Читать книгу А это забавно – к себе присмотреться. Стихи - Геннадий Владимирович Болтунов - Страница 2

Чёрный фон.

Белеет с края

тонкий контур, чист,

как свет.

Ночь в квадрате разве бред,

если видится рассвет? —

Так черна земля сырая.

На квадрат не ставил даты, —

в черноте куда девать?

Будут разные квадраты

и другие малевать,

вроде как, не копиисты,

потому, что цвет иной.

Только цвет у них неистов,

словно вышел из пивной.

Детства окно выходило в сад

и преспокойно по саду бродило,

слушало тени, о чём говорят,

что напевают крыши стропила.

Я был так мал, что вполне понимал

свет отражений, и это немало,

да и оконце меня понимало,

видя, как мальчик по саду летал

странно, во сне. И душа вылетала…

Были полёты в сильном жару,

жутком ознобе, коклюша вроде,

мама боялась, что так и умру

тихо, как всё умирает в природе.

Но это было мне не суждено.

Всё-таки в сад выходило окно.

Гулять в темноте нам бывает полезно:

вглядишься во тьму, и откроется бездна

неведомых страхов, как раньше, из детства…

Лишь стоит вглядеться,

лишь стоит вглядеться.

Когда же глаза попривыкнут для тьмы,

откроются звёзды,

откроемся мы.

А это – забавно, к себе присмотреться.

Лишь стоит вглядеться,

лишь стоит вглядеться.

Да, это забавно, однако – рисково

увидеть себя изнутри,

но другого.

Мне многого судьба не досказала,

точнее, сам дослушивать не стал,

отбившись от цыганки трёх вокзалов,

чтобы попасть на нужный мне вокзал,

где, как и прежде, плакали и пели,

протяжным звуком выделяя «о»,

и поезда суставами скрипели,

и заглушали первые капели,

и о судьбе не знали ничего.

Вроде жив. Лежу в палате.

Вижу девушку в халате

белоснежном.

Пот со лба.

И, как маятник, судьба.

Слышу, ей глаголет врач:

«Успокойся, не маячь, – он, пока у нас лежит,

от судьбы не убежит…».

Вроде выжил. Вижу свет.

Встать пытаюсь на дыбы.

Засмеяться – силы нет

у сиделки. У судьбы.

Поэзия, как реченька темна,

в любой строке таится глубина,

поймёшь не сразу омут где, где заводь.

Не каждый, подойдя, решится плавать,

тем более нырять. Она странна —

пленительной поэзии страна.

Совсем иное – речь на быстрине,

где можно вброд, а можно на коне,

причём не на Пегасе, а бескрылом,

там мелководье ничего ни скрыло.

Но тайны нет, поэзии нет тайны,

находки есть и вовсе не случайны,

их можно разглядеть без входа в воду.

Иное дело, коль не знаешь броду,

а мостик скользок, с одного бревна,

и тянет тайна илистого дна.

Сядет в изголовье и сидит,

чувствует – не сплю, хотя сердит,

терпеливо ждёт, когда во тьму

голову повыше подниму.

Станет, разом, чепуху молоть

чем-то вроде мельницы для зёрен.

Для неё мой разум иллюзорен

и не узнаёт меня Господь.

Не узнав, немыслимо помочь,

неисповедимы путь и след.

Вспыхивает маленькая ночь

в росчерках рисованных комет.

С ними одиночество, смеясь,

как-то устанавливает связь

и кометы гасит понарошку,

подставляя

не свою ладошку

На этом неухоженном наделе

меня улитки раньше не встречали,

однако уши пчёлы прогудели

о скорости движения печали.

Ведь Божий мир всегда в начале роста.

Гляжу, идут, из мест, где тихо, сыро,

два крохотных, для зрения, подростка,

по листьям винограда провальсировать.

Я, сон-виденье в шутку превращая,

проснулся, шагом комнату вращая,

и подошёл к окну. Оно сияло

рекламой о грядущей дате бала.

Смотрю, на подоконнике открытка:

Бал состоится. Жду. Твоя улитка.

Старые, наручные,

в ящике стола.

Жить без них не скучно.

Надобность прошла, —

Вот мобильник важен —

лишь бы был включён,

времечко покажет,

до минутки, он.

А часы наручные,

словно я, порочны:

когда тихо – звучны,

редко, когда точны.

В них секунды скачут,

словно ветер в спину.

Могут заартачиться,

смолкнуть без причины.

Часовщик однажды

предложил: Да брось! —

Вид у них неважный,

ходят вкривь, да вкось.

