Читать книгу Европейцы (сборник) - Генри Джеймс - Страница 3

Назавтра день, как и предсказал Феликс, выдался чудесный; если накануне зима с головокружительной быстротой сменилась весной, то весна, в свою очередь, с неменьшей быстротой сменилась сейчас летом. Таково было мнение молодой девушки, которая, выйдя из большого, прямоугольной формы загородного дома, прогуливалась по обширному саду, отделявшему этот дом от грязной проселочной дороги. Цветущий кустарник и расположенные в стройном порядке садовые растения нежились в обилии тепла и света; прозрачная тень огромных вязов, поистине величественных, как бы с каждым часом становилась гуще; в глубокой, обычно ничем не нарушаемой тишине беспрепятственно разносился дальний колокольный звон. Молодая девушка слышала колокольный звон, но, судя по тому, как она была одета, в церковь идти не собиралась. Голова ее была не покрыта; белый муслиновый лиф платья украшала вышитая кайма, низ платья был из цветного муслина. На вид вы дали бы ей года двадцать два – двадцать три, и хотя молодая особа ее пола, которая весенним воскресным утром гуляет с непокрытой головой по саду, не может, в силу естественных причин, быть неприятна глазу, вы не назвали бы эту задумавшую пропустить воскресную службу невинную грешницу необыкновенно хорошенькой. Она была высока и бледна, тонка и слегка угловата, ее светло-русые волосы не вились, темные глаза не блестели, своеобразие их состояло в том, что и без блеска они казались тревожными, – как видите, они самым непростительным образом отличались от идеала «прекрасных глаз», рисующихся нам неизменно блестящими и спокойными. Двери и окна большого прямоугольного дома, раскрытые настежь, впускали живительное солнце, и оно щедрыми бликами ложилось на пол просторной, с высоким сводом веранды, которая тянулась вдоль двух стен дома, – веранды, где симметрично были расставлены несколько плетеных кресел-качалок и с полдюжины низких, в форме бочонка табуреток из синего и зеленого фарфора, свидетельствующих о торговых связях постоянных обитателей этого жилища с восточными странами. Дом был старинный – старинный в том смысле, что насчитывал лет восемьдесят; деревянный, светлого и чистого, чуть выцветшего серого цвета, он украшен был по фасаду плоскими белыми пилястрами. Пилястры эти как бы поддерживали классического стиля фронтон с обрамленным размашистой четкой резьбой большим трехстворчатым окном посредине и круглыми застекленными отверстиями в каждом из углов. Большая белая дверь, снабженная начищенным до блеска медным молотком, смотрела на проселочную дорогу и соединялась с ней широкой дорожкой, выложенной старым, потрескавшимся, но содержащимся в необыкновенной чистоте кирпичом. Позади дома тянулись фруктовые деревья, службы, пруд, луга; чуть дальше по дороге, на противоположной ее стороне, стоял дом поменьше, покрашенный в белый цвет, с зелеными наружными ставнями; справа от него был сад, слева – фруктовые деревья. Все бесхитростные детали этой картины сияли в утреннем воздухе, вставая перед зрителем так же отчетливо, как слагаемые, дающие при сложении определенную сумму.

Вскоре из дома вышла еще одна молодая леди; пройдя по веранде, она спустилась в сад и подошла к той девушке, которую я только что вам описал. Вторая молодая леди тоже была тонка и бледна, но годами старше первой, ниже ростом, с гладко зачесанными темными волосами. Глаза у нее, не в пример первой, отличались живостью и блеском, но вовсе не казались тревожными. На ней была соломенная шляпка с белыми лентами и красная индийская шаль, которая, сбегая спереди по платью, доходила чуть ли не до носков обуви. В руке она держала ключик.

– Гертруда, – сказала она, – ты твердо уверена, что тебе лучше остаться дома и не ходить сегодня в церковь?

Гертруда взглянула на нее, потом сорвала веточку сирени, понюхала и отбросила прочь.

– Я никогда и ни в чем не бываю твердо уверена, – ответила она.

Вторая молодая леди упорно смотрела мимо нее на пруд, который сверкал вдали между двумя поросшими елью вытянутыми берегами.

