Читать книгу Записки мертвеца - Георгий Апальков - Страница 7

Запись 6

Двадцать девятое августа. Тридцать второй день с начала вымирания.

Последняя запись хороша тем, что в ней можно подвести некоторые итоги и на контрасте сравнить происходившее в первые дни с сегодняшней ситуацией. Если брать картину в целом, то многое, конечно, поменялось. Мы прошли путь от отлова заражённых и заковывания их в наручники городской полицией до отстрела их толпами при помощи орудий на боевых бронированных машинах, силами армии. Прошли от пусть и единичных, но имевших место примеров взаимовыручки и взаимопомощи, до того самого «человек человеку – волк» со всеми вытекающими. Прошли, наконец, от «килограмма в одни руки» до «берите столько, сколько сможете проглотить». Да много тут ещё можно приводить противопоставлений для доказательства очевидной, аксиоматичной противоположности мира сегодняшнего и мира, который мы не уберегли, и который мы потеряли. Всего за месяц мы – именно мы – сделали всё возможное, чтобы разрушить прежнюю цивилизацию, а ожившие мертвецы нам в этом лишь немного помогли. Что же до меня самого, то, если взять мои условные крайние точки – день первый и день, например, двадцать первый, – то и там и там картина будет идентичная: что в первый, что в двадцать первый день я – это я, сидящий в стенах своей квартиры и до смерти напуганный даже мыслью о том, чтобы выйти наружу. Я – константен и в некотором смысле оправдываю имя, данное мне восемнадцать лет назад моими родителями, которых я больше никогда не увижу. Именно поэтому я умру. Ничего уже не поделаешь. Осталось только разобраться с одним небольшим дельцем: закончить свой рассказ, чтобы потом, с чувством завершённости и закрытого гештальта, наконец, уйти.

День 21

Мир без интернета был до тошноты реален и пугал невозможностью в мгновение ока найти какую-либо новую информацию. Я не мог даже спросить у поисковика рецепт манной каши – приходилось читать инструкцию по приготовлению на упаковке крупы. О, ужас! Целому поколению вечных детей тысяча-девятьсот-девяносто-любого и две-тысячи-какого-нибудь годов рождения насильно затолкали в рот красную таблетку и вышвырнули пинком под зад из матрицы. Лысые, склизкие и голые, мы оказались каждый в своём холодном и неприветливом метафорическом Навуходоносоре и вынуждены были теперь учиться жить так, как совершенно спокойно жили наши родители и прародители. Только вот очень часто случалось так, что их с нами не было, и опыт свой они нам передать не могли. И потому в потёмках новой реальности мы вынуждены были ориентироваться сами, наощупь.

Теперь я стал созваниваться с Ирой чаще, а не писать ей, как это было прежде. В тот день мы проболтали несколько часов кряду. Я выведывал у неё всё, что ей удалось выяснить перед тем, как отключился интернет. Она стала моим личным сортом Гугла, Яндекса, Бинга, Байду и всего такого прочего. Что-то из того, о чём мы говорили, для вас, скорее всего, будет уже не актуальным. Приведу лишь несколько вещей, которые могут быть полезны вам – мои гипотетические читатели, – и которые, возможно, сохранят вам жизнь.

Первое: мы стоим на пороге поры ядерных катастроф. Когда обслуживать станции станет некому или это станет невозможным по объективным причинам, начнутся взрывы и аварии. Всё это, надо понимать, не самым благоприятным образом скажется на экологии близлежащих районов: радиоактивные загрязнения или выбросы в атмосферу – уж не знаю доподлинно, чем это грозит, но уж точно ничего хорошего не предвещает. К сожалению, это обстоятельство касается и нас с вами: на севере от нас, в небольшом моногородке находится атомная электростанция, питающая чуть ли не весь город. Что мы будем делать, когда в небе станут летать гигантские радиоактивные облака – я не знаю. Знаю только, что мы совершенно точно узнаем об аварии все и сразу, без всякого интернета или смс-оповещений. Мы поймём, что из города пора убираться ровно тогда, когда не станет электричества. После этого у нас будет чуть менее двадцати дней прежде, чем прогремит взрыв.

Второе: в нашей стране, несмотря ни на что, осталось большое количество безопасных мест, в которых либо силовым структурам удалось взять контроль над ситуацией, либо ввиду малой заселённости или географического положения и вовсе отсутствует угроза нашествия живых мертвецов. О многих таких местах в интернете бытовали мифического характера рассказы, не подкреплённые явными доказательствами и базировавшиеся на голой теории и идеализированных предположениях рассказывающих. Информация как минимум о двух точках предоставлялась из первых уст и содержала в себе детальные описания и маршруты проезда к ним. Первой такой точкой был Кронштадт близ Санкт-Петербурга, а второй – остров Русский рядом с Владивостоком. Находящиеся в разных уголках страны, эти места были островками безопасности: «островками» в прямом и переносном смыслах. Именно там военным, полиции и прочим силам удалось то, что не удалось многим. Косвенно об этом – следующий пункт.

