Читать книгу Записки парижанина. Дневники, письма, литературные опыты 1941–1944 годов - Георгий Эфрон - Страница 4

31/VIII-41–5/IX-41

За эти 5 дней произошли события, потрясшие и перевернувшие всю мою жизнь. 31^го августа мать покончила с собой ― повесилась. Узнал я это, приходя с работы на аэродроме, куда меня мобилизовали. Мать последние дни часто говорила о самоубийстве, прося ее «освободить». И кончила с собой. Оставила 3 письма: мне, Асееву и эвакуированным. Содержание письма ко мне: «Мурлыга! Прости меня. Но дальше было бы хуже. Я тяжело-больна, это ― уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але ― если увидишь ― что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик». Письмо к Асееву: «Дорогой Николай Николаевич! Дорогие сестры Синяковы! Умоляю вас взять Мура к себе в Чистополь ― просто взять его в сыновья ― и чтобы он учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю. У меня в сумке 450 р. и если постараться распродать все мои вещи. В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачка с оттисками прозы. Поручаю их Вам. Берегите моего дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына ― заслуживает. А меня ― простите. Не вынесла. МЦ. Не оставляйте его никогда. Была бы безумно счастлива, если бы жил у вас. Уедете ― увезите с собой. Не бросайте!» Письмо к эвакуированным: «Дорогие товарищи! Не оставьте Мура. Умоляю того из вас, кто сможет, отвезти его в Чистополь к Н.Н. Асееву. Пароходы ― страшные, умоляю не отправлять его одного. Помогите ему с багажом ― сложить и довезти. В Чистополе надеюсь на распродажу моих вещей. Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мной он пропадет. Адр. Асеева на конверте. Не похороните живой! Хорошенько проверьте». Вечером пришел милиционер и доктор, забрали эти письма и отвезли тело. На следующий день я пошел в милицию (к вечеру) и с большим трудом забрал письма, кроме одного (к эвакуированным), с которого мне дали копию. Милиция не хотела мне отдавать письма, кроме тех, копий. «Причина самоубийства должна оставаться у нас». Но я все-таки настоял на своем. В тот же день был в больнице, взял свидетельство о смерти, разрешение на похороны (в загсе). М.И. была в полном здоровии к моменту самоубийства. Через день мать похоронили. Долго ждали лошадей, гроб. Похоронена на средства горсовета на кладбище. 3^го числа я закончил переукладку всех вещей (вещи матери ― в одну сторону, мои ― в другую), и все было готово для отъезда. С помощью Сикорского и Лёльки перевез на ручных тележках весь багаж на пристань, сдал на хранение его. Все эти дни ночевал у Сикорского. Продал на 80 р. продовольствия хозяйке, купил за 55 р. башмаки в универмаге. Простился с Димкой, Загорскими, Лёлькой и к вечеру 3^го был на пристани, где ждал парохода вместе с неким Осносом (доцентом ИФЛИ), который возвращался в Чистополь из Елабуги и значительно помог мне в таскании вещей, билетах и т. д. Хорошо, что я с ним поехал. Пароход «Москва» был битком набит ― à en éclater[7] ― эвакуированными, мобилизованными, все это воняло и кричало, и сесть туда не пришлось ― не пускали. Наконец ― часам к 12^и ночи ― сели на пароход «Молотов ― Скрябин» в 3^й класс, перетащили вещи и утром 4^го были в Чистополе, после очень душного путешествия с грязными цыганами и пьяными мобилизованными. Хорошо, что я быстро уехал из Елабуги ― там мне было невмоготу и все противно и растравительно. Приехав в Чистополь, я позавтракал у Осноса и пошел к Асеевым. Асеев был совершенно потрясен известием о смерти М.И., сейчас же пошел вместе со мной в райком партии, где получил разрешение прописать меня на его жилплощади. В тот же день ― вчера ― перевезли ― я и Н.Н. ― все вещи от пристани к нему домой. Мы начали обсуждать положение. Дело в том, что Асеев с женой вызываются в Москву, так что на них опираться в Чистополе не приходится. Учитывая то, что в интернат меня, очевидно, не примут ― 16 лет и кто будет платить? ― и мое нехотение пропадать в Чистополе в какой-то ремесленной школе, мое решение сегодня к утру было окончательно принято: я возвращаюсь в Москву и устраиваюсь там. Там ― Литфонд, там ― люди, знают и ценят М.И., там, быть может, помогут Муля и тетки, там, прежде всего, ― Москва-столица. Самое трудное ― доехать, получить разрешение. Это ― главное. Мы с Асеевым сообразили так: скоро будет в Чистополе созван совет представителей Литфонда. На этом совете Асеев походатайствует о том, чтобы мне выдали бумагу следующего содержания (примерно): «Ввиду смерти матери эвакуированный такой-то направляется в Москву для учебы, т. к. в Чистополе ему нет средств на существование». Эта бумага должна мне обеспечить беспрепятственный проезд до Москвы. Кроме того, я ― учащийся, паспорт у меня ― московский, так что вряд ли будут особые препятствия для пропуска меня в Москву. Другое дело, что в Москве трудно будет снять комнату, учиться, как-то на что-то жить. Лишь бы до нее доехать. Оставил бы вещи на хранение, позвонил бы Муле, пошел бы в Литфонд с письмом от Асеева (которое он напишет, если я поеду) и в конце концов наверное бы устроился. Самое трудное, страшное ― доехать, чтобы пропустили, не вернули с полдороги. Но все это может лопнуть, я ― ни в чем не уверен. Авось Асеев устроит как-нибудь мой проезд. Поеду один, очевидно, ― страшновато. Но разве я чего-нибудь серьезно боюсь? Самое трудное, возможно, впереди, самое страшное ― позади. Дожидаясь окончательного решения насчет моего отъезда в Москву, я занялся продажей вещей матери. Сегодня утром, благодаря содействию сестер жены Асеева, продал вещей носильных, белья и пр. на 650 р. Денег ― итого ― у меня примерно рублей 1 060. Это неплохо. И еще продам вещей, не знаю на какую сумму ― рублей на 500, наверное. Отнес некоторые вещи в комиссионку. Tant pis[8], если не продадутся до моего отъезда ― ничего. Лишь бы доехать до Москвы, там ― увидим. Здесь мне тухнуть нечего. Москву дней 10 не бомбили. Бомб я не боюсь, и в Москве у меня больше шансов устроиться, чем здесь. Предпочитаю быть последним в городе, чем 1^м в деревне. Увидим. Немцы взяли Таллин. Оснос говорит, что видел человека, который ему сообщил, что Ленинград полон английскими войсками и самолетами. Иран оккупирован английскими и советскими войсками. Интересно, какая армия будет в Тегеране. Нет, я решительно держу курс на Москву. Может, и Митька там будет, и Валя? Митька, наверное, уже учится в ИФЛИ. Увидим. Нет, курс, несмотря ни на что, ― на Москву.