Наконец она очень мягко сказала:

– Вот ключ от буфета, пусть он будет у тебя на случай, если кому-нибудь вдруг что-то понадобится.

– Кому и что может понадобиться? – спросила Гертруда. – Я остаюсь в доме одна.

– Кто-нибудь может прийти, – сказала ее собеседница.

– Ты имеешь в виду мистера Брэнда?

– Да, Гертруда. Он любит пироги и, наверное, не откажется съесть кусочек.

– Не люблю мужчин, которые вечно едят пироги, – объявила, дергая ветку куста сирени, Гертруда.

Собеседница бросила на нее взгляд, но сейчас же потупилась.

– Думаю, папа рассчитывает, что ты придешь в церковь, – проговорила она. – Что мне ему сказать?

– Скажи, что у меня разболелась голова.

– Это правда? – снова упорно глядя на пруд, спросила старшая.

– Нет, Шарлотта, – ответила со всей простотой младшая.

Шарлотта обратила свои спокойные глаза на лицо собеседницы:

– Мне кажется, у тебя опять тревожно на душе.

– На душе у меня в точности так же, как и всегда, – ответила, не меняя тона, Гертруда.

Шарлотта отвернулась, но не ушла, а все еще медлила. Она оглядела спереди свое платье.

– Как ты думаешь, шаль не слишком длинна? – спросила она.

Гертруда перевела взгляд на шаль и обошла Шарлотту, описав полукруг.

– По-моему, ты не так ее носишь.

– А как ее надо носить, дорогая?

– Не знаю, но как-то иначе. Ты должна иначе накинуть ее на плечи, пропустить под локти; сзади ты должна выглядеть иначе.

– Как же я должна выглядеть? – поинтересовалась Шарлотта.

– Наверное, я не смогу тебе этого объяснить, – ответила Гертруда, слегка оттягивая шаль назад. – Показать на себе я могла бы, но объяснить, наверное, не смогу.

Движением локтей Шарлотта устранила легкий беспорядок, который внесла своим прикосновением ее собеседница.

– Хорошо, когда-нибудь ты мне покажешь. Сейчас это не важно. Да и вообще, по-моему, совсем не важно, как человек выглядит сзади.

– Что ты, это особенно важно! Никогда ведь не знаешь, кто там на тебя смотрит, а ты безоружна, не прилагаешь усилий, чтобы казаться хорошенькой.

Шарлотта выслушала это заявление со всей серьезностью.

– Зачем же прилагать усилия, чтобы казаться хорошенькой? По-моему, этого никогда не следует делать, – проговорила она убежденно.

Гертруда, помолчав, сказала:

– Ты права, от этого мало проку.

Несколько мгновений Шарлотта на нее смотрела, потом поцеловала.

– Надеюсь, когда мы вернемся, тебе будет лучше.

– Мне и сейчас очень хорошо, моя дорогая сестра, – сказала Гертруда.

Старшая сестра направилась по выложенной кирпичом дорожке к воротам; младшая медленно пошла по направлению к дому. У самых ворот Шарлотте встретился молодой человек – рослый и видный молодой человек в цилиндре и нитяных перчатках. Он был красив, но, пожалуй, немного дороден. У него была располагающая улыбка.

– Ах, мистер Брэнд! – воскликнула молодая дама.

– Я зашел узнать, идет ли ваша сестра в церковь.

– Она говорит, что нет. Я так рада, что вы зашли. Мне кажется, если бы вы с ней поговорили… – И, понизив голос, Шарлотта добавила: – У нее как будто опять тревожно на душе.

Мистер Брэнд улыбнулся с высоты своего роста Шарлотте:

– Я всегда рад случаю поговорить с вашей сестрой. Для этого я готов пожертвовать почти что любой службой, сколь бы она меня ни привлекала.

– Вам, конечно, виднее, – ответила мягко Шарлотта, словно не рискуя согласиться со столь опасным высказыванием. – Я пойду, а то как бы мне не опоздать.

– Надеюсь, проповедь будет приятной.

– Проповеди мистера Гилмена всегда приятны, – ответила Шарлотта и пустилась в путь.