Третье: нашему городу конец. Военные, ранее закрепившиеся в центре, в районе администрации и прилегающих кварталов, вынуждены были отступить за реку, оставив свои прежние позиции. За рекой есть несколько дачных посёлков, и если нашим вооружённым гарантам мира и покоя удалось встать где-нибудь там – хорошо. Если нет – ладно. Искать встречи с ними теперь – всё равно что искать иголку в стоге сена, если только они сами не дадут каким-нибудь образом о себе знать: ныне – уже без интернета.

По всему выходило, что мы, оставшиеся в своих квартирах в пределах городской черты, совершенно точно умрём не от старости. Либо мы сгинем в борьбе за иссякающее продовольствие, либо нас сожрут ожившие мертвецы, что наиболее вероятно, либо мы попросту отравимся тем, что в атмосферу выбросит атомная электростанция через десять-пятнадцать дней после того, как обслуживание её прекратится. От отравления мы, быть может, умрём не сразу, и даже проживём несколько лет, прежде чем почувствуем последствия. Но те, кто в момент аварии будут в городе, совершенно точно не доживут до предпенсионного возраста и седых волос. Хотя кто его знает, как это сработает на самом деле. Одно могу сказать точно: если вы читаете эти записи спустя всего несколько дней после того, как меня не стало – бегите, глупцы! Куда бежать – решайте сами. Чуть выше я отметил два места, куда сам бы с удовольствием отправился в сентябре, если бы дожил до него. Но, возможно, вам приглянутся какие-то другие локации – тут уж ваша воля. Одно совершенно точно: в городе больше не безопасно, и теперь уже никогда не будет безопасно.

В свою очередь, я рассказал Ире о том, как я провёл свои девять дней в Радуге, и чем всё это закончилось. Слушала она с неподдельным интересом и переживала за меня так, словно посередине моего рассказа могло вдруг статься так, что я погиб, а голос, который она теперь слышит в трубке – это последние стоны астрального тела, блуждающего во всепроникающем эфире. Когда она поделилась своими предположениями на тему того, что стало с Аркадием, Ангелиной и её матерью, я понял, что на их историю мы смотрим одинаково пессимистично: ничего хорошего с ними случиться не могло, как и со всеми, кому не посчастливилось остаться в Радуге.

– Что теперь собираешься делать? – спросила она, когда я закончил свой рассказ.

– Не знаю. Спасать-то я точно никого не пойду: куда мне? – ответил я.

– Да я не про это. Имею в виду, что вообще делать думаешь? Как дальше жить?

– Трудно сказать. Еда пока есть, оставаться в четырёх стенах я могу какое-то время. А потом – не знаю. Вообще не знаю, даже идей никаких нет. А ты? Вы в смысле. Что с родителями планируете делать?

– А у нас выбора нет. Сидеть здесь и киснуть – вот, что. У нас даже в подъезде эти ребята прожорливые ходят, уж не знаю, сколько их там. И под окнами их по-прежнему море. Так что только внутри оставаться. До конца.

– Н-да…

– Ты бы хоть попробовал, – предложила вдруг Ира, – Как-нибудь пешком или на машине, если попадётся.

– Что попробовать-то?

– Уехать. От вас до объездной не так далеко. На неё, а потом – куда подальше, лишь бы от города на сотню-другую километров отъехать.

– Как я без тебя? – спросил я, всеми силами стараясь, чтобы это не прозвучало как фраза из какого-нибудь попсового фильма про любовь и вампиров.

– Не знаю. Но со мной теперь – точно никак, – сказала она, и голос её дрогнул, и мне стало нестерпимо жаль и её, и себя, и вообще всех. Глаза мои заболели, стараясь сдержать слёзы и не дать мне совсем расчувствоваться. Я ничего не ответил ей. Мы сменили тему и всё оставшееся время проговорили о том, о чём хотелось говорить без грусти, сожаления, страха и прочих горьких и липких чувств.

И говорили мы ещё долго. И говорили мы в тот день в последний раз.

День 22

Я построил множество догадок на тему того, почему Ира могла мне не отвечать. После каждого длинного гудка рождалась новая версия. «Би-и-и-ип»: может, кто-то из них вознамерился выйти из квартиры, и случилось непоправимое? «Би-и-и-ип»: может, просто с телефоном что-то стряслось? «Би-и-и-ип»: а может, сотовая связь упала в их районе? И дальше – вплоть до бесконечности.

