Читать книгу Крылья голубки - Генри Джеймс, Henry Foss James - Страница 5

I

В преддверии швейцарского курортного сезона две дамы получили ясное предостережение, что их планы не продуманы, проходы в горах еще не открыты, воздух холодный, гостиницы пока не работают, но дамы проявили безрассудную храбрость и оказались в итоге ряда приключений там, где и хотели быть. Они доверились советам официантов и других служащих в районе итальянских озер, которые горячо поддерживали их замысел; они и сами понимали, что проявляют необычное нетерпение и дерзко настаивают на воплощении своей мечты – по крайней мере, это было мечтой младшей из двух дам; они вместе перебирали множество вариантов, изучали расположение и характеристики дворцов региона – их интересовали вилла д’ Эсте, Каденаббия, Палланца и Стреза; одинокие путешественницы использовали поучительные тома из библиотеки путешествий, прислушивались к суждениям знатоков, меняли и уточняли детали. На самом деле их маршрут был весьма скромным, они ничем особенно не рисковали в надежде добраться благополучно до Брюнига. Им это удалось, и теперь они наслаждались поразительной красотой ранней весны в горах, хотя порой и сожалели, что не могут задержаться в пути подольше, а мест для промежуточной остановки и отдыха в это время слишком мало.

Во всяком случае, так думала миссис Стрингем, старшая из путешественниц, имевшая собственное мнение насчет нетерпения младшей, которую она порой пыталась уговорить на более умеренные варианты – как правило, понапрасну. Миссис Стрингем была очаровательна, наблюдательна и подозрительна; она полагала, что знает про Милли Тил больше, чем сама Милли, и при этом обладает привычкой и умением свои знания скрывать или использовать по мере необходимости. Менее одаренная от природы способностью решать сложные задачи, она отлично приспособилась к новым для себя обстоятельствам и новым отношениям; ее погружение в бездну сложностей началось с того дня, когда они с Милдред покинули Нью-Йорк. Она прибыла из Бостона специально ради этого путешествия; она была прежде мало знакома с девушкой, собственно, лишь несколько раз мельком видела ее; однако миссис Стрингем достаточно было мимолетных впечатлений, чтобы сделать выводы, так что она без колебаний приняла предложение стать компаньонкой; в итоге она оказалась вовлечена в предприятие, на глазах обретавшее все больший размах. Прошлой зимой в Бостоне молодая дама, о которой она теперь заботилась, впервые обратилась к ней – надо признать, очень тактично – за помощью. Скромная жизнь миссис Стрингем, исполненная приличий, не мешала ей втайне мечтать о том, чтобы выйти за границы привычного мира, однако ей не хватало на это отваги, так что все мечты оставались туманными. Воображение позволило ей уловить исходящий от молодой нью-йоркской дамы аромат тайны и авантюры; несколько месяцев спустя она с удивлением и радостью вспоминала, что мгновенно уловила этот знак судьбы.

В Бостоне у Милли Тил были друзья, впрочем, совсем недавние; она приехала к ним в гости – она заверила, что ищет уединения и покоя, которых Нью-Йорк дать ей не мог. Впрочем, она признавала, что Нью-Йорк мог дать ей многое другое; однако ирония жизни состоит в том, что никакое богатство возможностей не имеет значения перед лицом решающих испытаний или смерти. Бостон казался Милли удачным выходом и возможностью найти необходимую помощь. Миссис Стрингем никогда не забудет первое, столь яркое появление девушки – хрупкой, всегда бледной, с тонкими чертами лица, удивительно, почти болезненно угловатой; на вид ей было не больше двадцати двух лет, сияющие рыжие волосы мгновенно привлекали все взгляды, контрастируя с постоянным трауром ее черных нарядов, выбранных явно намеренно. Однако это был траур на нью-йоркский манер, прическа и стиль нью-йоркские, так что даже потеря родителей, братьев и сестер, почти невыносимое бремя, сокрушившее весь мир девушки, не могла изменить этого; она стала легендой Нью-Йорка – трагедия семьи, романтическое одиночество богатой наследницы, фантастически богатой, поражали воображение. Она была совсем одна на свете, располагала огромными средствами, но для миссис Стрингем главным была сама личность девушки – необычная и привлекательная. Именно странностью своей она завоевала симпатию старшей дамы, увидевшей ее уникальность и гордившейся тем, что она, только она одна, Сьюзан Стрингем, способна понять эту девушку. Сьюзан устроила все так, что почти никто в Бостоне не видел знаменитую гостью, но сама она смогла взглянуть на Бостон. Она видела девушку такой, которой никто не знал ее, но никому не рассказывала об этом. Она не могла объяснить, что чувствовала, – никто не понял бы ее. Миссис Стрингем была уроженкой Бёрлингтона, Вермонт, и почитала этот город истинным сердцем Новой Англии, а самоуверенных бостонцев находила «чересчур южанами», не способными понять серьезные вещи.

Не было лучшего доказательства зародившейся дружбы, чем быстрое взаимопонимание; и очарование города отбрасывало отраженный свет на настроение девушки. Миссис Стрингем тоже обладала своеобразным характером, хотя и не столь ярким; она была прозаически обычной, хотя и весьма достойной; именно эта обыкновенность сделала ее для девушки важной частью Бостона. Старшая дама потеряла сперва мужа, затем мать, с которой жила вместе после смерти супруга; бездетная женщина остро переживала одиночество. Однако ей хватало денег на скромную жизнь: ее имя – Сьюзан Шепард Стрингем – появлялось на страницах лучших журналов; она писала короткие рассказы и твердо верила, что обладает собственным почерком и талантом представлять жизнь Новой Англии, вовсе не ограничиваясь кухней. Сама она кухней не интересовалась, как и многие среди ее знакомых дам; именно к своей аудитории она и обращалась с литературной миссией. Она всегда в глубине души мечтала о литературе, ей нравилось знакомиться с моделями, знаменитостями, в основном иностранными, жизнь которых тщательно описывала; нередко ей доводилось беседовать и с теми, кого она оценивала как пустышек, так как была полна предрассудков; однако все эти люди потеряли для нее значение, едва она оказалась рядом с личностью, по-настоящему примечательной, окруженной ореолом романтики. Именно это увидела она в Милдред – и это заставляло руки ее дрожать от волнения, а перо замирать над страницей, на которую она не осмеливалась занести сведения о новой знакомой. Она словно пережила момент откровения, потрясение, которое вся прежняя утонченность Новой Англии произвести не смогла; она лелеяла маленькие воспоминания и частные детали, внезапные мелочи и признания в памяти и не желала делиться ими; к этому добавилось и чувство моральной ответственности, нечто слишком личное; она тревожилась, что дружба может угаснуть, если не получит нового развития, но боялась испортить все неловким жестом. Она готова была оставить прежние приобретения и связи, бостонские дела во имя новой жизни. «Красивая» фетровая шляпка, в тирольском стиле, с орлиным пером, придавала ее облику уютную простоватость и обстоятельность; она дополнила костюм меховым боа, уверенно балансируя на грани между респектабельностью и скромностью; она почти ежедневно посещала концерты, сохраняла сдержанные и спокойные манеры, регулярно заходила в Публичную библиотеку, собирая нужные сведения; и, наконец, – самое важное – внимательно следила за вымышленными обычно намеками на «любовный интерес» на страницах журналов, а затем осторожно проверяла достоверность слухов. Но не это было теперь главным, истинный интерес вел ее теперь в Нью-Йорк, где можно было найти ответы на два нерешенных вопроса: реальна ли ее надежда на перемену участи и встретится ли она вновь со своей знакомой?

