершенствуется.

Можно перефразировать Й. Хейзингу: успех предварительно разыгрывается, прежде чем в качестве устойчивой универсалии наследуется культурой30. Грань между игрой и культурой, по мнению П. С. Гуревича31, пролегает там, где успех непродуктивной игровой деятельности, переносится в сферу продуктивной деятельности и начинает означать безусловную ценность ее положительного результата. Культура, разыгрываясь, наследует неформализуемые имманентные пролегомены определения категории успеха как универсальной положительной константы деятельности. Поскольку деятельность составляет основное содержание повседневности, при всей непроницаемости границ между игрой и повседневностью, повседневная культура наследует стереотипы игрового поведения. Сформированные в игре универсальные и уникальные характеристики категории успеха наблюдаются и в деятельности. Персональные (единоборства) и коллективные формы игры порождают категории персонального и коллективного успеха. Диспозиция персоны (одного игрока) коллективу (команде) формируют иерархию оценки степени социального успеха: чем больше количественный состав команды, противостоящей игроку, тем выше степень успеха и пр.

В отечественный научно-философский дискурс по ряду причин категория «успех» проникает в конце XX в., в то время как в западном – являлась предметом дискуссий и исследований на протяжении всего столетия. В предметной области отечественной теории и истории культуры процесс символизации успеха непосредственно затрагивается в аспекте формализации концепта и оценке социокультурного значения феномена Н. В. Розенберг32, Т. В. Букиной33, О. В. Михайловой34, В. А. Каюкова35. В раскрытии агональных аспектов европейской экономической культуры феномен успеха и его культурные характеристики получили отражение в исследовании М. А. Акимкиной36, при изучении феномена корпоративной культуры категория успеха развивается Т. Н. Персиковой37, О. Д. Суворовой38, Л. А. Пичугиной39; в аспекте исследования ценностных ориентаций молодежи российского мегаполиса касается феномена успеха Ф. А. Колбунов40, в аспекте популярности сценических искусств – И. С. Блинкова41.

Языковая репрезентация культурных концептов «успеха» раскрывает отдельные стороны символической представленности феномена успеха в культуре.

В русском языке слово «успех» производно от глагольной формы «спеть» или в более позднем значении «успевать», что указывает на привязанность к действию, к деятельностной динамике в некотором времени.

В. Даль указывает: «успевать / успеть» – иметь успех, удачу – достигать желаемого; успех, успешка – спорина в деле, в работе; удача, удачное старанье, достиженье желаемого; успешное дело, – с успехом, удачное; успешность – состоянье по прилаг.; успеши́ть делом, – успеть сделать; не успешить – не успеть, не сделать, за недосугом или за краткостью срока; успешник, успешница – успешный делатель, у кого работа идет, спорится»42. Д. Н. Ушаков выделяет три толкования: 1) «удача в задуманном деле», благоприятный результат деятельности, отражающий достижение определенной цели, 2) общественное признание удачи в деле, одобрение обществом поступка, свершения, достижений, 3) общественное внимание к персоне, признание ее достоинств, удача во флирте, любовном ухаживании и т. п.»43. Незначительно, в сторону лаконичности толкования, отличается версия С. И. Ожегова: 1) «удача в достижении чего-нибудь», 2) «общественное признание», 3) «хорошие результаты в работе, учёбе»44.

В 1994 г. Институт русского языка РАН к столетию автора издает фундаментальное исследование В. В. Виноградова, в котором раскрывается историческая лексикология русского литературного языка XVI–XX вв. Несмотря на неоднозначную оценку данного издания45, значительность труда выдающегося отечественного лингвиста бесспорна. В. В. Виноградов уделяет внимание значению слова «успех» в отдельной статье. Ученый наблюдает на примере представленности слова в литературных источниках распадение некогда единого лексического гнезда «спеть» на самостоятельные семантические группы, среди которых выделяется и группа вокруг слова «успех» в его современном значении46.

Исследование В. В. Виноградова обозначило исторический период закрепления в русском письменном языке категории «успех» – это XVI–XVIII вв.

Что может означать конкретный исторический период возникновения слова, выражающего успех как положительный результат деятельности?