7/IX-41

Вчера заседал Совет Литфонда, который дал свой agrément[9] на бумагу Асеева насчет моего направления в Москву. Сегодня ― воскресение. Завтра, очевидно, эту бумагу отпечатают на машинке и соберут на нее подписи и печать (очевидно, это все проделает Асеев или кто-нибудь другой, а я туда ― ни ногой, как писал Маяковский). Теперь я главным образом занят подысканием человека, который едет из Чистополя в Москву и с которым я мог бы объединиться. Одному ехать не хочется. Есть некий Боков, который вместе с Пастернаком провожал нас в Елабугу, ― теперь он приехал в Чистополь, чтобы выяснить положение семьи своей, и дня через 2–3 отправляется в Москву. Вот я с ним и думаю поехать. Но дело в том, что, быть может, он возьмет с собой жену и двух детей в Москву ― но все равно, ведь нужно с кем-то ехать. Конечно, лучше, если бы он поехал один, но que faire ― on n’a pas le choix[10]. Ведь главное ― доехать. Как хорошо было бы увидеться с Митькой! Но еще рано об этом думать. Если жену и детей Бокова здесь устроят, то он поедет один, а если нет ― то он хочет получить бумагу для их въезда в Москву. Боюсь, как бы он не затеял волынки с этой своей семьей, ― но вряд ли: он тоже спешит в Москву. Москву уже недели две не бомбили. Неделю назад германские войска вступили в Таллин (Эстония), а с тех пор все сводки одинаковы ― бои на всем фронте. Асеев говорит, что главное ― это чтобы мне продавали билеты на пристанях и вокзалах; если продадут, то доеду. Боков думает, что с такой бумагой из Литфонда мне удастся вполне благополучно достичь Москвы. У него командировка ― это лучше, но все-таки авось моя бумага будет иметь решающее значение в проезде в Москву. Думаем с Боковым доехать до Казани, там постараться взять билет по ж. дор. до Москвы; если же это не удастся, то поедем из Казани на пароходе до Горького, где, говорят, легче взять билет по ж. дор. до Москвы. Авось доедем. Почему мне хочется в Москву? Во-первых, там, возможно, Муля, и Митя, и Лиля. Там ― Литфонд, который авось поможет. Там, наконец, этот склеп на Новодевичьем монастыре, где, в крайнем случае, я устроюсь. Как хочется застать там Митьку! Где он живет? Где учится? Там ли он еще? Интересно, что делается на Покровском бульваре, ― может, мне еще там удастся пожить, если Ида согласится на меньшую плату? Нет, в Москве у меня есть возможности существования, а здесь ― нет. Первое, что я сделаю, когда поеду в Москву… Да что предугадывать! Лишь бы доехать. Там увидим. Позвоню Муле, постараюсь разыскать Митьку, если он еще в Москве, узнаю, что с Лилей и Верой. Заеду в Новодевичий монастырь. Дело в том, что, кажется, у Надежды Ивановны доверенность на вещи в комнате на Покровском бульваре. Сейчас за окном ― страшный ливень. Противно вот что ― стоит погоде испортиться, как портится само настроение. Это очень неприятно. Плохая погода склоняет к пессимизму. К чорту ливни. Создается англо-русский профсоюзный комитет. Бои на всех фронтах. И куда все это ведет? Хочется с… От Асеевых веет мертвечиной ― почему? Асеев болен ТБЦ, бледен, сед и молчалив. Н-да, времечко. За дня 2 от продажи вещей выручил 1 210 р. По 605 р. в день. Неплохо. В комиссионке еще ничего не продалось ― да и вряд ли продастся. Решил оставить здесь мешок с продовольствием и хоз. принадлежностями ― тяжел, и тащить в Москву неохота; чем меньше вещей, тем лучше. Часть вещей останется у Асеевых непроданными, но ничего не поделаешь ― в Москву я их все равно не повезу. Пусть, в случае продажи, загребают деньги ― все равно, в конце концов. Скорее бы уехать отсюда. А то сижу без дела ― скука, скучища. А в Москве ― учатся, ходят в кафе и на концерты. Пусть бомбежка и война, а все же Москва мне милей. Какие тучи! Низкие, серо-темные. Итак, вследствие воскресения я обречен на вынужденное бездействие. Но завтра, возможно, перепишут на машинке бумагу Асеева, Боков закончит дела, и мы двинемся в путь. Все лучше тошнотворного бездействия. Интересно предугадать ― буду ли я в Москве, доеду ли я до нее. Мобилизовали ли Мулю? Уехал ли Митька ― и куда? В Москве ли Лиля и Вера? Что Кот? А вдруг никого нет? Но Асеев должен написать письмо, которое я передам в Литфонд. Москва ― c’est l’aventure[11]. Авось Муля и Митька ― там. Patience.[12] Как я хотел бы учиться в моей школе! А возможно, что и буду. Лишь бы доехать. Знал ли я, что буду возвращаться в Москву менее, чем через 2 месяца после отъезда из нее?

8/IX-41

Сегодня был у Бокова; он не знает еще окончательно, поедет ли он 10^го в Москву или, наоборот, отвезет жену и детей в деревню. Завтра в 10 часов утра он мне даст окончательный ответ, и j’agirai en conséquence[13]. Сегодня, вероятно, получу бумажку Асеева; он пошел ее отдать отпечатать на радио (единственная свободная пишущая машинка в городе). Нужно будет еще наложить печати Литфонда и Горсовета. Все это довольно сложно, но скоро выяснится. Во всяком случае, бумагу эту получу сегодня, а завтра узнаю окончательное решение Бокова. Начинаю подумывать о том, что трудно мне будет осилить мой месячный handicap[14] в школе ― особенно по алгебре, геометрии, физике, химии. Но надеюсь, что с помощью товарищей догоню класс по этим предметам. Вообще все туманно: где я буду жить? Все же я предполагаю устроиться вновь на Покровском бульваре. Увидим. Сводки все те же: упорные бои на всем фронте. Москву все же не бомбят. Сидеть в Чистополе мне ужасно надоело. Скорей бы быть en route pour Moscou[15]. Очень терзает мысль о том, в Москве ли Митька и Муля? Авось ― в Москве. Скорей бы туда попасть. Все гложат проклятые сомнения: а вдруг не пустят, не пропишут? Но я надеюсь, что все уладится. Асеевы у меня покупают весь сахар, кофе, рис. Потом сегодня-завтра кой-кто еще кой-чего из вещей купит. Если завтра выяснится, что Боков 10^го уезжает в Москву, то завтра же отвезу мой багаж в камеру хранения. Как хочется в Москву! Я думаю там сговориться с Идой Шукст о комнате ― авось пустит за более низкую плату. Не думаю, чтобы отказала мне ― ввиду моего безотрадного положения. Боюсь, что Литфонд мне никакой пенсии не выдаст ― мол, времена такие и т. д. Надеюсь на Лилю и Мулю ― авось не уехали из Москвы. Надоело это слово «авось» ― но приходится его часто употреблять. Погода ― плохая, столовые ― тоже здесь неважные. Арбузов почему-то нет. Как я буду жить в Москве? ― Mystère[16]. Да пустят ли еще, пропишут ли. Но я возвращаюсь учиться… опять «авось». Проклятая война ― она виновница всех бед моих. Хоть бы обосноваться на Покровском, ходить в школу, иметь под рукой Мулю и Митю ― ҫa, ce serait chic[17]. Говорят Асеевы, что освобождают тех арестованных, у которых приговор меньше 10 лет. Но я в это мало верю. Несмотря на то, что я сижу круглый день без дела, все-таки что-то для меня делается: деньги от продажи вещей идут, Асеев бегает с бумажкой, Боков завтра решит о своем отъезде. Противно ― за окном здоровый ливень. Только грязь делает, вот и все. Нет, поскорее мне нужно отсюда уезжать. А вдруг не пропустят? Неужели возвращаться обратно. Не верится что-то этому. Должны же пропустить с этой бумажкой. Тем более, что паспорт московский, есть московская прописка. Плохо то, что есть елабужская прописка. Приходится жить догадками. C’est nauséeux.[18] Интересно, сколько еще будет длиться война, ― неужели еще 2 года? Лишь бы Москву не взяли. Думаю, что если захватят Ленинград, то и Москве несдобровать. Я думаю, что если попаду в Москву, то, во всяком случае, останусь там coûte que coûte[19]. Бежать из нее мне не с кем, да и не для чего. Бежали же мы в Елабугу ― и вот результат. Все это страшно надоело. Не терпится, не терпится мне сесть на пароход. Скорей бы быть en route[20]. Плохо то, что испортилась погода. J’espére qu’il fera beau temps quand je partirai.[21] Делая примерные расчеты, думаю начать учебу в Москве 22^го числа. Конечно, это глупо ― говорить заранее, но нужно ведь на что-нибудь надеяться, что-нибудь предполагать… Иначе и жить нельзя, не строя каких-то планов. Очевидно, числа 10^го тронусь в путь. Думаю, Боков примет решение уезжать 10^го, ― так мне кажется. Вещи продаются неплохо ― тысячи полторы к завтрашнему дню будет. Да сколько это продлится? На три месяца хватит ― да и то, не знаю… Школа, комната, еда, учебники, тетради, метро, трамваи, экстренные траты. Кажется, погода проясняется ― но она меняется все время. Хорошо то, что Асеева покупает сахар, рис, кофе, кастрюли… Все равно уже я остающиеся вещи ― непроданные ― не повезу в Москву ни за какие коврижки. Минус мешок вещей на продажу и мешок хозвещей и продуктов ― это уже хорошо в том смысле, что мой багаж облегчен и plus maniable[22]. Очевидно, поедем пароходом до Горького, а оттуда ― поездом до Москвы. Хорошо было бы! Что бы ни было, но я неизменно сохраняю веру в себя, в свое светлое будущее. Когда у человека есть твердая воля, то, как бы ему ни мешали обстоятельства, при наличии ума, как у меня, он всегда выплывет на поверхность. Я же пытаюсь сейчас добиться своего в наикратчайший срок. Главное в таких смутных положениях ― это видеть точно и ясно то, чего ты хочешь. Вот я, например, знаю, что лучшее, что я могу сейчас сделать, ― это попасть в Москву. И я стремлюсь всеми силами это осуществить. А за окном дождь все льет и льет. Включил радио ― идут какие-то милые песни. Я не отрицаю ― русские и украинские песни ― прекрасны. Хотелось бы послушать музыку Чайковского, вообще ― серьезную симфоническую музыку. Терзает меня вопрос: будет ли восстановлена Франция и Париж, и когда? Как скучно живут Асеевы! У него ― хоть поэзия, а у ней и у сестер ― только разговоры на всевозможные темы. Слушаю очередную сводку: «В ночь на восьмое сентября наши войска продолжали вести бои с противником на всем фронте». И все ― а потом боевые эпизоды. Говорят, англичане здорово бомбят Берлин. Любопытнейшая штука ― создание англо-русского профсоюзного комитета! И кто возглавляет воззвание к созданию этого комитета? ― Сэр Уолтер Ситрин ― тот, кого мы всегда величали названием «социал-предателя» и т. д.! Прямо смешно. И Шверник ему отвечает о согласии совпрофсоюзов. Какое будущее имеет этот комитет? Единственное, что я утверждаю, ― это что война будет иметь неожиданный исход. И мир будет неожиданный. Предполагаю, что придется в СССР instaurer[23] после войны что-нибудь вроде НЭПа. Без оживления частной торговли и собственности, без усиленной циркуляции денежного потока не восстановить русским промышленности в короткое время при существующей экономической системе, годной только на продолжительное время. Вообще сейчас нельзя предугадать, какие будут для СССР экономические последствия войны. Трудно подумать, что по окончании войны все будет идти, как в 39^м ― 40^м гг. Бесспорно, имеет решающее значение, будет ли война победоносной для Сов. России или окончится поражением. Я думаю, что Гитлер будет разбит. Разбит усилиями СССР, с помощью Англии и Америки. Но добит он будет не нами. Не заставят ли Англия и Америка заплатить СССР за помощь, ему оказанную, ценой изменения если не политической, то экономической системы? И не выйдет ли это само собой, по необходимости момента? Ведь не нужно забывать, кто сейчас властвует в Англии, ― это Уинстон Черчилль, тот самый, кто сорганизовал британскую интервенцию против молодого Советского Союза в годы Гражданской. Вряд ли он сейчас горит любовью к СССР. Просто пользуется нашими силами, чтобы оттянуть силы Германии на восток. А если представится случай, то Черчилль и Рузвельт, бесспорно, попытаются повлиять на внутреннюю политику СССР. Увидим. Но я думаю, что еще будут сюрпризы. Все не так просто, как кажется. По радио играет джаз В.Р.К. Скорей в Москву! Скорей, скорей. Не буду писать дневника до того, как не уеду. À Dieu Vat.[24]

