Читать книгу Раннее. Коллапсар - Геннадий Яковлевич Липкин-Дивинский - Страница 2

ГЕННА/ДИЙ ЛИПКИН- ДИВИНСКИЙ (ЛИ-ДИВ)

СТИХИ, БАСНИ, ПОЭМЫ, КАЛАМБУРЫ, ПУБЛИЦИСТИКА

Р А НеНоЕ Е

В пригородном

Сквозь туман, года и мглу пригородный мчит.

Я сижу почти в углу. В животе урчит.

Уплетает бутерброд некто за спиной.

«Человечество-суть сброд!» – воет дед дурной.

Он, пожалуй, целый час так уже трандит.

Старческий гнилой анфас, неопрятный вид.

Я к холодному стеклу головой приник.

Холодно же тут в углу. Входит проводник.

«Слушай, деда, не кричи! Высажу сейчас!»

Тепловоз взревел в ночи в неизвестность мчась.

Сотни ра/дужных огней воссияли вдруг,

череды минувших дней обозначив круг.

Приближается вокзал; станция моя.

Мысленно себе сказал: «Вот и дома я!» ~74/75 и 94

Небо синее

Небо синее, чёрно-синее. Нет на нём ни единой звезды.

Солнце где-то на/д Абиссинией. Здесь же- тьма, степь и вёрсты езды.

Поле белое, чёрно-белое. У дороги деревья стоят.

Молодые худые несмелые; коченея от холода, спят.

Утро позднее, утро зимнее. Неохотно забрезжил рассвет.

Облака проявились дымные. Это всё я не выдумал, нет.

Это всё я увидел воочью; и рассвет, и деревья, и снег;

между пасмурным утром и ночью сквозь автобуса медленный бег. ~75

Самолёты, как рыбины с львиными мордами,

утопают в снопах жёлто-рыжих лучей,

к небу выставив спины свинцовыми хордами,

безразличные к массе людских мелочей.

Мир для меня- ахроматичен. Смотрю сквозь серые глаза.

В стихах угрюм и неэтичен. Когда случайная слеза

тоскливо, нехотя и скупо ползёт по пористой щеке.

Всё пасмурно вокруг и глупо. И ручка чёрная в руке.

Когда же я в хорошем духе, то жизнь мне видится в цветах

и в тополином лёгком пухе с улыбкой детской на устах.

Сквозь ра/дужную оболочку на всех доверчиво гляжу.

Былой обиды не держу; и стих подобен ангелочку.

Принимает жизнь формы разные; дорогие нам и опасные.

То безформенно- безобразные, то терпимые, то прекрасные.

И нельзя нам её перестраивать, отвергая плоды"неудачные»

красотою себя лишь опаивать, мир шлифуя бумагой наждачною.

Все полезно до маленькой малости; я к такому пришёл убеждению.

Эти наши безпечные шалости приведут на земле к вырождению.

Послесловие к легенде (в лицах)

Как странно ясен день апрельский! Окрест толпится, ропщет люд:

«Ужо тебе, Марк Корнуэльский- чванливый, стонущий верблюд!»

Где твои ра/дости и грёзы? В воде по пояс Горвенал

кромсает волны и сквозь слёзы рычит: «О, если бы я знал!»

(люд) «Все ухищрения насмарку. Как бледен; дёргается бровь»

«Не удалось безумцу Марку разрушить силой их любовь!»

(Марк) «Я был отважный смелый воин. Я славен был и был богат;

всегда почётом удостоен. Но стал их прихотью рогат.

Я, после этого позора, Тристана проклял; не убив;

порок их тем усугубив… Негневного не вижу взора»

«Ты, пёс неверный; ты, дебил, дитя, что вымахал верзилой;

любил ли ты с такою силой, как я обеих их любил!?»

(Горвенал) «Как всё безсмысленно и глупо! Как жалок этот человек!»

На берегу два юных трупа. Два сердца, слившихся навек. ~76 и 96

Космопоэг

1

Не увижу больше никогда я родной Земли, родного края.

Захватила в плен меня звезда чёрная враждебная чужая.

В этом мире; как бы не пропасть. Мысли лихора/дит и спекает.

Открывает ведьма пропасть-пасть и в меня кошмаром проникает.

Взгляд заворожённый- на экран, на её оскаленную морду.

Нет спасенья, на/до на таран; и пробить ей спину, череп, хорду.

Боже мой, какая круговерть! Звездолёт трясёт, несёт, швыряет.

Им уже никто не управляет. И его сейчас постигнет смерть.

Но откуда выплыла Земля синяя, зелёная, земная,

маленькая, тёплая, смешная, кораблю спасение суля?

А вокруг неё бе/cился смерч, прыгали воинственные кляксы,

щёки на/дувала гуттаперч, и мрачнели тучи цвета ваксы.

Космос необъятный и хмельной плёл клубок чудовищного стресса,

словно издеваясь на/до мной, изучая ра/ди интереса.

Мне бы здесь сейчас другой клубок, смотанный рукою Ариа/дны.