Чтобы найти желанные ответы, она решила подобрать подходящую форму описания ситуации, она всегда прибегала к этому способу, чтобы разобраться с житейскими делами. После двух-трех встреч девушка с загадочным и трагическим прошлым, с волосами цвета старинного золота и траурными одеяниями, не похожими на простые черные платья, традиционные для траура в Бостоне, вызывавшая ощущение, что за хрупким обликом скрывается бунтарский дух и страстная натура, эта необычайная девушка вдруг сказала миссис Стрингем, что никогда не встречала людей, подобных ей. Они вызывали друг у друга равное любопытство – так сильно различались и так остро чувствовали нечто сокровенно общее; простое замечание Милли стало ключевым фактором для ее старшей знакомой; у обеих женщин не было любовных интересов, не было родных, не было желания искать новых возлюбленных; единственное, в чем они обе нуждались, так это в простом человеческом понимании и сочувствии. И тут миссис Стрингем пригодилась профессиональная привычка следить за светскими новостями; ей не пришлось расспрашивать девушку о былых событиях, и при этом она могла без труда догадаться, что та должна была чувствовать. Милли же никогда не читала колонки в журналах и не желала знать, что там о ней рассказывали. Старшая женщина охотно приняла на себя ответственность за развитие их отношений; ей понадобилось узнать как можно больше о том, что могло бы интересовать девушку, которая не склонна была упоминать подробности прошлой жизни или описывать привычки. Миссис Стрингем провела настоящее расследование и пришла к выводу, что девушке не хватает культурных впечатлений. Культура привлекала и ее саму, так что она готова была предложить свежие идеи. Умная женщина отлично понимала, насколько широки ее возможности и где лежат их пределы; она даже встревожилась, что кто-нибудь мог опередить ее и занять место компаньонки при одинокой девушке.

Удачей для нее стало пронзительное сочувствие. Ее осенило, как открыть двери к сердцу девушки, установив общий круг интересов к «картинам-бумагам». Богатая, романтичная, глубокая, девушка готова была тратить тысячи не на свою красоту, а на увлечения – нечто возвышенное, необычное, чарующее, но главной ценностью для нее была безграничная свобода – ощущение вольного ветра в пустыне, невыразимое и отчаянное, очищающее от формальностей и ограничений.

Мысли миссис Стрингем вновь обратились к Нью-Йорку, где интеллектуальная сфера была особенно обширной, она даже съездила туда, чтобы сориентироваться. Милли пригласила ее, и даме удалось скрыть свой напряженный интерес к общению; примечательно, что даже к исходу трех недель визита ей удалось сохранять непринужденность и простоту. Она почувствовала себе намного увереннее, баланс в их отношениях заметно изменился, так что домой миссис Стрингем отправилась воодушевленная. Нью-Йорк был огромным, Нью-Йорк был ошеломительным, полным захватывающих историй, с диким космополитическим смешением разных поколений переселенцев со всех концов света; она вплотную приблизилась к роскошному племени редких существ, напоминавших экстравагантные цветы, разнородные и независимые: прелестные кузины, солидные дядюшки, утонченные тетушки, высокие, низкие, пышные и суховатые – они напоминали ей собрание мраморных французских скульптур, изящных и точеных, и все это пестрое собрание образовывало плотную толпу, ограниченную малым пространством. Дамы вместе посещали разные собрания и приемы; старшая старалась демонстрировать свой ум, а младшая держалась непринужденно и никому ничего доказать не пыталась. Миссис Стрингем размышляла о поэзии, истории, выслушивала рассуждения о Метерлинке[3] и Патере[4], Марбо[5] и Грегоровиусе[6]. У хозяйки нашлись соответствующие книги, так что она смогла пополнить свои знания, хотя не всегда получала от этого истинное удовольствие; но все приобретения и события вскоре погрузились во мглу забвения – слишком сильно была она сосредоточена на главной теме. Все ее сомнения, весь энтузиазм постепенно слились в одну тревожную мысль – страх и вправду навредить компаньонке, поступив неуклюже или грубо. Она опасалась причинить девушке боль, и, чтобы избежать этого, а заодно избежать слишком глубокого пристрастия и обожания, она решила оставить все как есть, совершать как можно меньше действий; ведь даже самые искренние поступки с лучшими целями могут исказить совершенство наивности и простоты. Эта мысль поразила и вдохновила ее, побуждая остаться дома и положиться на судьбу.

