Читать книгу Свет мой, зеркальце… - Генри Лайон Олди - Страница 11

«… в таком случае я не имею возможности подписать предложенный Вами договор. Слово «договор» я понимаю как договоренности между двумя сторонами, которые обсуждаются и редактируются. Договор – это компромисс, а не ультиматум. Если Вы предлагаете мне договор в формате, который нельзя редактировать, а можно только подписать без каких бы то ни было изменений…»

Ямщик перечитал письмо, поставил флажок автоподтверждения, нажал «отправить», проверил, что письмо сохранилось в папке корреспонденции, ушедшей к адресату, и откинулся на спинку кресла с удовлетворенным вздохом охотника, взявшего гризли на рогатину. Еще утром он собирался подписать договор с «Флагманом» – «распространение экземпляров Произведения в электронном виде любым способом (продажа, прокат и т. п.) через сеть Интернет» – махнув рукой на мелкие шероховатости. Автор не участвует в формировании цены? Отсрочка квартальных выплат, если суммарный размер вознаграждения не превышает пятьдесят долларов США? Обязательства участия в рекламных акциях? Лицензию «Флагман» просил неисключительную, особых заработков от этой сделки Ямщик не ждал – так, слезы горькие – а значит, готов был уступить. Договор в формате, защищенном от редактирования – Ямщик даже не смог скопировать фрагмент текста, чтобы вставить его в письмо к юристу «Флагмана» для обсуждения – раздражал, но не до такой степени, чтобы тратить на чепуху свое драгоценное время. Сделать распечатку, подписать, отсканировать, отправить сканы юристу – «Стороны приравнивают отсканированный и отправленный по электронной почте документ к оригиналу…» – добавить ссылку на архив с текстами, заблаговременно сброшенный на Яндекс-диск; все, проехали, забыли, пьем кофе, слушаем старый добрый «Van der Graaf Generator»: «Я начал жалеть, что мы однажды встретились среди измерений; стало очень тяжело притворяться, будто перемена – это что угодно, но только не позор…» И не вспоминать, не жалеть (тюха! тряпка!), не спорить задним числом; не отравлять песню ядом внутренних диалогов: «Я начал жалеть, что мы однажды встретились (распространение экземпляров Произведения…) среди измерений; стало очень тяжело (Стороны приравнивают отсканированный…) притворяться, будто перемена – это что угодно, но (отсрочка квартальных выплат, если…) только не позор…»

– Испортил песню! – произнес Ямщик сдавленным голосом, подражая Евгению Евстигнееву, лучшему, на взгляд Ямщика, исполнителю роли Сатина в горьковской пьесе «На дне». – Дурак!

И рассмеялся, хотя вряд ли эта реплика, финальная в спектакле, подразумевала хоть крупицу юмора.

Еще утром, да, но вечер все изменил, а ночь закрепила. Лучшая из ночей, Лейлят уль-Кадр, Ночь Предопределения, про которую Аллах сказал, что она лучше, чем тысяча месяцев. Ямщик не помнил, в какой из сказок Шехерезады прочел про Лейлят уль-Кадр, зато хорошо помнил кровь на сбитом кулаке, паутину торжествующих трещин и бегство двойника. О, все это великолепие, сокровищницу халифа аль-Рашида, сохранила даже не память, а крестец, вздыбленные лопатки, костный мозг, хищное подрагивание мышц, надпочечники, откуда до сих пор хлестал чистейший, как спирт, адреналин. Отказывая юристу «Флагмана», Ямщик видел не монитор, но зеркало, и, нажимая «отправить», бил кулаком в самый центр отражения, в рот, уже готовый разразиться оскорблениями, вколачивал непрозвучавшие обиды в глотку, где им и место; побеждал, изгонял, утверждал себя.

– Пьем кофе, – громко произнес он.

Кофе давно остыл, да и не следовало ночью увлекаться кофе, с его-то сердцем, но Ямщик сделал глоток, другой, и с вызовом, словно дерзил опостылевшему врачу, вернул опустевшую чашку на блюдце.

– Слушаем. Я сказал, слушаем! Старый добрый «Van der Graaf»…

«Твои детские обиды, – покорно откликнулся плеер, и Ямщик прибавил громкости. Сейчас он, пожалуй, хотел, чтобы соседи сверху застучали в пол, требуя тишины. – Твои детские обиды и трусливые претензии превращают тебя в лицемера…»

Соседи спали, а может, просто не хотели скандала. Кабуча позвонила без четверти одиннадцать, предупредила: задержалась, переночую у мамы. Раньше Ямщик выговаривал ей за каждую такую ночевку: ему было все равно, но шоу должно продолжаться – жена делает самостоятельный выбор, он предлагает ей чувствовать себя виноватой, она соглашается. Кажется, Кабуча, человек-желе, мало способная на сильные чувства, очень удивилась, услышав его безразличное, украденное у нее самой: «Ну, как хочешь…» Арлекин, и тот прятался: Ямщик не видел кота с момента возвращения в квартиру, когда рубашка упала на зеркало в прихожей, а сам Ямщик ринулся в кухню, горя желанием мести. Понял, скотина, кто в доме хозяин!

