Читать книгу Русский немец. Том 3. Гибель богов - Генрих Эрлих - Страница 3

Это был шпион. Его задержали около полуночи. Он пробирался к Висле. Возможно, он случайно оказался в расположении их батальона. Но нельзя было исключать и того, что он нарочно выбрал для перехода их участок, надеясь на низкую дисциплину и безалаберность штрафников. Он ошибся. Дважды ошибся, потому что вышел прямехонько на Брейтгаупта. Тот не дал ему уйти. Ему повезло только в одном – он подвернул ногу и упал, не в силах бежать. Раненого Брейтгаупт доставил в штаб. Со здоровыми разговор у него был короткий. Он был немногословен, Ганс Брейтгаупт, короткая очередь и – все.

Юргена разбудил Цойфер, обычный напарник Брейтгаупта в карауле. Он доложил о происшествии, пыжась от гордости, как будто это он задержал шпиона. Впрочем, по его рассказу так и выходило. Юрген быстро оделся, схватил автомат и поспешил в штаб.

Задержанного допрашивал лично подполковник Фрике, в комнате находились еще обер-лейтенант Вортенберг, писарь-стенографист и переводчик. Им всем пришлось прервать сон, но дело того стоило. Последние дни они все находились в тревожном ожидании, никто не сомневался, что наступление русских начнется в ближайшее время. Да и погода была как на заказ, ее так и называли: «русская погода». Это когда кажется, что хуже некуда, когда хороший хозяин собаку на улицу не выпустит. Вот тогда-то русские и переходили в наступление, подпускали огоньку. Наверно, они так грелись. По погоде они вполне могли начать этой ночью. Поэтому допрос нельзя было откладывать до утра.

Юрген распахнул приоткрытую дверь, да так и застыл на пороге, привалившись плечом к дверному косяку. Задержанный сидел на стуле спиной к Юргену, так что тот мог видеть лишь его короткую стрижку да узкий затылок и слышать его голос. Это был голос немолодого, но и нестарого мужчины, лет за тридцать.

Задержанному казалось, что он говорит по-польски. Юрген только диву давался, как это Айнштайн, их переводчик, не замечает несоответствий, которые улавливал Юрген, сам невеликий специалист в польском языке. Этот Айнштайн представлялся польским фольксдойче, но Юрген подозревал, что он был евреем. Не один он подозревал, даже и подполковник Фрике, но все они старались держать свои подозрения при себе. У них в батальоне было не принято сдавать своих, тем более в гестапо. К тому же Айнштайн был услужливым парнем и знал множество языков, польский, украинский, русский, чешский, литовский, он мог разговаривать с любым местным жителем, они не раз в этом убеждались и пользовались этим. Сейчас он был сосредоточен на точном переводе слов задержанного, наверно, в этом было дело.

Точного перевода, впрочем, не требовалось. Мужчина подсовывал явную туфту. Он честный трудяга из Зажопкиных Выселок под Лодзью, как написано в аусвайсе, что лежит перед господином офицером, не партизан и не комбатант, избави Бог, здесь, в пригороде Варшавы, ищет замужнюю сестру, от которой не было вестей после восстания, да покарает Господь всех бунтовщиков, ходил целый день от дома к дому, расспрашивал, но никого из старых жителей не нашел, только господ офицеров-немцев, шел-шел, да и заблудился в темноте, а побежал, испугавшись окрика, а что солдата ударил, извините, запамятовал, так это тоже от испуга, думал, что это не солдаты, а ночные грабители, под балахонами формы-то не видно, а у него при себе большая сумма денег. Тут он полез за пазуху, достал тонкую скрутку из рейхсмарок, принялся совать ее под нос Айнштайну.

Теперь Юрген увидел и его руки, сильные руки с длинными пальцами. Они были не шибко ухоженные, но у «честных трудяг» таких рук не бывает. И вообще, мужчина не походил на того, кого можно испугать каким-то там окриком. И грабителей бы он не испугался, такой сам кого угодно ограбит.

Вортенберг придерживался того же мнения. Он так и сказал задержанному.