Меньше месяца спустя, несмотря на то что миссис Стрингем хранила молчание, следуя принятому в Нью-Йорке решению, она получила предложение, которое вновь поставило ее перед сложным вопросом о пределах деликатности и возможности вторжения в чужую жизнь. Не согласится ли она отправиться в Европу в компании своей молодой подруги, которая желает начать путешествие как можно скорее и не ставит миссис Стрингем никаких условий? Обмен расспросами и уточнениями происходил посредством телеграфа; ей были предоставлены все разъяснения; требовалось отправляться как можно скорее, и она должна была немедленно принять решение. Миссис Стрингем откликнулась со всей искренностью и сразу согласилась, хотя такие перемены и выходили далеко за рамки ее ожиданий и планов. Сперва она совершенно серьезно хотела получить что-то от нового знакомства, но теперь ей казалось, что она и так уже все получила. То, что началось с яркого впечатления и интереса к необычному, превратилось в глубокую человеческую привязанность и очарование прелестным существом, в котором она угадывала большой масштаб и значительность. Она готова была отступить, оставить девушку в ее мире, признавая, что Милдред стала самым ярким впечатлением в ее жизни. Теперь, когда ситуация прояснилась и все было названо своими именами, события обретали новый масштаб; но на самом деле все только начиналось. Миссис Стрингем вспомнила выражение, которое часто использовали в газетах, описывая новые лайнеры, – им желали «семь футов под килем»; и если ты отправляешься в путь на утлой лодчонке, надо благодарить судьбу, которая дает тебе шанс зацепиться за большой корабль, способный ходить по бескрайнему и глубокому морю. Милли была таким лайнером, странно думать о ней как об одинокой девушке, которую может ранить чья-то грубость или неосторожность; она представлялась теперь левиафаном, и компаньонка могла лишь следовать безропотно в ее фарватере, отчаянно болтаясь на волнах. Миссис Стрингем испытывала истинный восторг и радость от того, что жизнь сама указала ей путь. Она решилась уделить новой знакомой не ограниченное ничем время. И если она не хочет ей зла, значит, надо действовать прямо и следовать за подругой. Это она ясно понимала и хотела, чтобы девушка указала ей путь в жизни, потому что именно она могла сделать это лучше, чем кто бы то ни было другой. Но трудность, которая вскоре стала для нее очевидной, заключалась в том, что она, Сьюзан Шепард – так обычно называла ее Милли – не привыкла никому доверять решения. Она была дамой с характером, и никто никогда не вел ее за собой по жизни; и она твердо верила, что прекрасно сможет сама направлять Милли и помогать ей с выбором верной дороги. Она была уверена, что знает, как лучше, и ясно видит ситуацию.

С тех пор прошло много недель и событий, и само путешествие стало самым приятным из них; они следовали южным маршрутом по средиземноморским портам, через головокружительный, продуваемый ветрами Неаполь. До того заходили еще в пару гаваней, весьма живописных; и постепенно сорок восемь часов гонки от дома до Нью-Йорка и корабля стали стираться из памяти миссис Стрингем. И великое море, озаренное солнцем, смыло последние тени былой картины мира, и на долгие дни путешественниц захватили другие заботы и перспективы, и пароходные свистки звучали для них прекраснее увертюры Вагнера. В Италии, напротив, увертюра Вагнера преобладала, а Милли спешила на север, к Альпам, и миссис Стрингем следовала за ней; причем слово «следовала» не совсем точно описывает картину, так как старшей даме приходилось постоянно поспешать, а девушка была охвачена необычайным волнением и беспокойством. Миссис Стрингем, конечно, обещала – совершенно искренне – быть неутомимой спутницей, но, по правде говоря, никак не ожидала такого темпа; порой она чувствовала, что ее словно тащат на веревке. Для миссис Стрингем было особенно приятно использовать шанс, упущенный ее родителями, которые так любили Париж, хотя и не лучшие его стороны, и не имели практически никаких других интересов; но мелькание впечатлений – смутных и простых, без остановки и возможности оценить и заинтересоваться чем-то по пути, – первоначально составлявшее определенное странное очарование их странствий, постепенно стало блекнуть в сравнении с захватывающей свободой самого неукротимого триумфального движения и изменения. Она обнаружила в себе пристрастия и идиосинкразии, о которых не могла догадаться при обычном медленном течении жизни; а они составляют немалую часть радости будней. Среди них искусство быть драматически беспокойной и легкой, как воздух; сохранять невыразимую печаль и при этом с ясностью смотреть на мир; всегда оставаться веселой и в то же время мягкой и тихой, как закат. Миссис Стрингем уже во всем разобралась, и ее удивление и восхищение спутницей только укрепилось, а жизнь была достаточно простой, и не требовалось предпринимать усилия, чтобы угадать чувства молодой дамы; однако время от времени она обнаруживала какие-то новые неожиданности и новые аспекты.

В тот день в Швейцарии они по каким-то неясным причинам решили спуститься глубже, чем она ожидала, хотя прежде ей уже два или три раза приходилось с трудом выбираться из подобных мест, но вдруг ее снова потянуло туда. Короче говоря, теперь ее уже не слишком заботило общее беспокойное состояние Милли – обычно Европа служила отличным успокоительным для американцев, но в данном случае эффект был незначительным; в их общении постоянно присутствовало нечто невысказанное, и с самого начала путешествия оно так и оставалось тайной для старшей компаньонки. Но появился и новый повод для тревоги. Отчасти это было связано с тем, что первоначальное возбуждение стало ослабевать, и обе женщины оказались перед необходимостью справляться с текущими делами – большими и серьезными жизненными проблемами, как называла их миссис Стрингем; они возникали, как силуэты в тумане, по мере того как туман рассеивается; но девушка в силу общей рассеянности не уделяла им особого внимания. Впервые личная обеспокоенность дала о себе знать, когда старшая дама в одной конкретной ситуации поинтересовалась, не могла бы она получить нечто получше, самое лучшее – она же не в силах была сказать, что не хотела бы получить наихудший вариант, – и сделала это с традиционной американской настойчивостью. Она лишь на какое-то мгновение встревожилась, задав себе вопрос, не использует ли юная спутница ее в качестве персонажа некоей нервической драмы. Однако в конце недели, когда они совершили очередной переезд, девушка дала ей недвусмысленный ответ, продемонстрировав то, что можно было бы лишь приблизительно охарактеризовать как нервный срыв. С тех пор миссис Стрингем постоянно находилась настороже, пытаясь подыскать более внятное объяснение странному напряжению, возникавшему то и дело, ведь такое разъяснение смогло бы способствовать более полному толкованию личности Милли и особенностей их дружбы.