Мистер Брэнд вошел в сад, и, услышав, как захлопнулась калитка, Гертруда обернулась и посмотрела на него. Несколько секунд она за ним наблюдала, потом отвернулась. Но почти сразу же, как бы одернув себя, снова повернулась к нему лицом и застыла в ожидании. Когда его отделяло от нее всего несколько шагов, мистер Брэнд снял цилиндр и отер платком лоб. Он тут же надел его опять и протянул Гертруде руку. При желании, однако, вы успели бы разглядеть, что лоб у него высокий и без единой морщинки, а волосы густые, но какие-то бесцветные. Нос был слишком велик, глаза и рот слишком малы, тем не менее, как я уже сказал, наружность этого молодого человека была весьма незаурядная. Его маленькие, чистой голубизны глаза светились несомненной добротой и серьезностью; о таких людях принято говорить: не человек, а золото. Стоявшая на садовой дорожке девушка, когда он подошел к ней, бросила взгляд на его нитяные перчатки.

– Я думал, вы идете в церковь, – сказал он, – и хотел пойти вместе с вами.

– Вы очень любезны, – ответила Гертруда, – но в церковь я не иду.

Она обменялась с ним рукопожатием; на мгновение он задержал ее руку в своей.

– У вас есть на это причины?

– Да, мистер Брэнд.

– Какие? Могу я поинтересоваться, почему вы не идете в церковь?

Она смотрела на него, улыбаясь; улыбка ее, как я уже намекнул, была притушенная. Но в ней сквозило что-то необыкновенно милое, притягательное.

– Потому что небо сегодня такое голубое!

Он взглянул на небо, которое и в самом деле было лучезарным, и, тоже улыбаясь, сказал:

– Мне случалось слышать, что молодые девицы остаются дома из-за дурной погоды, но никак не из-за хорошей. Ваша сестра, которую я повстречал у ворот, сказала мне, что вы предались унынию.

– Унынию? Я никогда не предаюсь унынию.

– Может ли это быть! – проговорил мистер Брэнд, словно она сообщила о себе нечто неутешительное.

– Я никогда не предаюсь унынию, – повторила Гертруда, – но иной раз бываю недоброй. Когда на меня это находит, мне всегда очень весело. Сейчас я была недоброй со своей сестрой.

– Что вы ей сделали?

– Наговорила много такого, что должно было ее озадачить.

– Зачем же вы это сделали, мисс Гертруда? – спросил молодой человек.

– Затем, что небо сегодня такое голубое!

– Теперь вы и меня озадачили, – заявил мистер Брэнд.

– Я всегда знаю, когда озадачиваю людей, – продолжала Гертруда. – А люди, я бы сказала, еще и не так меня озадачивают. Но, очевидно, об этом и не догадываются.

– Вот как! Это очень интересно, – заметил, улыбаясь, мистер Брэнд.

– Вы желали, чтобы я рассказала вам, – продолжала Гертруда, – как я… как я борюсь с собой.

– Да, поговорим об этом. Мне столько вам надо сказать.

Гертруда отвернулась, но всего лишь на миг.

– Ступайте лучше в церковь, – проговорила она.

– Вы же знаете, – настаивал молодой человек, – что́ я всегда стремлюсь вам сказать.

Гертруда несколько секунд на него смотрела.

– Сейчас этого, пожалуйста, не говорите!

– Мы здесь совсем одни, – продолжал он, снимая свой цилиндр, – совсем одни в этой прекрасной воскресной тишине.

Гертруда окинула взглядом все вокруг: полураскрытые почки, сияющую даль, голубое небо, на которое она ссылалась, оправдывая свои прегрешения.

– Потому-то я и не хочу, чтобы вы говорили. Прошу вас, ступайте в церковь.

– А вы разрешите мне сказать это, когда я вернусь?

– Если вы все еще будете расположены, – ответила она.

– Не знаю, добры вы или не добры, – сказал он, – но озадачить можете кого угодно.

Гертруда отвернулась, закрыла уши ладонями. Он несколько секунд смотрел на нее, потом медленным шагом двинулся в сторону церкви.

