Читать книгу Графиня Шатобриан - Генрих Лаубе - Страница 3

На следующий день всем в Блуа было известно, что слух о прибытии короля в замок Шатобриан оказался ложным. Многие из городских жителей видели, как король рано утром переезжал Луару и направился в свой любимый Солоньский лес, где он в юношеские годы гонялся за оленями и расставлял западни волкам. Солонь представляла собой необработанный клочок земли, густо поросший лесами, который тянулся вдоль левого берега Луары от Блуа к Роморантену в тогдашней Беррийской провинции. В Роморантене король Франциск провел часть своего детства со своей матерью Луизой Савойской, которая удалилась сюда, тяготясь строгими нравами, введенными при дворе Анной Бретонской, супругой Людовика XII. Светлые воспоминания, связанные с этой местностью, были, вероятно, одной из причин того предпочтения, какое всегда оказывал Франциск берегам Луары.

В те времена французские короли не имели еще постоянного местопребывания. Хотя Париж уже в продолжение нескольких веков считался столицей Франции, но, тем не менее, несколько раз возникал вопрос о перенесении столицы в Тур, находившийся в центре государства, и некоторые из королей даже устраивали свои резиденции поблизости Луары. Людовик XI выстроил себе замок Плесси-ле-Тур на расстоянии пушечного выстрела от Тура; у Людовика XII был свой замок в Блуа.

Город Блуа, сделавшийся на некоторое время как бы второй столицей Франции, построен амфитеатром на довольно крутом склоне правого берега Луары. Узкие лестницы вели слева к старинному замку Блуа, а с правой стороны к собору, окруженному прелестным садом с террасами, который по множеству роз и виду на реку всегда был любимым местом нежных свиданий, как в шестнадцатом, так и в девятнадцатом столетии.

Замок Блуа состоял тогда из одной готической башни, почерневшей от времени. Людовик XII сделал в ней пристройку со стороны, обращенной к городу; Франциск приделал к ней новый флигель и намеревался соединить обе пристройки великолепной башней с наружной винтовой лестницей, украшенной самой тонкой резьбой. Множество каменщиков, плотников и резчиков работало на дворе, где раздавался теперь неумолкаемый шум и стук. Тем не менее, этот своеобразный треугольный дворец был переполнен придворными. В старом флигеле жила Маргарита, сестра короля, против своей воли выданная замуж за незначительного герцога Алансонского. В новом флигеле помещался король и его мать Луиза, носившая титул герцогини Ангулемской. Роскошь только что начала проникать во Францию; обитатели замка были еще настолько не избалованы комфортом, что мало обращали внимания на оглушающий шум, который с утра до поздней ночи слышался во дворе и на крыше строившейся башни.

Герцогиня Луиза несколько раз выходила в коридор и смотрела на шумный двор, переполненный рабочим людом, и опять возвращалась в свою комнату. Но постройка не занимала ее; она нетерпеливо ждала кого-то. Беспокойство, отражавшееся на ее лице, представляло резкий контраст с мирным пейзажем, который открывался из большого окна ее комнаты. Зеленый луг, окруженный старыми орешниками, тянулся до маленькой церкви, стоявшей на склоне крутой горы и почти закрытой кленовыми и платановыми деревьями. Лес продолжался и за церковью до самой вершины горы, где из-за зеленых ветвей виднелось распятие с изображением Христа, печально глядевшего на маленькую церковь, луг и замок. Северный выступ башни бросал длинную тень на эту идиллическую картину, которая оживлялась веселым смехом и криками детей, игравших на лугу.

Но герцогиня не смотрела на окно; через каждые десять минут она звала слугу и спрашивала, не видно ли с новой башни всадника по дороге из Роморантена. Слуга постоянно давал отрицательные ответы, так что наконец наступил вечер и зашло солнце, а всадники все не появлялись.

Герцогиня Луиза была полная, видная женщина, все еще сохранившая притязания на красоту, хотя ей было далеко за сорок. Резкие черты лица, огненные глаза, быстрая походка и быстрые движения рук придавали что-то вызывающее и властолюбивое всей ее фигуре. Но когда герцогиня хотела кому-нибудь нравиться, то это впечатление сглаживалось ласковым выражением полных губ, за которыми виднелся ряд прелестных зубов. Она любила роскошь и еще при жизни буржуазно скромного короля Людовика и экономной королевы Анны носила шелк и бархат не только во время празднеств, но и в домашнем быту. Таким образом, савойская принцесса положила начало той роскоши и любви к внешнему блеску и удовольствиям, которые впоследствии привились французскому дворянству благодаря Екатерине и Марии Медичи. Но пока франко-германский элемент был преобладающим в королевстве и брал перевес над молодой Францией, которая начала образовываться при Франциске под итальянским влиянием, и лишь шаг за шагом возрождение коснулось не только отдельных отраслей искусства, но и всей жизни французского народа.

На Луизе было надето черное бархатное платье с открытым лифом и короткими рукавами, что было нарушением старофранцузских обычаев, но очень шло ей при ее полноте. Когда слуга поставил свечи на стол, то при их красноватом свете эта пожилая женщина была еще настолько эффектна, что могла производить впечатление своей повелительной красотой.