Манера общения девушки с окружающими оказывала существенное влияние на тех, кто находился рядом с ней, и отчасти составляла причину интереса, который она вызывала к себе. Она безыскусно и непреднамеренно провоцировала в людях сочувствие, любопытство, расположение, но трудно было определить, как ей это удавалось; неопределенность ее характера и связанное с этим недоумение притягивали к ней больше, чем какие-либо реальные качества. Миссис Стрингем могла бы сказать, что девушка смягчала изначальное недоумение, превращая его в легкую озадаченность; и ее компаньонка по здравом размышлении пришла к заключению, что в смятении и мягкости таилось очарование молодой дамы. Она не делала ничего чрезмерного, что могло бы всерьез поставить в тупик. Однако в тот день в Брюниге наблюдать за ней было все более мучительно; миссис Стрингем уже не могла убедить себя, что все идет нормально. Она пристально следила за юной спутницей, стараясь не делать это нарочито; она понимала, что некрасиво так следить за человеком, но утешалась оправданием, что действует исключительно из академических соображений и соблюдает деликатность. Впрочем, она все равно чувствовала себя шпионкой, расставляющей ловушки и вычисляющей тайные знаки. Это могло продолжаться лишь до тех пор, пока она не разберется в самой сути проблемы; в конце концов следить за девушкой она решилась исключительно ради сохранения добрых отношений, ради заботы о ней, а не во имя удовлетворения своего праздного любопытства. Более того, если уж нужно еще какое-то оправдание, удовольствие от слежки состояло в красоте. Вроде бы красота не была изначальной частью формулы, но миссис Стрингем и в первые дни знакомства была под впечатлением от красоты девушки, никогда открыто не признаваясь в этом; глупые люди – «А кто, кто из людей не глуп?» – спрашивала она себя – могли все понять превратно, и потребовалось бы слишком много ненужных объяснений. Она научилась даже не упоминать такие нюансы, если они – не слишком часто – возникали; но теперь тема явилась перед ней во всем масштабе. Теплота отношений неизбежно давала повод для оценки, и она старалась, чтобы слова не звучали подозрительно и не вызывали интереса; в целом она успешно прибегала к понятиям, которыми пользовались все вокруг. Она делала вид, что слегка бестолкова и не имеет значения, что и как она говорит; она упоминала подругу лишь в случае реальной необходимости, а про ее внешность могла сказать: «Да, в ней определенно что-то есть». Описывая девушку, она сказала бы, что у той слишком высокий лоб, слишком крупные нос и рот, лицо бледновато, и хотя черты его скорее неправильны, в них есть выразительность – и когда девушка молчит, и когда говорит. Улыбалась Милли только на приемах или в исключительных случаях. В Брюниге они решили пообедать: их очаровал город и просто захотелось там задержаться.

Миссис Стрингем пыталась сосредоточиться и понять, что ее смущает, словно туманные воспоминания о чем-то, на что в прошлом она не обратила внимания, а теперь – на свежем воздухе, наполненном ароматом весны, – память стала громко тикать, как старинные часы. В юности она провела три года в Швейцарии, в школе-пансионате в городке Веве; там она получала серебряные медали на голубых лентах, преодолевала горные перевалы, используя альпеншток. На каникулах лучших учениц брали на такие высокогорные прогулки, и годы спустя она обнаружила, что все еще помнит небольшие пики и ощущение торжества – ведь она была среди первых учениц. Эти дорогие ее сердцу воспоминания вызвали и другие – те, что связаны с двумя сестрами, рано оставшимися без отца, и их отважной вермонтской матерью; сейчас она чувствовала, что, подобно Колумбу, совершила одна, без поддержки, путешествие на другую сторону света, преодолев множество житейских бурь, и это внезапно поразило ее. Потом она вернулась мыслями к Веве, окруженному живописной природой, а потом – без особой последовательности – к Бёрлингтону; она вспоминала, как поднялась на борт, пересекла океан, снова ступила на берег, осматривалась на новом месте. Мать обеспечила дочерям пять лет обучения в Швейцарии и Германии, и младшая из них, Сьюзан, сумела извлечь из этого все возможное. Образование все изменило в жизни будущей миссис Стрингем, и она не раз признавала это, с благодарностью вспоминая одинокую, жаркую, упорную веру своей матери, что хотя бы одна из ее дочерей сумеет пробиться в высшее общество. У многих женщин было больше шансов, больше средств, но никто и не догадывался, что это служило ей источником дополнительной гордости, как будто она получала право судить их. А теперь, в новых обстоятельствах, в ходе их несколько хаотического паломничества, она с новой остротой оценивала свои достижения; внезапно ей захотелось остановиться, перевести дух, избавиться от того напряжения, в котором она провела всю жизнь. Воспоминания о давних днях настигали ее теперь снова и снова, они возрождались с прикосновением ледяного горного воздуха к ее лицу, с полузабытыми ароматами юности – запахами меда и молока, звуком коровьих колокольчиков и журчанием горных ручьев, головокружением, настигавшим в горных ущельях.

Милли явно замечала это, но, как иногда казалось миссис Стрингем, она, словно принцесса в классической трагедии, могла уделить внимание скромной компаньонке и допустить ее сентиментальность, если ее собственные чувства в этот момент не были затронуты. Но принцесса остается принцессой, и разумная компаньонка не должна забывать об этом. Миссис Стрингем была светской дамой, но Милли Тил – настоящей принцессой, единственной, с которой Сьюзан когда-либо встречалась, и это придавало ситуации особые нюансы. Вероятно, дело было в одиночестве, каких-то невысказанных тайнах, бремени горя, обрушившегося на очаровательную девушку и заставившего ее склонить гордую голову. Милли настояла на том, чтобы обедать в этом городке, задержаться там, и пожелала осмотреть номера, где можно переночевать, она расспрашивала о том, где можно расположить экипаж и лошадей, решительно занималась практическими делами, обычно лежавшими на плечах миссис Стрингем; и это внезапно вернуло ей ощущение, что она дома, – пусть вокруг нет того блеска и величия, но все же тут она была почти дома. От молодой дамы исходило сияние уверенности и привычки повелевать, смягченное настоящим очарованием, располагавшим к ней окружающих. Ее нельзя было упрекнуть в высокомерии, и служащие охотно помогали, так что устроить дела было совсем не трудно – как при размеренном ходе дворцовой жизни. Конечно, деньги решали все, и старшая дама отмечала про себя, как многое меняется, если тебе ничего не стоит заплатить за любые услуги, с какой скоростью исполняются при этом все твои требования. Трудно было представить менее вульгарный и откровенный способ покупки людей; но правда в том, что девушка даже не задумывалась о своем богатстве и его влиянии. Она не контролировала действия и расходы старшей компаньонки, не интересовалась расходами; но в изящных складках безнадежно дорогого черного платья, края которого легко скользили по траве, в причудливых завитках роскошных волос, в модном силуэте небрежно надетой шляпки и уверенных непринужденных манерах сквозило благородное небрежение традициями и обстоятельствами; то же читалось в неразрезанных страницах антикварного томика издательства «Таушнитц», который был просто частью имущества. Она не могла избавиться от этого, не придавала этому значения, даже не задумывалась о том, что это отличает ее от других; этого не могла стереть ни рассеянная улыбка, ни легкий вздох. Даже если бы она попыталась освободиться от этого отличия, оказалось бы, что легче потратить деньги, чем избавиться от привычек богатого человека. Они стали частью ее натуры.