10/IX-41

Боков решил ехать 11^го или 12^го числа. Сегодня я был на пристани ― узнать, когда завтра будут пароходы. Решил соригинальничать ― пойти пешком ― и раскаялся: страшная грязь, лучше взял бы автобус. Кое-как дошел. Узнав на пристани, что никто ничего не знает о движении пароходов на 11^ое число, так как они ходят не по расписанию, я приготовлялся сесть на автобус, как вдруг меня окрикнули: «Цветаев!» Я обернулся и увидел Косачевскую ― она занимается эвакуированными детьми Литфонда. Она мне сообщила, что приехал из Москвы некий Хохлов, который должен со мной поговорить, и попросила меня зайти к нему в Дом крестьянина. Говорит, какое-то мне сообщение из Москвы. Я отблагодарил и уехал на автобусе. Слез в городе, вымыл калоши платком, который выкинул, и зашел в Дом крестьянина, где Хохлов попросил меня прийти в контору к нему часов в 5. Что он имеет мне сообщить? Вряд ли то, о чем он со мной будет говорить, связано с самоубийством М.И. ― слух о нем еще не успел дойти до Москвы: насколько я знаю, никто об этом телеграммы еще не давал. Хохлов ― директор детсада. Теряюсь в догадках. Все может быть: разбомбили дом, отняли комнату, ограбили вещи… Может, просто человек, знающий Хохлова и желающий передать что-нибудь М.И., решил воспользоваться отъездом Хохлова в Чистополь ― afin que celui-ci donne une lettre à Elabouga[25]. Все это запутано. Неужели опять какая-нибудь беда нагрянет? А может быть, выпустили папу или Алю? Сильно в этом сомневаюсь. Во всяком случае, сегодня-завтра нанимаю подводу и отвожу вещи на хранение на пристань. Ce n’est pas une petite affaire[26]: нанять подводу и ехать в этой грязной штукенции en cahotant[27] по глубокой расейской грязи. Боков думает ехать пароходом до Горького, оттуда ― поездом до Москвы и потратить на все путешествие не больше 4 суток. Итак, sauf difficultés inattendues[28], буду в Москве числа 15^го ― 16^го. Наконец получил мою проездную бумагу (сегодня утром). Привожу ее содержание полностью. «УДОСТОВЕРЕНИЕ. Сын внезапно скончавшейся писательницы Марины Ивановны Цветаевой (по мужу Эфрон) Георгий Сергеевич Эфрон, 16 лет, остался без руководства и материальной помощи на месте эвакуации его покойной матери. По решению Совета семей эвакуированных московских писателей он направляется в город Москву на место постоянного жительства, где у него имеются родственники, могущие поддержать материально и дать возможность закончить школу. Просим оказать ему содействие в получении билета до Москвы за наличный расчет. Член Президиума ССП Ник. Асеев. Секретарь Совета эвакуированных ССП Л. Маяковская. Достоверность вышеизложенного, равно и подлинность подписей, удостоверяю. Секретарь Чистопольского райсовета Парамонов». Печать райсовета. Итак, в 5 часов chez[29] Хохлов. Вчера было сообщено о разгроме 8 немецких дивизий (160 000 человек) на Западном фронте. В результате боев, длившихся 26 дней, советские войска разгромили 8 немецких дивизий, опрокинули их и заняли город Ельня, под Смоленском. Остатки немецких войск на этом направлении отброшены и отступают на запад. Под Одессой убито 20 600 румынов и сильно пострадали 3 полка. Эти сообщения ― неплохи. Первые хорошие вести с начала войны СССР с Германией. Но не следует слишком рано радоваться. Опять сводки ― бои на всем фронте. Опять немцы начали налеты на Москву ― уже два раза бомбили: позавчера и вчера ночью. А я как раз приезжаю туда. Но нечего делать ― все лучше, чем здесь. Плевать на бомбежку ― авось не разбомбят. А вдруг разгром 8^и немецких дивизий на Западном фронте, как раз по направлению к Москве, ― начало немецкого поражения? Что-то не верится этому. Еще не взяты Киев, Одесса, Ленинград, Москва. Вся Белоруссия занята немцами, и часть Украины, да прибалтийские страны. Итак, à 5 h. chez[30] Хохлов. Увидим, de quoi il retourne[31].