Слуга доложил, что наступившая темнота мешает ему видеть что-либо с высоты башни.

– Позови канцлера Дюпра, – сказала герцогиня слуге, садясь поспешно на высокий стул с прямой спинкой.

Вошел Дюпра, канцлер парламента, первое юридическое лицо в государстве.

– Он не едет! – воскликнула с нетерпением герцогиня.

– Он должен приехать! – возразил Дюпра, маленький бледный человек с рыжевато-русыми волосами и бородой и невозмутимо хладнокровным, самодовольным лицом, похожим на маску по своей неподвижности. – Он знает, что его приезд необходим для него самого и что его удаление от двора все более и более затягивает петлю на его шее.

– Он слишком знатен, чтобы бояться юридической петли.

– Я уже не первый год веду дела в парламенте, и мне наконец удалось внушить знатным господам, что буква закона скована из жезла и что против нее бессильно их высокомерие, как бы оно ни было велико.

– Кто поручится, что Шабо де Брион объяснил ему как следует сущность процесса? Вы знаете насколько легкомыслен Брион!

– Он должен был понять из моих слов, что наследство потеряно для коннетабля; если он не женится на вас, и что это единственный способ прекратить процесс. То же самое я говорил бретонскому дворянину Матиньону, близкому другу коннетабля, которому, вероятно, удалось убедить его. Бурбон несомненно приедет сюда.

– Разве вы не знаете, что у коннетабля голова так же неподатлива, как буковое дерево? Что же касается прав на наследство, которое мы хотим отнять у него, то они весьма сомнительны.

– Чем они сомнительнее, тем легче нам будет опутать его и тем скорее он будет в наших руках. Если вы, герцогиня, не уверены в том, что вам удастся…

– Вы говорите какими-то загадками, Антуан Дюпра.

– Я хотел сказать, что если вам не удастся убедить его с помощью вашей красоты, любезности и некоторых угроз, то вооружитесь терпением недели на три или на четыре и я устрою это дело. Коннетабль убедится, что для него нет иного способа выиграть дело и получить обратно поместье.

– Вы не знаете жизни и плохо понимаете людей, Дюпра. Коннетабля трудно принудить к чему бы то ни было! Наконец, и я сама не желаю выходить замуж за человека, который женится на мне против своей воли.

В комнату вошел запыленный всадник. Это был Шабо де Брион, любимец короля, посланный герцогиней в Бурбонне к коннетаблю Карлу Бурбону, чтобы убедить его приехать в Блуа. Брион объявил с улыбкой, что коннетабль уже прибыл в замок и через четверть часа явится к герцогине.

Луиза приказала удалиться обоим кавалерам, но оставила у себя сверток пергамента, переданный ей Дюпра, в котором было изложено, на каком основании она и король заявляют притязания на значительную часть поместий коннетабля. Карл Бурбон, происходя из рода Бурбонов-Монпансье, не мог считаться законным владельцем бурбонского и оверньского герцогств, занимавших большую часть южной гористой Франции. По салическому закону, Сусанна, дочь Петра, последнего герцога Бурбона, не имела никаких прав наследовать своему отцу. Таким образом, по смерти герцога Петра, все его родовые владения перешли к его родственнику Карлу Бурбону. Никто не решался оспаривать права коннетабля на наследство, так как он вслед за тем женился на Сусанне. Но коннетабль овдовел. Противники его тотчас же воспользовались этим, чтобы заявить свои притязания на владения покойного герцога. К числу их принадлежала и герцогиня Ангулемская, которая двадцать лет тому назад была связана с коннетаблем самой тесной дружбой. Эта дружба прекратилась вследствие веселой жизни Луизы и женитьбы Карла Бурбона, который был человек строгих правил и рано отказался от легкомысленных удовольствий молодости.

Герцогиня Ангулемская знала, насколько были шатки ее притязания на владения Бурбонов. Хотя она приходилась двоюродной сестрой покойной Сусанне и была в более близком родстве с вымершей линией Бурбонов, нежели коннетабль, но салический закон прямо лишал ее всяких прав на наследство. Тем не менее канцлер Дюпра уверил ее, что, дав иной оборот делу, можно выиграть процесс; он подробно изложил план действий и привел необходимые юридические доказательства в поданном ей пергаментном списке. Герцогиня не желала доводить дело до процесса и, рассчитывая на прежнюю привязанность коннетабля, надеялась склонить его к женитьбе, отчасти указав на все ее выгоды и частью путем запугивания. Последнее было тем легче, что тогда распространилась молва, будто коннетабль недоволен французским правительством и вошел в сношения с императором Карлом V, врагом Франции. Намек, что королю известен этот слух, что могут быть приведены осязательные доказательства этого, должен был предостеречь коннетабля, что ему грозит опасность быть обвиненным в государственной измене.

Между тем наружность скромно одетого господина, которого слуга ввел в комнату под громким титулом коннетабля, герцога Бурбона, вовсе не показывала, что его можно запугать чем бы то ни было и что он легко поддается соблазнам любви. Это был широкоплечий человек, среднего роста и полноты. Его загорелое лицо с крупными, резкими чертами, полузакрытое бородой, имело мрачное и суровое выражение. Когда слуга отворил дверь, коннетабль медленно снял поярковую шляпу с широкими полями, которую он неохотно и только в редких случаях заменял модным беретом, также медленно вышел на середину комнаты, побрякивая шпорами, и вежливо поклонился герцогине. Слуга, по данному ему заранее наставлению, поспешно удалился и затворил за собой дверь.

