Читать книгу Она и Аллан (сборник) - Генри Хаггард, Генри Райдер Хаггард - Страница 13

Четыре дня пробыл я в шалашах того племени, к которому был послан исполнить королевскую волю. На пятое утро я собрал всех, сопровождавших меня, и мы снова направили стопы свои к краалю короля. Пройдя некоторое расстояние, мы встретили отряд воинов, приказавших нам остановиться.

– Что надо вам, королевские слуги? – смело спросил я их.

– Слушай, сын Македамы! – ответил их посредник. – Ты должен передать нам жену твою Макрофу и твоих детей, Умслопогааса и Наду. Таков приказ короля!

– Умслопогаас, – отвечал я, – ушел за пределы королевской власти, ибо его нет в живых, жена же моя Макрофа и дочь Нада находятся у племени свази, и королю придется послать армию их отыскивать! С ненавистной мне Макрофой пусть король делает, что хочет, я развелся с ней. Что же касается девушки, конечно, не велика важность, коли она умрет – девушек ведь много, – но я буду просить о ее помиловании!

Все это я говорил беззаботно, ибо хорошо знал, что жена моя с ребенком вне власти Чаки.

– Проси, проси милости! – сказал воин, смеясь. – Все остальные, рожденные тобой, умерли по приказанию короля!

– Неужели? – спокойно ответил я, хотя колени мои дрожали и язык прилип к гортани. – На то королевская воля! Подрезанная ветвь дает новые ростки, у меня будут другие дети!

– Так, Мопо, но раньше найди жен, ибо твои умерли!

– В самом деле? – отвечал я. – Что же, и тут королевская воля. Мне самому надоели эти крикуньи!

– Слушай дальше, Мопо, – продолжал воин, – чтобы иметь новых жен, надо жить, от мертвых не рождается потомство, а мне сдается, что Чака уже точит тот ассегай, который снесет тебе голову!

– Пусть так, – ответил я, – король лучше знает. Высоко солнце над моей головой и долог путь. Убаюканные ассегаем крепко спят!

Так говорил я, отец мой, и правда, тогда мне хотелось умереть. Мир после всех этих утрат был пуст для меня.

После допроса моих спутников о правдивости моих показаний двинулись в путь, и дорогой я постепенно узнал все, что произошло в королевском краале.

Через день после моего ухода лазутчики донесли Чаке, что вторая жена моя, Анади, занемогла и в беспамятстве повторяет загадочные слова. Когда зашло солнце, Чака взял с собой трех воинов и пошел с ними в мой крааль. Он оставил воинов у ворот, приказав им не пропускать никого ни туда, ни обратно, а сам вошел в шалаш, где лежала больная Анади, вооруженный своим маленьким ассегаем с рукояткой из алого королевского дерева.

Случилось так, что в шалаше находились Унанди, мать Чаки, и Балека, сестра моя, его жена, пришедшие поласкать Умслопогааса. Но, войдя в шалаш, они нашли его полным других моих жен и детей. Тогда они отослали всех, кроме Мусы, сына больной Анади, того самого мальчика, который родился восемью днями раньше Умслопогааса, сына Чаки. Задержав Мусу в шалаше, они стали ласкать его, так как боялись, что иначе равнодушие их ко всякому другому ребенку, кроме Умслопогааса, возбудит подозрение остальных жен.

Когда они так сидели, в дверях вдруг мелькнула чья-то тень, и сам король подкрался к ним. Он увидел, как они нянчились с ребенком Мусой, а когда они узнали короля, то бросились к его ногам, славя его. Но он угрюмо улыбнулся и велел им сесть. Потом обратился к ним со словами:

– Вас поражает, Унанди, мать моя, Балека, моя жена, почему я пришел сюда в шалаш Мопо, сына Македамы? Хотите, скажу вам: его я отослал по делу, а мне сказали, что его жена Анади занемогла. Не она ли там лежит? Как первый врач в стране, я пришел излечить ее, знайте это, Унанди, мать моя, Балека, жена моя!

Так говорил он, оглядывая их и понюхивая табак с лезвия своего маленького ассегая, но они дрожали от страха, так как знали, что, когда Чака говорит кротко, замышляет смерть. Унанди, Мать Небес, ответила ему, что они рады его приходу, ибо его лекарство, наверное, успокоит больную.

– Конечно, – сказал он, – меня забавляет, мать моя и сестра, видеть, как вы ласкаете вот этого ребенка. Будь он вашей крови, вы не могли бы его любить больше!