Представляется, что положительный результат деятельности был отражен в языке и прежде, только выражен несколько иными категориями (добрый, красный богатый, могучий и пр.). Русский былинный эпос47 свидетельствует, что успешность в любом деле связывали с могуществом (могучие богатыри), при этом состязание в могуществе и силе, если они не направлены на доброе дело, на свершение заведомо непосильного простому человеку подвига, означалось потехой (спор, игра и пр.)48. Т. е. успех как подвиг (двигаться в деле, делать благо) и преимущество в игре (в споре тешиться, удовлетворять себя) присутствовал до его закрепления (символизации) в отдельном языковом концепте, был связан с категорией могущества и не имел, той взаимосвязи с категорией времени, которая выражена в концепте созревания (поспел – добился успеха). Именно проникновение в концепт могущества временнóй категории скорости выполнения дела, вероятнее всего, и привело к формированию (символизации) нового языкового концепта.

Различная временная характеристика – существенное различие могущества и успеха. Концепт могущества отражает цикличное времяощущение, привязанное к природному земледельческому циклу: когда всем дано одно время, но только могучий (Святогор49, Микула50) преуспевает в подвиге. На стороне могучего природные стихии, которые (Горыня, Дубыня, Усыня)51 получают так же богатырское воплощение могущества. У могущества нет временного ограничения, оно может быть дано, его можно потерять, но от времени оно не зависит. Успех же ориентирован на линеарное времяощущение, отражая итог (успех), скорейшее целесообразное окончание. Очевидно, в замещении могущества успехом отражается смена языческого циклического мифологического времени (каждый рожден для единственного и неизменного предназначения) христианским эсхатологическим, подразумевающим при определенных условиях искупление и перерождение. Циклическая устойчивость (повторяемость времен) сменяется линеарной динамикой, соотношением приходящих и непреходящих ценностей, данность обогащается накоплением. Эволюция концепта «успех» говорит о том, что смена парадигмы символизации успеха сопряжена с коренными изменениями в структуре ценностей, с коренными трансформациями культурной модели, с обретением новых оттенков смысла мироздания, с изменением незыблемых категорий окружающего мира. Обращение к историческому процессу становления в русском языке концепта «успех» раскрывает символизацию успеха как сложный многоуровневый социокультурный процесс генезиса смыслов и ценностей, как онтогенетический процесс культуры, связанный с развитием языковых концептов и социокультурной коммуникативной сферы в целом.

В русском письменном языке семантический конструкт слова «успех» формулируется в XVI–XVIII вв., что говорит о его абстрактном осмыслении в повседневности на определенном историческом рубеже. Отсутствие абстрактного языкового конструкта в предшествующее время может говорить о его восприятии в качестве непременного условия конкретного действия и рассредоточенности его понимания в близких по значению лексемах: правда (правый-успешный), лад (ладный-успешный), свет (светлый-успешный), глава (главный-успешный), краса (красный-успешный), добро (добрый-успешный), удача (удачный-успешный), жизнь (живой-успешный), могущество (могучий-успешный) и пр. Специальных исследований этого вопроса пока нет. Но следует обратить внимание на указание Б. А. Рыбакова, что древнейшими символами успеха у славян следует считать атрибутику Рода52. С эволюцией языческой картины мира в устной речи множественность концептов в значении «успеха» сохраняется в слабой модальности, теряя связь с сакральными языческими сущностями и магическими практиками. Например: Род – в язычестве не только категория бытия и божественная сущность, но и обозначение успеха, сохранившееся в современной речи в концептах «родовитый», «родной», «гениальный»; Спор (божество достатка), спора́, спо́рина, спо́рыния», спо́рый, спо́ро – в современном языке сохраняется как «переспорить» и др. Требует изучения эволюционный семиотический ряд: Род и роженицы, хтонические сущности → обереги и духи-помощники (множество специализированных сакральных концептов успеха, связанных с видами деятельности, включая Сре́ча – божество судьбы, пророчества, счастья, удачи) → бинарный концепт «успех/удача». Но можно утверждать, что эволюция языковой картины мира отражает трансформации фундаментальных категорий бытия при сохранении их функциональных связей.

В «успехе» закрепляется семантическое ядро положительной оценки действия (дела), прежде выраженное множеством различных эпитетов, а также новая временная характеристика действия, связанная с линеарным восприятием хода времени и его ограниченностью. Важнейшим следствием появления концепта «успех» в языке является возможность когнитивно-логического проектирования идеи или модели успешной деятельности (как некоторой прогрессии), а также формирования социального дискурса моделей успешной совместной деятельности (состязательности идей), предопределяющей направления социокультурного развития. В прежних языковых категориях, отражающих отдельные параметры успешности, ни временная прогрессия, ни дискуссия идей, подразумевающая относительность истины, были не возможны.