Карл Бурбон не отличался особенным умом, но умел молчать в затруднительных случаях. Герцогиня должна была потратить немало уловок и слов, прежде чем ей удалось вызвать его на разговор. Но это не была дружеская и доверчивая беседа человека с некогда любимой женщиной, все еще красивой по формам своего тела, которая, оставшись наедине с ним, могла ожидать от него проблеска хотя бы мимолетной чувственной любви. В его словах и тоне голоса слышался только гнев, который наконец разразился, как долго сдерживаемая гроза.

– Вам никогда не удастся, герцогиня, довести парламент до такого крючкотворства и вопиющей несправедливости! – воскликнул коннетабль.

– Боже меня избави от подобных попыток! – возразила герцогиня.

– Так на что же вы рассчитываете! Разве вы можете изгладить из памяти парламента и французской нации салический закон, который всегда соблюдался в роде Бурбонов со времен франков? Ведь это не грифельная доска, с которой можно стереть губкой какие угодно слова.

– Нам это совершенно не нужно. Мы, напротив того, хлопочем, чтобы салический закон был приведен в действие.

– Каким это образом?

– Мой сын, король, вступая на престол, обязался исполнять его. Герцог Петр, отец Сусанны, был женат на французской принцессе Анне из королевского дома; у них была единственная дочь Сусанна, а в брачный контракт было включено условие…

– Какое условие?

– Что бурбонские владения должны быть возвращены королевскому дому, если от этого брака не будет наследников мужского пола. Разве это будет нарушением салического закона, если завтра же генерал-адвокат именем короля заявит перед парламентом о его притязаниях на земли покойного герцога?

При этих словах коннетабль быстро вскочил со своего стула и, не помня себя от ярости, готовился излить свой гнев, не стесняясь присутствием герцогини. Но она не дала ему выговорить ни одного слова и, взяв нежно за руку своего бывшего поклонника, просила его опять сесть и спокойно выслушать ее, потому что Франциск I настолько же намерен щадить Бурбонов, как и Людовик XII, если только глава этого дома не поставит себя во враждебные отношения к королевскому семейству.

Красивая полная рука герцогини, по-видимому, все еще имела некоторую притягательную силу для коннетабля, потому что он наклонился и поцеловал ее. В сущности, вся его дальнейшая жизнь зависела от этого свидания. Гнев его быстро прошел, и он довольно спокойно высказал свое неудовольствие, что король пренебрегает им и доверяет важные государственные дела молодым, неопытным выскочкам вроде Бонниве и Бриона. Между тем он, первый сановник в государстве, остается праздным и в целом королевстве не найдется ни одного самого ничтожного служителя, которому менее аккуратно платили жалованье и поступали так несправедливо как с ним, коннетаблем Франции.

– Тем не менее вы обязаны этим званием моему сыну! Не унижайте себя, Карл, подобными жалобами. Платят только слугам, а с другом дома не ведут счетов!

– Друг дома! Разве у друзей отнимают имущество?

– Король отнимает имущество у своего друга с тем, чтобы опять отдать его этому же другу. Разве Брион не сообщал вам, что мы намерены соединить неразрывно наши герцогства, как теперь соединены наши руки? Изъявите свое согласие, Карл. Позвольте мне отдать вам мою руку и ваши владения.

– Madame!

При этих словах носовой платок соскользнул с колен герцогини и упал у ее ног. Коннетабль не принадлежал к числу дамских кавалеров и не придерживался нравов renaissance относительно соблюдения салонных приличий, но благодаря традициям средневекового рыцарства, в которых был воспитан, он счел нужным наклониться и поднять платок. Для этого он вынужден был встать на одно колено, так как у него не хватило вежливости снять свои высокие ботфорты для визита к герцогине. Ловкая женщина воспользовалась этим моментом, чтобы положить обе руки ему на плечи и удержать его в нежной позе, которая вовсе не соответствовала его характеру.

– Вы ведь знаете, Карл, – сказала она, наклоняясь к нему так близко, что он чувствовал прикосновение ее волос к своему лицу, – что король, как добрый сын, советуется со мной в вопросах, касающихся правления; вы сделаетесь его правой рукой. Мы составим трио и будем править вместе государством, покровительствуя друзьям и преследуя врагов.

– Но ваши друзья – мои враги.

– Все это изменится, мой друг! Людей вроде Бонниве можно заставить смотреть на вещи нашими глазами.

– Я никогда не буду в состоянии ладить с этими прилизанными выскочками! – воскликнул коннетабль.

Имя Бонниве, которого он ненавидел всеми силами своей души, сразу разорвало тонкую сеть, которая начала опутывать его, и заставило забыть все практические соображения.

