Читать книгу Собрание сочинений в 18 т. Том 1. Стихи, проза, переводы - Георгий Адамович - Страница 96

(У дремлющей парки в руках,

Где пряжи осталось так мало…)

Нет, разум еще на зачах,

Но сердце… но сердце устало.

Беспомощно хочет любить,

Бессмысленно хочет забыться…

(И длится тончайшая нить,

Которой не надо бы длиться).

Навеки блаженство нам Бог обещает!

Навек, я с тобою! – несется в ответ.

Но гибнет надежда. И страсть умирает.

Ни Бога, ни счастья, ни вечности нет.

А есть облака на высоком просторе,

Пустынные скалы, сияющий лед,

И то без названья… ни скука, ни горе…

Что с нами до самого гроба дойдет.

Рассвет и дождь. В саду густой туман,

Ненужные на окнах свечи,

Раскрытый и забытый чемодан.

Чуть вздрагивающие плечи.

Ни слова о себе, ни слова о былом.

Какие мелочи – все то, что с нами было!

Как грустно одиночество вдвоем…

– И солнце, наконец, косым лучом

Прядь серебристую позолотило.

Летит паровоз, клубится дым.

Под ним снег, небо над ним.

По сторонам – лишь сосны в ряд,

Одна за другой в снегу стоят.

В вагоне полутемно и тепло.

Запах эфира донесло.

Два слабых голоса, два лица.

Воспоминаньям нет конца!

«Милый, куда ты, в такую рань?»

Поезд останавливается. Любань.

«Ты ждал три года, остался час,

Она на вокзале и встретит нас».

Два слабых голоса, два лица.

Нет на свете надеждам конца…

Но вдруг на вздрагивающее полотно

Настежь дверь и настежь окно.

«Нет, не доеду я никуда,

Нет, я не увижу ее никогда!

О, как мне холодно! Прощай, прощай!

Надо мной вечный свет, надо мной вечный рай».

За все, что в нашем горестном быту,

То плача, то смеясь, мы пережили,

За все, что мы, как слабую мечту,

Не ожидая ничего, хранили,

Настанет искупление… И там,

Где будет кончен счет земным потерям —

Поймешь ли ты? – все объяснится нам,

Все, что мы любим и чему не верим.

Ложится на рассвете легкий снег.

И медленно редеют острова,

И холодеет небо… Но хочу

Теперь я говорить слова такие,

Чтоб нежностью наполнился весь мир,

И долго, долго эхом безутешным

Мои стихи носились бы… Хочу,

Чтоб через тысячи глухих веков,

Когда под крепким льдом уснет, быть может,

Наш опустелый край, в иной стране,

Иной влюбленный, тихо проходя,

Над розовым, огромным, теплым морем

И глядя на закат, вдруг повторил

Твое двусложное, простое имя,

Произнося его с трудом…

                                     И сразу,

Бледнее неба, был бы он охвачен

Мучительным и непонятным счастьем,

И полной безнадежностью, и чувством

Бессмертия земной любви.

Чрез миллионы лет – о, хоть в эфирных волнах! —

Хоть раз – о, это все равно! —

Померкшие черты среди теней безмолвных

Узнать мне будет суждено.

И как мне хочется – о, хоть бессильной тенью! —

Без упоения и мук

Хоть только бы прильнуть – о, только к отраженью! —

Твоих давно истлевших рук.

И чтоб над всем, что здесь не понял ум беспечный,

Там разгорелся наконец

Огромный и простой, торжественный и вечный

Свет от слиянья двух сердец.

Куртку потертую с беличьим мехом

Как мне забыть?

Голос ленивый небесным ли эхом

Мне заглушить?

Ночью настойчиво бьется ненастье

В шаткую дверь,

Гасит свечу… Мое бедное счастье,

Где ты теперь?

Имя тебе непонятное дали.

Ты – забытье.

Или, точнее, цианистый калий —

Имя твое.

Еще переменится все в этой жизни, – о, да!

Еще успокоимся мы, о былом забывая.

Бывают минуты предчувствий. Не знаешь, когда.

На улице, дома, в гостях, на площадке трамвая.

Как будто какое-то солнце над нами встает,

Как будто над нами последнее облако тает,

И где-то за далью почти уж раскрытых ворот

Один только свет бесконечный и белый сияет.

Если дни мои милостью Бога

На земле могут быть продлены,

Мне прожить бы хотелось немного,

Хоть бы только до этой весны.

Я хочу написать завещанье.

Срок исполнился. Все свершено.

Прах – искусство. Есть только страданье,

И дается в награду оно.

От всего отрекаюсь. Ни звука

О другом не скажу я вовек.

Все постыло. Все мерзость и скука.

Нищ и темен душой человек.

И когда бы не это сиянье,

Как могли б не сойти мы с ума?

Брат мой, друг мой, не бойся страданья,

Как боялся всю жизнь его я…

На Монмартре, в сумерки, в отеле,

С первой встречною наедине,

Наспех, торопливо, – неужели

Знал ты все, что так знакомо мне?

Так же ль умирала, воскресала,

Улетала вдаль душа твоя?

Так же ль ей казалось мало

Бесконечности и бытия?

А потом, почти в изнеможеньи,

С отвращеньем глядя на кровать,

Так же ль ты хотел просить прощенья,

Говорить, смеяться, плакать, спать?

Он еле слышно пальцем постучал

По дымчатой эмали портсигара,

И, далеко перед собою глядя,

Проговорил задумчиво: «Акрополь,

Афины серебристые… О, бред!

Пора понять, что это был унылый,

Разбросанный, кривой и пыльный город,

Построенный на раскаленных скалах,

Заваленный мешками с плоской рыбой,

И что по этим тесным площадям,

Толпе зевак и болтунов чужие,

Мы так же бы насмешливо бродили,

Глядели бы на все с недоуменьем

И морщились от скуки…».

Граф фон-дер Пален! – Руки на плечах.

Глаза в глаза. Рот иссиня-бескровный.

Как самому себе! Да сгинет страх!

Граф фон-дер Пален! Верю безусловно.

Все можно искупить: ложь, воровство,

Детоубийство и кровосмешенье,

Но ничего не свете, ничего

На свете нет для искупленья

Измены.

Невыносимы становятся сумерки,

Невыносимее вечера…

Где вы, мои опоздавшие спутники?

Где вы, друзья? Отзовитесь. Пора.

Без колебаний, навстречу опасности,

Без колебаний и забытья

Под угасающим «факелом ясности»,

Будто на праздник пойдем, друзья!

Под угасающим «факелом нежности»,

Только бы раньше не онеметь! —

С полным сознанием безнадежности,

С полной готовностью умереть.