11/IX-41

Вчера Хохлов мне сообщил, что получил телеграмму от Хмары ― директора Литфонда, в которой содержится распоряжение зачислить меня в детдом Литфонда в Чистополе. Литфонд оплачивает мне пребывание в общежитии, питание, учебу. Кроме того, я подал на имя Хохлова ― по его же совету ― заявление, в котором я его прошу, ввиду смерти матери, походатайствовать перед правлением Литфонда об «оказании мне возможной материальной помощи». Возможно, что мне выдадут на руки некоторую сумму денег на личные нужды. По крайней мере, средства, вырученные от продажи вещей М.И., ne seront pas très entamées[32]. Итак, в Москву я теперь не еду ― нет резона, раз я здесь обеспечен и устроен, а главное ― буду учиться. По крайней мере, тьфу-тьфу, не сглазить, учебный год не будет потерян. Хорошо и то, что я буду с организацией, ― c’est plus sûr[33], и когда все они возвратятся в Москву, то и я возвращусь. Действительно, c’est plus sûr. Кроме того, Хохлов сообщил мне, что в Москве никто не учится, все роют окопы и дежурят на крыше. Я долго терзался ― ехать или не ехать? Но в конце концов решил остаться ― все-таки не буду проедать денег и буду учиться. Авось не придется из Чистополя тикать из-за немцев. Итак, я остаюсь в Чистополе. Жить буду, очевидно, в общежитии зимнего лагеря, вещи же мои пока оставлю у Асеевых ― c’est plus sûr. По крайней мере, будут даром кормить. Интересно, как будет со стиркой и глажкой. Если в лагере это недостаточно налажено, то всегда смогу найти женщину, которая стирает и гладит, буду платить ей и делать это на стороне. Надеюсь, что меня не захотят послать в колхоз (все ребята из лагеря ― в колхозе). До учебы осталось 20 дней; если же все-таки захотят послать ― что вряд ли, то я заартачусь и у них ничего не выйдет. Вместе с Боковым посылаю два письма: Муле и Лиле. В обоих письмах прошу разыскать Митьку и сообщить телеграммой мне его местонахождение. Кроме того, прошу Мулю сходить в склеп, достать у жены Садовского доверенность, выручить из нашей комнаты рукописи М.И. и отвезти их в Новодевичий монастырь ― там они будут в сохранности. В письме к Лиле приложено письмо к Митьке ― на случай, если она его разыщет. Боков должен сначала позвонить и Муле, и Лиле (там на конверте есть их телефоны) и, если они еще в Москве, передать письма им в руки. Хохлов назначен директором лагеря вместо Косачевской, которая скоро уезжает в Москву. Скоро схожу в баню и запишусь в библиотеку. Сегодня к 5^и часам вечера должен окончательно устроиться, оформиться. Интересно, какие будут ребята. Конечно, Москва привлекательна, но здесь я уверен, что буду учиться, а там ― нет. Хорошая у меня закалка: во Франции учился 4 года в католической школе, в России ― 2 года в коммунистической. Последняя сводка: упорные бои на всем фронте. Новость: в 1^й раз немцам удалось бомбить Ленинград; en effet[34], вчера немецкие самолеты прорвались к городу и сбросили зажигательные и фугасные бомбы. Боков ― несоветский элемент, обожает Бунина и говорит об «исторической роли Германии». Пойду за мороженым.

13/IX-41

Вот приблизительно два дня, как я нахожусь в детдоме Литфонда (да, да!). Режим дня: завтрак в 8 ч., второй завтрак в 13.30, ужин в 7 ч. Утром я хожу с товарищем по палате, где мы спим, на занятия по антихимической защите, мы учимся, чтобы быть инструкторами. Это нудно, просто скучно, вот и все. Вчера я ходил в баню, теперь я чистенький. Я оставил все вещи и багаж у Асеевых ― разбирать вещи, когда мне что-нибудь будет нужно, лучше у них, чем на глазах у надзирательницы, которая смотрит за вещами. Купил полотенце за 108 рублей. Кроме того, купил чулки и книги для школы. Записался в городскую библиотеку; сейчас читаю пьесы Ибсена. Большинство населения детдома в колхозе. Я могу вписать в список моих достижений тот факт, что мне удалось не ехать в колхоз, хотя у меня для этого не было достаточно причин. В сущности, это рекорд: ни разу за все лето я не работал на земле. Тогда как 99 % учащейся молодежи вывихнули себе руки и поломали ребра на жатве и на других шуточках того же типа. Пальто, которое я сдал в чистопольскую «комиссионку», до сих пор не продано. Но подождем: я подсчитал, сколько у меня денег: получается всего 2 500 рублей. Одна из сестер жены Асеева мне должна еще сотню рублей. К тому же я надеюсь на финансовую помощь Литфонда. Я по этому поводу написал прошение Хохлову, директору детдома Литфонда, который должен для этого связаться с московским Литфондом. Я немного боюсь, что до его ушей дойдут сведения о продаже материнских вещей и о деньгах, которые я выручил: тогда уже и речи не будет о помощи Литфонда. Многие парни из детдома мечтают поехать в Москву; я же немного поостыл на эту тему. Немцы взяли Чернигов, на Украине. Получается вроде холодного душа для тех, кто орал о победе в связи с уничтожением восьми немецких дивизий на Западном фронте. Кстати, никогда не следует торопиться с выводами; мне всегда смешно смотреть на этих заядлых оптимистов ― советских стратегов, любителей разговорчиков в кулуарах… которые лишены даже кулуаров (бедняги!). Сейчас момент послеобеденного отдыха ― «мертвый час», как это здесь называется. Скоро школа, вероятно, 1^го октября. В сущности, я бы хотел знать, как мы будем жить зимой. Что бы я хотел, так это быть в девятом с парнями из «учреждения», даже с теми, кого я не знаю; это всегда лучше, чем учиться только с чистопольцами, которых я представляю себе как совсем несносных для меня. Кое-какие девчонки из «учреждения» (звучит довольно сомнительно) подошли бы. Здесь есть одна, которая мне скорее нравится, она в 9^м: было бы неплохо, если бы мы были с ней в одном классе. Говорят, будут уроки английского. Только двое перешли в 9^й: некто Регги Бывалов и сын немецкого антифашистского писателя Ф. Вольфа, Конрад Вольф. Они сейчас в колхозе. В данный момент я дружу с Тимуром Гайдаром, сыном детского писателя, известного в СССР. Я отдал кое-что постирать и погладить Осносам: они знают женщину, которая это делает хорошо и берет, чтобы выстирать и выгладить, 40 копеек за штуку. Я предпочитаю платить, чем отдавать в дом: мои вещи и белье не помечены, и их могут растерять. Да и, во всяком случае, люди всегда работают лучше за деньги, чем просто так. Интересно, на что будут похожи парни, которые вернутся из колхоза. Будут они симпатичными или нет. Остается две недели до начала учения. В сущности, главное ― это закончить 9^й класс без проблем, даже в Чистополе. Я не совсем представляю себе, когда мы вернемся в Москву. Чернила в авторучке кончаются.