Герцогиня не менее своего сына покровительствовала вечно любезному адмиралу, который недаром считался самым красивым человеком при французском дворе, и поэтому приняла грубое замечание коннетабля за личное оскорбление. Она также быстро поднялась со своего кресла и в порыве негодования наговорила ему колкостей. Ссора усиливалась с каждой минутой. Она упрекала его в том, что, являясь ко двору, он хочет превзойти короля пышностью и богатыми одеждами своей свиты и, следовательно, вполне заслуживает гнев короля, который не замедлит подвергнуть его справедливому наказанию. Коннетабль возражал, что никто не имеет права говорить с ним таким образом, что король его ленный господин, а не государь, и что справедливое наказание, о котором она осмелилась намекнуть ему, не что иное, как самоуправство и низкая месть оскорбленного тщеславия.

Эти слова окончательно вывели из себя герцогиню; побагровев от гнева, она приказала коннетаблю удалиться.

– Пусть мои слова послужат вашему исправлению! – сказал коннетабль, выходя из комнаты.

В коридоре он встретил рыцарей своей свиты и приказал им немедленно распорядиться, чтобы лошади были опято отведены к крыльцу. Молва о его сношениях с Карлом V заставляла его избегать встречи с королем, который мог ежеминутно вернуться с охоты. Коннетабль знал, насколько верен этот слух и что здесь, при королевском дворе, он будет в безвыходном положении, если Франциск разгневается на него; а это было неизбежно, потому что герцогиня при их теперешних отношениях не замедлит восстановить против него сына.

Коннетаблю не удалось уехать. Едва вложил он ноги в стремя, как послышались охотничьи рога; при красноватом свете факелов на двор въехал король Франциск на своем высоком коне.

– Неужели это вы, кузен! – воскликнул король. – Не ожидал видеть вас в Блуа! И вы хотите опять уехать? Нет, этого не будет! Вы мой гость!

С этими словами Франциск соскочил с лошади и подал руку коннетаблю, который церемонно раскланялся с ним.

– Я намерен тотчас же наказать вас за то, что вы так редко посещаете нас и на такое короткое время! Знаете ли вы, в чем будет состоять наказание, мой дорогой кузен и вассал? Вы должны принять участие в развлечениях, придуманных моей ученой сестрой. Вам, как военному человеку, они покажутся невыносимыми. Теперь как раз время, когда у Маргариты собрался весь ее цех. Вечер необыкновенно теплый; я убежден, что мы найдем их на открытом воздухе. Пойдемте к ним. Дайте мне руку.

Коннетабль был настолько озадачен, что не выказал ни малейшего сопротивления, хотя в душе проклинал беззаботную веселость короля, представлявшую смесь иронии и добродушия, которая действовала на него помимо воли. Король был в наилучшем расположении духа. Он находился тогда в цвете лет, силы и могущества; это был высокий красивый юноша, полный жизни и деятельности, чуткий ко всему высокому и прекрасному. Превосходный, дошедший до нас его портрет работы Тициана, к сожалению, относится к позднейшему периоду жизни Франциска. Следы забот, тяжелых разочарований уже наложили свой отпечаток на его лицо, в котором явилось насмешливое и властолюбивое выражение; красивый нос заострился и увеличился, чувственность, едва просвечивавшая в его глазах и очертаниях рта в юношеские годы, резко обозначилась и приняла оттенок цинизма.

Король повел коннетабля к воротам и, повернув за угол замка, указал рукой на большой луг под окнами герцогини Луизы, который теперь совершенно преобразился. Все пространство от старых орешников и кленов до маленькой церкви было фантастически освещено красноватым светом горящей смолы, налитой в глиняных чашах; на земле были разостланы ковры; в отдалении виднелась красная шелковая палатка, в которой был приготовлен десерт для желающих. У палатки стояли и сидели, полулежа на подушках дамы и мужчины, напоминая собой непривычному глазу одно из тех сборищ, которые описаны в восточных сказках. В сущности, общество на лугу задалось такой же целью, как Шахерезада в «Тысяче и одной ночи», и здесь рассказ следовал за рассказом. Маргарита, сестра короля, высокая и видная женщина, сидела посредине; она была душой этих собраний и исполняла роль хозяйки. Серьезное и милое лицо ее внушало невольное уважение, но несмотря на строгий склад ума она умела слушать, улыбаясь, самые легкие и веселые рассказы и анекдоты; и потому каждый чувствовал себя свободно в ее присутствии. Она была на несколько лет старше своего брата, короля, но, вследствие неудачного брака и наклонности к размышлению, еще в ранней молодости окружила себя учеными и художниками и стала жить их интересами. Многие шутя упрекали ее, что она перешла на сторону реформации, начавшейся тогда в Германии и Швейцарии, хотя им казалось непонятным, как одна и та же женщина, которая тонко понимает искусство и умеет описывать прелести чувственной жизни, могла увлекаться религиозным движением, грозившим разрушить все то, чем наслаждается человечество. Но благодаря талантливой природе Маргариты эти кажущиеся противоречия мирно уживались в ее душе; и в этом она была намного выше своего брата.

Маргарита приветливо поклонилась новым гостям и пригласила их сесть около себя на ковре.

– Наш друг Дюшатель, – сказала она, указывая на пожилого господина, – должен угостить нас сегодня рассказом. Теперь его очередь.