Я сидел в своей комнате и пытался осознать тот факт, что теперь я окончательно остался один. Больше нет никого, с кем я мог бы поговорить и разделить что-либо. Всё, что было мне привычно, ныне мертво за исключением, быть может, старого-доброго компьютера, в который я всё ещё могу поиграть, и всего того, что есть здесь, в квартире, вещный мир которой остался для меня последним напоминанием о чём-то прежнем, изначальном, правильном. Квартира была моей утробой, в которой я был бы рад остаться до скончания времён, лишь бы не выходить наружу и вовек больше не сталкиваться с той до смешного простой и в то же время сложной реальностью, которая требовала от меня перестать наконец быть ребёнком и включаться во всё со взрослой рассудительностью и волей. Тогда-то я и решил, что эти стены станут моей могилой, и что в них я проведу остаток своей жизни, до самого конца делая вид, что ничего не происходит, и что всё – по-прежнему. В окружавшей меня обстановке, если задёрнуть шторы и не выглядывать в окно, было лишь несколько предметов, которые никогда и ни за что не дадут мне забыть обо всём, что я увидел за эти двадцать два дня.

Постеры. Плакаты на стенах, афиши разных фильмов, игр и книг, написанных, снятых и спроектированных давным-давно в том самом сеттинге, который составлял теперь обыденность и прозу уличной жизни. Бесполезные куски глянца, стоившие баснословных по меркам безработного школьника денег, которыми я любил когда-то украшать свою комнату. Постеры, изображавшие актёров массовки, игравших ходячих мертвецов в бесчисленном количестве сезонов одноимённого сериала, а также главных героев, лихо расправлявшихся с ними и таким образом зарабатывавших себе право прожить ещё день – или серию, или лишнюю минуту хронометража фильма – в декорациях зомби апокалипсиса. Все эти изображения, хоть и выглядели пиратской копией всего того, что происходит сегодня в нашем мире – в мире реальном, – всё же пугали и не давали отделаться от смешанных чувств: с одной стороны это была глубочайшая ирония и насмешка над тем, что меня настиг тот самый сеттинг, героем которого я грешным делом любил себя представлять; а с другой стороны – ужас от осознания того, каким кошмаром обернулись мои дурацкие детские фантазии. Я не мог смотреть на них. И уж тем более не мог спать в окружении этого мракобесия. В герое, которому в седьмом сезоне церемониально размозжили голову бейсбольной битой, я видел то Юру, то Юриного отца, то себя самого. В загримированном актёре второго плана, игравшего очередного мертвяка, которому Рик Граймс в очередной серии лихо прострелит голову из револьвера, я видел заражённого, которого убил Тоха, пока я держал того на расстоянии древки самодельного копья от себя. А оригинальный постер ремейка ромеровского «Рассвета» съедал саму мою сущность взглядом актёра массовки, который, хоть и был актёром, до ужаса напоминал всё то, что я видел в глазах настоящих мертвецов: пустоту наряду с, казалось, глубоко осмысленным желанием выжрать из моего брюха всё, чем мой организм дышит, переваривает пищу или качает кровь.

Без лишней сентиментальности, без церемоний я сорвал со стен все плакаты, один за другим. Я срывал их, сминал как следует и бросал на пол, где они постепенно разворачивались и распрямлялись. Я свалил их в кучу, я топтал их и швырял к чёртовой матери от себя. Потом я взял их в охапку, вышел на балкон и выбросил всё в окно. Моя коллекция, каждый элемент которой я отдельно заказывал в интернете, полетела к чёртовой матери, и туда ей дорога! Жаль, не хватило терпения, чтобы всё это сжечь и убедиться, что они окончательно и бесповоротно обратились в прах и больше не существуют. Но да и пусть. И так сойдёт.

День 23

Удаления постеров со стен оказалось мало. Нужно было разобраться с бардаком, который царил везде, и который косвенно напоминал обо всех тех гостях, которые заявлялись ко мне, начиная с самого первого дня: от лысого мужика в кожанке до ребят, с которыми мы направились в Радугу. Я хотел забыть обо всём, а значит – и о них. Словом, в квартире нужно было основательно прибраться.

