Читать книгу Пан Володыевский - Генрик Сенкевич - Страница 11

Все прежние бессонные ночи Володыевского были ничто в сравнении с той, которую он провел после объяснения с Кшисей. Он изменил памяти своей дорогой покойницы, которую так чтил; он обманул доверие к нему другой, злоупотребил дружбой, связал себя каким-то обязательством и поступил как человек без совести. Другой солдат на его месте не придал бы никакого значения этим поцелуям и, самое большее, при воспоминании о них покручивал бы усы; но пан Володыевский, особенно после смерти Ануси, относился ко всему строго, как человек, у которого наболела душа. Что ему теперь делать? Как поступить?

До его отъезда оставалось всего несколько дней, а с этим отъездом все ведь могло кончиться само собой. Но можно ли было уехать, не сказав ни слова Кшисе, бросить ее так, как бросают сенную девушку, у которой крадут случайный поцелуй? При этой мысли содрогалось благородное сердце рыцаря. Даже теперь, когда он боролся с собою, мысль о Кшисе наполняла его блаженством, а воспоминание об этом поцелуе заставляло его вздрагивать от наслаждения. Он приходил от этого в бешенство, а все же не мог побороть этого чувства блаженства и наслаждения. Впрочем, во всем он винил только себя.

– Я сам довел Кшисю до этого, – повторял он с горечью, – сам довел, и мне нельзя уезжать, не объяснившись с нею.

– Ну, и что же? Сделать предложение и уехать женихом Кшиси?

Тут перед ним вставала вся белая, точно восковая, вся в белом, Ануся Божобогатая, такая, какой он ее видел в гробу.

– Мне лишь одно осталось, – говорила она, – чтобы ты тосковал обо мне… Ты сначала хотел сделаться монахом, всю жизнь меня оплакивать, а теперь ты берешь другую, прежде чем душа моя успела долететь до врат небесных. Ах, подожди! Пусть я сначала достигну небесной обители и перестану смотреть на землю…

И казалось рыцарю, что он клятвопреступник по отношению к той чистой душе, память о которой он должен был чтить и сохранять, как святыню. Ему было и больно, и стыдно – он презирал самого себя… Он жаждал смерти.

– Ануся, – повторял он, стоя на коленях, – я до самой смерти не перестану оплакивать тебя. Но что же мне теперь делать?

Беленькая фигурка ничего не отвечала и рассеивалась как легкий туман; и вместо нее в воображении рыцаря вставала Кшися, ее губы с легким пушком, а вместе с ними искушения, от которых бедный солдат старался отряхнуться, как от татарских стрел.

Так колебалось сердце рыцаря в нерешимости, горе и муке. Минутами ему приходило в голову пойти к Заглобе, рассказать ему все и посоветоваться с этим человеком, ум которого всегда мог справляться со всеми затруднениями. Ведь он все предвидел, все предсказал: вот что значит дружба с женщинами!

Но именно это и останавливало маленького рыцаря. Он вспомнил, как он резко крикнул на пана Заглобу: «Вы Кшисю не оскорбляйте!» И кто же, кто теперь оскорбил Кшисю? Кто сейчас думал, не лучше ли уехать и бросить ее, как бросают сенную девушку?

– Если бы не та, бедняжка, я бы и минуты не раздумывал, – сказал про себя маленький рыцарь. – Не огорчаться, а радоваться тогда мне следовало бы, что я отведал такого лакомства.

Через минуту он пробормотал:

– Я отведал бы его охотно и еще сто раз.

Но видя, что им снова овладевают искушения, он пытался отряхнуться от них и рассуждал так:

– Свершилось! Раз я поступил уже, как человек, который ищет не дружбы, а любви, то надо идти по той же дороге и завтра же сказать Кшисе, что я хочу на ней жениться.

Тут он остановился на минуту и продолжал думать:

– Предложением этим я добьюсь того, что и сегодняшний поступок не будет казаться бесчестным, и завтра я могу опять себе позволить…

Тут он ударил себя рукой по губам.

«Тьфу, – сказал он, – должно быть, в меня целый чамбул чертей вселился!»

Но он уже не оставлял мысли о предложении, полагая, что если он оскорбит этим память покойницы, то может вымолить у нее прощение заупокойными обеднями и набожностью, и этим докажет ей, что он не перестал о ней думать.