– Это очень кстати, – заметил король, – потому что наш кузен Бурбон только и может слушать серьезные вещи. Ну а потом Маро, вероятно, не удержится и расскажет нам какой-нибудь веселый анекдот.

Последние слова были обращены к маленькому человеку с плутоватым выражением глаз, который вместо ответа необыкновенно низко поклонился королю.

Коннетабль чувствовал себя совершенно не на своем месте в этом кругу; в данную минуту его менее всего могла занимать игра слов и умственное состязание в виде рассказов и анекдотов, потому что он был в самом печальном расположении духа. Он знал короля Франциска еще в ранней молодости и пришел к убеждению, что в высшей степени трудно составить себе сколько-нибудь верное понятие о его характере. Никто из окружающих не мог сказать, что король находится в таком-то настроении или что он намерен сделать то или другое. Несмотря на его рыцарскую прямоту и на то, что его нельзя было упрекнуть в коварстве или притворстве, Франциск был актер в душе и постоянно воображал себя в какой-нибудь роли. Простое, непосредственное отношение к людям было не под силу его артистической натуре; он всегда сам старался усложнять свои отношения с друзьями и врагами и, создавая таким образом искусственное существование, неожиданно ставил и себя и других в затруднительное положение. Благодаря этому же безотчетному фантазерству он хотел восстановить в своем лице средневековое рыцарство и, воображая, что вполне достигает этой цели, не замечал противоречия, существовавшего между его положением и тем идеалом, к которому он стремился.

Беспокойство коннетабля еще больше увеличилось, когда неожиданно явился его смертельный враг адмирал Бонниве и, отозвав в сторону короля, о чем-то заговорил с ним.

Коннетабль знал, что адмирал из Бретони, и очень удивился его появлению, не подозревая, что король послал за ним нарочного в замок Шатобриан с приказом немедленно явиться в Блуа. Совесть коннетабля была не совсем спокойна, потому что некоторые из бретонских дворян принимали деятельное участие в игре, затеянной им против короля; у него явилось опасение, что королю все известно и что его удерживают здесь из вежливости, пока измена не выяснится окончательно и тогда будут приняты крутые меры против неверного вассала. Одну минуту он даже стал оглядываться, чтобы убедиться: может ли он уйти незаметно от тяготившего его общества. Но гордость и упрямство помешали бы ему исполнить эту мысль, даже в том случае, если бы на лугу неожиданно водворился полумрак. Он был так занят своими мыслями, что герцогиня Маргарита уже во второй раз обращалась к нему с вопросом. Он поспешил исправить свой промах, но ответил некстати, потому что снова отвлекся приходом короля и Бонниве, которые присоединились к остальному обществу.

– Не знаком ли кто-нибудь из вас с графиней Шатобриан? – спросил король, обращаясь к гостям – Бонниве расхваливает ее как идеал красоты и любезности! Может быть, это преувеличено?

– Разумеется, нет! – ответил поспешно Маро.

– Разве ты видел ее? Ты ведь все и всех знаешь! А я первый раз слышу об этом прекрасном цветке моего королевства. Если не ошибаюсь, граф Шатобриан также принадлежит к числу маленьких французских королей, недовольных существующим порядком.

Все молчали.

– Я не видел графа со времен моего коронования, – продолжал Франциск. – Вы должны знать его, кузен Бурбон…

– Нет, я не знаком с ним! – резко ответил коннетабль.

– Неужели? – спросил Франциск, пристально взглянув на коннетабля, и добавил равнодушным голосом: – Однако начинайте, мой милый Дюшатель, мы слушаем вас.

Дюшатель начал свое повествование:

– Я расскажу вам сегодня о странном способе, придуманном одним дворянином, чтобы объясниться в любви королеве, и о том, как кончилась эта любовь.

«При кастильском дворе был один дворянин неописуемой красоты и обладавший такими редкими душевными качествами, что в целой Испании никто не мог сравниться с ним. Все признавали его преимущества, но еще больше удивлялись его странному обращению с женщинами. Не было ни одной дамы, которую он любил или которой отдавал предпочтение перед другими, хотя между ними были такие красавицы, что кажется лед растаял бы от них. Этого дворянина звали Элизором. Королева была очень добродетельна, но в ней был тот скрытый огонь, который горит тем сильнее, чем он незаметнее. Она постоянно удивлялась Элизору и даже раз спросила его, действительно ли он так неспособен к любви, как все думают?

– Если бы вы могли видеть мое сердце, – ответил Элизор, – то не стали бы расспрашивать меня.

Королева пожелала узнать, что он хочет этим сказать, и так настойчиво допрашивала его, что он, наконец сознался, что любит одну даму, добродетельнее которой нет во всем христианском мире. Но ни просьбы, ни приказания не могли его заставить сказать имя этой дамы. Королева сделал вид, что сердится, и поклялась не говорить с ним, пока он не откроет своей тайны. Элизору ничего не оставалось, как уступить ее желанию, и он ответил с некоторым беспокойством: «В первый же раз, когда вы будете на охоте, я вам покажу ту, которую люблю, и вы наверно найдете ее самой красивой женщиной на свете».