Я начал с кухни. Вернул сюда телевизор, который ранее перенёс в свою комнату, помыл посуду, выбросил пустую бутылку шнапса и прочий мусор, оставленный на столе. Протёр столешницы, провёл ещё раз ревизию холодильника и кухонных шкафов, убрав всё лишнее и оставив только то, что позже понадобится. Все испорченные продукты, все сгнившие или проросшие овощи, все соусы с истёкшим сроком годности летели в мусорные пакеты. Но куда лететь заполненным мусорным пакетам? До баков во дворе я уж точно выйти не отважусь – придётся выбрасывать их прямо так, из окна. Какая теперь к чёрту разница? Скоро, если верить прогнозам, над городом нависнет огромное радиоактивное облако, и на фоне этого мой мусор, выброшенный мимо нужного места, навредит экологии чуть меньше, чем никак. Плевать на всё – так я решил.

Следом за кухней шла прихожая. Тут всё было проще: взять швабру, намочить и стереть с пола следы всех, кто когда-либо ступал тут своей грязной ногой. Нелишним будет протереть зеркало шкафа для верхней одежды и разобраться с обувью: убрать всё ненужное в кладовку, оставив только необходимое. Когда я открыл кладовку и понял, что сюда мне тоже нужно будет заглянуть и разгрести здешние завалы, я приуныл. Я решил, что сделаю это когда-нибудь потом и закрыл дверь.

Потом настал черёд спальни родителей. К ней я отнёсся с особенным трепетом: аккуратно сложил всё в ящиках комода, бесцеремонно то выдвигавшихся, то задвигавшихся разными людьми. Я расставил все фотографии на комоде и всю косметику на трюмо так, как они должны были стоять, и как их бы расставили мать с отцом. Постельное бельё я менять не стал, чтобы старые наволочки сохранили их запах здесь как можно дольше. Так, словно они ушли ненадолго и вскоре обязательно вернутся.

Гостиная оказалась самой сложной точкой. Пришлось попотеть, чтобы убрать отсюда все следы пребывания Аркадия с Ангелиной, но и с этим я справился. Наконец, уже вечером, в лучах заходящего солнца, пробивавшихся через окно, я отдыхал. Мне оставалось сделать лишь одну глупую, безумную, но важную вещь, с которой я решил разобраться завтра. Сегодня – насладиться закатом, а после – закрыть наглухо все шторы в доме, чтобы больше никогда не смотреть в окна и не напоминать себе о существовании внешнего мира за ними. Для него не было места в моей уютной и безопасной утробе.

День 24

Словно пазл с одной-единственной отсутствующей деталью, комод в спальне родителей щерился насмешливым оскалом, в котором недоставало одного «зуба» – ящика с медикаментами, выдернутого и украденного лысым незнакомцем в кожанке на пятый день. Ублюдку нужны были лекарства – ублюдок нашёл их и не посчитал нужным ни попросить, ни спросить, можно ли ему забрать с собой целый ящик всего, что ему было надо и не надо. Ублюдок унёс с собой всю аптечку, не сказав ни «здрасте», ни «до свидания», ни «спасибо», ни «пожалуйста». Он славно подлечился и, должно быть, чувствовал себя теперь хорошо – ох, хорошо-о! Теперь ублюдок должен был заплатить за всё сполна.

Я взял с собой только кухонный нож, которым намеревался расправиться с вором, если тот не пожелает отдать то, что принадлежит мне. Обувшись, я вышел в подъезд и решил начать свои поиски с верхнего этажа. Прежде чем постучаться в очередную дверь, я смотрел в глазок, чтобы понять, есть ли кто-то внутри или нет. Я ходил от квартиры к квартире и чаще всего ответом мне была тишина. После стука в дверь я внимательно прислушивался к происходящему внутри и, если там никого не было, я сразу это понимал по полному беззвучию и отсутствию шагов или возни в прихожих и коридорах. Иногда соседи, как и я пересиживавшие апокалипсис в квартирах, открывали мне, и тогда я спрашивал:

– Внутри ещё кто-то есть?

– А тебе какое дело, сынок? – грозно спрашивал кто-нибудь из соседей, а затем добавлял, – Тебе чего надо? Иди отсюда!

– Я ищу лысого мужика лет тридцати. Он забрал кое-что моё, и я хочу это вернуть, – невозмутимо говорил я.

– Какого мужика? Нет здесь никаких лысых! Иди отсюда на…

В этом месте дверь обычно захлопывалась, а после слышался скрежет оборотов закрываемого замка.

Методично и скрупулёзно я обходил этаж за этажом, пролёт за пролётом, квартиру за квартирой, но либо – чаще всего – натыкался на пустые жилища, либо – иногда – на соседей, которые не горели желанием общаться. Мой стиль обращения к ним и не располагал к задушевным беседам у порога, и они мне были ни к чему. Я видел перед собой человека, не подходившего под описание ублюдка, которого я искал, и по реакции этого человека на мои наводящие вопросы понимал, что никакие лысые ублюдки с ним не живут, после чего беседа исчерпывала себя, и я переходил к следующей двери.