В современной отечественной когнитивной лингвистике активно исследуется проблематика взаимодействия мышления, языка и культуры на примере концепта «успех» и его кросскультурной репрезентации. (А. А. Андриенко, Т. Н. Гордиенко, М. Б. Зуев, О. Ю. Колесникова, Е. В. Машкова, О. В. Михайлова, Н. Д. Паршина, Е. А. Погодаева, О. В. Рябуха, Л. Р. Хомкова, Е. Н. Хрынина, Н. Р. Эренбург и др.).

В частности Н. Р. Эренбург указывает, что в структуре современного русскоязычного концепта можно выделить пять секторов: 1) «положительный результат деятельности», 2) «субъект успеха», 3) «путь к успеху», 4) «качества субъекта, необходимые для достижения успеха», 5) «эмоциональная составляющая успеха»53. Все указанные сектора раскрывают мотивацию следования положительному примеру: «положительный результат деятельности» как и «путь к успеху» ориентируют на повторение результативной деятельности, «субъект успеха» как и «качества субъекта, необходимые для достижения успеха» мотивируют подражание субъекту успеха и выработку необходимых для успеха субъективных качеств, «эмоциональная составляющая успеха» описывает как переживание субъекта успеха, так и его сопереживание наблюдателем, стимулируя реконструкцию ситуации успеха, побуждая к действиям, направленным на достижение успеха.

А. А. Андриенко сравнивает дискурсивные оценочные практики использования концепта «успех» в современных американской и русской лингвокультуре, выделяет общую базовую функцию положительной оценки деятельности и отдельные особенности. Отечественной лингвокультурный концепт «отличается полярностью семантических признаков», включает в себя категории негативной оценки («дурной, незаслуженный, пустой, незначительный»), т. е. может быть истинным и ложным. Особенностью же англо-американского концепта является многоступенчатая иерархия успеха, включающая качественные и количественные его характеристики; категория истинного успеха занимает наивысшее положение на вертикальной ценностной шкале, суммируя другие, предшествующие ей54. Автор резюмирует, что концептуальные признаки успеха в разных языках, отраженные в оценочных предикатах, в целом совпадают и выражают положительное отношение к самому концепту. По мнению А. А. Андриенко, в американской лингвокультуре прослеживается безусловное положительное отношение к категории успеха и идея соотношения ее с базовыми ценностями. А в русской лингвокультуре в концепте успеха преобладают полярные признаки (истинный-ложный)55.

По мнению С. Ю. Ключникова различение мнимого и подлинного успеха очень важно для личностного саморазвития56. Истинную успешность автор видит в единстве благоприятных внешних обстоятельств и условий с определенным внутренним состоянием переживающего его субъекта57.

Единство внешнего и внутреннего для определения истинности раскрывает одну из важнейших дефиниций категории успеха – успех-гармонию. Истинный успех (успех-гармония) присутствует как в отечественной культуре, так и в западной, и занимает идентичное наивысшее положение на оценочной шкале. Отличительным признаком является степень достижимости истинного успеха. Если в западной системе ценностей истинный успех – естественное жизненное предназначение человека, неуспех неестественен (неудачник – лентяй и грешник), то в отечественной – истинность запредельна, божественна, сакральна, остается идеальной всеобъемлющей моделью, достижимой лишь при поддержке сверхъестественного. На это обстоятельство, в частности, обращает внимание Л. А. Мулляр, анализируя влияние ментальных особенностей, формируемых фольклорной сказкой, на отношение к труду и успеху в отечественной и европейской культурах58. О. В. Михайлова, анализируя историко-культурный контекст, вслед за М. Вебером, Э. Фроммом, У. Галстоном, Н. Пилом видит особенность успеха в современной американской культуре во влиянии протестантской этики, где успех, в конкретных его материальных проявлениях преуспевания и благосостояния, трактуется как благословение праведников, а неуспех как кара грешников; а так же во влиянии философского прагматизма М. Вебера, У. Джеймса, Ч. Пирса и др., в рамках которого успешностью и прагматической ценностью измеряется, в том числе, истинность суждений и знаний59.

Сам М. Вебер, введя категорию «успех» в теоретический дискурс, подчеркивал историко-культурную значимость догмата об «избранности к спасению», лежащему в основании большинства реформистских учений60. Образ преуспевающего хозяйственника М. Вебер формирует из нескольких слагаемых: мирской аскетизм, одиночество и избранность перед богом, любовь к ближнему как господство над ним, служение профессии, благополучие и преуспевание как божье благоволение и свидетельство могущества Всевышнего через могущество избранного им народа.