Когда через час она не вернулась, миссис Стрингем решила отправиться в том же направлении – погода, хотя день только начинался, была хороша; с некоторым сомнением она подумала, что, возможно, девушке нужна ее помощь. Но на самом деле ее внутренним мотивом, в котором она и себе не до конца признавалась, было внезапное чувство брошенности; даже в собственных глазах всегда уверенная в себе дама рядом с девушкой превращалась в существо зависимое. Но она ничего не могла с этим поделать, да и не пыталась, ей не хотелось свободы от этой новой дружбы, ей хотелось, чтобы время остановилось. Если бы возможно было остановить вот это мгновение, размышляла она, следуя в ту сторону, куда, как она полагала, ушла Милли, – сперва спокойно, потом с легкой тревогой, поскольку никак не могла найти девушку. Дорога петляла вверх по склону, к альпийским лугам, по которым они в последние дни немало гуляли вместе, то поднимаясь, то спускаясь; затем начался лес, и тропа пошла только вверх, вдали виднелась группа старых островерхих коричневых шале, к которым, очевидно, вела эта дорога. Миссис Стрингем вскоре оказалась рядом с ними, там, от недоумевающей пожилой женщины, явно не привыкшей к такому оживлению, она получила сведения, позволявшие сориентироваться. Незадолго до того молодую даму видели проходящей дальше, в сторону горного хребта, там, от перевала, дорога снова шла вниз, и подуставшая уже компаньонка отставала от подопечной примерно на четверть часа. За перевалом открывался широкий простор, и сперва она подумала, что девушка не могла уйти так далеко, чтобы полностью скрыться из виду, а потом пыталась разглядеть ее силуэт вдали. Однако неопределенность длилась недолго – вскоре миссис Стрингем заметила скальный выступ примерно в двадцати ярдах ниже по склону, рядом с которым лежал тот самый, так и не разрезанный до конца томик «Таушнитц», брошенный на траву; это означало, что и хозяйка его недавно здесь была. Она просто избавилась от книги, когда надоело нести ее, вероятно, рассчитывая забрать ее на обратном пути; но если она этого еще не сделала, то куда же делась? Миссис Стрингем увидела все буквально несколько минут спустя; только случайно она не выдала свое волнение, прежде чем увидела подругу.

Это место вдоль уводившей вниз тропы с несколькими резкими поворотами, частично скрытыми скалами и кустами, представляло собой простой и живописный вид, красота которого во многом зависела от широты панорамы, однако склон был довольно крутой. Милли, увлеченная видом, отправилась прямо вниз, пока картина не открылась перед ней во всем размахе; и там – к изумлению старшей компаньонки – уселась на самом краю обрыва, словно на ровной лужайке. Тропа была вполне надежной, но камни над обрывом выглядели довольно опасно; крупный участок скалы нависал над ущельем, уходя вправо в пустой воздух; казалось, он в любой момент может обрушиться. Миссис Стрингем с трудом удержалась от возгласа, оценив степень риска, которому подвергалась девушка; любое неудачное движение – и она могла качнуться, поскользнуться, даже простой поворот корпуса мог привести к падению в бездну. В одно мгновение перед глазами несчастной компаньонки пронеслась тысяча ужасных мыслей, которые, очевидно, и в голову не приходили самой Милли. Боязнь испугать девушку заставила миссис Стрингем сдержать дыхание, собраться с чувствами и отказаться от первоначального намерения вмешаться. Как бы дико это ни звучало, кроме всего прочего, ей не хотелось мешать Милли в ее капризе, девушка обычно становилась ужасно упрямой, когда до них доходило. Миссис Стрингем неподвижно стояла и смотрела на эту сцену, опасаясь, что любой изданный ею звук может стать фатальным, она пыталась понять, что делать дальше. Наконец она осторожно, медленно двинулась к девушке, и малейший шорох травы под ногами казался ей грохотом. Даже если девушка глубоко погружена в свои мысли, по крайней мере, непохоже, что она намерена прыгать со скалы; напротив, она выглядела спокойной, исполненной самообладания. Она всматривалась в ошеломляющие просторы ущелья. Что бы она ни замышляла, вряд ли красота природы могла навести ее на идею раз и навсегда отказаться от ее созерцания. Миссис Стрингем задумалась, что разумнее: приблизиться к Милли или оставить ее в покое, уйти, не провоцируя рискованную ситуацию. Она еще присмотрелась, перевела дыхание, впоследствии она не могла сообразить, сколько времени находилась там.

Скорее всего, прошло несколько минут, хотя ей казалось, что все длилось долго; она обдумывала случившееся и там, на горе, и потом, в отеле, на протяжении всего дня, пока не вернулась Милли. Миссис Стрингем приостановилась выше по тропе – там, где лежал томик «Таушнитц», подняла книгу и написала карандашом, всегда лежавшим в поясной дорожной сумочке, одно слово: «À bientôt!» – «До скорого!» – поперек обложки; и с этого момента чувство тревоги внезапно ее отпустило. Потому что она со всей ясностью поняла, что величайшим вызовом и угрозой для ее принцессы было совсем не то, чего опасается большинство людей. Она не боялась случайного падения и быстрого исхода. Она боялась прямо посмотреть в лицо жизни во всем ее размахе, в тот мир, который открывался перед ней там, на кромке обрыва. Миссис Стрингем заметила про себя, что даже по прошествии некоторого времени, когда ее молодая спутница еще не пришла, это совсем не означало, что за нее следовало тревожиться. Она не планировала самоубийство; она выбрала для себя гораздо более тяжелый путь; это стало ясно из того, как смотрела она в пропасть и дальше, на мир. Картина эта стала настоящим откровением для старшей компаньонки. За те кошмарные минуты наблюдения спутница явилась ей в новом свете; вся ее история, положение в обществе, красота, характер, тщательно оберегаемая тайна – все это сложилось воедино там, в альпийском пейзаже, и разожгло в душе миссис Стрингем еще большее пламя. Мощнее любого сомнения действует на нас ощущение, что мы ясно и глубоко понимаем помыслы наших друзей. Отныне она несла в себе сокровенное знание – столь редкую драгоценность. Кое-что оставалось в тумане, надо было приложить усилия, чтобы огранить и очистить свое сокровище, но главное было в ее распоряжении – и это не имело никакого отношения к золоту Милли.

II

Девушка ничего не сказала при встрече о слове, написанном на ее книге, и миссис Стрингем больше этот томик у нее не видела. Возможно, она оставила его там, в траве, и больше не вспоминала о его существовании. Старшая компаньонка приняла решение не заводить разговор о прогулке и о том, что отправилась на ее поиски, но через пару минут ее подопечная произнесла:

– Вы не сочтете меня невыносимой, если я скажу… – И осеклась на полуслове.