Но неотвратимо манит рок в лабиринты, будь они нела/дны.

2

Век два/дцатый. Город Росток. В интернате Ги Шварцкоп,

смуглый худенький подросток, смотрит в школьный телескоп.

Направляет на Гиа/ды. Уж не Альфа ли Тельца

и звёзд млечных мириа/ды смели погубить отца?

Телескоп в гиперболоид превратив, он часть Вселенной.

жжёт, как выцветший таблоид. Болью в чашечке коленной

отозвалось. Плачет мальчик; в этом мире- одиноко.

Где же дед его, Кармаль Чик- земледелец с Ориноко?

Об отце ему недавно мать, волнуясь, рассказала,

письма их читать не дав, но на скамейке у вокзала

говоря с ним откровенно, ртом вдыхая ингалятор.

А чуть позже внутривенно врач вводил ей стимулятор. (пер. авг. 03)

Загрустившая, смиренная; каждым солнцем, в каждом кратере

смотрит вечная Вселенная на мальца глазами матери.

Чем отвлечь его; обновами, украшениями старыми;

может звёздами сверхновыми, может древними квазарами,

да двойными переменными, да людьми разноплеменными,

чёрными, как пекло, дырами, Ми'рами, мира'ми, миррoм и… (не ок.)

Железный марш

Эту заповедь помни до гроба ты; люди- твари тупые и праздные!

Мы ж- логично-разумные роботы, ЭВМ человекообразные.

Наши ткани, покровы- искусственны. Так за/думали наши создатели.

Мы жестоки, коварны, безчувственны. Провокаторы мы и предатели.

Мы страшны своей сверхчеловечностью. Мы ужасны своей на/дприродностью.

Автоматы, крещённые Вечностью с технокастовой неоднородностью.

Глубже в космос, земли экзекуторы в Балтиморе, Шанхае и Выборге!

Марш, со спесью арийской компьютеры! В путь, золотоордынные киборги! перед.96

Лежу в темноте; то- ли сплю, то- ли нет. В зашторенной комнате тихо.

Лишь как-то пробился сквозь щелочку свет. И сердцем предчувствую лихо.

Застывшую душу прошибла слеза. Стал пульс неуверенно биться.

Глядь; некие образы на образа и ну по карнизам клубиться.

И вдруг родился из могильных огней, из красок на чьём-то мольберте

табун ошалелых троянских коней, гонимых предвестницей смерти.

И словно бы жизнь перестала дышать. Мир сжался в предчувствии взрыва.

Не выдержал кто-то, рванулся бежать и… вниз головою с обрыва.

Проклятия кличу на берег чужой: «На кой нам троянские кони!»

Укутался простынью, как паранджой, к лицу прижимая ла/дони…

Очнулся дрожа, весь в холодном поту. Исчезли кошмарные тени.

Увидел весенней земли красоту и встал перед ней на колени.

И с ра/достью впитывал весь этот мир, его ароматы и краски… (не ок.)

В вагоне

Трясусь в вагоне после зноя дня. Сухая грудь с трудом скрывает жажду.

Усталость навалилась на меня. Закрыв глаза, мечтаю я и стражду.

Припав в горах к хрустальному ключу, до ломоты студёную пью воду.

Внимаю белых эльфов хороводу, и в вечер с нежно- снежными лечу.

Оранжевый взяв в руку апельсин, рукой другою кожуру снимаю,

и получив по Скайпу appel* Син** жизнь с полнотою всею понимаю.

Окрашенное небо в серый тон. Пью красоту раскрепощённой позы.

Срываю на заре земли бутон. Как хороши, как свежи были розы!

На лепестках упругих капельки росы. Как из девичьего фонтана слёзы.

О сколько нежности и гордой в них красы! Как хороши, как свежи были розы!

*Звонок (фран.) **здесь, имя. Син/шин- предпоследняя буква в иврите. 75 и 97

Моллюск

Кто видал пучины океана? Кто когда мечтал их покорить?

Это будет поздно или рано. Но об этом рано говорить.

Только я, видавший виды, старый, замкнутый в себе больной моллюск,

опускался в мрачные тартары и ослеп от этого, обрюзг.

Одиноко было и тоскливо. Только временами я мечтал;

и, играя волнами прилива, щупальца спрут в косы заплетал.

Баловницы, ра/дужные рыбки, тормошили важную звезду,

вызывая тёплые улыбки, и скрывались в шельфовом са/ду.

Меж подводных лилий и актиний весело скакал морской конёк,

обгоняя блики пятен, линий; как в погожий солнечный денёк.

Но, однажды, жёлтую песчинку занесло в мой холостяцкий дом.

Спеленал её я, как личинку. И с тех пор мы стали жить вдвоём.

Время шло. Росла и хорошела, ра/дуя своей голубизной.

Мирно спит. Уже почти созрела. Я же покрывался сединой.

Но кому растил я это чудо? Кто увидит необычный цвет?

И решил я плыть туда, откуда ниспа/дает в волны солнца свет.

И теперь жемчужина в короне, как девичий полный неги глаз.