Впрочем, если люди будут смеяться над тем, что несколько недель тому назад он с горя хотел поступить в монахи, а теперь признался в любви другой, то стыдно будет только ему одному, в противном же случае стыд этот должна будет делить вместе с ним и ни в чем не повинная Кшися.

«Итак, завтра сделаю предложение: иначе нельзя!» – сказал он. И он значительно успокоился, прочитал вечерние молитвы и, горячо помолившись за упокой Анусиной души, заснул.

Проснувшись на другой день, он повторил:

– Сегодня я сделаю предложение…

Но это было не так легко, так как пан Михал не хотел никому говорить об этом, а сначала поговорить с Кшисей и тогда поступить как надо. Между тем с утра приехал пан Нововейский, с которым он сталкивался на каждом шагу.

Кшися весь день ходила как отравленная; она была бледна, измучена и ежеминутно опускала глаза; порой она краснела так, что румянцем покрывалась даже шея; порою губы у нее дрожали, как будто она собиралась заплакать; то она была словно больная и сонная.

Трудно было рыцарю подойти к ней, а особенно остаться с ней наедине. Правда, он мог предложить ей погулять по саду – погода была чудесная, и раньше он сделал бы это, нисколько не стесняясь, но теперь он не решался: ему казалось, что все сразу догадаются, в чем дело, и поймут, что он хочет сделать предложение.

К счастью, его выручил Нововейский. Он отвел в сторону жену стольника, говорил с нею довольно долго; потом они оба вернулись в комнату, где сидел маленький рыцарь с двумя девушками и с паном Заглобой, и пани Маковецкая сказала:

– Вы бы проехались в две пары на санях, молодежь! Снег так и искрится! Володыевский быстро наклонился к Кшисе и шепнул:

– Умоляю вас, садитесь со мной! Мне надо вам многое сказать!

– Хорошо, – ответила Дрогоевская.

Потом оба они с Нововейским бросились на конюшню, за ними побежала и Бася, и через несколько минут двое саней подъехало к крыльцу. Володыевский с Кшисей сели в одни сани, Нововейский с гайдучком в другие, и лошади тронулись.

Пани Маковецкая обратилась к Заглобе и сказала:

– Пан Нововейский сделал предложение Басе.

– Как так? – спросил с беспокойством Заглоба.

– Жена пана подкомория львовского, его крестная мать, приедет завтра переговорить со мной, а пан Нововейский просил у меня разрешения сделать намек об этом Басе; он сам понимает, что если Бася к нему не расположена, то нечего и пытаться.

– И потому-то вы отправили их кататься на санях?

– Да. Мой муж человек очень щепетильный. Он не раз говорил мне: «Я опекун над их имениями, но мужа пусть каждая из них сама себе выбирает; лишь бы был честный человек, и я не буду противиться, если он даже будет беден. Впрочем, они обе с Кшисей не маленькие и могут распоряжаться собой».

– А вы что намерены ответить жене подкомория?

– Мой муж приедет в мае, я все это передам ему. Но думаю, что все будет так, как Бася захочет.

– Нововейский еще мальчик.

– Но сам Михал говорил, что он известный воин, уже прославившийся военными подвигами. У него хорошее состояние, а жена подкомория перечислила все его родственные связи. Видите ли, это было так: его прадед, родившийся от княжны Сенюты, primo voto[13] был женат…

– А мне какое дело до его родни?! – перебил Заглоба, не скрывая своего Дурного настроения. – Он мне ни брат, ни сват, а я скажу вам, что гайдучка я предназначал Михалу, ибо если между девушками, которые ходят по свету на двух ногах, найдется хоть одна честнее и лучше ее, то пусть я с этой минуты буду ходить на четвереньках, как медведь…

– Михал еще ни о чем не думает, а если бы и думал, то ему Кшися понравилась больше Баси… Все это решит Бог! Его пути неисповедимы.

– Но если бы этот молокосос уехал с носом, я бы напился пьян от радости! – сказал Заглоба.

Между тем в санях решалась судьба рыцарей. Пан Володыевский долго не мог собраться с духом начать разговор; наконец, он так сказал Кшисе:

– Не думайте, ваць-панна, что я человек легкомысленный, или какой-нибудь ветреник, – и годы мои уже не такие.