После этого ответа королева как можно скорее собралась на охоту; Элизор по обыкновению сопровождал ее. Он приказал сделать себе большое стальное зеркало в виде кирасы, пристегнул его к своей груди пряжками и старательно укутался черным плащом, обшитым серебряной и золотой материей. Он ехал на мавританском коне с золотой сбруей и обращал на себя всеобщее внимание, потому что был необыкновенно ловким наездником. Проводив королеву до места, назначенного для охоты, он соскочил на землю, чтобы снять ее с седла и, когда она протянула ему обе руки, он воспользовался этим моментом, раскрыл плащ и сказал, указывая на зеркало: «Не угодно ли вам взглянуть сюда!» Затем, не дожидаясь ответа, он осторожно поставил королеву на землю.

По окончании охоты королева вернулась в замок, не удостоив ни одном словом Элизора. Но после ужина она велела позвать его к себе и назвала величайшим обманщиком в мире, потому что, несмотря на обещание, он все-таки не открыл ей своей тайны, и сказала, что больше ни в чем не станет верить ему.

Элизор из боязни, что королева не поняла сделанного им намека, ответил, что он считает себя правым, так как на охоте показал ей женщину, которую любит больше всего на свете.

Королева приняла такой вид, как будто ничего не понимает, вследствие чего Элизор был вынужден спросить ее, кого она видела в стальном зеркале.

– Никого, кроме себя, – ответила королева.

– Никакое другое изображение не займет места в моем сердце, кроме того, которое вы видели в зеркале на моей груди, – сказал Элизор. – Эту женщину я всегда буду любить, почитать и поклоняться ей как божеству; в ее руках моя жизнь и смерть. От вас зависит осудить меня на смерть за эту привязанность, которая была для меня жизнью, пока я скрывал ее.

Притворилась ли королева, желая испытать его, или у нее была другая привязанность, только она ответила с самым равнодушным лицом:

– Я не стану распространяться о том, насколько безумна любовь, которая метит в такую высокую цель и сопряжена с такими затруднениями, но я желала бы знать, как давно длится ваша привязанность.

Элизор не мог возлагать больших надежд на взаимность со стороны королевы, судя по ее серьезному тону, исполненному достоинства, и робко ответил, что еще в ранней молодости эта любовь пустила в нем корни, не причиняя никаких страданий. В продолжение последних семи лет она также не была мучением, а только недугом, доставлявшим ему неисчерпаемое наслаждение, так что выздоровление было бы для него равносильно смерти.

– Если это так, – сказала королева, – и вы действительно отличаетесь таким постоянством, то я не могу отнестись легкомысленно к вашему признанию. Я хочу подвергнуть вас испытанию; если вы выдержите его, то у меня не останется никаких сомнений относительно справедливости ваших слов. Если я найду вас таким, как вы говорите, то я сделаюсь такой, какой вы желаете меня видеть.

Элизор умолял назначить ему испытание, потому что для его любви ничто не может показаться тяжелым.

– Будь, по-вашему, – сказала королева, – завтра же вы уедете отсюда на семь лет и отправитесь в такое место, которое не имело бы никакого сообщения с моим местопребыванием. В это время мы не будем иметь никаких известий друг о друге; вы испытывали себя семь лет и потому знаете, что меня любите; я должна подвергнуть себя такому же семилетнему испытанию, чтобы убедиться в том, в чем я не уверена.

– Я готов покориться вашему требованию, – ответил Элизор, – но что будет служить мне ручательством, что через семь лет вы признаете своего верного слугу?

– Возьмите это кольцо, – сказала королева, – и переломите его: одну половинку возьмите себе, а другую я оставлю у себя. Если за семь лет время изгладит ваше лицо из моей памяти, то я узнаю вас по половинке этого кольца.

Элизор сломал кольцо, простился с королевой и полуживой приготовился к отъезду. Он отпустил своих слуг и, взяв только одного из них с собой, исчез бесследно.

Семь лет! Кто любит, тот может себе вообразить, какими продолжительными они должны были показаться Элизору!

Прошли семь лет и одна минута. Королева отправилась в церковь. В начале обедни к ней подошел отшельник с длинной бородой и, поцеловав ей руку, подал письмо. Королева, думая, что это одна из многочисленных просьб, которые она получала ежедневно, не обратила на письмо особенного внимания и открыла его уже среди обедни. В письме была половина кольца Элизора. Королева очень обрадовалась и тотчас же послала одного из своих придворных отыскать отшельника и привести его к ней. Придворный всюду искал отшельника, но нигде не нашел его и наконец узнал, что тот уехал; но куда – никто не мог сказать ему этого. Таким образом, прошло довольно много времени, пока придворный вернулся с известием о неудаче своих поисков. Королева принялась на досуге за чтение письма, которое было следующего содержания:

Благодатная сила времени излечивает все, даже страсть, потому что заставляет нас делать надлежащую оценку вещам и отличать прочное от мимолетного. Я не раз спрашивал свое сердце: что побуждает меня любить вас? И должен был сознаться, что меня прельщала ваша красота, соединенная с жестокостью. Но я благословляю эту жестокость, потому что она возвратила мне свободу. Благодаря ей я перестал видеть красоту, и ее могущество пропало для меня. Семь лет не проходят бесследно для красоты! Мне же они были полезны, потому что внесли мир в мою душу и объяснили мне, что женщина, которая высоко ценит себя и требует таких долгих и тяжелых испытаний – не любит и никогда не любила меня. После семилетнего испытания мне ничего не остается сказать вам, кроме того, что мы. никогда больше не увидимся! Многое и многое произошло в нашей жизни за этот долгий срок. Будем ли мы избегать друг друга или опять увидимся, но мы навеки расстались с вами!..