– Вы врете, – подвел итог Вортенберг, – попробуйте начать сначала.

Перевода мужчине не потребовалось. Он и так все понял. И начал говорить по-немецки, четко и решительно. По-немецки у него лучше получалось, в смысле языка. Язык был немецкий, чистый и правильный, даже излишне правильный. С содержанием было хуже, он продолжал гнать пургу.

Он офицер абвера, капитан Ульрих Штанден, получил задание перейти линию фронта и оценить степень готовности русских к наступлению. Он крайне удивлен, что руководство не поставило их в известность о его переходе. Ведь абвер, армейская разведка, и они, испытательные подразделения Вермахта, принадлежат, по сути, к одному ведомству, они все солдаты, военная косточка, настоящие боевые товарищи. Когда он вернется с задания, он подаст соответствующий рапорт. Нет-нет, они здесь ни при чем, это недоработка вышестоящих органов. Документы? Конечно, у него есть документ. Необходимо распороть подкладку пальто, нет-нет, чуть пониже, да, вот здесь. Теперь господин подполковник может сам убедиться. Он полагает, что этот документ разрешит возникшее недоразумение, мелкое недоразумение. Нет-нет, их действия были абсолютно правильными, это он тоже отметит в своем рапорте по возвращении.

Фрике скептически рассматривал лежащий перед ним листок.

– Если не ошибаюсь, это подпись адмирала Канариса, – сказал он.

– Господин подполковник не ошибается, это подпись самого начальника абвера, адмирала Канариса.

– К сожалению, – сказал Фрике и тут же поправился: – к сожалению для вас, адмирал Канарис отстранен приказом фюрера от руководства абвером почти год назад, а большая часть отделов и подразделений переподчинена Главному управлению имперской безопасности СС. Если вы будете по-прежнему настаивать, что вы офицер абвера, я буду вынужден передать вас в СС, по ведомственной принадлежности, – улыбнулся он.

– Я полагал, что русская разведка лучше осведомлена о наших внутренних делах, – сказал Вортенберг, он не ходил вокруг да около, – вы меня разочаровали, капитан.

– Вы ошибаетесь, обер-лейтенант, я – капитан Ульрих Штанден, это какая-то ошибка или недоразумение. Полагаю, что утром все разрешится.

Упоминание об утре взволновало всех. Фрике засыпал задержанного вопросами, но тот упорно их игнорировал. Через час Фрике отступился.

– Уведите! – приказал он Юргену.

– Есть! – ответил тот и уточнил: – Куда?

– В подвал, – сказал Фрике.

В подвале дома размещалась батальонная гауптвахта. Помещение, где раньше хранили картошку, превратили в камеру, которая обычно пустовала. Подполковник Фрике полагал, что сажать солдат испытательного батальона на гауптвахту бессмысленно, это все равно, что переместить грешника из чистилища в рай. Устройте ему ад, приказывал в таких случаях Фрике командиру отделения. Те с готовностью устраивали: упал-отжался и все такое прочее. Была еще клетушка, размером с могилу, судя по частой крепкой решетке на маленьком окне и дубовой двери, бывший хозяин хранил в ней свое главное богатство – самогонку. Это был карцер. Туда Фрике и распорядился поместить задержанного.

– Прикажете поставить караульного? – спросил Юрген.

– Нет, не будем разбрасываться людьми, – ответил Фрике, – ведь оттуда даже рядовой Клинк не смог выбраться.

Едва появившись в батальоне и не разобравшись, что к чему, Клинк забрался в комнату, которую занимал лейтенант Вайсмайер, командир второй роты, и выгреб оттуда все ценное. Он был неправ. После небольшого, шестичасового «ада», который ему устроил Юрген, Клинка бросили в карцер. Через три дня его вынесли оттуда, едва живого от холода и голода. Если он не выбрался из карцера, значит, не смог.

– Брейтгаупт, ко мне! – крикнул Юрген.

Брейтгаупт храпел, пристроившись на лавке в прихожей штабного дома. Он остался здесь после того, как доставил задержанного, ведь никто не отдал ему приказа возвращаться на пост. Брейтгаупт был не тем человеком, который проявляет инициативу, разве что в сне.

