Читать книгу В детство можно возвратиться. Стихи - Геннадий Владимирович Болтунов - Страница 2

Небеса, на голубом глазу,

выкатили Солнце нам в подарок,

жаль, – подарок оказался жарок,

как варенье, что кипит в тазу.

Сладок день, да нёбо обжигает.

Вот бы ветерком чуть охладить,

отыскав тень малую, по краю

горизонта блюдца, разложить.

Здесь птицы очень любопытны.

«Чьи?», – вопрошают, надо знать,

чтобы ни думать, ни гадать,

насколько пришлые элитны.

«Чьи?.. Чьи?» Пытаюсь дать ответ,

однако он им – дело пятое,

хотя другого дела нет.

«Чьи?.. Чьи?.. Чьи?.. Чьи?..»,

как будто спятили.

Но бесконечность их вопросов

и нежеланье знать ответ,

ведут нас, как незримый посох,

туда, путей откуда нет.

Уже и сами, чьи не знаем, —

настолько корни глубоки.

Возможно, мы не там копаем,

в себе копаясь, чудаки.

Помню, были времена,

когда Солнце, как Луна,

было тоже на орбите.

Земля – центром всех событий…

Только разве это дело,

чтобы центром было тело,

а душа была внакладе,

днём гуляя где-то сзади?

Помню, кто-то издаля

крикнул: вертится Земля

вокруг нашего светила, —

что центристов возмутило.

Лишь со временем дошло,

что Земля и есть душа,

а по ней тела, шурша,

поспешают тяжело,

потому, что им меша…,

потому, что им меша…,

постоянно им меша…,

воспарить мешает

                                          зло.

Такой шерстистый симпатяга.

За всеми бегает, скулит.

Кто выгнал на мороз беднягу,

какой духовный инвалид?

Светает поздно. На работу

спешит народ. Всех ждут дела.

Жалеть спросонок неохота

того, кто ждёт от них тепла.

Вдруг, поскользнулась грузно

                                                 тётя.

Щенок к ней тут же, не спеша.

Ах тётя – добрая душа.

«Да пусть ругают на работе!», —

Взяла, пригрела малыша.

Хотя, он ей и ни к чему.

Не всё же делать по уму.

Было время, когда не было

ни бумаги, ни чернил.

Были камни. – Камень требовал,

для писания, зубил.

Высекалось только главное —

не до лишнего труда.

Люди не были тщеславными —

первобытная среда.

Вот теперь – иное дело

и, куда ни бросишь взор,

пишут люди

                      краской, мелом…

на уступах древних гор:

«Здесь был Вася!», Сдезь был Петя», —

пишут дату: месяц, год… —

Пусть потомок надпись встретит

и

              от зависти умрёт.

Говорила дочке мать,

что не надо взрослым врать.

Дочка маме отвечала:

«Разве я не классно врала?».

Успевает за минуту

всех собрать, всё перепутать,

успевает погрубить,

чтобы, тут же, позабыть.

Успевает, на Ура,

подниматься в семь утра,

собираться за мгновенье,

но, испортив настроенье.

Опоздав, умеет врать,

разбавляя правды граммы,

на родителей взирать

взглядом очень взрослой дамы.

Сегодня я дошёл до точки, —

пошёл на ограбленье дочки:

я у неё украл листочки,

где нацарапал эти строчки.

На звонки телефона всегда

отвечала она: «Да, да, да».

И на всё, что ни пел он на ухо:

«Да! Да, да», – то ликуя, то сухо.

Иногда и холодное: «Да», —

словно вылитое, изо льда.

А порой, её «да?», так звучало,

что «возможно и нет» означало.

«Да» звенело, почти беспрерывно,

то восторженно, то наивно.

Обожала подруг череда

много ёмкого, вечного: «да».

А она так подружек ценила,

что сама никому не звонила.

Я вчера стихотворенье

нацарапал, про варенье.

Тут же муха прилетела

и стихотворенье… съела.

От такой еды она

стала ростом со слона,

с крыльями от вертолёта.