Королева, читая это письмо, пролила целый поток слез и, к своему удивлению, почувствовала величайшее сожаление. Несмотря на свою королевскую корону, она считала себя самой несчастной женщиной в своем государстве, потому что лишилась лучшего, что у нее было в жизни, благодаря собственной глупости. Она надела на себя глубокий траур; не было ни одной долины, пещеры или кустарника в стране, где бы она не искала отшельника, – все было напрасно.

Королева поставила слишком высокую ставку и проиграла игру».

– Вероятно, эта история случилась очень давно! – заметил король.

– Разумеется, – возразил Маро, – потому что любовь продолжалась семь лет!

Король от души расхохотался.

– Клеман! – сказал он. – Ты положительно день ото дня становишься хуже, или ты хочешь доказать, что злые языки не напрасно обвиняют тебя в еретических мыслях!

– Я не думаю, – возразила Маргарита, – чтобы такой поэт, как Клеман Маро, мог сомневаться в существовании продолжительной привязанности.

– Но подумай, Маргарита, можно ли хранить верность целых семь лет, в пору полного расцвета сил и желаний и вдобавок при сознании, что когда кончится срок испытания, то жизненные силы будут на убыли! Нет, это даже не по-рыцарски, а просто глупо! Как вы думаете, почтенный Ласкарис что сказали бы о такой любви в Греции или Риме?

– То же, что и ты сказал, король! – ответил седовласый старик, который, спасаясь от наступающих турок, в числе других своих соотечественников ввел основательное изучение классицизма в западную Европу и по приезде во Францию сблизился с Бюде; последний даже брал у него уроки. Король относился с большим уважением к греческому мудрецу, но стал особенно ухаживать за ним после смерти своего любимца, знаменитого Леонардо да Винчи, который несколько лет тому назад внезапно заболел в Амбуазе, недалеко от Блуа, и скончался на руках короля.

Франциск заговорил с Ласкарисом, которого часто видел с Бюде, и невольно вспомнил о последнем.

– Как здоровье Бюде? – спросил король, обращаясь к адмиралу. – Надеюсь, ты посоветовал ему остаться в замке Шатобриан до полного выздоровления его ноги.

– Нет, я ничего не говорил ему, – ответил Бонниве.

– Ты всегда был и будешь самым легкомысленным человеком в свете!

– Но его, вероятно, удержит любознательный и редкий ум графини. Насколько я мог заметить, он совершенно очарован ею.

– Разве она действительно так умна?

– Она разговаривала с ним о самых мудрых вещах и засыпала его вопросами, так что я вполне понимаю, почему струсил простоватый бретонский граф.

– Любопытно будет взглянуть на нее. Завтра или послезавтра, если выберется время, мы отправимся туда… Но вот и герцогиня Ангулемская!

Король, сестра его, а за ними и все остальное общество поднялись со своих мест и поклонились герцогине, которая приближалась к ним в сопровождении нескольких пажей.

Король сделал несколько шагов навстречу своей матери и обнял ее. Коннетабль с ужасом заметил, что герцогиня, бросая на него молниеносные взгляды, рассказывала что-то своему сыну. Он ясно видел, что для него наступила решительная минута, которой он так опасался.

Коннетабль не ошибся. Король, вернувшись на свое место, тотчас же обратился к нему с вопросом:

– Я желал бы знать, господин коннетабль, какого вы мнения о семилетней верности.

Коннетабль не отличался быстротой соображения и потому не мог дать ответа, не обдумав его.

– Я нахожусь в том же положении, что и тот отшельник, – заметил король, – и за семь лет свожу счеты с моими вассалами, чтобы убедиться, которые из них остались верны мне.

– Кузен король, – ответил медленно, но четко Бурбон, – мне кажется, что при хороших отношениях, где с обеих сторон соблюдается справедливость, можно остаться верным не только семь, но и семьдесят лет, а там, где слабейший не уверен и в семи часах и где все зависит от расположения духа сильнейшего, там даже нельзя поднимать вопрос о верности.

– Браво, кузен! – сказала Маргарита. – Вы как здравомыслящий воин прямее смотрите на этот вопрос, чем наши трубадуры. Прошу всех вас сесть опять по своим местам. Господин Клеман Маро только и дожидается этого, чтобы начать свой рассказ.

– Да, Клеман, ты расскажешь нам какую-нибудь из своих непотребных историй, – сказал, улыбаясь, король. – Только избавь нас от всяких предисловий и отступлений. Все твои истории безнравственны; постарайся, по крайней мере, рассмешить нас.