Подчеркнем исторический рубеж протестного переосмысления догматов католицизма в Европе – XVI–XVII вв. По мнению М. Вебера, именно в этот период формируются отличительные признаки пуританской этики, повлиявшей на принципы капиталистической системы хозяйствования. Специфическое прагматическое понимание успеха М. Вебера – убежденность, что успех хозяйственной деятельности, представляющий собой сумму идеальных представлений о месте человека в окружающем мире, доказывает исключительность успешности протестантской культурной модели.

В это же время, как показывают исследования В. В. Виноградова61, и в отечественной лингвокультуре формируется языковой концепт успеха. Что позволяет предполагать привязку к определенному историческому времени формирование языкового концепта успеха во всех европейских культурах – XVI–XVII вв. В это время происходят коренные сдвиги самосознания европейских народов, формируются представления о нации, суверенитете и национальной государственности. Национальная государственность сакрализуется как базовая ценность, свидетельствующая о успешности совместной жизни всего народа под управлением Богом избранных правителей.

Так что исключительность успешности протестантской культурной модели следует поставить под сомнение. Безусловно, она имеет собственные уникальные свойства. Но это не исключает её из совокупности культур народов мира, а ставит в один ранг, поскольку каждая из культур уникальна по-своему.

В работах М. Вебера, особенно в сравнительном методе определения роли религиозного опыта в формировании особых ментальных черт хозяйствования62, прослеживается влияние прагматической психологии У. Джеймса63, в основании которой положен принцип отбора положительного опыта. Тот же принцип в интерпретации Ч. Пирса раскрывает гносеологические основания знания64. Практическая польза знания, по мнению Пирса, предопределяющая возможность его рационализации опытным путем (эмпирической проверки в повседневности), получает теоретическое обоснование эквивалента истинности: успешность опыта – критерий его истинности. Сама идея не нова. Она же лежит в основании эмпиризма Ф. Бэкона: успешный опыт – повторяемый опыт. Заслуга Ч. С. Пирса в том, что он акцентировал внимание на отсутствии логических оснований повторения неуспешного опыта и, следовательно, ориентацию знаковых систем на закрепление положительного опыта.

Начало теоретического осмысления категории успеха в отечественной науке связано, с одной стороны, с интенсивными процессами межкультурной интеграции систем гуманитарного знания, усилившимися в 1980–1990 гг., с другой, – с серьезными социальными потрясения российского общества в эти годы. Д. И. Канарский замечает, что категория «успех» не была скомпрометирована советской эпохой, поэтому в условиях смены гуманитарной парадигмы она оказалась востребованной. Кроме того, ученый считает, что повседневная категория «успех» будучи частью деструктурированной реальности 1990-х гг. содержит в себе элементы и способы преодоления кризиса деструкции, а значит ее исследование позволяет глубже понять механизмы кризисных явлений65.

Оба фактора (интенсивная межкультурная интеграция и социальный кризис) ярко выражены в инициированной НИИ прикладной этики Тюменского нефтегазового университета (В. И. Бакштановский, Ю. В. Согомонов, В. А. Чурилов и др.)66 в 1990 гг. широкой гуманитарной экспертизе «Доктрины успеха», в рамках которой была предложена либеральная этическая его модель. Проект прикладной этики вызвал бурный отклик научного сообщества. В рамках продолжительной дискуссии серьезной критике и переосмыслению были подвергнуты коллективистские принципы социального успеха, составлявшие основу этики советской эпохи, определены отдельные универсальные характеристики феномена успеха, проанализированы некоторые общецивилизационные и национальные российские культурные аспекты феномена.

По своей модернизационной направленности предложенная «Доктрина успеха» схожа с модернизмом советской культуры, направленным на формирование «Homo soveticus»67. В обоих случаях подобный модернизм следует расценивать как социальную рефлексию, закономерный отклик общества на изменение темпов развития. В концепции Д. И. Канрского механизма реконструкции социальной реальности обусловлен борьбой экспертных групп за умы общества в аспекте утверждения собственных норм. Рефлексия к латентным нормам особенно востребована в условиях кризиса ценностных связей. В условиях кризиса ценностей советского общества оказались востребованы ценности, противопоставленные советским ценностям. В этом и состоит закономерность рефлексии, связанной с социокультурным процессом символизации успеха.