Воевать с ней неохота, —

разозлившись,

хоботком

разломает кошке дом.

– Почему?

– Плохое зренье.

Не пишите про варенье,

чтобы не плодить слонов.

Ваш

            Геннадий Болтунов.

А задуматься если над небесным звучаньем

двух частей этой фразы, то пауз молчанье

прояснится и следом проявится тишь.

Вижу то, что я ем, или ем, что я вижу,

что имею – люблю, что любил, то имел.

Мышам вечно извне кот мерещится рыжий,

тот, который во сне от чудес очумел.

Все слова по отдельности многим понятны,

но их смысл исказится, когда станут строкой.

Точно также в молекулы тянутся атомы,

но, на ощупь, лишь воздух застыл под рукой.

В нас загадок полно, ожидают ответа

и, казалось бы, стоит ли их повторять,

если время конечно во все стороны света,

жаль, что мы это время

продолжаем терять.

Погода, снова: «Здравствуйте!». —

Из сахара денёк,

следы от лыж по насту

бегут вдоль – поперёк.

Зашебаршил за городом,

волнуется народ:

глядеть-то любо-дорого, —

такого старта ждёт!

Комарик-пистолетик

вот-вот чихнёт на нас,

мы вновь рванём, как дети,

как дети в первый класс…

Ушли мы, как положено,

прорвать бы толчею,

попасть, что кортик в ножны,

попасть в лыжню свою.

Потом на взгорье, ёлочкой,

и вниз, где ждёт река…

Разложена по полочкам

дистанция, пока.

Но вот на повороте,

держись, не упади…,

а силы на излёте,

и сердце – из груди.

Спиною потной вижу, —

у крайнего за мной

украли будто лыжи,

и дышит, как больной.

Пока по снегу роет,

мне надо гнать вперёд,

дыхание второе

должно прийти, придёт!

А боковое зрение

на третьего косит,

под финиш, без сомнения,

обгонит, паразит.…

Даю лыжню, – положено,

хотя б одну, но дашь,

и вдруг, что вижу, Боже мой,

да это ж парень наш!

На пару гоним, с паром,

я – прицепной вагон,

сюда б ещё гитару,

да это же не сон:

Вот финиша полоска,

её парнишка рвёт.

Наелись оба – в доску.

А публика? – ревёт!!!

В нашем детстве жалком было всё в порядке:

мы играли в салки, мы играли в прятки,

в казаки-разбойники пацаны играли,

«дамы» – в дочки-матери около сараев…

Детство упорхнуло, юность прилетела,

крыльями взмахнула, поиграть хотела

и, уже не в полдень – в сумеречный час,

слышно: «третий лишний кто-то среди нас».

Кто-то третий – лишний, но в игре другой,

у игры названье странное – «любовь»…

Дальше будет зрелость, но и зрелость минет,

волосы украсит неизбежный иней

и, ещё немного, старость у порога.

Странная такая, – будет жить, играя

снова в игры детства. А куда ей деться? —

Просит внук ли, внучка (велика их власть)…

Чтобы власть не мучила, надо в детство

                                                                          впасть!

Когда мне пятнадцать было,

Ирке было только пять,

но, она в меня влюбилась

и звала с собой гулять:

«От мальчишек нехо-рроших

убегай, ходи со мной,

только я тебя не брр-рошу,

до-ррогой под-рружек мой!».

Я смеялся, подчинялся,

с ней в любви поднаторел

и… с мальчишками не знался,

пока Ирка во дворе…

Всё закончилось обломом.

Где-то, через пару лет,

хоть разыскивай всем домом —

во дворе Иришки нет.

Увезли родители, будто увели.

Говорят, что видели.

Солнышком

                               вдали.

Крыли нас

                     местами матово,

шили нам

                      порой дела,

получалось,

                 но с заплатами

там, где истина бела.

Вот и всё.

                 Всё шито-крыто

в прошлое, что в пелену…

Эхом цокают копыта

по обугленному дну.