Кшися ничего не ответила.

– Вы простите, ваць-панна, за то, что я сделал вчера – это случилось от особенного к вам расположения, которого сдержать я не сумел. Кшися моя, дорогая моя Кшися, вспомни, что я простой солдат, который всю жизнь провел на войне… Другой бы сказал сначала красивую речь, а потом уже сделал бы признание, а я начал с признания… Вспомни, что если иной раз и хорошо объезженная лошадь, закусив удила, понесет человека, – как же может не увлечь человека любовь, которую еще труднее обуздать? Так увлекла она и меня… Моя дорогая Кшися, ты достойна каштелянов и сенаторов, но если ты не погнушаешься солдатом, который хоть и в малом чине, йо не без славы служил отчизне, то я падаю к твоим ногам, целую их и спрашиваю: хочешь ли выйти за меня? Можешь ли ты думать обо мне без отвращения?

– Пан Михал! – ответила Кшися.

И ее рука, выскользнув из рукава, исчезла в руке рыцаря.

– Ты согласна? – спросил Володыевский.

– Да, – ответила Кшися, – и знаю, что во всей Польше я не могла бы найти человека благороднее вас.

– Да наградит тебя Бог! Да наградит тебя Бог, Кшися! – говорил рыцарь, покрывая поцелуями ее руку. – Большего счастья мне бы не найти. Скажи мне только, что ты не сердишься за вчерашнее, чтобы совесть меня не мучила…

Кшися закрыла глаза.

– Я не сержусь! – сказала она.

– Эх, жаль, что в санях я не могу целовать твои ноги! – воскликнул Володыевский.

Некоторое время они ехали молча, и только полозья скрипели по снегу, да из-под конских копыт градом летели снежные комья. Володыевский заговорил снова:

– Мне даже странно, что ты меня полюбила.

– Еще удивительнее, что вы меня так скоро полюбили…

– Кшися, может быть, и ты меня осуждаешь, что, еще не оправившись от недавнего горя, я уже полюбил другую? Признаюсь тебе, как на исповеди, что в прежнее время я был легкомысленным. Но теперь нет! Я не забыл ту бедняжку, и не забуду ее никогда; я люблю ее до сих пор, и если бы ты знала, сколько скорби по ней у меня в душе, ты сама бы плакала надо мной…

Волнение помешало маленькому рыцарю говорить, и поэтому, быть может, он и не заметил, что слова его не произвели особенного впечатления на Кшисю.

И опять наступило молчание, но на этот раз его прервала Кшися:

– Я буду стараться утешать вас, насколько сил хватит.

– Вот поэтому я и полюбил тебя так скоро, – ты с первого же дня стала залечивать мои раны. Чем я был для тебя? Ничем. А ты сейчас же пожалела меня, ибо много в тебе сострадания к чужому горю. Ах, как я благодарен тебе! Кто всего этого не знает, тот, быть может, будет осуждать меня, что в ноябре я хотел поступить в монахи, а в декабре собираюсь жениться. Пан Заглоба первый будет подшучивать надо мной, он любит при случае посмеяться, но пусть смеется на здоровье! Мне все равно, тем более что не тебя будут осуждать, а меня. Кшися подняла глаза к небу, подумала, а потом спросила:

– Разве мы непременно должны объявлять людям о нашем союзе?

– Как же иначе?

– Ведь вы через два дня уезжаете…

– Хоть и не рад, а должен!

– Я тоже ношу траур по отцу. Зачем посвящать в это других? Пусть договор останется между нами, – люди ничего о нем не будут знать до вашего возвращения.

– Значит, и сестре не говорить?

– Я сама ей скажу об этом, когда вы уедете.

– А пану Заглобе?

– Пан Заглоба станет на мне изощрять остроумие. Лучше ничего не говорить. Бася также стала бы ко мне приставать, а она последнее время какая-то странная, и настроение у нее такое изменчивое, как никогда. Нет, лучше не говорить!

Тут Кшися снова подняла кверху свои темно-синие глаза.

– Бог нам свидетель, а люди пусть ничего не знают.

– Я вижу, что ваш ум равняется вашей красоте. Согласен! Бог нам свидетель. Аминь! Обопрись на меня плечиком, ибо раз договор заключен, то это уже не противно скромности. Не бойся! Хотя бы мне и хотелось повторить вчерашнее, я не могу, – должен править лошадьми!