– Брейтгаупт, подъем! – повторил свой призыв Юрген.

На это слово Брейтгаупт реагировал мгновенно. Вот он уже стоял рядом с Юргеном.

– Разумная предосторожность, – сказал Вортенберг, – это очень опасный тип.

Они отконвоировали задержанного в подвал, втолкнули в карцер. Брейтгаупт плотно захлопнул дверь, заложил широкую металлическую полосу, снял с гвоздя на стене большой амбарный замок, вставил в ушки, замкнул торчавшим из него ключом.

Юрген вернулся наверх, положил ключ на стол Фрике.

– Да, хорошо, – сказал тот и оборотился к Вортенбергу, продолжая прерванный приходом Юргена разговор. – Не играет никакой роли, как квалифицировать задержанного: шпионом или диверсантом. Нам в первую очередь важны сведения о состоянии русской армии, которыми он несомненно располагает. Поэтому завтра утром мы передадим его органам контрразведки, мы не располагаем навыками, необходимыми для получения этих сведения.

Все они не питали иллюзий о «навыках» контрразведки, они и сами знали, как в критической ситуации быстро развязать человеку язык. Ситуация не выглядела пока критической, поэтому они предпочитали не вспоминать о своем знании. Они с радостью навсегда бы об этом забыли.

– А я по-прежнему придерживаюсь мнения, что нам следует его расстрелять, – продолжал упорствовать Вортенберг, – собрать «тройку», вы, я и, например, Вайсмайер, оформить приговор и немедленно расстрелять. Это будет честно по отношению к задержанному. Это же боевой офицер, сразу чувствуется. Выправка, твердый взгляд, хорошо поставленный командный голос, правильная речь, нет, тут не может быть никаких сомнений! Не удивлюсь, если он действительно капитан или даже майор. Он не заслужил контрразведки. Тем более что допрос с пристрастием ничего не даст, кроме ненужных мучений. Он им ничего не скажет – крепкий орешек! Будь он в форме, я бы настаивал, чтобы мы оформили его как захваченного в плен при вылазке и оправили в лагерь для военнопленных, – Вортенберг явно симпатизировал русскому офицеру. – Так что еще раз предлагаю: расстрелять! На рассвете.

– Я был бы готов прислушаться к вашим аргументам, обер-лейтенант, и даже согласиться с ними, если бы не одно но, – сказал Фрике, – вы забываете, что на кону стоит жизнь наших солдат. О наших жизнях я не говорю, мы – офицеры. Так что утром обеспечьте доставку задержанного в отдел контрразведки полка. Это приказ, – надавил он. – Возьмите ключ, – смирившийся Вортенберг положил ключ в карман кителя. – Все свободны, господа! – сказал Фрике. – Спокойной ночи. У нас есть еще три часа до побудки.

Юрген отослал Брейтгаупта и, крепко задумавшись, неспешно пошел к дому, где его ждала Эльза. Но на полдороге он остановился, резко повернул в сторону и решительно зашагал к блиндажу, где спали солдаты его отделения. Спал даже Брейтгаупт, который опередил его всего на несколько минут. Тусклого света фонаря, горевшего у входа, хватило Юргену, чтобы найти Клинка.

– Что? Смена? – встрепенулся Клинк, когда Юрген коснулся его плеча.

– Пойдем со мной, – сказал Юрген, – инструмент возьми.

«Инструмент» у Клинка был всегда под рукой, заботливо разложенный по кармашкам широкого бархатного пояса. Он беззвучно поднялся, накинул шинель и отправился вслед за командиром. Клинк не держал на него зла за давнишнее «воспитание», он понял, что был неправ. После этого они отлично ладили и понимали друг друга без лишних слов. Вот и сейчас Клинк не задавал вопросов.

– Знакомое местечко, – сказал Клинк, когда они осторожно спустились в подвал штабного дома.

– Открой замок.