Некоторое время она бродила по саду без всякой цели, смутно томясь. Благовест смолк. Тишина стояла полная. Эта молодая леди испытывала в подобных случаях особое удовольствие от сознания, что она одна, что все домашние ушли и вокруг нет ни души. Нынче и вся прислуга, как видно, отправилась в церковь – в раскрытых окнах ни разу никто не промелькнул, тучная негритянка в красном тюрбане не спускала за домом ведра в глубокий, под деревянным навесом колодец. И парадная дверь просторного, никем не охраняемого жилища была беспечно распахнута с доверчивостью, мыслимой лишь в золотом веке или, что больше к месту, в пору серебряного расцвета Новой Англии. Гертруда медленно вошла в эту дверь; она переходила из одной пустынной комнаты в другую – все они были просторные, светлые, отделанные белыми панелями, с тонконогой мебелью красного дерева, со старомодными гравюрами, преимущественно на сюжеты из Священного Писания, развешенными очень высоко. Приятное сознание, о котором я уже говорил, что она одна, что в доме, кроме нее, никого нет, волновало всегда воображение сей молодой леди, а вот почему – она вряд ли могла бы вам объяснить, как не может этого объяснить и повествующий о ней ваш покорный слуга. Ей всегда казалось, что она должна сделать что-то из ряда вон выходящее, должна чем-то это счастливое событие ознаменовать. Но пока она бродила, раздумывая, что бы предпринять, выпавшее ей счастье обычно подходило к концу. Сегодня она больше, чем когда-либо, томилась раздумьями, пока не взялась наконец за книгу. В доме не имелось отведенной под библиотеку комнаты, но книги лежали повсюду. Среди них не было запретных, и Гертруда не для того осталась дома, чтобы воспользоваться случаем и добраться до недоступных полок. Взяв в руки один из лежавших на виду томов «Тысячи и одной ночи», она вышла на крыльцо и, усевшись, раскрыла его у себя на коленях. С четверть часа она читала повесть о любви царевича Камар-аз-Замана и царевны Будур; когда же, оторвавшись от книги, она подняла глаза – перед ней, как ей показалось, стоял царевич Камар-аз-Заман. Прекрасный молодой человек склонился в низком поклоне – поклон был великолепен, она никогда ничего подобного не видела. Молодой человек словно бы сошел с неба; он был сказочно красив; он улыбался – улыбался совершенно неправдоподобно. Гертруда была так поражена, что несколько секунд сидела не двигаясь; потом поднялась, забыв даже заложить пальцем нужную страницу. Молодой человек стоял, держа в руках шляпу, смотрел на нее и улыбался, улыбался. Все это было очень странно.

– Скажите, пожалуйста, – промолвил наконец таинственный незнакомец, – не имею ли я честь говорить с мисс Уэнтуорт?

– Меня зовут Гертруда Уэнтуорт, – ответила она еле слышно.

– Тогда… тогда… я имею честь… имею удовольствие… быть вашим кузеном.

Молодой человек был так похож на видение, что сказанные им слова придали ему еще более призрачный характер.

– Какой кузен? Кто вы? – проговорила Гертруда.

Отступив на несколько шагов, он оглядел дом, окинул взглядом сад, расстилающуюся даль, после чего рассмеялся.

– Понимаю, вам это должно казаться очень странным, – сказал он.

В смехе его было все же что-то реальное. Гертруда осмотрела молодого человека с головы до ног. Да, он был необыкновенно красив, но улыбка его застыла почти как гримаса.

– Здесь так тихо, – продолжал он, снова приблизившись. Вместо ответа она лишь молча на него смотрела. И тогда он добавил: – Вы совсем одна?

– Все пошли в церковь, – проговорила Гертруда.

– Этого я и боялся! – воскликнул молодой человек. – Но вы-то меня, надеюсь, не боитесь?

– Вы должны сказать мне, кто вы.

– Я вас боюсь, – признался молодой человек. – Я представлял себе все совсем иначе. Думал, слуга вручит вам мою визитную карточку, и, прежде чем меня впустить, вы посовещаетесь и установите, кто я такой.