Я обошёл почти весь подъезд, прежде чем спустился на второй этаж и оказался перед дверью квартиры номер двести семнадцать. Когда я прильнул к глазку, то ожидал увидеть внутри что угодно – хоть ванну посреди огромной комнаты, в которой лежала бы визгливо хохочущая разлагающаяся старуха. Но именно в квартире двести семнадцать я увидел того самого лысого мужика, в той самой кожаной куртке, стоявшего в прихожей и глядевшего в стену так, словно узоры на обоях перед ним своими рисунками пересказывали ему всю историю человечества с древнейших времён и до наших дней. Он смотрел на них, казалось, так внимательно и сосредоточено, что не замечал, как из огромной раны на его животе, напоминавшей язву, свисали его же жёванные потроха. Вся прихожая была в следах запёкшейся крови, а в дальнем углу, на полу, валялся ящик из комода моих родителей. Медикаменты были разбросаны вокруг и теперь, судя по всему, были лысому мужчине уже не нужны. В гостиной, дверь в которую была открыта, я увидел ещё один силуэт – женщину в короткой юбке, стоявшую у окна и словно бы дежурившую там денно и нощно, высматривая что-то. Или кого-то. На оголённом бедре женщины была перевязка. Кое-где бинты всё ещё были белыми, но в большей части перевязка имела тёмный красно-коричневый цвет. Не из стремления войти в квартиру, но из праздного любопытства я дёрнул дверную ручку. Дверь оказалась заперта. Ноздри мои напряглись, и, злорадно улыбнувшись уголками губ, я решил передать ублюдку свой последний привет. Я трижды и с силой постучал в дверь, и металлический звук эхом раскатился по всему подъезду. Лысый отвлёкся от узоров на обоях и посмотрел, как показалось, прямо в глазок, прямо на меня, стоявшего по другую сторону. Теряя на ходу свои внутренности, он неуклюже, на окоченевших прямых ногах зашагал в сторону двери так, словно на нём были не джинсы, а латный доспех. Я отпрянул от глазка, когда он прильнул к двери с той стороны. Женщина у окна тоже услышала стук, и последнее, что я увидел – это как она отвлеклась от своего бессрочного дозора и мёртвыми глазами посмотрела в сторону источника звука. Разворачиваясь и ступая на лестницу, я слышал позади себя стоны, перемежавшиеся с хрипом и животным рычанием. «Ублюдок получил своё», – подумал я и тут же стал сам себе отвратителен. Что со мной? Он же… Он ведь, по всей видимости, просто хотел помочь той женщине в короткой юбке обработать рану на ноге или укус, или что это было. Он не желал мне зла, когда уносил из моей квартиры тот треклятый ящик с медикаментами – он просто хотел спасти кого-то, кто был ему дорог, и ради кого он готов был сделать всё, что угодно. Ограбить, запугать, убить – всё равно, лишь бы попытаться спасти ту, которая, позже умерев, ожила и расправилась с ним. В этой трагедии я просто оказался декорацией, второстепенным персонажем, отделявшим его от спасения своей… кем бы она ему ни приходилась.

Преисполненный противоречивых мыслей, я поднялся в свою квартиру, закрыл за собой дверь и больше уже никогда не выходил за порог.

День 25

Несмотря на все попытки отрешиться от происходящего, дальнейшая жизнь всё так же виделась мне бессмысленной. Что теперь делать? Ради чего жить, выживать и стараться протянуть чуть дольше, чем уготовано судьбой? Ира по-прежнему не отвечала. Не отвечал никто из списка контактов в телефоне: ни родители, ни бабушки с дедушками, ни дяди с тётями, ни двоюродные братья с сёстрами, ни бывшие школьные приятели – никто. Все они были мертвы или были на полпути к этому. Весь город, страна, весь мир вымирал и угасал, расчищая дорогу новому порядку бытия, в котором главными были неупокоившиеся люди-призраки, бродившие по земле в поисках пищи. Скоро и животные начнут выходить из лесов. Интересно, будут ли мёртвые жрать и их? Станут ли падальщики новыми санитарами улиц, клюющими и поедающими гниющую плоть оживших мертвецов? Всё равно. Одно можно сказать наверняка: живым в этом мире больше нет места.