16/IX-41

За три дня основные известия таковы: наши войска оставили на Украине города Кременчуг и Чернигов. Ходят упорные слухи о взятии нашими войсками Смоленска ― обратно и Гомеля ― в Белоруссии. У меня такое впечатление: на Украине советские войска отступают, а на Западном фронте, по направлению к Москве, Красная армия действует вполне успешно и удовлетворительно. Пока что какие факты налицо? Немцам пока не удалось захватить ни Киева, ни Одессы, ни Ленинграда; Москва же, вследствие успеха сопротивления К.А. на Западном фронте, оказалась в неизмеримо лучшем положении, чем 3 предыдущих города, которые просто-напросто осаждены и штурмуются ― хотя пока что безуспешно ― германскими войсками. Удастся ли немцам взять эти 3 города? Qui vivra verra.[35] Вчера был на вечеринке, организованной девочками. Был патефон, но почти что никто не танцевал. Руководила вечеринкой Анна Зиновьевна, Е. Лойтер, потом пришла Косачевская, зам. Хохлова, так что было скучновато. Достоинство вечеринки: наелся меду, коржиков, конфет, напился чаю. Кормят вообще-то хорошо, но порции маленькие. Я подкармливаюсь в ресторане. Обожаю сидеть в столовой, старая привычка сидеть в кафе отразилась и здесь. Вообще-то я пока трачу деньги беззаботно, потому что они есть. Но трогать «основной фонд» в 2 500 р., который лежит в вещах у Асеева, пока не буду. Сегодня получил от каких-то продаж у Асеева 120 р. Каждый день подкармливаюсь в столовых. Пристрастился к портвейну ― выпиваю ежедневно по 2 стакана: подкрепляет и вкусно. Много ем мороженого, помидоров. Купил портфель за 108 р., мыльницу, зеркало, чемодан, готовальню, угольники и линейку, карандашей, некоторые учебники. Все это нужно. Вообще-то говоря, думаю, что «лишние» деньги скоро истрачу, при таких темпах траты. Вера, сестра жены Асеева, должна мне еще 80 р. Кроме того, кожаное пальто М.И. лежит в комиссионке. Боюсь, что оно не скоро продастся ― а то выручил бы от него 600 р. Мне не хочется грызть «основной фонд». Еще нужно будет мне купить галстуков, заплатить за стирку. 21^го будут готовы фотокарточки ― я здесь фотографировался. Кроме того, нужно отдать починить ботинки (сандалии). Сегодня уезжает очередная группа в колхоз. Я думаю, что мне удастся избежать отъезда; заведующая говорит, что не видит, во что я там оденусь. Кроме того, я начну лечить зубы сегодня ― и это предлог для неотъезда. Неужели не удастся мне сохранить моего «рекорда»? Плохо то, что врач говорит, что «конечно, я могу поехать», autrement dit[36] ― годен и в полном здоровии. Но все-таки «рекорд» мой я сохраню и в колхоз не поеду и на этот раз. Действительно, надо зубы лечить; не во что одеться ― все слишком хорошее; кроме того, je n’ai pas du tout envie de[37] надрываться и abimer les mains[38]. Я совершенно не нужен в колхозе и уставать на грубой работе не намерен ― пока возможно там не работать. Сегодня пойду в поликлинику лечить зубы. Каждый день занимаюсь по ПВХО, но знать ничего не знаю. Тимур Гайдар едет в колхоз. Через несколько дней мы должны переехать в другое помещение: или в детсад, или в Дом крестьянина все по той же улице Володарского. Хорошо хоть, что в центре. Все ребята приедут из колхоза примерно через неделю.

Я ужасно завидую тем, кто получает письма, телеграммы из Москвы. Счастливчики! А я ничего не получу. Но я жду телеграмм от Мули, от Лили (по поводу Мити) ― на почте в Чистополе до востребования. Но на хрен колхоз. Я не поеду! Говорят, в Москве писатели ― даже Пастернак! ― учатся «обращаться с винтовкой» и всяким вещам такого рода. Не особенно утешительно ― все эти меры предосторожности. Познакомился с сыновьями Хохлова, директора всех эвакуированных Литфонда. Смешно то, что все хотят в Москву. Конечно. Но я, честно говоря, совсем не сгораю от желания уезжать. Выкинем немцев и тогда поедем. Но пока ничего точно не известно. Другое дело, что я хотел в Москве оставаться. Но теперь, поскольку я уехал, с точки зрения практической, я должен оставаться здесь, где я питаюсь и получаю деньги от продажи вещей. Конечно, Москва ― очень соблазнительно! Но слишком рискованно. Тем более, что я не знаю, что там происходит и кто там находится. До чего же нудно это ПВХО. Надо будет отнести ботинки в починку. Да здравствуют деньжата!

17/IX-41

Сегодня окончательно выяснилось, что в колхоз я не поеду ― по медицинскому освидетельствованию оказалось, что у меня слишком маленькое сердце ― par rapport[39] к общим пропорциям; примерно раза в два меньше, чем следует, и на работы меня не отправят. Toujours ҫa de pris.[40] Говорят, сюда скоро приезжает Хмара, директор Литфонда. Между прочим, когда я говорил с Хохловым, он мне сказал, что «пока Литфонд оплачивает мое существование». Пока… Гм… Эта формула мне нравится не особенно, à vrai dire[41]. А вдруг приедет Хмара и скажет: «Des clous[42], пожил и будет, а теперь débrouille-toi[43]». И тогда, быть может, faudra payer de sa poche et les 2 500 roubles fondront[44]… Неприятно. Ну, да что предполагать. Пока ― платят за меня, там ― увидим. Получил из стирки рубашки, белье. Тэк-с. Но вряд ли Литфонд так уж скоро снимет меня с питания. Вообще-то говоря, ничто мне не дает повода предполагать, что Литфонд перестанет платить за меня. Но, во-первых, мне не нравится «пока», во-^х, я по природе научился быть недоверчивым и скептиком. Ну, в крайнем случае буду платить из своего кармана. Нужно будет узнать у Хохлова, как обстоит дело с выдачей мне денег Литфондом («материальная помощь», о которой я ходатайствовал). Дал ли Хохлов знать об этом в Москву в Литфонд? Если ходатайствовал, то одобрили ли там? Вряд ли он даже дал знать Москве о ходатайстве. В общем, узнаю. Здесь поговаривают о том, что школа не начнется 1^го октября ― из-за уборки и сельхозработ. Все мечтаю о Москве. Прочел 3 пьесы Ибсена: «Нора», «Привидения», «Гедда Габлер». Особенно понравилась «Гедда Габлер» ― пьеса превосходна. Вообще все эти пьесы ― и «Пер Гюнт» ― бесспорно, замечательны, также и «Борьба за престол». «Бранд» мне не понравился. Скучно. Гедда же Габлер ― замечательно. Все это немного тяжеловесно ― совсем не в духе французском, гораздо скорее в духе русском ― принципы, искания правды и т. д. Но все же замечательно. Погода испортилась ― серо, и дождь пойдет. Через 4 дня будут готовы фотокарточки. En ce qui concerne[45] взятия нашими войсками Смоленска и Гомеля, то это оказалось «уткой» ― слухами. Во всяком случае, Советское информбюро об этом ничего не сообщало. Последние сводки ― упорные бои на всем фронте. Надоела эта штампованная формула, непроницаемая. Скоро в Москве соберется конференция о снабжении ― распределении ресурсов союзников. Au fond, c’est honteux[46] ― что Россия не может обойтись без военно-экономической поддержки союзников. Но, очевидно, без этого ― нельзя. Вообще сейчас в политическом отношении ― полнейший мрак en fait de perspectives[47]. Ничего не видно, что будет. Plus que jamais[48] за всю мою жизнь, ничего нельзя предвидеть. Страшно неясное положение. Никаких ― или почти ― данных, чтобы судить о создавшемся положении. Больше всего меня интересует будущее Европы и связанное с этим будущее СССР. И связанное с этим мое будущее. Сейчас все связано, тесно связано между собой. А все-таки, чорт возьми, интересно, как это обернется ― кто останется с носом, кто кого проведет. Жить интересно ради этого. Олег Колесников думает, что после окончания войны у нас сменят правительство, будут концессии, будет восстановлена частная собственность. Неизвестно, трудно предугадать. Что будут какие-то изменения ― для меня совершенно ясно. Я в этом абсолютно уверен. Сейчас ― идти на ПВХО. Боже, какая скука! Но rien à faire[49].

19/IX-41

Все эти два дня работал над идиотской «общественной нагрузкой», состоящей в переписке всех ребят детсада и интерната. И то в РОНО оказались недовольны. Х… с ними. У меня пропали две заграничные авторучки ― очевидно, их стибрили какие-нибудь малыши. Сволочи! Получил 150 р. за башмаки. Продалось в комиссионке пальто за 700 р. Мне дали 600. Ҫa fait[50] 3 000 в багаже у Асеева. Страшно досадно за обе авторучки ― заграничные. Одну я стибрил у Митьки, другую унаследовал от М.И. Пропали. Вообще tout va de mal en pis[51]. Пришел к Стоновой какой-то идиот из школы и начал говорить о том, что там, мол, интересуются 16-летними с паспортами ввиду отчисления в школы ФЗО. Стонова сказала, что ни у кого из ее питомцев нет паспорта. У меня же паспорт есть. Но она говорит, чтобы я не беспокоился. Чорта с два ― остаться здесь и идти в ремесленную школу? Des clous et de la peau![52] Тогда просто уеду в Москву. Но, думаю, до этого не дойдет. Во всяком случае, одно: за себя я поратую до последнего конца. Ни в какую ремесленную школу или школу ФЗО я не пойду ни за что. Меня обнадеживает лишь то, что Стонова сказала, чтобы я не беспокоился. Я ― дурак, потому что не закрывал портфель на ключ. Оттого и сперли авторучки. Кругом, среди молодежи ― сплошь антисоветские разговоры. Говорят, скоро сюда приезжает Хмара, директор Литфонда. Льет дождь. Думаю купить сапоги. Грязь страшная. Страшно все надоело. Что сейчас бы делал с мамой? Au fond[53], она совершенно правильно поступила ― дальше было бы позорное существование. Конечно, авторучки стащили. Пришла открытка от В. Сикорского ― нужно написать ему доверенность на получение в милиции каких-то драгоценностей М.И. Сейчас напишу. Все приелось, все ― беспросветно до необычайности. Увяз я в этом Чистополе. Но теперь поздно. Поздно, поздно. Если ехать в Москву, то нужно было раньше. Немцы прорвались к окраинам Киева, форсируя линию обороны. Конечно, Киев будет взят. Единственно хорошее ― что есть кой-какие деньги. Это всегда пригодится. Здесь все мне чужие. Противно все. Хоть кормят. Страшно жалко авторучки. Хорошо, что Хохлов уехал в Казань ― по крайней мере, не даст пока новой общественной нагрузки. Надоело, надоело, надоело. Все мрачно, сумрачно, противно. Не знаю, как жить, что думать. Дурак я с этими ручками. Скоро иду пить чай.