Миссис Стрингем подумала, что в голосе девушки стало меньше напряжения, она словно повеселела.

– Вы не возражаете, что мы остановились здесь? Может, вы хотели следовать дальше? Мы можем выезжать завтра на рассвете – или чуть позже, как вам удобно; сегодня уже поздно снова отправляться в дорогу, – она улыбнулась, словно только что пошутила, и добавила: – Это я задержала вас здесь, но все теперь хорошо.

Так и решили, и между женщинами установилось согласие. Девушка сначала хотела заняться деталями путешествия, несмотря на заверения старшей компаньонки, что ей нет нужды заботиться об этом, но вскоре потеряла интерес к теме; впрочем, она пообещала, что до ужина подумает о том, куда они могут поехать дальше; ужин был заказан на время, когда можно будет зажечь свечи. Они еще прежде договорились, что во время странствий, особенно в горах, будут устраивать поэтические ужины при свечах, чтобы придать романтический флер и утонченность своим приключениям. Милли сказала, что хочет прилечь, пока не стемнело; но минуты три спустя так и не легла и сказала, резко меняя предмет разговора, как будто мысли ее перепрыгнули через тысячи миль:

– Там, в Нью-Йорке, девятого, когда вы были наедине, что сказал вам доктор Финч?

Лишь намного позднее миссис Стрингем осознала, почему этот вопрос поразил ее больше, чем сама его внезапность; она так испугалась, что моментально, не задумываясь, дала неверный ответ. Она вспомнила, что все это значит: девятое, Нью-Йорк, доктор Финч, встреча наедине, его слова; и когда все эти фрагменты собрались в единое целое, она не могла даже сообразить, сказал ли он нечто важное. На самом деле ничего особенного; у нее осталось впечатление, что он лишь собирался что-то сообщить. И разговор состоялся не девятого, а шестого, за десять дней до их отъезда из Штатов; она прибыла из Бостона в спешке, взволнованная, потому что получила известие: Милдред неожиданно заболела, случай неясный, возникли опасения, что путешествие придется отложить. Вскоре инцидент был исчерпан, ей сказали, что ничего серьезного не случилось, всего лишь несколько часов тревоги; поездка в Европу была названа не только допустимой, но и желательной переменой, которую доктор настоятельно рекомендует; и если старшей компаньонке и довелось несколько минут поговорить с врачом наедине, сам разговор не запомнился. Они обменялись заверениями во взаимном уважении, нейтральными словами о целительной силе Европы; и эта уверенность тона и незначительность слов – единственное, о чем она могла теперь сказать Милли.

– Слово чести, ничего особенного он мне не говорил. У меня нет от вас никаких секретов. Что заставляет подозревать такое? Я вообще забыла о том разговоре.

– Нет… вы никогда не говорили мне, – ответила Милли. – Я не имела в виду ничего подобного. За те сутки, когда я плохо себя чувствовала, естественно, вы могли что-то обсуждать с ним. То есть когда мне стало лучше – непосредственно перед вашим отъездом домой.

Миссис Стрингем недоумевала:

– А кто сказал вам, что мы с ним виделись?

– Сам он не говорил и позднее не написал мне об этом. Мы сейчас впервые это упоминаем. И вот в этом-то и дело! – заявила Милли. Ее лицо и голос на мгновение изменились, выдавая то, чего компаньонка не знала, что смутно чувствовала как некую тайну и что теперь начинало выплывать на свет; но почему это так важно?

– Но если он ничего вам не доверил, значит, и говорить не о чем, – улыбнулась девушка.

– Я не была предметом его доверительности, и он ничего мне не сообщал. Но в чем дело? Вы себя плохо чувствуете?

Миссис Стрингем сказала чистую правду, хотя и не стала упоминать о своей прогулке вслед за Милли и о том, как видела ее рискованный выбор места на скале. Девушка обратила к ней вечно бледное лицо, на сей раз озаренное внутренней энергией. На губах играла все та же непонятная полуулыбка.

– Не знаю, просто мне пришла в голову одна идея. Захотелось все выяснить.

Миссис Стрингем сочувственно взглянула на девушку:

– Вы в беде? Вам больно?

– Вовсе нет. Но я иногда думаю…

– Да, – настойчиво спросила компаньонка, – думаете о чем?

– Ну, я и сама не знаю, как сказать.

Миссис Стрингем всматривалась в ее лицо.

– Сказать что? Не о боли?

– Обо всем. Обо всем, что у меня есть.

– У вас есть все, так что выбор, о чем сказать, весьма широк, – мягко, почти нежно произнесла старшая дама.

– Я имею в виду, надолго ли у меня все это?

Ее поведение озадачило компаньонку, которая была тронута, глубоко и искренне тронута беспомощной грацией и непредсказуемым настроением девушки, но одновременно досадовала, потому что недосказанность заставляла ее чувствовать себя нелепо.

– Вы получили лечение?

– Я получила все, что возможно, – рассмеялась Милли.

– Ну, это практически ничего.

– Так вот – надолго ли?

Миссис Стрингем сделала шаг вперед, к девушке, пристально глядя ей в лицо; ей хотелось прикоснуться к ней, поддержать.

– Вы хотите с кем-нибудь встретиться? – А когда девушка ответила коротким отрицательным кивком, решилась сказать определеннее: – Мы прямиком отправимся к лучшему из местных врачей.

Это предложение тоже не вызвало энтузиазма – лишь молчание, печальная улыбка и снова короткий жест головы.

– Скажите мне, умоляю, скажите, если с вами случилось нечто серьезное.

– Не думаю, что у меня есть все, – Милли произнесла это так, словно ее слова все объясняли, и явно постаралась говорить мягко и спокойно.

– Бога ради, что я могу сделать для вас?

Девушка на мгновение заколебалась, хотела что-то сказать, но не смогла.

– О, дорогая моя, я всего лишь слишком счастлива!

Этот порыв сблизил их, но ничего не объяснил, и сомнения миссис Стрингем лишь окрепли.

– Так в чем же дело?

– В том-то и дело, что я едва справляюсь с этим.

– И чего же у вас нет?

Милли помедлила, а затем взглянула на собеседницу с какой-то странной внезапной радостью:

– Силы для сопротивления тому, что у меня есть.

Миссис Стрингем была взволнована – теперь она уже не была потерянной, ее не держали на прежнем расстоянии, она испытывала нежность и тревогу за девушку.

– К кому вы будете обращаться? – она готова была решительно перенестись с горных высот на континент докторов. – К какому врачу пойдете прежде всего?

Милли уже в третий раз заколебалась, но через несколько мгновений взяла себя в руки.