В лучших традициях мрачного средневековья я решил устроить себе пир во время пожирающей планету новой чумы. Я съел всё то скоропортящееся, что лежало в холодильнике, и что я принёс с собой из Радуги. Колбаса, сыр, конфеты и рулеты – всё в желудок, пока он не растянется и не заболит, пригрозившись лопнуть от следующего куска стейка! Вино к стейку было очень кстати. Не утруждаясь тем, чтобы налить его в бокал, я лакал его прямо из бутылки, стремясь как можно скорее опьянеть и надеясь нажраться вусмерть с одной бутылки. Когда она иссякла, я стал рыскать по шкафам в попытках отыскать где-нибудь заначку родительского спиртного. Нашёл я её в неожиданном месте – в шкафу с верхней одеждой в прихожей, вглубь которого до этого не заглядывал. Ничего восхитительного я там не обнаружил – только какие-то ягодные настойки на спирту. Но и это сойдёт, решил я: к чему привередничать? Сознание моё плыло, земля уходила из-под ног всё стремительнее, с каждым новым глотком. Я ощущал себя на борту вертолёта, вошедшего в штопор и терпящего крушение над океаном безвременья. Мир кружился – играл яркими хмельными красками и кружился. Я чувствовал себя плохо и одновременно – хорошо.

Когда уже вечером я допивал бутылку клюквенной водки, сидя на балконе, мне в голову пришла идея. Я открыл окна настежь и посмотрел вниз. Там, на земле, помимо мусора, который я же и выбросил туда два дня назад, была небольшая бетонная плита. Она блуждала перед моим пьяным взором, словно бы норовила куда-то улизнуть, и я не мог толком сфокусировать на ней свой взгляд. Зато мысли мои прочно уцепились за неё, родив шальную идею о том, чтобы прыгнуть и точнёхонько приземлиться на неё своей бестолковой головой и покончить со всем одним махом. Преисполненный не столько решимостью, сколько азартом, я попытался встать на оконную раму, чтобы проверить, дрогну ли я, оказавшись на самом краю бездны. Но взобраться на раму у меня попросту не получилось: то ли порыв ветра втолкнул меня обратно, то ли я сам оступился и рухнул на пол балкона – не знаю. Помню только, что после я решил оставить всю эту затею на потом. А сейчас – спать. Не на кровати в своей комнате, не на диване в гостиной, а прямо так, здесь, на полу. Вдруг удастся крепко простудиться, и даже переступать через инстинкт самосохранения не потребуется, чтобы раз и навсегда покончить со всем.

День 26

Наутро я нашёл себя распластавшимся на полу балкона. Голова болела. Тело ломило. Я прошёл в кухню, затем – в свою комнату, где нашёл рюкзак, а в рюкзаке – таблетки от головы. Приняв несколько, я лёг на кровать и проспал ещё несколько часов, прежде чем окончательно встать. Делать ничего не хотелось. Думать – тоже. Я решил провести этот день за компьютером и поиграть во что-нибудь, чтобы отвлечься и развлечься. Но включить компьютер я не смог. Не смог я включить и электрический чайник, в котором планировал подогреть воду для утреннего кофе. И свет ни в одной комнате не загорался, сколько бы я ни баловался с выключателем. Тогда-то я понял, что день тотального блэкаута, наконец, настал, и что атомная электростанция в соседнем городке на севере перешла в аварийный режим. Начался отсчёт дней, в лучшем случае – недель до ядерной катастрофы. Но кого сейчас удивишь этими катастрофами? Ожившие мертвецы, хаос, анархия и безвластие – на фоне всего этого радиоактивное облако, которое вскоре накроет весь город, казалось чем-то из разряда повседневной рутины. Даже падение искусственного спутника на соседний дом было бы событием скорее ожидаемым, чем из ряда вон выходящим.

Я позавтракал тем, чем смог, и проверил телефон. На нём оставалось сорок процентов заряда. В левом верхнем углу была надпись «Нет сети», на месте которой я вряд ли увижу что-то другое в обозримом будущем. Конец света теперь можно было официально считать делом свершившимся, в прямом и переносном смысле.

У меня была полная ванна воды, набранная ещё давным-давно на случай внезапного отключения электроснабжения и как следствие – насосов, качавших воду на восьмой этаж. Из крана ещё бежала тонкая струя, но это было ненадолго. Вскоре она должна была стать толщиной с ниточку, а затем – исчезнуть навсегда. Самым драматичным обстоятельством в этой связи мне казалась не столько невозможность толком помыться, сколько невозможность смыть унитаз. Добро пожаловать в средневековье: в десятое столетие с его смердящими отходами жизнедеятельности улицами, крысами, чувствующими себя как дома на поверхности и далее по списку.