21/IX-41

Положение вновь изменилось. Приехал Хмара ― директор Литфонда ― из Москвы. Сегодня я с ним встретился. Он мне советует ехать в Москву. Говорит он, что там учатся и что именно там мне могут оказать материальную помощь там: Президиум Союза сов. писателей. Хмара пробудет здесь несколько дней, и возможно, что я поеду с ним обратно. Телеграмму же он дал, чтобы как-то меня обеспечить. Хмара просто советует мне ехать в Москву. Оказывается, первая сообщила о смерти М.И. Сикорская, которой кто-то из елабужских дал телеграмму или письмо. Официально Союз писателей не оповещен. Раз Хмара говорит о возможности там для меня учебы и о том, что именно в Москве будет поставлен вопрос об оказании мне материальной помощи, то мое решение принято ― я еду в Москву. Значит, когда я хотел ехать в Москву, я был прав. Хохлов сбил меня с толку, говоря, что в Москве не учатся, ― а ведь выехал он 28^го августа, когда еще не начинался учебный год. Нет, раз мне Хмара советует, то я поеду в Москву. Он говорит, что окопы рыли летом, а сейчас большинство учится, и ВУЗы работают. Итак, опять ― курс на Москву. Хмара одобрил ту бумагу, которую я получил от Асеева, и обещался написать еще другую ― от учреждения. Конечно, поеду я неизвестно на что. Но Хмара ― последний человек, который был в Москве. Я с ним согласен ― мне нужно ехать в Москву. Неприятно то, что пропустил целый месяц учебы. Лучше было бы, если я поехал <бы> в Москву 12^го числа ― 10 дней тому назад. Но, по крайней мере, теперь я поеду легче ― если, возможно, поеду с Хмарой (как он это и предполагал). Итак, опять Moscou, Moscou[54]! Пожалуй, это даже и лучше ― все-таки столица, центр, а здесь ― грязь и загнивание. Авось как-нибудь там устроюсь. Асеевы тоже едут в Москву. Совершенно очевидно, что телеграмма Хмары «зачислить в детдом» была продиктована желанием «спасти» меня из Елабуги, а не окончательным решением. Поступлю так, как он мне советует, ― поеду в Москву. Неужели же увижусь с Митькой? Как-то не верится. Телеграмму от Лили или Мули насчет местонахождения Митьки все еще не получил. Возможно, что ни Митьки, ни Мули, ни Лили нет. Но je m’eu remetsà[55] Хмара ― советует ехать, так я и еду. В конце концов, я всегда слушал советы: Хохлова, Асеева, теперь Хмары. Авось хуже не будет, тем более, что первоначальное мое решение было ехать в Москву, а говорят, что le premier mouvement est le bon[56]. Здорово все-таки меняются в два счета положения! Вчера не ехал, а сегодня собираюсь. Интересно, когда Хмара думает уезжать. Он очень симпатичный, этот Хмара, добродушен, с усами и гривой. Плохо то, что у меня много с собой вещей, но авось помогут в дорогу собраться. Я надеюсь, что в Москве мне поможет материально Союз писателей и Литфонд. Во всяком случае, конечно, скорее там помогут, чем здесь. И потом, быть в центре заманчивее, чем оставаться здесь, конечно. К чорту Чистополь. Лишь бы довезти вещи в целости и сохранности до Москвы, а там on verra[57]. Сегодня Асеев читал мне очень хорошие главы своей поэмы о войне ― очень хорошо. Итак, опять Москва! А хорошо ― вырвусь из этой вонючей, провинциальной, засасывающей тины! Опасность ― но сердце России столица мирового значения и масштаба. Асеев тоже говорил о требованиях Англии и Америки. Тогда как я думаю о том, что требования эти будут после войны, Н.Н. предполагает, что они выдвигаются именно сейчас, на конференции 3^х держав о снабжении в Москве, созванной по инициативе Рузвельта и Черчилля. Асеев говорит о концессиях, «новом НЭПе» ― приблизительно о том же, что и я. Увидим. Я поговаривал о том, что Англия может пригрозить нам сепаратным миром ― когда она увидит, что Германия настолько истощена войной против СССР, что не сможет напасть на Великобританию: мол, в ту войну вы заключили Брест-Литовский мир с Германией, в эту войну мы заключим с ней мир ― если не пойдете на уступки нам. Все это не невозможно. Но все это в рамках предположений. 3 последние сводки: «Бои с противником на всем фронте, особенно ожесточенные под Киевом». Очевидно, бои происходят на улицах Киева. Все-таки позор, если сдадут столицу Украины. Я не думал, что до этого дойдет. Асеев уверен в том, что советское правительство в данный момент отвергает какие-то предложения американцев и англичан ― мол, сами справимся, а англичане предлагают всякие проекты уступок, свободной торговли, концессий, восстановления в будущем взятых городов ― взамен чего будет усилено снабжение СССР, предоставлены займы и т. д. А Сталин, по мнению Асеева, отказывается принять эти предложения (все это происходит на конференции по снабжению в Москве). А ну его к чорту, этот чистопольский бред, ― да здравствует Москва! Неизвестно, что меня там ожидает, но поеду я туда непременно. Решение мое принято ― путь на Москву.

22/IX-41

Сегодня получил от Хмары записку, адресованную некоему Ройзману в управление ж. дор. в Казани, следующего содержания: «Уважаемый Матвей Давыдович! Договорись с начальником вокзала об оказании содействия т. Эфрон в проезде в Москву». Эта записка должна облегчить мне мое путешествие из Казани. Уезжаю я, очевидно, числа 24^го ― 25^го, вместе с дочерью Сельвинского, Цилей, и еще какими-то женщинами. Маршрут ― пароходом до Казани, оттуда жел. дорогой до Москвы. Мне очень мешает мой багаж ― громоздок. Но довезу его непременно. Хоть хорошо, что еду в компании. А впрочем, если не выйдет, то проеду и без компании. Сегодня Советское информбюро сообщило о том, что после 2–дневных ожесточенных боев наши войска оставили Киев. Тэк-с. Неужели и Ленинград удастся немцам взять? Но меня взятие Киева не остановит ― все равно мне в Москве хоть морально лучше жить, каково бы ни было военное положение. Как хочется в Москву! В Москве я обращусь к Кирпотину (он заменяет Фадеева), прося о помощи в случае, если не удастся с комнатой на Покровском бульваре, прописка, оказание денежной помощи и т. д. Как-то не верится, что скоро опять буду в Москве.