Бросить жаль, – ходячие,

да с живыми стрелками.

Снова в ящик прячется

время моё мелкое.

До поры запасливой. —

Вдруг она придёт?

Как ребёнка в ясли,

вынесу в народ…

И пришла,

заклято заявилась в дом, —

сдох аккумулятор в сотике моём.

Часики торжественно

выношу на свет,

заведя, как женщину. Есть такой секрет. —

Целый день не стихнет

милое «тик-так».

Да везде есть выход, если не дурак.

Пусть спешат, опасливо циферблат пусть врёт.

До чего же счастлив я, – время-то идёт!

Жив, здоров. – Жаль, спозаранку,

если чуточки приврать,

смахиваю на поганку,

что никто не хочет брать.

Не вписаться в кутерьму,

когда тихая охота.

Разве, грустно отчего-то, —

мне бессмертье ни к чему.

Семья распалась.

«Какая жалость!», —

округа шепчет,

глазеть сбежалась.

Что было поводом – непонятно.

Стоят,

считают на Солнце пятна.

Затяжная, что печенье,

или словно леденец,

приостановила время

и отсрочила конец

лета.

Осень старая пластинка

на костях, как говорят.

Заедает в ней грустинка

уже тридцать дней подряд,

где-то.

Счёта времени не видно,

разве что числом листвы,

или солнышка болидом

после инея травы. —

Мета.

Бесконечности не будет,

за отсрочкой срок метут.

В синеву рванулись люди,

в синеву, где их не ждут…

Гетто

Потому, что очень скоро

встанут стены из дождей,

грязь и хлябь накроют город,

загоняя внутрь людей

тщетно.

Загоняют внутрь уюта,

если б знали, где уют…

А снежинки парашюты,

встав на тучи, достают.

Для балета.

Да как же можно верить слову, когда его нельзя потрогать?

Вдруг твёрдости недостаёт и формою несовершенно?

Под слоем краски типографской бывает слово не прозрачно,

Невзрачное, не убеждает.

Но есть слова не те, иные,

наивные, как будто сны цветные.

Вот у ораторов слова

звучат раскатисто, жаль, – лживо.

Им бы заветное затронуть.

Однако, трогаются люди.

По недостатку прикасанья и монолога

речь чревата…

А, впрочем, выбирайте сами

зачем, когда, как в сеть попали…

Ведь редко ловятся слова,

слова, что рыбка золотая.

Я пробовал гончарный круг крутить,

формировать изделие в ладонях,

и понял, – тяжело Всевышним быть,

свой замысел в живое воплотить.

И, слава Богу, вовремя, что понял.

Что, дамы своих лепят мужиков? —

Такие вот гончарные умелицы?

Но, благо, – знаю:

языки их – мельницы.

Слепить Адама

– пара пустяков?

Интересный коленкор. —

Я похож на мухомор.

Привлекателен, что тать.

Как завидят – разговоры:

мы с таким подвинем горы,

если взять, да пожевать…

Ни поражений, ни побед

не знал, не видел, – хата с краю.

Чем занимался мой сосед

я, хоть убей, не понимаю.

Всех уверял впредь: благодать,

когда ни рая и ни ада,

так проще на земле стоять…

Однажды кончилась баллада.

…Жизнь шла, навстречу,

встреч – он гнал

и видел, – мило улыбалась

та жизнь. Вид сделал, – не узнал,

кажись, когда с ним поравнялась.

Так пролетела жизнь, спеша

и незаметно, для соседа…

Сказали, – проглотил ерша

в обед, оставшись без обеда.

На этой фразе бы запнулся,

да ёрш соседом поперхнулся.

Но, он и это не заметил…

Был, или не был, чист и светел.

«Избежит ли королевство краха,

если в бабе вовсе нету страха? —

Чуть чего – орёт: А ну, ударь!», —

Вопросил у Думы Государь.

«Надо срочно сочинить Закон:

За бесстрашье, это…, – душу вон».

Мужики в ладошки застучали,

из обеих, стало быть, Палат,

думали, – жить станут без печали,

только оказалось, – без услад.

Бабы изменились, да настолько,

что ушли из Лучезорья прочь, —

днём, без мужиков, ложатся в койку,

а в светёлках коротают ночь.

«Надо б, для резона, им дракона,

из своих, – без пламени с огнём,

дабы ошарашить мог, но днём.

Ночкой б мы жалели их, законно.

Глядь, и пригодятся бабьи страхи…

Посадить дракона, средь двора!

Можно даже сразу подле плахи…».

Мудрому правителю: «Ура!».

Кому отмерен век, кому совсем немного.