Опять они задрожали и молились в душе, чтобы только что заснувшая Анади не проснулась и не стала бормотать в бреду безумные слова. Молитва их была услышана не небом, а землей, так как Анади проснулась, услыхала голос короля, и ее больное воображение остановилось на том, кого она принимала за королевского сына.

– Ага, вот он! – сказала она, приподнимаясь и указывая на собственного сына Мусу, испуганно прижавшегося в углу шалаша. – Поцелуй его, Мать Небес, приласкай. Как звать его, щенка, накликавшего беду на наш дом? Он сын Мопо от Макрофы!

Она дико захохотала и опрокинулась на свою постель из звериных шкур.

– Сын Мопо от Макрофы? – проговорил король. – Женщина, чей это сын?

– Не спрашивай ее, король! – закричали обезумевшие от страха мать и жена Чаки, бросаясь ему в ноги. – Не слушай ее, король! Больную преследуют дикие мысли, не годится тебе слушать ее безумные речи. Должно быть, околдовали ее, ей снятся сны!

– Молчать! – крикнул король. – Я хочу слушать ее бред. Авось луч правды осветит мрак, я хочу знать правду. Женщина, кто отрок сей?

– Кто он? Безумный, ты еще опрашиваешь? Тише, наклони ухо ко мне, шепотом говори, не подслушал бы тростник этих стен, не донес бы королю. Так слушай же: этот отрок – сын Чаки и Балеки, сестры Мопо, ребенок, подмененный Матерью Небес, Унанди, подкинутый нашему дому на проклятие, тот будущий правитель, которого Унанди представит народу вместо короля, ее сына, когда народ наконец возмутится его жестокостью!

– Она лжет, король, – закричали обе женщины. – Не слушай ее. Мальчик – ее собственный сын, она в беспамятстве не узнает его!

Но Чака, стоя среди шалаша, зловеще засмеялся.

– Нобела верно предрекла, я напрасно убил ее. Так вот как ты провела меня, мать! Ты приготовила мне в сыне убийцу. Славно, Мать Небес, покорись теперь небесному суду. Ты надеялась, что мой сын меня убьет, но пусть будет иначе. Пусть твой сын лишит меня матери. Умри же, Унанди, умри от руки рожденного тобой! – И, подняв ассегай, он заколол ее.

С минуту Унанди, Мать Небес, жена Сензангаконы, стояла неподвижно, не проронив ни звука, потом, выхватив из проколотого бока ассегай, закричала:

– Злодей, Чака, ты умрешь, как я! – и тут же упала, мертвая.

Так умертвил Чака мать свою Унанди.

Балека, видя случившееся, повернулась и побежала вон из шалаша в эмпозени с такой быстротой, что стража у ворот не могла остановить ее. Когда она добралась до своего дома, то силы оставили ее, и она без чувств упала на землю. Но мальчик Муса, мое дитя, пораженный ужасом, остался на месте, и Чака, считая его своим сыном, тоже умертвил его.

Потом он гордо выступил из шалаша, оставив стражу у ворот, и приказал отряду воинов, окружив весь крааль, поджечь его. Они поступили по его приказанию: выбегавших людей убивали, а оставшиеся там погибали в огне. Так погибли мои жены, дети, слуги и все случайно находившиеся у них люди. Улей сожгли, не пожалев пчел, в живых оставались один я да где-то далеко Макрофа с Надой.

Говорят, Чака не насытился пролитой кровью, так как послал людей убить Макрофу, жену мою, Наду, мою дочь, и того, кто назывался моим сыном. Меня же он приказал посланным не убивать, а привести к нему живым.

Мне пришла в голову мысль: не лучше ли самому покончить с собой? Зачем ждать смертный приговор? Покончить с жизнью так легко, я знал, как это сделать. В своем кушаке я тайно хранил одно снадобье. Тому, кто отведает это снадобье, отец мой, не видать больше ни света солнца, ни блеска звезд.

Погибнуть от ассегая, медленно мучиться под ножами истязателей, или быть уморенным голодом, или бродить до конца дней с выколотыми глазами – вот что ждало меня и вот почему я днем и ночью носил с собой свое снадобье. Настал час им воспользоваться.