– Я скажу вам за ужином, а пока – до встречи. – И она покинула комнату так легко, что компаньонке не оставалось ничего, кроме ожидания.

Оставшись одна, миссис Стрингем присела с рукоделием, которое всегда помогало ей успокоиться, разложила перед собой иглы и мотки шелка, снова и снова перебирала в памяти все сказанное, все оговорки и жесты. Приходилось признать, что поведение подопечной могло быть всего лишь следствием перевозбуждения и избытка радости жизни после тяжелого периода, процессом возрождения. И, сидя в сгущающихся сумерках, Сьюзан Шепард надеялась, что у опасений не было никаких оснований и все у юной дамы великолепно. К вечеру похолодало, и путешественники располагались ближе к огню; большая дорога через Альпы виднелась из окон ресторана – низкие и чистые, на стенах красовались старые картины, изображения исторических событий, случаев в горах, и все это составляло фрагментарную, но экспрессивную панораму местной жизни. Миссис Стрингем настраивалась на разговор, уповая, что великолепие и очарование спутницы не помешают ей сосредоточиться на главном; чтобы настроиться на светский лад, она попыталась вообразить себя в роскошном экипаже, на алых шелковых подушках. Когда зажгли свечи и накрыли стол к ужину, появилась Милли, придав декорациям истинную романтику. И очарование девушки не померкло от новой решимости, с которой она сразу заявила своей спутнице:

– Я хочу отправиться прямиком в Лондон.

Это было неожиданно, при отъезде из дома об этом речи не шло; напротив, идея посетить Англию была отвергнута или, по крайней мере, отложена на отдаленную перспективу. Короче говоря, Лондон предполагался в качестве финального аккорда, результата длинной череды промежуточных шагов. Предложение Милли обрадовало миссис Стрингем, которая всегда предпочитала простые и прямые пути; позднее, вспоминая развитие событий, она сразу представляла бледное лицо девушки в обрамлении чуть дымящих свечей, свежий холодный воздух, отдаленный стук копыт и позвякивание и скрип экипажей, приглушенную расстоянием иностранную речь – быструю череду вопросов и ответов, и желтоватую полосу дороги за окнами. Девушка говорила искренне, доверительно, оживленно и почти кокетливо; с неожиданной застенчивостью она призналась, что в Европе ее больше всего интересуют люди, и если подруга хочет знать, все предшествующие дни она наблюдала за ними – в музеях и церквях, в самом разном окружении. Да, окружение, декорации очень важны; но она хотела личных впечатлений, она хотела видеть людей в их жизни, и теперь она жаждала узнать, какой будет эта жизнь в Лондоне, отличается ли она от жизни в других краях. А раз так, зачем откладывать? Зачем тратить время на проволочки и отказывать себе в главном? Она представила этот аргумент так весело, что миссис Стрингем уже не была уверена, не почудились ли ей прежние намеки на раннюю смерть, на опасения перед будущим. Ну что же, они ели и пили, не зная, что ждет их завтра; они будут следовать своим курсом, и на пути их ждут другие трапезы и другие края. В тот вечер ужин прошел в атмосфере предвкушения новых впечатлений, в праздничном настроении, и, прежде чем расстаться на ночь, обе женщины испытали облегчение.

Милли описала свои планы в самых общих чертах – как интерес к жизни в целом. Люди не так уж были важны для нее, скорее, ее привлекала возможность новых знакомств; дамы планировали добраться до Дувра, где никого не знали и где никто не знал их самих. У них не было британских связей, это немного беспокоило миссис Стрингем. Девушка заметила в ответ, что не собирается вращаться в светском обществе или искать высоких знакомств; ее совершенно не привлекала мысль искать возможности представиться заранее соотечественникам в Англии с помощью писем. Короче говоря, она ехала туда не устанавливать контакты с американцами или местной знатью, она хотела понаблюдать за обычным течением английской жизни, сравнить реальность и свои представления о ней. В тот день миссис Стрингем поверила ей на слово, но позднее не раз замечала, насколько приятнее и удобнее заранее договориться о встрече или подготовить знакомства. Однако спорить с Милли было бесполезно, иногда она становилось чудовищно упрямой. «Надо ли понимать, что вы дали мистеру Деншеру нечто вроде обещания?» – все, что оставалось сказать старшей компаньонке, которую просто ставили перед фактом.

И в этот момент выяснялось, что Милли не может или не хочет дать определенный ответ: не то она дала мистеру Деншеру некое не очень определенное обещание, не то он сам просил ее о чем-то. Однако компаньонка уже понимала, что такая неопределенность скрывает под собой некий весьма конкретный интерес ее подопечной; вероятно, обещание было вполне конкретным, но сам человек был не очень обычный. В частности, познакомившись с мистером Деншером, она должна была признать, что это необычайно умный молодой англичанин, посетивший Нью-Йорк в качестве литератора или корреспондента незадолго до их отъезда, и он три или четыре раза бывал в доме Милли – видимо, в то время, когда миссис Стрингем возвращалась в Бостон; она припомнила, что ранее слышала от подруги это имя, но ей и в голову не приходило, что именно этот молодой человек – настоящая причина поспешить в Лондон и что девушке не терпится снова увидеть его. Ее привлекала его спокойная уверенность и умение радоваться жизни, ощущение внутренней свободы, которую сама она только теперь обретала; Милли ничего не делала, чтобы отыскать его, но призналась миссис Стрингем, что часто скучает по мистеру Деншеру. После этого старшая компаньонка не раз задумывалась о нем, она стала присматриваться к Милли и замечать, как то и дело проскальзывало в ней сдерживаемое волнение и нетерпение; она интересовалась всем, что касалось девушки, и после долгих размышлений пришла к выводу, что не должна вмешиваться и что молодой англичанин может оказаться вполне приятным знакомством. Его присутствие в первые дни по прибытии в Лондон означало, что молодой человек воплощал для Милли весь мир и дарил надежду на сочувствие и радостное удивление. Вдали от прежних знакомых, потерявшая мать и других родных, беззащитная, но обладающая внутренней силой, большим домом и большим состоянием, она лишь недавно стала принимать гостей в качестве хозяйки салона, научившись держаться настоящей принцессой и яркой звездой общества, в слишком молодом возрасте привлекая к себе всеобщее внимание. Насколько поняла миссис Стрингем, когда в Нью-Йорке появился мистер Деншер, его планы были непредсказуемыми: он уезжал на пару дней, потом возвращался, затем надолго уехал на Запад, в Вашингтон, так что видела его Милли не так часто, потому и сама Сьюзан с ним ни разу в Штатах не встретилась. Ей раньше не случалось преувеличивать ситуации, ей казалось, что она на это не способна; но в ожидании знакомства с этим мистером Деншером она поймала себя на том, что пытается представить его, хочет спровоцировать его на проявление характера, понять его взгляды, что он превратился в объект повышенного интереса, еще не оказавшись на ее пути.