Ну а я ведь ей не посторонний. Обо мне кто знает что из вас?

Но не будь я чуточку поэтом с безкорыстной детскою душой.

Разве бы она лучилась светом; разве б увидала мир большой?

И почему я не художник, который к ра/дости других;

патлатый молодой безбожник; рисует девушек нагих,

цветы, соборы, рощи, парки, полей и неба семицвет,

и блики прошлого, и барки на горизонте, и рассвет,

что полыхая на/д волнами, в себя их черноту впитал,

и солнце раннее на/д нами, как остывающий металл.

Нов и талантлив он безспорно. Консерватизму вопреки,

рисует, пишет непокорно одним волнением руки.

Бурчу, срывая подорожник, в претензии на целый свет:

«Ну почему я не художник, а доморощенный поэт!?»

Пронзил моё сердце Амур любви золотою стрелой.

Я весел, я грустен, я хмур когда нет тебя и с тобой.

Порою не сплю по ночам и имя твоё на губах.

Не ра/д солнца первым лучам, прохла/де одетых рубах.

Обнять бы горячий твой стан, к устам твоим алым припасть,

и вызвать безумную страсть, любя, как Изольду Тристан.

Я часто себе так велю, но всё не решаюсь никак

признаться тебе, что люблю. ~76—77

Я часто в эти дни вспылён. Хочу, но не могу и не решаюсь

поцеловать тебя. Лишь тем и утешаюсь, что, кажется, в тебя влюблён.

До свиданья, моя первая настоящая любовь.

я тебя уже, наверное, не увижу больше вновь.

Где-то за Кироваба/д увезут меня, и армия

будет хуже, чем дисбат. Стану драить пол в казарме я,

словно раб, пахать как вол, брань снося и произвол.

Только будешь ты мне помниться, только будешь ты мне сниться,

моя милая бездомница, кареокая жар-птица. ~78 и 96

А Р М Е Й С К О Е

Классно было на «гражданке» Вот такая карусель.

А теперь мотай портянки, кашу жри и пей кисель.

Всё зелёное; казармы, сосны, форма и трава.

И сержанты, как жандармы; клеят нам свои права.

Всюду новые порядки. Каждый день с шести утра,

начиная с физзарядки, начинается муштра.

«Вспышка слева» «Вспышка сза/ди» Каждый лезет поучить.

Ах вы, долбаные бляди, может хватит нас дрочить!?

А лишь только вечереет, мла/дший комсостав звереет;

делаем «Подъём-Отбой» Вскоре им на/доедает.

Свет в казарме вырубают. Спи, салага, чёрт с тобой! 78 Балашиха

Мы недавно расстались с пилотками. Чуть пораньше простились мы с мамами.

Цедим зной обожжёнными глотками, прикрываясь от солнца панамами.

Вон из пекла казарм; а/дски душными казематы со стенами голыми…

Хватит робкими быть и тщедушными! Породнимся с татаро- монголами!

Комары к ночи из чахлой зелени к нам в постели прут; оборзели они.

Сплошь искусаны ими «годки» «молодые» и «старики»

Где-то рядом пасётся верблюдица со своими двумя верблюжатами.

Я тяну в чайхане жар из блюдица, дуя на воду губами сжатыми,

соревнуясь с ребятами многими, казашатами сплошь босоногими,

что степными несутся аулами, в спины ветром тугим подгоняемы,

пропылённые, с жёлтыми скулами. От свободы своей невменяемы.

78 Шевченко и 96 Монреаль

Валентине Николаевне Пэнь, руководителю

джанкойского Пэн (ь) клуба, посвящаю

Спим на крыше; сони. Что ж, ребята, спите?

Здесь вам- не в Херсоне! Если ж кто и с Пите-

ра… К нам из Гаскони в дождевом озоне

вороные кони мчатся по промзоне.

Что их гонит вза_шей? Бешено- игривы.

Знать аркан казаший в их вплетётся гривы.

Под палящим небом; пять минут на воле;

подойду к ним с хлебом, вывалянным в соли,

и со жменей гречки. Отведу их к речке.

Соскребу с них копоть. Буду гла/дить, хлопать…

Год ещё в вертепе. Да и нет тут речки.

Не сбежать во степи, кони- «человечки» ~78 и 94

Вокруг меня- почти враги. Кто; полулюди, полузвери?

Их осторожные шаги весь день слышны у моей двери.

Глаза их кровью налиты; внезапной з/лобою сверкают.

И полудикие черты происхожденье намекают.

За дверь почти не выхожу. И так все тело в их укусах.

Сейчас немного расскажу о слабовольных жалких трусах.

Идут они на поводу у крупных особей и сильных,

неся покорную узду на мордах выпачканных, мыльных.

А будет отдан им приказ, начнут они лягать, кусаться,

с бездумной з/лобою бросаться на вас, не ждавших их «проказ»

А за окном бушует жизнь, кла/дя на холст галлоны краски…

В казарме мрачной- волчьи маски и быдла преющая слизнь. 78—79

Три башни

В небо упираются три башни. Может, в них красавицы живут?