– И ради такой ерунды будить солдата, уставшего от военной службы, посреди ночи! – проворчал Клинк, доставая отмычки. – Взял бы да сам открыл. А то все учу, учу…

Когда практикой заниматься начнешь?

– Хватит болтать, дело делай.

– Да уж сделано!

Открытый замок болтался в металлических ушках.

– Спасибо. Ты всю ночь крепко спал, Зепп.

– Я и сейчас сплю. И вижу сон. Никогда не запоминаю снов!

Клинк беззвучно растворился в темноте. Юрген отомкнул запор, резко рванул дверь на себя и тут же отступил чуть сторону, выставив автомат перед собой, – от этого шпиона можно было ожидать чего угодно, это был действительно крепкий орешек. Но мужчина сидел в дальнем углу, там, невысоко над полом, светились белки его глаз. Вскоре в слабом свете луны, струившемся из забранного решеткой окошка, он проступил полностью. Одна нога вытянута вперед, руки засунуты под мышки.

– Холодно, – сказал Юрген и опустился на корточки в углу у двери, привалился спиной к стене, положил автомат на колени. Мужчина пристально следил за ним. Их глаза встретились. – Ты не немец.

– Немец, – спокойно сказал мужчина.

– Нет, ты – русский немец. У тебя акцент поволжского немца. Мне это объяснил один наблюдательный человек, Бронислав Каминский, бригадефюрер СС. Слышал о таком?

– Слышал. Странные, однако, знакомые для фельдфебеля штрафного батальона.

– Это так – к слову пришлось. Кстати, о словах. Это тоже был прокол. Разные старомодные словечки, так в Германии никто и нигде не говорит.

– И что, например, не говорят в Германии? – с легкой усмешкой.

Юрген привел несколько словечек из недавнего рассказа мужчины.

– Я так говорил? – недоверчиво спросил мужчина. – Действительно архаизмы. И ведь знаю. Ну надо же! – в его голосе вновь прозвучала усмешка. – Буду впредь следить.

– В контрразведке тебе это не потребуется. Они все равно не поверят твоей истории. Там можно будет говорить хоть на русском. Тебя отправят туда утром. Это будет последняя остановка, конец пути.

– Это мы еще посмотрим!

– Тут и смотреть нечего.

– А ты зачем сюда пришел? Поговорить?

– Да. Я хочу понять…

– Понять? Что? Спрашивай! Тебе я отвечу, – чувствовалось, как мужчина весь подобрался, интонации его голоса изменились, нарочитое спокойствие и усмешку сменили задушевность и искренность, профессиональная задушевность и показная искренность. – Ты смышленый парень. Я еще наверху тебя выделил. Ты совсем не похож на этих фанатиков, своих командиров, которые посылают тебя умирать за ложные идеалы. Ты и сам в них не веришь в душе, но тебе трудно во всем разобраться, потому что тебя окружают фальшь, ложь, лицемерие и клевета. Я скажу тебе правду. Спрашивай! Все, что хочешь.

«Сколько пустых слов!» – подумал Юрген.

– Я хочу понять, как ты, немец, можешь воевать за большевиков, – сказал он.

– Мы сражаемся против коричневой чумы, которая несет смерть всем людям независимо от национальности, русским, немцам, евреям, французам, англичанам. Мы сражаемся против человеконенавистнической идеологии нацизма, порождающей концлагеря, тюрьмы, массовые расстрелы мирных граждан, уничтожение целых деревень и городов, гибель стариков, женщин, детей. Мы сражаемся за счастливое будущее всех людей, всех народов мира, в том числе и народа самой Германии.

– Не звени! Предоставь это еврейским комиссарам, у них это лучше получается.

– Крепко же в тебя въелась геббельсовская пропаганда! Еврейские комиссары! Да у нас и комиссаров-то нет. Они нам не нужны. У нас все солдаты знают, за что они сражаются – за Родину, за социалистическую Родину. А за что сражаетесь вы? За что сражаешься ты? За нацистов? За тысячелетний рейх?

– Ты задаешь вопросы вместо того, чтобы давать ответы. Ты задаешь все эти вопросы, чтобы не давать ответ. Ответ на мой единственный вопрос: как ты, немец, можешь сражаться за большевиков, которые уничтожили твой народ.