В любом случае ей оставалось лишь ждать развития событий; было дано обещание или нет, в Лондоне Милли сможет сама решать, подать ли ему знак, позволяющий искать продолжения знакомства; и очевидно, что Милли с радостью сделает это; впрочем, весь ее энтузиазм и желание видеть молодого человека будут тщетны, если он все еще находится в Америке. У него были для того все основания, с другой стороны, она вряд ли стала бы так торопиться в Лондон, если бы не была уверена, что он уже вернулся туда или планирует вернуться в ближайшее время. Старшая компаньонка полагала, что воодушевление и решимость молодой дамы выходят за общепринятые рамки поведения; правда, в некотором противоречии с основным посылом девушка заметила как бы между прочим: последнее, чего она желает, это создать впечатление, что бегает за ним. Миссис Стрингем про себя задавалась вопросом, насколько опасным могло бы стать такое мнение, если бы оно сложилось; однако она не стала обсуждать этот аспект, она предпочла говорить о другом: например, о том, что делать, если мистер Деншер окажется все еще в отъезде и если все планы окажутся нереалистичными; она считала, что в любом случае им следует быть сдержанными и даже скрытными. Но до какой степени следует хранить скрытность? Миссис Стрингем подумала, что имеет право изложить свою точку зрения: у нее есть некие связи в Лондоне – это знакомство, которое она не слишком хотела возобновлять, и она не была уверена, что ее там действительно рады будут видеть. Но в конце концов за ужином она поведала спутнице историю Мод Мэннингем, странной, но примечательной англичанки, с которой юная Сьюзан подружилась в давние дни обучения в школе в Веве; они переписывались после окончания учебы, сперва часто, потом все реже, со временем эта корреспонденция превратилась в своего рода обязанность, за которой не стояло никаких чувств; после того как обе они вышли замуж, был еще один всплеск искренности в их переписке. Инициатива исходила от Мод, теперь миссис Лаудер; потом было еще два или три письма. На этом переписка прекратилась, не было ни разрыва отношений, ни конфликта, все мягко сошло на нет: миссис Стрингем так понимала, что брак Мод был весьма выгодным, в то время как сама она выбрала скромного супруга; к этому добавилось расстояние, накопившиеся различия в образе жизни, новые обязанности и знакомства, а также невозможность встреч. Теперь, после стольких лет, они могли увидеться снова – но было ли такое желание у другой стороны, в этом миссис Стрингем не была уверена. Однако в интересах молодой подруги она готова была рискнуть возобновить знакомство; ведь английская дама, наверное, могла бы оказаться полезной. Это была бы всего лишь попытка, эксперимент, и если Милли не возражает, она готова действовать.

Милли в целом не возражала, хотя и задала пару вопросов, а затем решила, что идея хорошая. Ее вопросы – или, по крайней мере, ее собственные ответы на них – вызвали новые соображения у миссис Стрингем: она вдруг поняла, что до сих пор не задумывалась, как прекрасно было бы снова увидеть Мод – высокую, яркую, экзотичную, совсем не похожую на нее саму, с ее особенным британским произношением, но все это были такие отдаленные воспоминания, возможно, окрашенные юношескими чувствами. В этом крылась опасность, честно призналась она себе, характер с годами меняется, разум преобладает над чувствами; возобновить отношения после столь долгого перерыва означает взглянуть в лицо этим переменам. Собрать рассыпавшиеся нити прежней дружбы – это риск, но ради Милли стоило пойти на такой риск. Возможное удовольствие, призналась она себе, тоже было соблазнительно; и ей вдруг показалось, что она заслуживает такого безобидного удовольствия после добрых пятидесяти лет добродетельной и скромной жизни в Новой Англии. Позднее она вспомнила странный взгляд, брошенный на нее молодой подругой; она все еще сидела между двумя свечами, перед законченным ужином, когда Милли сменила позу и пристально посмотрела на нее, как будто оценивая впечатление, произведенное ее заявлением о любви к свободе. Вероятно, это был вызов, и Милли в своей неподражаемой мягкой манере хотела подчеркнуть это, а также показать, что история, рассказанная подругой, оказалась козырем, внезапно извлеченным из рукава, – она была неожиданной и на удивление уместной. И, прежде чем уйти спать, она легкомысленно бросила:

– Рискуй всем!

Эти слова напомнили Сьюзан Стрингем, все еще сидевшей за столом, еще одну особенность Мод Лаудер, почти забытую, но очень важную и вызвавшую теперь небольшое волнение. В ней было нечто твердое, не названное словами, и миссис Стрингем вспомнила об этом, когда девушка уходила, кинув на прощание не то в шутку, не то всерьез свой лозунг. На этот раз она с полной ясностью вспомнила, что после замужества Мод она, Сьюзан, чувствовала себя совершенно потерянной. Миссис Лаудер оставила ее в прошлом, превзошла не только датой – она вышла замуж первой, – но и качеством, и тогда, в письме, чувствовались сдерживаемое превосходство и легкая жалость по отношению к менее удачливой подруге. То неприятное впечатление не совсем стерлось из памяти с годами, хотя и подзабылось на время, так что теперь было несколько странно и неуютно предпринимать попытку возобновить отношения, опасаясь очередного удара или пренебрежения; сама идея о снисходительном превосходстве со стороны школьной подруги выставляла ее план в ином свете. Если позволить себе подробный анализ ситуации, можно прийти к выводу, что ей предоставлялся шанс своеобразного реванша, достижения справедливости, все зависело от того, как обставить свое появление на сцене. Мод столько раз занимала ведущее место в их отношениях в прошлом, что теперь – с опытом роскошной английской жизни – наверняка обрела еще большую уверенность, новые связи, возможности. И хорошо, даже очень; миссис Стрингем чувствовала, что готова к этому вызову. Что бы ни продемонстрировала ей миссис Лаудер, она по праву надеялась, что такой трофей, как Милли Тил, окажется непревзойденным капиталом для нее, бедняжки Сьюзан. Бедняжка Сьюзан засиделась, пока свечи не догорели почти до конца, а когда со стола убрали остатки ужина, достала из сумки аккуратную папку с бумагами. Она не теряла старые адреса, особенно если речь шла о важных контактах; пора было начинать игру. Не откладывая в долгий ящик, она написала письмо.