Гертруда раздумывала – раздумывала с таким стремительным упорством, что это дало положительный результат, который, очевидно, и был ответом – дивным, восхитительным ответом на томившее ее желание, чтобы с ней что-то произошло.

– Я знаю, знаю! – сказала она. – Вы приехали из Европы.

– Мы приехали два дня назад. Значит… вы о нас слышали и в нас верите?

– Мы представляли себе довольно смутно, – сказала Гертруда, – что у нас есть родственники во Франции.

– И вам никогда не хотелось нас увидеть?

Гертруда ответила не сразу:

– Мне хотелось.

– Тогда я рад, что застал дома вас. Нам тоже хотелось вас увидеть, и мы взяли и приехали.

– Ради этого? – спросила Гертруда.

Молодой человек, все так же улыбаясь, огляделся по сторонам.

– Да, пожалуй что, ради этого. Мы не очень вам будем в тягость? – спросил он. – Впрочем, не думаю… право же, не думаю. Ну и кроме того, мы любим странствовать по свету и рады любому предлогу.

– Вы только что приехали?

– В Бостон – два дня назад. В гостинице я навел справки о мистере Уэнтуорте. Вероятно, это ваш батюшка? Мне сообщили, где он живет; как видно, он достаточно известен. И я решил нагрянуть к вам без всяких церемоний. Так что нынче, в это прекрасное утро, меня наставили на правильный путь и велели не сходить с него, пока город не останется позади. Я отправился пешком: мне хотелось полюбоваться окрестностями. Я все шел, шел – и вот я здесь, перед вами. Отшагал я немало.

– Семь с половиной миль, – сказала мягко Гертруда.

Теперь, когда молодой человек оказался из плоти и крови, она ощутила вдруг, что ее пробирает смутная дрожь. Гертруда была глубоко взволнована. Еще ни разу в жизни она не разговаривала с иностранцем, но часто и с упоением об этом мечтала. И вот он здесь, перед ней, порожденный воскресной тишиной и предоставленный в полное ее распоряжение! Да еще такой блестящий, учтивый, улыбающийся. Тем не менее, сделав усилие, она взяла себя в руки, напомнила себе, что, как хозяйка дома, должна оказать ему гостеприимство.

– Мы очень… очень вам рады. Пойдемте в дом, прошу вас.

Она двинулась по направлению к открытой двери.

– Значит, вы не боитесь меня? – снова спросил молодой человек, рассмеявшись своим беззаботным смехом.

Несколько мгновений она раздумывала, потом ответила:

– Мы не привыкли здесь бояться…

– Ah, comme vous devez avoir raison![13] – воскликнул молодой человек, глядя с одобрением на все вокруг.

Впервые в жизни Гертруда слышала так много произнесенных подряд французских слов. Они произвели на нее сильное впечатление. Гость шел следом за ней и, в свою очередь, смотрел не без волнения на эту высокую привлекательную девушку в накрахмаленном светлом муслиновом платье. Войдя в дом, он при виде широкой белой лестницы с белой балюстрадой приостановился.

– Какой приятный дом, – сказал он. – Внутри он еще больше радует глаз, чем снаружи.

– Приятнее всего здесь, – сказала Гертруда, ведя его за собой в гостиную – светлую, с высоким потолком, довольно пустынную комнату, где они и остановились, глядя друг на друга.

Молодой человек улыбался еще лучезарнее; Гертруда, очень серьезная, тоже пыталась улыбнуться.

– Думаю, вам вряд ли известно мое имя, – сказал он. – Меня зовут Феликс Янг. Ваш батюшка доводится мне дядей. Моя матушка была его сводной сестрой; она была старше его.

– Да, – сказала Гертруда, – и она перешла в католичество и вышла замуж в Европе.

– Я вижу, вы о нас знаете, – сказал молодой человек. – Она вышла замуж, а потом умерла. Семья вашего отца невзлюбила ее мужа. Они считали его иностранцем. Но он не был иностранцем. Хотя мой бедный отец и явился на свет в Сицилии, родители его были американцы.

– В Сицилии? – повторила полушепотом Гертруда.

– Жили они, правда, всю жизнь в Европе. Но настроены были весьма патриотично. И мы тоже.