– Кис-кис, – великодушно позвал Ямщик. – Жрать хочешь?

Кот не откликнулся.

– Эй, кис-кис! Ты где? Вылезайте, кушать подано…

Актерской походочкой Ямщик выбрел из кабинета – и лишь теперь признался себе, что шел вовсе не на кухню, к арлекиновой миске, а на свидание, новую встречу с недавним мучителем. Скрип рассохшегося паркета под тапками-шлепанцами впервые не раздражал Ямщика. В эту волшебную ночь он звучал дивной музыкой, волнующим саундтреком к триллеру категории «А», грохотом сапог по булыжнику. Кто сказал, что симпатии зрителя на стороне героя? Природа ужасного иная: монстр – вот кто настоящий герой! Нет, не в овечью – в волчью шкуру мечтаем мы влезть на подаренные нам судьбой полтора часа экранного времени. Беззубые, хотим оскалить клыки, веганы, желаем рвануть парного мясца; тюфяки, жаждем упиться насилием… Черт возьми, да мы сгораем от зависти к монстру! Монстр уверен в себе, осознает свою силу, свое превосходство; монстр бесстрашен – это его боятся: до икоты, до дрожи в коленках, и монстр издалека чует сладкий запах добычи, вонь липкого холодного пота. До поры монстр скрывается во мраке, медлит, шаркает старенькими шлепанцами: ужас жертвы – деликатес, его едят без спешки, ножом и вилкой, растягивая удовольствие, а не запихивают в рот вульгарными кусками.

– Кис-кис, кто не спрятался, я не виноват…

Он остановился на пороге, отделявшем гостиную от прихожей, за шаг до зеркала. Явиться двойнику Ямщик не спешил. Потрепать гаденышу нервы – дело святое.

– Эй, ты там? В зеркале?

Двойник молчал.

– Где же тебе еще быть? Или тебя нет, пока я не соизволю отразиться? Пшик, дырка от бублика…

Двойник молчал.

– Это мне нравится, кися. Это значит, что ты у нас послушный мальчик. Являешься по первому моему зову, как раб лампы. Эй, джинн! Ну скажи: «Слушаю и повинуюсь!»

На улице проехала машина, свет фар мазнул по окну.

– Упрямишься? Ну да, ты у нас парень с характером…

Ямщик собрался было включить свет, но сразу отказался от этой идеи. Хватит и отсветов из открытой двери кабинета: тревожный сумрак, то, что доктор прописал – добрый доктор Франкенштейн. Шкура монстра пришлась впору, как родная. И ведь не просто глумимся над зеркалышем – справедливость восстанавливаем! Выждав еще с минуту, он протянул руку, открыл верхнюю дверцу платяного шкафа – жаль, не заскрипела. На ощупь, без лишней суеты, нашарил пару зимних перчаток из черной кожи; тщательно разгладил пластырь на сбитых костяшках, и с осторожностью, чтобы не сорвать, натянул перчатки. Нет, руки мы больше резать не станем, и не надейтесь.

– Маэстро, туш! Впервые на манеже!

Темный силуэт в глубине зеркала был на месте. Замер в настороженном, тревожном ожидании. Именно так он, Ямщик, выглядел еще вчера: вялость, робость, испуг, плечи поникли, взгляд рыскает по сторонам, как у крысы, загнанной в угол. Глаза двойника прятались в безвидных угольно-черных провалах, но воображение мигом дорисовало нужную картинку. Он, Ямщик, изменился, из жертвы превратился в хищника, а тот, в зеркале, запоздало копирует его-прошлого. Или не копирует? Может быть, все проще: теперь двойник – жертва, и не в силах с этим бороться? Ямщик поднял левую руку, повел ладонью в воздухе, словно протирая запылившуюся поверхность – дабы истинное положение вещей стало ясным не только ему.

– Привет, кися.

Отражение не ответило, лишь безропотно повторило его жест. В движении двойника сквозила неуверенность, готовая в любой миг перерасти в панику.

– Кися, ты кого хочешь обмануть?

Сухой смешок разодрал горло. Вот ты и попался, дружище, со злым торжеством отметил Ямщик. Знаешь, кто тебя выдал? Сударыня Перспектива – ты стоишь на пару шагов дальше от разделяющей нас зеркальной поверхности, чем полагается честному добропорядочному отражению.

– Боишься? Правильно делаешь.

Двойник молчал. Без освещения Ямщик не мог разглядеть, шевелятся его губы, повторяя сказанное, или нет. Кажется, шевелятся. Кажется, парень кусает губы, кусает больно, до крови, пытаясь справиться с рефлексом, требующим повиновения. Ямщик демонстративно размял стянутые перчаткой пальцы. Самое время сравнять счет. Удар шваброй – раз, сломанная рука Додика – два. А мы врезали зеркалышу всего разок. Не порядок.

– Иди сюда, кися.