– Это клевета геббельсовской пропаганды! Русские немцы – счастливый народ в братской семье народов СССР.

– И по-прежнему живут на Волге… – протянул Юрген.

Он постарался прикрыть иронией свое напряжение, тревожное ожидание ответа. Он так хотел услышать: конечно живут! куда ж они денутся? Он был готов поверить одному-единственному слову сидевшего напротив него мужчины, одному искреннему слову, которое перечеркнуло бы все ужасные рассказы, которые он слышал до этого.

– Нет, они строят новую республику русских немцев. Депортация…

– О, слово-то какое мудреное придумали, – прервал его Юрген.

– Это была вынужденная мера в условиях фашистской агрессии!

– А дело-то обычное, – продолжал Юрген, – всех схватить и в эшелон, стариков, женщин, детей, потом выгрузить в чистом поле или в лесу, в Казахстане или в Сибири, давайте, стройте светлое будущее за колючей проволокой. Так было с крестьянами…

– С кулаками! Это были враги социалистического общества!

Революционная необходимость, историческая целесообразность, жестокие законы классовой борьбы, бла-бла-бла.

– Русские немцы – тоже враги? Ведь у тебя там наверняка были родные, дяди-тети, брат или сестра. Их не жалко? – спустился на личный уровень Юрген. – Может быть, они уже сгинули в Сибири, в земле лежат.

Отдельные нарушения социалистической законности, извращение линии партии, перегибы на местах. Бла-бла-бла.

– Лес рубят, щепки летят, так, что ли?

– Так, – согласился мужчина. В его голосе поубавилось уверенности. Возможно, он просто устал.

– Вставай. Пойдем, – сказал Юрген. Он выяснил все, что хотел.

– Куда?

– Куда хочешь.

– Тогда к Висле.

– Это опасно.

– Что такое риск на войне?

– Оно конечно, – пожал плечами Юрген.

– Дай мне руку.

Юрген встал, повесил автомат на грудь, подошел к мужчине.

– Только давай без глупостей, – сказал он, – я сильнее тебя.

– Возможно. Я даже допускаю, что каждый ваш солдат сильнее нашего, но вместе сильнее мы, поэтому победим – мы.

– Это мы еще посмотрим, – сказал Юрген, протянул ему руку, рывком поднял.

Мужчина попрыгал на здоровой ноге, разминая больную.

– Идти сможешь? – спросил Юрген.

– Смогу. Уж до своих-то как-нибудь доберусь.

– До своих, – фыркнул Юрген.

Он ломал голову, как им преодолеть дамбу. Это не составило труда, дозорные в намеченном им месте отсутствовали, отсиживались где-то в тепле. «Черт-те что! Никакой дисциплины!» – взыграл в Юргене фельдфебель.

Они стояли наверху дамбы. Тут был покатый спуск к Висле. По приказу Фрике солдаты залили его водой, превратив в ледяную горку. Система «ниппель», так называл подобные сооружения Красавчик, у него все сравнения были связаны с автомобилями. Туда – уй, оттуда – …

– Двигай! – сказал Юрген.

– Почему ты отпустил меня, солдат? – спросил мужчина.

– Ради твоей матери. У тебя ведь есть мать, Ули?

– Да, – ответил мужчина, – но я ее давно не видел.

Он вскинул удивленные глаза на Юргена. До него не сразу дошло, что последнюю фразу Юрген сказал по-русски. Он хотел еще что-то сказать, но Юрген схватил его за плечи, слегка подсек здоровую ногу, опустил на землю и столкнул вниз. Мужчина, размахивая руками, заскользил вниз, набирая скорость. Его вынесло почти к самой Висле. Он поднялся и заковылял к восточному берегу, непрестанно оглядываясь. Вскоре он исчез в предрассветном тумане.

«Чего он оглядывается? Боится, что выстрелю в спину? Иди спокойно, не выстрелю, Бог с тобой».

Он не мог выстрелить в спину. Он не мог выстрелить в брата.