8/X-41

Неделю тому назад ― 30^го числа ― я приехал из Чистополя после кошмарного путешествия, которое оставит след в моей жизни. Путешествие это мне дорого стоило ― в смысле траты сил моральных и физических. Все же мне удалось до Москвы добраться. Я пока живу у Лили. Я пошел в Союз писателей, где получил ходатайство в районное отделение милиции. В районном отделении милиции мне отказали на основании постановления Моссовета и сказали, что только городское отделение милиции может разрешить. Я звонил Лебедеву-Кумачу ― он завтра мне даст бумагу в гор. упр. милиции (от 1 ч. до 2 ч.). Получил ходатайство Союза писателей в это же управление. Но я все вижу sous un autre point de vue[58] с тех пор, как был у Эренбурга сегодня. Он мне совершенно определенно заявил, что меня не пропишут, так как за последние 3 дня даны свыше жесткие указания, посоветовал не хлопотать о прописке здесь, а о возврате в Чистополь или отъезде в Среднюю Азию (я ему заговорил о Ср. Азии, т. к. Митька и бабушка, дядя и Софа уехали не то в Ташкент, не то в Ашхабад). Я в совершенно ужасном состоянии. Неужели придется уезжать отсюда, куда мне стоило стольких трудов попасть? Это совершенно ужасно. Я жду звонка Мули. Возможно, придется посылать телеграмму в ЦК партии. Я в ужасном, ужасном состоянии. Не знаю, какое решение принять. Во всяком случае, завтра возьму записку у Кумача, а очевидно, послезавтра пойду в милицию. Произошло то, чего я всего больше боялся: я уехал из Чистополя, а здесь меня не прописывают, и если то, что говорит Эренбург, верно, не пропишут. Ну, скажем, придется уезжать. Но где Митька? В Ташкенте или в Ашхабаде? Об этом должны знать хозяева его дачи в Отдыхе. Все ― сумбур, бред, кошмар из кошмаров. А может, жить здесь без прописки? Неужели возвращаться в Чистополь? Нет, уж лучше ехать в Ташкент. Но пустят ли меня туда, пропишут ли, как я там буду жить? И где Митька? Кажется, по словам Зины, хозяева дачи получили открытку о том, что бабушке сделалось худо в дороге и она осталась в Ташкенте. Но поехал ли Митька дальше или остался в Ташкенте, этого Зина не знает. Ужас, ужас. Очевидно, придется писать в ЦК. Все мрачно; никто ничего не может сделать. Решительно в плохую, отрицательную сторону на меня подействовал Эренбург, категорически заявивший, что меня не пропишут здесь. Мне не хочется жаловаться на судьбу, но avouons[59], что в последнее время мне страшно достается. Но ничего ― унывать не надо. Ни за что. Конечно, настроение у меня ужасающее. Но ничего, ничего, ничего. Какой ужас! Но что мне делать? Какой-то выход из положения должен быть. Нет положений без выхода. Но куда деться? Все ― бред. Но выход будет найден. Неужели не нужно было уезжать из Чистополя? Бред, бред, бред, бред, бред. Но ничего. Будет выход непременно найден, найден. Я продолжаю надеяться. Буду, буду надеяться. Непременно будет выход. Выход будет найден. Непременно, непременно. Выход найду.

9/X-41

Несколько дней назад немцы начали новое наступление на Москву, развивающееся по направлению Вязьмы и Брянска. Сегодня Сов. информбюро сообщило, что они взяли Орел. Немцы, очевидно, хотят окружить Москву с 2^х сторон: со стороны Смоленской области ― в направлении Вязьмы и Можайска и со стороны Орловской области ― в направлении Брянска и Калуги. Опять пресловутые «клещи». Что же мне делать? Посоветуюсь с Мулей. Во всяком случае, мне не хочется уезжать из Москвы никуда. Возможно ли это? Во всяком случае, в Чистополь я не возвращусь ― совершенно категорически. Буду добиваться Москвы coûte que coûte[60]. Вообще каша сейчас творится. По всей вероятности, дальнейшие события будут развиваться следующим образом: на Петровке мне откажут; возможно, с Петровки меня пошлют в Главное управление милиции. Скажем, там мне опять откажут. Тут я буду просить Президиум ССП ходатайствовать перед ЦК партии о моей прописке. Если они согласятся ― хорошо. Откажут ― придется, очевидно, самому ходатайствовать. Поговорю об этом с Мулей. Кирпотину я не буду говорить об Эренбурге и его словах. Иду встретиться с Мулей.

Тот же день

Сегодня был у Лебедева-Кумача, который дал мне письмо в гор. управление милиции. Был у Шафрова, который советовал «подзатянуть» дело в связи с тем, что приезжает скоро Хмара (Хмара лично ответственен за то, что я в Москву поехал). Шафров от имени Литфонда написал два письма ― одно в Гослитиздат, другое ― в Детиздат насчет получения гонораров, причитающихся М.И. за переводы. Я эти письма передал Нине Герасимовне; одно из них она дала Чагину (директор Гослита). Чагин обещал раздобыть деньги. Завтра я позвоню Н.Г., чтобы она постаралась как можно скорее раздобыть эти деньги. Послезавтра пойду в гор. управление милиции. Муля тоже советует «подзатянуть» ― потому что постольку, поскольку у меня есть «дела» ― посылают из учреждения в учреждение, ведется какая-то тяжба, то я просто живу в Москве по делам; нужно оттянуть время возможного отказа. Боюсь, что райком может каждую минуту послать Мулю куда угодно ― на фронт. В общем, завтра постараюсь повидаться с Мулей, поеду к Садовским за галошами и личным чемоданчиком, возьму пальто кожаное из починки и серую кепку ― мне исключительно важно одеваться сейчас незаметно, чтобы ничем не вызывать у мильтонов и НКВД внимания; ведь может статься вполне, что прописаться мне так и не удастся и придется вести форменную подпольную жизнь, étant donné[61], что я не уеду из Москвы ни за что. Возможно, придется скрываться, ходить из квартиры в квартиру… Надеюсь, что до этого дело не дойдет, впрочем. Но одеваться незаметнее, менее шикарно буду с завтрашнего дня. Нужно будет непременно добиться гослитиздатовских денег. Завтра пойду к Мариэтте Шагинян. Она, кажется, депутат Моссовета, и если бы мне удалось получить от нее письмо, аналогичное письму Кумача, то это было бы неплохо. Попытаюсь, во всяком случае. Буду у ней часов в пять. Конечно, основное ― послезавтра. À Dieu Vat; on verra.[62]

11/X-41

Сегодня получил разрешение на прописку ― был в гор. управлении милиции. Успех антрепризы определило письмо Кумача, или, вернее, entête[63] «Депутат Верховного Совета СССР». Завтра ― воскресение. Послезавтра пойду в домоуправление и РОМ окончательно оформиться. Муля боится, что меня куда-нибудь мобилизуют. Немецкое ожесточенное наступление на Москву продолжается с неослабевающей силой. Передовые центральных газет говорят о «смертельной опасности, нависшей над важнейшими промышленными центрами нашей страны», и вообще sont alarmantes[64]. Газеты не скрывают, что немцам удалось обеспечить на ряде участков Западного фронта численное превосходство и то, что наступление их поддерживается огромными силами бронетанковыми и авиации. Вообще общий тон ― очень genre[65] «положение крайне серьезное». В Москве открыто говорят о том, как будет, если Гитлер войдет в столицу. Много говорят о предстоящих бомбардировках ― меня это тоже очень беспокоит. Но теперь я уж окончательно никуда не выеду. За эту неделю был на открытии музыкального сезона в Salle Tchaïkowsky[66], отдал переплести «Fleurs du Mal» Бодлера и «Poésies» Малларме; переплели замечательно и содрали 25 р.; в понедельник получу переплетенные «Poésies» Валери и «Poèmes Saturniens» и «Parallèlement» Верлена. Возможно, завтра удастся купить еще книгу Валери. Купил у Крученыха однотомник Гоголя, книгу стихов А. Ахматовой («Из шести книг»), собрание сочинений Ильфа и Петрова в 4 томах, «Путешествие Гулливера» Свифта, «Избранное» Есенина (издание 1934^го г.). Выменял у него же «Декамерон» (издание «Academia») против 2 пар старых шерстяных носков. Кроме того, купил полное собрание сочинений Андре Жида в 4 томах на русском языке. Вчера получил 800 р. в Гослитиздате (гонорары, причитающиеся М.И. за переводы). В понедельник зайду часов в 6–7 к Кочеткову, которого встретил сегодня в трамвае. Видел Семена Исааковича и Пастернака, который собирается в Чистополь. Еще, по всей вероятности, должен получить деньги в Детиздате. Был вчера у Шагинян. Ее дочь беременна; очевидно, женилась. Ел сладкий пирог, пил чай. В последнее время много ем: кто знает, может, будет голод ― лучше иметь хоть внутри про запас mangeaille[67]. Нужно будет купить мыла и свечей. Масла не достанешь, кроме как вставая в очередь в 6 часов, ― и то по карточкам. Начал вновь брать книги в Библиотеке иностранных языков. Прочел прекрасную книгу Монтерлана «У фонтанов желания», которая немного страдает от современной болезни европейских интеллектуалов: отсутствие осязаемых забот о жизненных проблемах, которые в России, например, преобладают, а именно ― что пожрать и как заплатить за газ, в их книгах эти проблемы отсутствуют, что нас, только и думающих, как добыть деньжат, немного раздражает. Но книга сама по себе очень хорошая и умная ― особенно в том, что касается осуществления желания (что я часто подчеркивал, говоря, что «все, достигнутое нами, тем самым уничтожено»). К сожалению, мне мешает оценить все достоинства этой блестящей книги некий голосок, который все время нашептывает мне на ухо: «Счастливчик, он может путешествовать, свободно писать, ах, счастливчик»! Теперь он, конечно, больше не путешествует, но раньше-то мог и, вероятно, не осознавал своего счастья. Сейчас читаю «Тесные врата» Андре Жида. Странное дело, я почти перестал интересоваться женщинами. Видел Валю, которую нашел потускневшей (может быть, только в моих глазах, но для меня этого достаточно). Завтра, может быть, пойду в театр или в кино (действительно, если завтра будет голод, разрушенный дом и, быть может, смерть, лучше уж порадоваться до всех этих испытаний). Теперь пойду «жрать мороженое», как будто в память о Мите.