Он поманил двойника: «Кис-кис-кис!» Отражение дернулось, окончательно себя выдав. Двойник пытался отступить назад, удрать из рамы, но теперь, после поражения, он ничего не мог противопоставить воле Ямщика. Копия, пусть гаденькая, своевольная – ей ли противиться оригиналу? Подчиняясь словам, а, может, жесту Ямщика, двойник сделал шаг. Идти он не хотел, упирался, силясь остаться на месте, но его тащило вперед, как на аркане.

– Ближе. Еще ближе…

Бандерлог, бредущий к удаву, двойник приблизился еще на шаг. Ноги из дерева, не гнутся, руки обвисли тряпками, шея едва заметно подергивается. Механическая кукла, марионетка, которую тянут за ниточки. Сочленения заржавели, кукла повинуется со скрипом, но повинуется, ей просто некуда деться. Двойник с усилием поднял голову: должно быть, он хотел взглянуть Ямщику в глаза, но не осмелился, взгляд соскользнул в сторону. Шевельнулись серые губы:

– Хватит…

Отражение качнулось вперед, и Ямщик ударил.

Треск, хруст, изломы трещин стремительно бегут по зеркалу. Твердая гладь раскалывается под кулаком, острые сколы едва не прорезают перчатку. Звон хрустальной осыпи, падающей на паркет – и кулак, проломив хрупкую преграду, с размаху врезается в живое, податливое, дрожащее от страха…

Без сомнения, все должно было произойти именно так. Ямщик столь отчетливо представил себе все последствия, что даже не сумел толком удивиться, когда его кулак ухнул внутрь зеркала. Он испытал лишь краткое упругое сопротивление, как если бы пробил пленку тяжелой и плотной жидкости; например, ртути, входящей в состав амальгамы. Впрочем, там, в зазеркалье, Ямщика и впрямь ожидало податливое, живое – кулак врезался в скулу двойника, и тот с воем отлетел назад, запоздало вскидывая руки для защиты. Гаденыш не устоял, с размаху сел на задницу, ткнулся лицом в колени, продолжая орать – и до Ямщика наконец дошло, что орет не двойник, и вообще, все происходит не вполне по плану.

Чуть замешкавшись, он с легкостью выдернул руку из зеркала. Волна давления скользнула вдоль предплечья, от локтя к запястью – и дальше, зацепив до сих пор сжатый кулак. Поверхность зеркала сомкнулась: без волн, ряби или разбегающихся кругов, как это изображают в третьесортном кино. С превеликой осторожностью, словно опасаясь, что зеркало раскалено, Ямщик тронул его кончиком пальца. Стекло, обычное стекло. Уцелело? Да это подарок судьбы, не иначе! Душераздирающий ор успел к этому времени наполнить квартиру до краев, терзая уши. Ушераздирающий ор?

– Заткнись! Заткнись!!!

Кошачьи вопли метались по комнатам, эхом отдавались в кухне, туалете, коридоре, и Ямщик никак не мог определить, откуда блажит кот. Слава богу, после второго окрика Арлекин умолк. Сегодня воля Ямщика, если ей удалось принудить к повиновению мохнатого упрямца, была близка к божественной.

– Вставай, – приказал он двойнику. – Я же стою?

Чуть замешкавшись, двойник поднялся на ноги. Влажно хлюпнул носом, утерся тыльной стороной ладони, но лишь размазал кровь по губам и подбородку. Ямщик не помнил, чтобы разбивал двойнику нос, но принял это как факт, не требующий осмысления.

– Потом умоешься. Иди ко мне…

Деревянные раньше, сейчас ноги отражения превратились в вату. Казалось, они волочатся не под двойником, а далеко позади него, загребая и шаркая. Руки, пара вялых водорослей, шевелились – искали, за что бы ухватиться, и не находили. Ямщик даже испытал брезгливую жалость к зеркалышу: непривычное чувство мелькнуло тусклой электрической искрой и кануло в небытие. Счет два-два, надо закрепить урок!

Уже на границе зеркала двойник вскинул голову, начал медленно, с усилием расправлять плечи. Хорохоришься, паскудник?! Ямщик ударил снова, с наслаждением; от наслаждения остался лишь первый слог: н-на! Как и в первый раз, зеркало утратило твердость, упругая волна промчалась по руке от кисти к плечу, кулак Ямщика вскользь зацепил щеку двойника и ухнул в пустоту зазеркалья. Потеряв равновесие, Ямщик качнулся следом; рефлекторно он выставил вперед левую руку, опасаясь расквасить нос о стекло – и не ощутил опоры! Пальцы, ладонь, локоть, плечо – все провалилось в предательское зеркало вслед за правой рукой. Прохлада жидкого металла омыла лицо, расступилась; цепкие пальцы отражения клещами впились в запястье. Ямщик ощутил чужую хватку на загривке: у двойника, как и у оригинала, тоже были две руки, и обеими он, сволочь, пользовался с неожиданной для избитого терпилы ловкостью.

Инерция влекла Ямщика вперед, мощный рывок буквально вдернул его в зазеркалье. Кожей, обнаженными нервами Ямщик почувствовал, как смыкается за спиной равнодушная пленка – и неуклюже, боком, грохнулся на пол.

«Ногу! Он подставил мне ногу…»

Мимо метнулся смазанный силуэт; промелькнул и исчез.