Иными словами, есть все основания считать либеральную доктрину социального успеха НИИ прикладной этики аксиологической шкалой, предложенной одной из экспертных социальных групп. Если так, то идейная составляющая «Доктрины успеха», как и теоретическая рефлексия с ней связанная, закономерно обусловлена социокультурным процессом символизации успеха. Следовательно, можно предполагать и тенденции теоретической рефлексии, т. е. развития науки и философии, определив закономерности социокультурного процесса символизации успеха. Идеология научной рефлексии не сильно отличается от ценностной рефлексии повседневной культуры. Она точно также базируется на культурном опыте, на латентных системных связях, не явленных в качестве ведущих норм.

Один из экспертов «Доктрины успеха», отечественный философ и политолог А. А. Кара-Мурза, сохраняя за идеями «успеха» общецивилизационную универсальность, лежащую в основании социальности любого типа, высказал сомнения относительно несостоятельности русской культуры, которая подчеркнута авторами либеральной доктрины успеха68. Он указал, что угрозой социальности культура быть не может, что необходимо избегать состояния «варварства». До которого, по нашему мнению, может скатиться любое общество за рамками культурных норм. Акценты А. А. Кара-Мурзы обуславливают необходимость рассмотрения историко-культурного развития повседневной категории успеха.

Поскольку эта категория является атрибутивным признаком целерациональной деятельности, она тесно связана с дихотомией общественного и индивидуального, диалектика противоречий которой детерминирует ценностную амбивалентность двух видов деятельности: автономно-индивидуальной и коллективной. Соответственно, необходимо рассматривать и два типа успеха (персональный и коллективный), дихотомия которых наблюдается с древнейших времен в мифах, эпосе, в античной дискуссии стоицизма и эпикурейства, в дискурсах аполлонистического и дионисийского, элитарного и массового69. Соответственно, два типа успеха и кодируются символами двух порядков: символами успеха автономно-индивидуальной деятельности и символами успеха коллективного взаимодействия, при прочтении которых обществом возникает диалектическая напряженность коммуникации (Л. Бакстер70, Р. Крейг71) или конструктивная напряженность (А. С. Ахиезер72). Разрешение напряженности осуществляется путем утверждения ценностного приоритета одного из видов деятельности (индивидуальной или коллективной), что ведет к нарастанию количества и ценности одного вида символов успеха и вытеснению на периферию системных регуляторов символов успеха другого вида деятельности. В культуре любого общества наличествуют две противоположные по способам реализации программы продуктивной деятельности: совместно или порознь. Однако ни индивидуальная, ни коллективная деятельность не может быть полностью обесценена и запрещена. В то время пока одна из программ остается в приоритете и её ценностный потенциал реализуется в непосредственной деятельности, другая – накапливает свой ценностный потенциал. Как только общество испытывает кризис в виду дискредитации ведущей ценностной доктрины, место последней занимает комплекс латентных программ деятельности. Таким образом, символы успеха двух порядков проявляют амбивалентность по отношению к ведущей ценностной доктрине.

В семиотической концепции Ю. М. Лотмана состояние амбивалентности фиксируется как отношение текста к метатекстовой системе, временно латентной, сохраняющейся в культурной памяти, но не действующей, находящейся за пределами действующих норм, а потому альтернативной. Кроме того, можно наблюдать взаимодействие текста с двумя взаимно не связанными системами. В одной текст соответствует культурной норме, а в другой тот же текст находится за пределами нормы. Амбивалентность текста становится возможной, ввиду многослойности памяти культуры. В ней может сохраняться не одна, а множество регулирующих метасистем. Смысл амбивалентности текста заключен в его многофункциональности в динамическом механизме культуры, в том, что память о латентной системе, в которой текст находился за пределами нормы, не исчезает, а сохраняется на периферии системных регуляторов. Описанная нами выше амбивалентность символов успеха двух порядков подразумевает, «с одной стороны, передвижения и перестановки на метауровнях, меняющие осмысление текста, а с другой – перемещение самого текста относительно метасистем»73.

Кризис советского общества 1990-х гг. – пример быстротекущих изменений системы социальных связей, повлекших за собой нестабильность и противостояние двух ценностных установок (индивидуализм и коллективизм). Инверсию коллективистских ценностей советского концепта успеха в их противоположность, построенную на приоритете либерально-индивидуалистских ценностей, следует отнести к разряду закономерных явлений, обусловленных дискредитацией ведущей ценностной доктрины и заменой ее на альтернативный латентный комплекс системных регуляторов.