Какое-то время я не делал вообще ничего: просто сидел себе на диване в гостиной и гонял в голове мысли, одна мрачнее другой. Потом взял с полки на стене книгу и решил, кажется, впервые за много лет что-то почитать. Сосредоточиться на тексте не получалось, и вскоре я оставил эту затею. Остаток дня и заряда на телефоне я провёл пересматривая старые фотографии. На них была всякая ерунда, которую я фотографировал на улицах во время нечастых прогулок, чтобы позже выложить всё это дело где-нибудь в социальных сетях и собрать пару-тройку лайков, которые когда-то так много значили. На некоторых фото были мы с Ирой. Счастливые и беззаботные.

День 27

Я решил, что в отсутствие других хоть сколько-нибудь важных занятий неплохо было бы закончить начатое и прибраться в последнем помещении в доме, куда уже давно не ступала нога человека – в кладовке. С утра и до обеда я перерыл там всё, начиная с залежей старой обуви и вещей, которые родители всё собирались сдать на переработку, и заканчивая потрёпанными временем книгами, от которых родители тоже планировали когда-нибудь избавиться. В одной из таких книг я отыскал засушенные листья деревьев, которые в начальной школе собирал для гербария – было у нас такое домашнее задание на уроке природоведения. Листья были хрупкими и ломались от одного прикосновения, но, прикасаясь к ним, я словно бы жал руку маленькому семи-восьмилетнему себе, который ещё и знать не знал, что ждёт его в будущем. Сентиментальность накрыла меня с головой. Ещё глубже под слоем хлама я нашёл старые фотоальбомы. В них на снимках были мои родители, их родители и даже родители их родителей. Уже на новых, цветных фотографиях, в самом конце толстого и увесистого альбома появился я – малой и несмышлёный, смотрящий на мир вокруг взглядом только что сошедшего с трапа летающей тарелки пришельца. Родители, державшие меня на руках, улыбались и были ещё так молоды.

Дальше – фотографии с первой линейки в школе. Я стою в нелепом костюме «на вырост»: в пиджачке, галстучке и отутюженных брючках. В руках у меня букет цветов, который я должен буду вручить своей первой учительнице. Я щурюсь и морщусь на солнце. На дворе стоит жаркая погода, и мне хочется поскорее оказаться дома. Родители же рядом со мной всё так же улыбаются и ещё всё так же молоды.

Потом – выпускной из девятого класса. Мы стоим уже с Ирой, разодетые она в яркое и воздушное платье, а я – опять в костюм, который теперь мне по размеру, и в котором я бы даже выглядел неплохо, если бы не причёска – то самое, из-за чего многим людям стыдно бывает по прошествии лет пересматривать свои выпускные фотографии. Рядом с нами – наши родители: её мать с отцом по левую сторону от неё, мои – по правую сторону от меня. Они уже не так молоды, но всё ещё улыбаются.

Наконец, одиннадцатый класс. Последний звонок. Опять – мы с Ирой в нелепых ленточках наперевес с надписью «Выпускник». Я обнимаю её за талию, и мы позируем для фотографии, которую захотели сделать наши родители, попросившие нас для неё попозировать. Рядом – они. На лицах у них новые морщины, в голове у моего отца – проседь, и поза у обоих теперь какая-то чуть сгорбленная и сутулая. Но так же, как и на тех первых чёрно-белых фотографиях, где меня ещё и в помине нет, они улыбаются, излучая бесконечное счастье.

Под альбомами, на самом последнем слое доисторического хлама, в самом конце своих раскопок я нашёл толстую записную книжку в коричневой кожаной обложке. На обложке были наклеены разноцветные буквы, складывавшиеся в надпись: «Дневник добрых дел». Такие штуки нам всем подарили в честь окончания первого класса, дав наказ к выпускному из одиннадцатого заполнить их от корки до корки. Вспомнив это и весь тот день вплоть до минуты, я усмехнулся. И тогда у меня родилась идея.

Одну за другой я оторвал цветные буквы с обложки и выбросил их в мусорное ведро. Потом я взял карандаш, с хрустом открыл первую страницу и стал думать, с чего начать.

«Двадцать семь дней назад случилось так, что люди вдруг перестали умирать…»

Нет, не годится. Все и так знают, что случилось, к чему эти лишние предисловия? Я стёр написанное и начал заново.