Так думал я среди мрака ночи и, достав горькое снадобье, попробовал его языком. Но, делая это, я вдруг вспомнил про свою дочь Наду, единственное дорогое существо, находящееся только временно в другой, далекой стране, вспомнил про жену Макрофу, про сестру Балеку, жившую еще по какому-то странному капризу короля. Еще одно желание таилось в моем сердце – это жажда мести. Мертвые бессильны карать своих мучителей, если души их еще страдают, то руки уже не платят за удар ударом.

Итак, я решил жить. Умереть я всегда успею. Успею, когда голос Чаки произнесет мой смертный приговор. Смерть сама намечает свои жертвы, не отвечает ни на какие вопросы. Смерть – это гость, которого не надо ждать у порога шалаша, так как при желании он воздухом проберется через солому кровли. Я решил пока не принимать снадобье.

Итак, отец мой, я остался жить, и воины повели меня обратно в крааль Чаки.

Мы добрались до него к ночи, так как солнце уже село, когда мы проходили ворота. Тем не менее, исполняя приказание, воин вошел к королю сообщить о нашем прибытии. Король немедленно приказал привести пойманного, и меня втолкнули в дверь большого шалаша. Посредине горел огонь, так как ночь была холодна, а Чака сидел в глубине, против двери.

Некоторые из приближенных схватили меня за руки и потащили к огню, но я вырвался от них, так как руки мои не были связаны. Падая ниц, я славил короля, называя его королевскими именами. Приближенные опять хотели меня схватить, но Чака сказал:

– Оставьте его, я сам допрошу своего слугу!

Тогда они поклонились до земли и, сложив руки на палках, коснулись лбами пола. А я сел тут же на полу против короля, и мы разговаривали через огонь. По приказанию Чаки я дал самый подробный отчет о своем путешествии.

– Хорошо, – сказал тогда король, – я доволен! Как видно, в стране моей еще остались честные люди! А известно ли тебе, Мопо, какое несчастие постигло твой дом в то время, как ты отправился по моим делам?

– Как же, слыхал! – ответил я так просто, как будто вопрос касался пустяков.

– Да, Мопо, горе обрушилось на дом твой, проклятие небес на крааль твой! Мне говорили, Мопо, что небесный огонь живо охватил твои шалаши!

– Слыхал, король, слыхал!

– Мне докладывали, Мопо, что люди, запертые внутри, теряли рассудок при виде пламени и, понимая, что нет спасения, закалывали себя ассегаями и бросались в огонь!

– Знаю все, король! Велика важность!

– Много ты знаешь, Мопо, но не все еще. Ну, известно ли тебе, что среди умерших в твоем краале находилась родившая меня, прозванная Матерью Небес?

При этих словах, отец мой, я поступил разумно, добрый дух вдохновил меня, и я упал на землю и громко завопил, как бы в полном отчаянии.

– Пощади слух мой! – вопил я. – Не повторяй, что родившая тебя мертва, о, Лев зулусский! Что мне все остальные жизни, они исчезли, как дуновение вихря, как капля воды, но это горе могуче, как ураган, оно безбрежно, как море!

– Перестань, слуга мой, успокойся! – говорил насмешливо Чака. – Я сочувствую твоему горю по Матери Небес. Если бы ты сожалел только об остальных жертвах огня, то плохо бы тебе было. Ты выдал бы свою злобу на меня, а так тебе же лучше: хорошо ты сделал, что отгадал мою загадку!

Теперь только я понял, какую яму Чака рыл мне, и благословил в душе Элозия, внушившего мне ответ королю.

Я надеялся, что теперь Чака отпустит меня, но этого не случилось, так как пытка моя только начиналась.

– Знаешь ли ты, Мопо, – сказал король, – что, когда мать моя умирала среди охваченного пламенем крааля, она кричала загадочные страшные слова. Слух мои различил их сквозь песню огня. Вот эти слова: будто ты, Мопо, сестра твоя, Балека, и твои жены сговорились подкинуть ребенка мне, не желавшему иметь детей. Скажи теперь, Мопо, где дети, уведенные тобой из крааля, мальчик со львиными глазами, прозванный Умслопогаасом, и девочка по имени Нада?

– Умслопогааса растерзал лев, о король, – отвечал я, – а Нада находится в скалах свази!

И я рассказал ему про смерть Умслопогааса и про то, как я разошелся с женой Макрофой.

– Отрок с львиными глазами в львиной пасти! – сказал Чака. – Туда ему и дорога. Наду можно еще добыть ассегаями. Но довольно о ней, поговорим лучше о песне, петой моей покойной матерью в треске огня. Скажи-ка теперь, Мопо, лжива ли она?