– Так вы сицилиец? – сказала Гертруда.

– Ни в коем случае! Постойте, давайте разберемся. Родился я в небольшом селении – очень славном селении – во Франции. Сестра моя родилась в Вене.

– Значит, вы француз, – сказала Гертруда.

– Избави бог! – вскричал молодой человек.

Гертруда вскинула голову и так и приковалась к нему взглядом. Молодой человек снова рассмеялся:

– Я готов быть французом, если вам этого хочется.

– Все-таки вы в некотором роде иностранец, – сказала Гертруда.

– В некотором роде да, пожалуй. Но хотел бы я знать в каком? Боюсь, мы так и не удосужились решить этот вопрос. Видите ли, есть такие люди на свете, которые на вопрос о родине, вероисповедании, занятиях затрудняются ответом.

Гертруда смотрела на него не отрываясь. Она не предложила ему сесть. Она никогда о таких людях не слышала; ей не терпелось услышать о них.

– Где же вы живете? – спросила она.

– И на этот вопрос они затрудняются ответом, – сказал Феликс. – Боюсь, вы сочтете нас попросту бродягами. Где только я не жил – везде и всюду. Мне кажется, нет такого города в Европе, где бы я не жил.

Гертруда украдкой глубоко и блаженно вздохнула. Тогда молодой человек снова ей улыбнулся, и она слегка покраснела. Чтобы не покраснеть еще сильнее, она спросила, не хочется ли ему после долгой прогулки что-нибудь съесть или выпить, рука ее невольно опустилась в карман и нащупала там оставленный ей сестрой ключик.

– Вы были бы добрым ангелом, – сказал он, на мгновение молитвенно сложив руки, – если бы облагодетельствовали меня стаканчиком вина.

Она улыбнулась, кивнула ему и в то же мгновение вышла из комнаты. Вскоре она возвратилась, неся в одной руке большой графин, а в другой – блюдо с огромным круглым глазированным пирогом. Когда Гертруда доставала этот пирог из буфета, ее вдруг пронзила мысль, что Шарлотта предназначала его в качестве угощения мистеру Брэнду. Заморский родственник рассматривал блеклые, высоко развешенные гравюры. Услыхав, что она вошла, он повернул голову и улыбнулся ей так, словно они были старые друзья, встретившиеся после долгой разлуки.

– Вы сами мне подаете? – проговорил он. – Так прислуживают только богам.

Гертруда сама подавала еду многим людям, но никто из них не говорил ей ничего подобного. Замечание это придало воздушность ее походке, когда она направилась к маленькому столику, где стояло несколько изящных красных бокалов с тончайшим золотым узором, которые Шарлотта каждое утро собственноручно протирала. Бокалы казались Гертруде очень красивыми, и ее радовало, что вино хорошее, это была превосходная мадера ее отца. Феликс нашел, что вино отменное, и с недоумением подумал, почему ему говорили, будто в Америке нет вина. Гертруда отрезала ему громадный кусок пирога и снова вспомнила о мистере Брэнде. Феликс сидел с бокалом в одной руке, куском пирога в другой – пил, ел, улыбался, болтал.

– Я ужасно голоден, – сказал он. – Устать я не устал, я никогда не устаю, но ужасно голоден.

– Вы должны остаться и пообедать с нами, – сказала Гертруда. – Обед в два часа. К этому времени они возвратятся из церкви, и вы познакомитесь со всеми остальными.

– Кто же эти остальные? – спросил молодой человек. – Опишите мне их.

– Вы сами их увидите. Расскажите мне лучше о вашей сестре.

– Моя сестра – баронесса Мюнстер, – сказал Феликс.

Услышав, что его сестра баронесса, Гертруда встала с места и несколько раз медленно прошлась по комнате. Она молчала, обдумывала то, что он ей сказал.

– Почему она тоже не приехала? – спросила она.

– Она приехала, она в Бостоне, в гостинице.

– Мы поедем и познакомимся с ней, – сказала, глядя на него, Гертруда.