«В гасконском графстве Але, – начал Маро серьезным тоном, – некто по имени Борне женился на одной скромной женщине и очень дорожил ее честью и добрым именем, как это вообще свойственно мужьям. Но он сам хотел при этом пользоваться удовольствиями на стороне. «На то я мужчина, – говорил он, – мне это вполне прилично!» Между прочим он стал ухаживать за горничной своей жены; но та была порядочная девушка, а он не годился в герои. У него, например, была дурная привычка рассказывать все, что с ним случилось, своему соседу, портному. Такая откровенность никогда не приносит пользы, а к тому же его друг портной был моложе его и вынудил у него обещание уступить ему красивую девушку, когда он вполне насытится ее ласками. «Я с удовольствием сделаю это!» – сказал Борне, и они пожали друг другу руки в знак согласия. Но у горничной было другое на уме: она пошла к своей хозяйке и рассказала, как мучит ее хозяин дома своим непозволительным ухаживанием. Госпожа Борне была очень огорчена этим и захотела проучить своего мужа. Она сказала горничной: «Ты честная девушка и я избавлю тебя от его преследований, но если ты сразу оттолкнешь его, то из этого ничего не выйдет. Ты должна сделать вид, как будто день ото дня становишься к нему благосклоннее, и, наконец, позволь ему прийти ночью в твою комнату. Только скажи мне в точности, какой день ты назначишь, а когда он явится к тебе, то попроси его не говорить с тобой ни одного слова, потому что я могу услышать ваш разговор». Горничная так и сделала. Борне и его друг портной были в восторге и решили заранее отпраздновать свою победу. Пока они пировали, госпожа Борне отпустила горничную к ее родным, а сама расположилась в ее комнате и стала ждать своего легкомысленного мужа. Он пришел в назначенный час, все время молчал и ушел от нее в полночь, вполне довольный. Он знал, что его приятель портной ждет его с нетерпением, и потому поторопился впустить его в комнату горничной. Госпожа Борне была уверена, что ее муж вернулся назад и поэтому не сопротивлялась, когда при прощанье он снял с ее пальца обручальное кольцо, которым очень дорожат жены в Гаскони, так как с ним связан весьма важный предрассудок. Она подумала: ну завтра я уличу злодея благодаря этому кольцу!

Когда портной вернулся к Борне и показал ему кольцо, то у этого в голове мелькнул проблеск истины, потому что он узнал бы это кольцо из тысячи. Он ударился головой об стену и воскликнул: «Ах! Какой же я осел!»

– За что ты бранишь себя? – спросил портной.

– То, чем дорожит весь свет как величайшим сокровищем, я сам… в целом мире не найдется такого дурака, как я!..

– Да почему же, Борне?

– Почему да почему! Давай сюда кольцо и убирайся к черту!..»

– Остановись, Клеман! Довольно! – сказал король при громком хохоте мужчин. – Ты развращаешь юношество…

– Курьер из Италии! – доложил вошедший секретарь, передавая королю пакет. – Он привез эти депеши с приказом немедленно передать их вашему величеству.

Король поспешно открыл пакет и, прочитав несколько строк, топнул ногой и воскликнул с горестью и гневом:

– О, Лотрек! Лотрек!

– Так некогда воскликнул Август: «Вар! Вар! Возврати мне мои легионы!» – шепнул Маро Дюшателю.

Король услышал эти слова и, овладев собою, бросил полурассеянный, полугневный взгляд на нескромного поэта, который сильно смутился этим.

– Что такое случилось, сын мой? – спросила герцогиня Ангулемская.

– Вы спрашиваете, что случилось! Италия потеряна для нас, потому что Лотреку не были посланы подкрепления. Задача моей жизни разрушилась! Горе тому, у кого совесть не чиста и кто подвел Лотрека! Над ним будет наряжен строжайший суд; я никому не дам пощады, хотя бы наказание постигло мою родную мать.

Герцогиня заметно встревожилась и хотела говорить, но король сделал такой решительный жест, что все поспешили удалиться и он остался один на ярко освещенном лугу, где за несколько минут перед тем слышался веселый говор и смех.

– Коннетабль Франции! – крикнул неожиданно король.

Карл Бурбон, пользуясь удобной минутой, поспешил присоединиться к остальному обществу, но теперь он вынужден был вернуться.

Король стоял перед ним несколько минут молча, с опущенными руками, и наконец медленно проговорил:

– Коннетабль, против вас существуют сильнейшие улики… Вы поддерживаете сношения с императором Карлом V…

Коннетабль молчал.

– Улики налицо! – продолжал король. – Как первый военный сановник в государстве, как принц королевского дома, вы рискуете потерять через это честь, свои земли и жизнь. Вам неугодно отвечать на это, потому что вы не решаетесь солгать мне.

– Государь!..

– Оставим это. С вами дурно поступили и раздражили вас; мы сами виноваты в этом; забудем последние месяцы; пусть каждый из нас постарается загладить свои ошибки. Честь и величие Франции в опасности! Будь достойным Бурбоном, кузен, обнажи свой меч коннетабля и не складывай оружия до тех пор, пока наши победоносные знамена не будут развеваться на берегах По. Собери войска и жди меня в Лионе… Могу ли я рассчитывать на тебя?

– Я готов служить моему королю.

Франциск подал ему руку, и они пошли в замок. Несколько минут спустя Бурбон отправился в путь в сопровождении своей свиты.