Мы уделили большое внимание дискуссии вокруг либеральной «Доктрины успеха», как яркому примеру одной из форм социокультурного процесса символизации успеха, – текстуально выраженному социально-теоретическому дискурсу. Эта форма символизации успеха тесно связана с категорией социальной реальности, представляющей собой символическое пространство коллективных представлений о специфике социальных связей. В социальной реальности крайне важны общие для субъектов социальной коммуникации критерии оценки успешности совместной деятельности, место которых занимают символы успеха, ориентирующие личность и социальные группы на определенные формы взаимодействия. Социальная коммуникация тоже является формой коллективного взаимодействия и ее успешность, согласно Ч. Пирсу74, – важнейший фактор ее повторяемости, возобновления и продолжительности.

Существенным представляется разграничение феномена персонального успеха личности в обществе, подразумевающего высокую степень личностной автономии, и успеха коллективного, строящегося на иных основаниях: на приоритете форм коллективного взаимодействия. Несводимость этих двух форм успеха к единому ценностному приоритету (личность либо коллектив?) создает, с одной стороны, конструктивную напряженность между этими двумя категориями успеха, с другой – является условием их ценностной инверсии. Можно предполагать, что в рамках инверсионного цикла (А. С. Ахиезер75) происходит сложный социокультурный процесс символизации успеха, сопровождающийся выработкой символов персонального успеха индивида и символов успеха форм коллективного взаимодействия. От того какой ценностный приоритет господствует в нормативной парадигме общественного развития, что поставлено на вершину ценностной шкалы, а следовательно, и в центр организации семиотических связей, зависит вектор социокультурного процесса символизации успеха: к ценности общества (социоцентризм) или индивида (персоноцентризм).

Важнейшим выводом, является утверждение, что категория «успех», как и транслирующие ее ценность символы, непосредственно участвует в реконструкции человеком подлинности бытия. «Проблемным вопросом, в этой связи, остается выбор критериев подлинности, которые могут критически противостоять друг другу в историческом или межкультурном контексте»76. Очевидно, что критерии подлинности бытия находятся в сфере конкретной деятельности, где символы успеха, предопределяющие направление деятельности, проверяются на практике. Именно в практике отвергаются ложные как индивидуальные, так и социальные представления об успехе. Истинные представления символизируются, ложные – обретают отрицательную оценку и символизируют успех от обратного (неуспех).

«Социокультурный процесс символизации успеха – это социально-исторический феномен, социальная практика, связанная с мотивацией целеполагания деятельности индивида, групп и масс общества, развивающаяся в рамках социальной коммуникации, реализующаяся в исторической событийности и получающая отражение в историко-культурном наследии в качестве символов успешности совершенных действий»77.

Таким образом, в значении положительного результата деятельности или игры категория «успех» является культурной универсалией, характеризующей ценность индивидуальной и коллективной активности, т. е. является атрибутивным признаком целерационального действия. Смысловая и ценностная амбивалентность данной универсалии в культуре связана с колебаниями ценностных приоритетов от персонального к коллективному, что является одной из причин переменности значений и постоянного развития символов успеха. Поскольку успех является атрибутивным признаком результативного целерационального действия, появление, семиозис и трансформацию символов успеха, динамику их смыслового и ценностного прочтения, можно рассматривать как проявление и фиксацию в культурных артефактах социокультурного процесса, некоторого социально-исторического феномена самоорганизуемых социальных практик, связанных с мотивациями «целеполагания деятельности индивида, групп и масс общества. Этот феномен развивается в рамках социальной коммуникации, реализуется в исторической событийности и получает отражение в историко-культурном наследии в качестве символов успешности совершенных действий. Данный феномен мы идентифицируем как социокультурный процесс символизации успеха»78.

Выделив культурную атрибуцию в качестве повседневной практики, процедуры отбора неопытным путем эффективных форм и способов деятельности с помощью символических форм, мы можем рассматривать социокультурный процесс символизации успеха как феномен созидания, осмысления и использования символов успеха в этой практике. В значении положительного результата деятельности или игры категория «успех» является культурной универсалией, характеризующей ценность индивидуальной и коллективной активности, – атрибутивным признаком результативного целерационального действия, а смысловая и ценностная амбивалентность данной универсалии связана с колебаниями общественной значимости персональной и коллективной деятельности, что является причиной ценностной динамики символов успеха двух порядков (социоцентричных и персоноцентричных).