– Помилуй, король. Мать Небес обезумела, когда пела эту песню! – ответил я. – Слова ее непонятны!

– И ты ничего об этом не знаешь? – сказал король, странно глядя на меня сквозь дым костра. – Странно, Мопо, очень странно! Но что это тебе как будто холодно, руки твои дрожат! Не бойся, погрей их, хорошенько погрей, всю руку положи в огонь!

И, смеясь, он указал мне своим маленьким, оправленным в королевское дерево ассегаем на самое яркое место костра.

Тут, отец мой, я действительно похолодел, так как понял намерение Чаки. Он готовил мне пытку огнем.

С минуту я молчал задумавшись. Тогда король опять громко сказал:

– Что же ты робеешь, Мопо? Неужели мне сидеть и греться, пока ты дрожишь от холода? Встаньте, приближенные мои, возьмите руку Мопо и держите ее в пламени, чтобы он согрелся и чтобы душа его ликовала, пока мы будем говорить с ним о том ребенке, упомянутом моей матерью, рожденном от Балеки, жены моей, от сестры Мопо, моего слуги!

– Прочь, слуги, оставьте меня! – смело сказал я, решившись сам подвергнуться пытке. – Благодарю тебя, о король, за милость! Я погреюсь у твоего огня. Спрашивай меня, о чем хочешь, услышишь правдивые ответы!

Тогда, отец мой, я протянул руку в огонь, но не в самое яркое пламя, а туда, где дымило. Кожа моя от страха покрылась потом, и несколько секунд пламя обвивалось вокруг руки, не сжигая ее. Но я знал, что мука близка.

Некоторое время Чака следил за мной, улыбаясь. Потом он медленно заговорил, как бы давая огню разгореться.

– Так скажи мне, Мопо, ты, правда, ничего не знаешь о рождении сына у твоей сестры Балеки?

– Я одно знаю, о король, – отвечал я, – что несколько лет тому назад я убил младенца, рожденного твоей женой Балекой, и принес тебе его тело!

Между тем, отец мой, рука моя уже дымилась, пламя въедалось в тело, и страдания били ужасны. Но я старался не показывать виду, так как знал, что если я крикну, не выдержав пытки, то смерть будет моим уделом.

Король опять заговорил:

– Клянешься ли ты моей головой, Мопо, что в твоих краалях не вскармливали никакого младенца, мной рожденного?

– Клянусь, король, клянусь твоей головой! – отвечал я.

Теперь уже, отец мой, мучение становилось нестерпимым. Мне казалось, что глаза мои выскакивают из орбит, кровь кипела во мне, бросалась в голову, и по лицу текли кровавые слезы. Но я невозмутимо держал руку в огне, а король и его приближенные с любопытством следили за мной. Опять Чака молчал, и эти минуты казались годами.

Наконец он сказал:

– Тебе, я вижу, жарко, Мопо, вынь руку из пламени. Ты выдержал пытку, я убежден в твоей невиновности. Если бы затаил ложь в сердце, то огонь выдал бы ее и ты бы запел свою последнюю песню!

Я вынул руку из огня, и на время муки прекратились.

– Правда твоя, король, – спокойно ответил я, – огонь не властен над чистым сердцем!

Говоря это, я взглянул на свою левую руку. Она была черна, отец мой, как обугленная палка, и ногтей не оставалось на искривленных пальцах.

Взгляни на нее теперь, отец мой, я ведь слеп, но тебе видно. Рука была скрючена и мертва. Вот следы огня в шалаше Чаки, огня, сжигавшего меня много-много лет тому назад. Эта рука уже не служила мне с той ночи истязания, но правая оставалась, и я с пользой владел ею.

– Но мать мертва, – снова заговорил король. – Умерли в пламени и твои жены, и дети. Мы устроим поминки, Мопо, такие поминки, каких не было еще никогда в стране зулусов, и все народы земли станут проливать слезы. Мопо, на этих поминках будет выслеживание, но колдуны не созовутся, мы сами будем колдунами и сами выследим тех, кто навлек на нас горе. Как же мне не отомстить за мать, родившую меня, погибшую от злых чар, а ты, безвинно лишенный жен, чад, неужели не отомстишь за них? Иди теперь, Мопо, иди, верный слуга мой, которого я удостоил погреться у моего костра!

И, пристально глядя на меня сквозь дым, он указал мне ассегаем на дверь шалаша.