«Сегодня двадцать четвёртое августа. Двадцать седьмой день с начала вымирания. Телевидение исчезло почти сразу…»

А дальше вы и так всё знаете. На этой странице последнее дело, удерживавшее меня от мыслей о том, что делать дальше, подходит к концу. Теперь, в следующие несколько часов, оставшихся до полуночи, мне предстоит решить, как именно закончится моя жизнь. Здесь, на полу, в лужи крови из перерезанных вен? Или там, на бетонной плите, на которой останется часть содержимого моей ни на что не годной головы? Или стоит разом допить все запасы родительских настоек на спирту? В последнем случае не могу точно сказать, в луже чего вы найдёте моё разлагающееся тело и эти записи, ха-ха. В поисках ответа я смотрю на фотографию матери с отцом, держащих на руках совсем недавно родившегося меня. На обратной стороне – надпись: скорее шутливого, нежели серьёзного характера. «Исследователь, первооткрыватель, музыкант, поэт, борец и президент мира до того, как стал известен широким массам, фото в цвете». Какой ответ на мучающие меня вопросы, обозначенные выше, дали бы авторы этой подписи? Что сказала бы мне на ухо Ира, если бы мне непостижимым образом снова удалось обнять её за талию сейчас, как на той фотографии с последнего звонка? «Останови свой выбор на бетонной плите, Костя, это по-нашему, по-рок-н-ролльски»? «Пожалуй, лучше испей настоек, сынок, только не забудь прибрать за собой перед тем, как испустить дух»? «Главное – режь вдоль, а не поперёк, дорогой, а там уж как пойдёт»? Нет, это вряд ли. Бороться до конца и не опускать руки – вот совет, который я больше всего хочу услышать, но не могу, потому что некому теперь мне его дать, кроме самого себя. Кроме тех образов в голове в обличии дорогих людей с фотографий, которые суть есть часть меня, и голос которых постепенно угасает, с каждой новой минутой походя всё больше на белый шум.

На часах – 21:49. Сегодня тридцать второй день с начала вымирания и седьмой день с того момента, как пропало электричество. Это значит, что до взрыва атомной станции остаётся всего неделя при самых оптимистичных подсчётах. Постараюсь успеть. Должен успеть. В ближайшие дни я, скорее всего, всё-таки уйду из жизни. Но уйду я на своих условиях, хотя бы попытавшись сделать что-то, что позволит мне в моё последнее мгновение ни о чём не сожалеть и хотя бы умереть с мыслью, что жизнь моя прошла не зря. В борьбе за выживание там, снаружи, мало смысла: рано или поздно эта новая болезнь – или что это вообще такое – окончательно пожрёт всех нас, и планета перестанет помнить о том, что когда-то на ней жил человек. Но в отказе от борьбы смысла ещё меньше: его просто нет. Поэтому я сделаю всё, что в моих силах, чтобы мир запомнил меня и запомнил, что я не ушёл из него просто так, сложа руки на груди и смиренно закрыв глаза. А мои записи – это моя робкая попытка сделать так, чтобы мир помнил меня чуть дольше того момента, когда я найду свой конец.

Если вы читаете это – значит, меня уже нет. Ну, или я обронил тетрадь по дороге, или оставил её где-то в спешке, или ещё что-то. Так или иначе, если вы читаете мой дневник – значит, он мне больше не нужен. Как им распорядиться – решать вам. Можете хранить его, можете разжечь при помощи него костёр, можете выдернуть страницы и наделать из них бумажных самолётиков забавы ради – как угодно. В любом случае, как их изначальный хозяин я, полагаю, имею право хотя бы попросить вас кое о чём, ни к чему не склоняя и не обязывая. Когда дочитаете эти записи до конца – продолжите их и напишите здесь вашу историю, а после – постарайтесь её сохранить для тех, кто вынужден будет жить в этом мире через много-много лет после нас с вами. Пусть они знают, что мы сражались до конца со всеми обрушившимися на нас напастями. И, конечно, позаботьтесь о том, чтобы история ваша была интересной: поинтереснее, чем моя. Мы же хотим, чтобы нашу рукопись издал какой-нибудь постапокалиптический издательский дом, и она стала бестселлером, а не пылилась где-нибудь в архивах, среди прочих исторических источников, так? Шутки шутками, а мысль, надеюсь, вы уловили.

22:01. На текущий момент план таков: завтра я выхожу из дома и держу курс в сторону центра, неподалёку от которого я надеюсь найти Иру и её родителей, живыми, в их квартире. Если я доберусь до них, то уже потом, вместе, мы решим, что делать дальше. Если же их больше нет… То не знаю. Тогда сам что-нибудь придумаю. Одно знаю наверняка: я до них обязательно доберусь, чего бы мне это ни стоило. И ни полчища мертвецов, ни живые, которые вдруг вознамерятся мне помешать, не смогут меня остановить. Бетонная плита, нож по венам или смертельная доза этанола? Нет уж. У меня здесь ещё остались незаконченные дела.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

ЧАСТЬ II