– Она просит вас этого не делать! – ответил молодой человек. – Она шлет вам сердечный привет; она прислала меня известить вас о ее прибытии. Она явится сама засвидетельствовать почтение вашему батюшке.

Гертруда почувствовала, что снова дрожит. Баронесса Мюнстер, которая прислала этого блестящего молодого человека «известить о ее прибытии», которая явится сама, как к царю Соломону царица Савская, «засвидетельствовать почтение» скромному мистеру Уэнтуорту, – столь важная персона предстала в воображении Гертруды со всей волнующей неожиданностью. На мгновение она совсем потерялась.

– А когда ваша сестра явится? – спросила она наконец.

– Как только вы пожелаете… хоть завтра. Она жаждет вас увидеть, – ответил, желая быть любезным, молодой человек.

– Да, завтра, – сказала Гертруда; ей не терпелось его расспросить, но она не очень хорошо представляла себе, чего можно ожидать от баронессы Мюнстер. – Она… она… она замужем?

Феликс доел пирог, допил вино; встав с кресла, он устремил на Гертруду свои ясные выразительные глаза.

– Она замужем за немецким принцем, Адольфом Зильберштадт-Шрекенштейном. Правит не он, он младший брат.

Гертруда смотрела на Феликса во все глаза; губы у нее были полуоткрыты.

– Она… она принцесса? – спросила она.

– О нет, – сказал молодой человек. – Положение ее весьма своеобразно, брак морганатический.

– Морганатический?

Бедная Гертруда впервые слышала эти имена, эти слова.

– Видите ли, так называется брак между отпрыском правящей династии… и простой смертной. Бедняжке Евгении присвоили титул баронессы – это все, что было в их власти. Ну а теперь они хотят этот брак расторгнуть. Кронпринц Адольф, между нами говоря, простофиля; но у его брата, а он человек умный, есть насчет него свои планы. Евгения, естественно, чинит препятствия; но, думаю, не потому, что принимает это близко к сердцу, – моя сестра – женщина очень умная и, я уверен, вам понравится… но она хочет им досадить. Итак, сейчас все en l’air[14].

Легкий, жизнерадостный тон, каким гость поведал эту мрачно-романтическую историю, поразил Гертруду, но вместе с тем до некоторой степени польстил ей – польстил признанием за ней ума и прочих достоинств. Она была во власти самых разнообразных ощущений, и наконец то, которое одержало верх, облеклось в слова.

– Они хотят расторгнуть ее брак? – спросила она.

– Судя по всему, да.

– Не считаясь с ее желанием?

– Не считаясь с ее правами.

– Наверное, она очень несчастна? – сказала Гертруда.

Гость смотрел на нее, улыбаясь; он поднес руку к затылку и там ее на мгновение задержал.

– Во всяком случае, так она говорит, – ответил он. – Вот и вся ее история. Она поручила мне рассказать ее вам.

– Расскажите еще.

– Нет, я предоставлю это ей самой. Она это сделает лучше.

Гертруда снова в волнении вздохнула.

– Что ж, если она несчастна, – сказала она, – я рада, что она приехала к нам.

Гертруда настолько была всем этим поглощена, что не услышала шагов на крыльце, хотя шаги эти всегда узнавала; только когда они раздались уже в пределах дома, то привлекли наконец ее внимание. Она тут же посмотрела в окно: все возвращались из церкви – отец, сестра, брат и кузен с кузиной, которые обычно по воскресеньям у них обедали. Первым вошел мистер Брэнд; он опередил остальных, так как, очевидно, был все еще расположен сказать ей то, что она не пожелала выслушать час тому назад. Отыскивая ее глазами, он вошел в гостиную. В руке у него были две маленькие книжечки. При виде собеседника Гертруды он замедлил шаг и, глядя на него, остановился.

– Это кузен? – спросил Феликс.

Тогда Гертруда поняла, что должна его представить, но слух ее был переполнен услышанным, и уста, будучи, как видно, с ним заодно, произнесли:

– Это принц… принц Зильберштадт-Шрекенштейн.

Феликс расхохотался, а мистер Брэнд смотрел на него, застыв на месте, между тем как за его спиной выросли в открытых дверях успевшие к этому времени войти в дом и все остальные.