Кшися исполнила желание маленького рыцаря, а он сказал:

– Когда мы будем одни, называй меня по имени.

– Мне как-то неловко, – ответила она с улыбкой, – я никогда не решусь.

– А вот я же решился.

– Потому что вы рыцарь, пан Михал, вы храбрый, вы солдат…

– Кшися, любимая ты моя!

– Мих…

Но Кшися не решилась докончить и закрыла лицо рукавом. Спустя некоторое время пан Михал повернул домой. Они почти все время ехали молча, и только у ворот маленький рыцарь спросил:

– А после вчерашнего… помнишь?.. тебе было очень грустно?

– Мне и стыдно было, и грустно, и… как-то странно, – прибавила она тише.

И оба приняли равнодушный вид, чтобы никто не мог догадаться, что между ними произошло.

Но эта осторожность оказалась излишней: на них никто не обращал внимания.

Правда, пан Заглоба и пани Маковецкая выбежали в сени навстречу обеим парам, но все их внимание было обращено на Басю и Нововейского.

Бася вся раскраснелась, но неизвестно, от мороза ли, или от волнения, а Нововейский был как отравленный; тут же в сенях он стал прощаться с Маковецкой. Напрасно она удерживала его, напрасно и Володыевский, который был в прекрасном настроении, уговаривал его остаться ужинать, он отговорился службой и уехал.

Тогда пани Маковецкая молча поцеловала Басю в лоб, а та тотчас же побежала в свою комнату и не вышла к ужину.

Только на другой день Заглоба, поймав ее, спросил:

– А что, гайдучок, Нововейского как громом поразило?

– Ага! – отвечала она, кивнув головой и моргая глазами.

– Скажи, что ты ему ответила?

– Вопрос был короткий, потому что он не из робкого десятка, но и ответ был короток: нет!

– Ты прекрасно поступила. Дай тебя обнять за это! Что же, он с тем и уехал?

– Он спрашивал меня, не может ли он со временем надеяться. Жаль мне его было, но нет, нет и нет! Из этого ничего не выйдет.

Тут ноздри Баси зашевелились, она встряхнула головой и замолчала в грустном раздумье…

– Скажи мне, почему ты так сделала? – спросил Заглоба.

– И он об этом спрашивал, но напрасно; я ему не сказала и никому не скажу.

– А может, – спросил Заглоба, пристально глядя ей в глаза, – может, ты таишь в сердце чувство к кому-нибудь другому?

– Кукиш, а не чувство! – крикнула Бася. И, вскочив с места, стала повторять быстро, точно для того, чтобы скрыть свое смущение: – Не хочу пана Нововейского! Не хочу пана Нововейского! Не хочу никого! Чего вы ко мне пристаете? Чего все ко мне пристают?

И она вдруг расплакалась.

Пан Заглоба утешал ее, как умел, но она весь день была грустной и сердитой.

– Пан Михал, – сказал за обедом Заглоба, – ты уезжаешь, тем временем вернется Кетлинг, а ведь он красавец, каких мало. Не знаю, как там справятся с собой наши панны, но думаю, что по приезде ты их обеих застанешь влюбленными.

– Вот и прекрасно! – ответил Володыевский. – Мы и посватаем за него панну Басю!

Бася впилась в него глазами и спросила:

– А почему вы о Кшисе не позаботитесь? Володыевский очень смешался и ответил:

– Вы еще не знаете, что такое Кетлинг. Но узнаете!

– Почему же Кшися не может узнать? Ведь это не я пою:

Смешалась и Кшися, а маленькая змейка продолжала:

– В крайнем случае я попрошу пана Нововейского, чтобы он мне свой щит одолжил, но, когда вы уедете, я не знаю, чем будет защищаться Кшися, если очередь дойдет до нее.

– Может быть, и найдет чем защищаться, не хуже вас.

– Каким образом?

– Она не так легкомысленна, степеннее вас и благоразумнее!

Пан Заглоба и пани Маковецкая думали, что задорный гайдучок сейчас же начнет воевать, но, к их великому удивлению, гайдучок наклонил голову над тарелкой и только минуту спустя тихим голосом сказал:

– Если вы рассердились, то я прошу извинения и у вас, и у Кшиси.