13/X-41

4 heures du matin.[68] Полчаса назад вернулся из бомбоубежища, где сидел во время воздушной тревоги ― первой за все 12 дней моего пребывания в Москве. Лежу в кровати в проходной комнате, где я теперь обитаю. Надо мной лампа ― очень удобная: устал, хочешь спать ― тушишь; что надо ― зажигаешь. Налево ― полка с книгами и дневниками. Вчера был на опере «Черевички», где хорошего ― из музыки ― только дуэт Беса и Солохи в 1^м действии и танцевальная музыка к приему во дворце в действии третьем. Все же остальное ― несерьезно. Как приятно писать, спокойно, и никто тебя не беспокоит! Ce qu’on a coutume d’appeler «paix ineffable».[69] Завтра вечером должен звонить Б.С. Беренгофу, с которым меня связали Тагеры, à propos[70] какой-то работы ― чисто технического, à ce qu’il paraît[71], порядка ― по размножению «Окон ТАСС». По правде говоря, очень сомневаюсь, чтобы что-нибудь вышло с этой работой, ― будут просить рисунков, которых у меня нет; возможно, что потребуются специальные знания, которыми я также не обладаю. Но tenter sa chance[72] в этом направлении надо, конечно, непременно. Завтра же получу переплетенные книги «Charmes» Валери и «Poèmes Saturniens» и «Parallèlement» Верлена. Завтра должен звонить Крученыху. Основной «костяк» завтрашнего дня составляет вопрос о прописке. Нужно будет пойти в домоуправление, там взять бланк-заявление и заполнить его, а потом пойти в милицию. Не знаю, как я это все успею завтра. Вообще вопрос о прописке ― щекотливого свойства. Дело в том, что, прописавшись, я где-то встаю на учет; меня могут в любую минуту взять и послать на какие-нибудь окопные работы, мобилизовать куда-нибудь, обучать военделу и т. д. Этого-то Муля и опасается в связи с пропиской. А с другой стороны, ждать больше я не могу: в Москве мне необходимо встать на ноги. Не могу я жить без прописки, особенно когда я получил разрешение с Петровки. На фронте дело обстоит худо: наши войска отступают и на Западном фронте, и на Южном под напором яростного германского наступления. Вчера купил «1^res Poésies» de Musset. Теперь у меня все его poésies[73] (2 тома). Прочел «la Porte étroite» А. Жида. Не знаю, как отнестись к этой книге. Несомненно, «мы имеем дело» с крупным произведением. Возможно, эта книга имеет некоторое сходство с вещами Мориака, но более плавно написанная, plus délavée d’horreurs[74]… Я теперь ношу все деньги при себе ― если, случайно, разбомбят дом и я останусь жив, не остаться без копейки денег в кармане. Сейчас, plus que jamais[75], все стоит под знаком вопроса. Для меня основные вопросы суть положение на фронте, работа ― учеба ― какое-то занятие, «использование меня государством» (окопы, рытье картошки, всевобуч и т. д.) и, наконец, денежный вопрос. À propos[76], я еще должен получить 400 р. в Детиздате в среду. Еще вопрос: скажем, выйдет у меня с этой работой с «Окнами ТАСС» (в чем я сильно «сумлеваюсь») ― не повлияет ли это на мою судьбу в резко отрицательном смысле? ― В случае прихода немцев в Москву, bien entendu[77]. С другой стороны, конечно, нужно хвататься за первую возможность работы, потому что же надо чем-то заниматься. Школа не действует, а работать надо непременно. Говорят, наша школа (теперь 661^ая, бывшая 335^ая) скоро начнет опять работать. Но целесообразно ли туда сейчас поступать? Вообще-то я надеюсь скоро выяснить дело с работой. Если же с «Окнами ТАСС» не выйдет, то, возможно, поступлю на курсы заочного обучения иностранных языков (французского, конечно). Нужно будет узнать условия этих курсов. Скажем, также буду заниматься в кружке переводчиков в ГЦБИЛ. Но дело-то в том, что за курсы нужно платить и ничего не зарабатываешь. А деньги мои иссякнут. На стипендию же Союза писателей я, по правде говоря, совершенно не рассчитываю. О Лиле не говорю. Конечно, нужно будет советоваться с Мулей по всем этим вопросам. Но и он может ошибиться, а здесь главное ― не промахнуться. Была бы учеба ― бесспорно, нужно учиться. А я все-таки подумываю о курсах ― все-таки получаешь какую-то бумажку по окончании. Конечно, о бумажке думать рано ― доживу ли до этого, как теперь говорит вся Москва. Хорошо пока что? Есть деньги и не бомбят. Но деньги иссякнут, и могут начаться какие-нибудь ожесточенные бомбардировки. Я не верю в то, что Москву не удается бомбить, потому что она хорошо защищена, ― просто большинство немецких самолетов занято на фронте. Повсюду большие очереди за керосином, за хлебом; о масле и говорить не приходится. Основное для меня: пережить войну и arriver à une pèriode de paix durable sans trop de[78] потерь physiques et matérielles[79]. Но когда настанет эта pèriode de paix durable, nul ne le sait[80]. Нужно сходить в баню. Деньги текут ― по моей вине: я слишком много трачу на хорошую еду, pâtisseries[81], рестораны, но удержаться трудно ― это contre-coup[82] после Елабуги и Чистополя. Впрочем, когда буду заниматься чем-нибудь, это пройдет.

14/X-41

Вчера, зайдя к Кочеткову, узнал, что весь Союз писателей эвакуируется в Ташкент, и решил на свой страх и риск эвакуироваться с ним, учитывая сложившуюся обстановку (германское наступление продолжается; они взяли Вязьму; от Москвы ничего не останется ― недаром выезжают Союз писателей, МГУ, Мосфильм и студия, где работает Нина Прокофьева). Вчера же в Союзе получил справку об эвакуации, включился в эшелон № 2 и внес деньги за билет. Еще неизвестно, когда идет поезд. Первый эшелон уезжает в 9 часов (утра). Насчет 2^го эшелона нужно все время ходить узнавать. Я уже уложил те вещи, которые я возьму. Основной риск ― быть разбомбленными на участке Казанской ж. д. до Рязани, который, как говорят, немцы очень бомбят. Везу 7 boîtes de conserves[83]. Что я буду делать в Ташкенте, как жить? Неизвестно, но ехать надо; раз все уезжают, глупо оставаться. Скорее здесь разбомбят, чем у Рязани. Кроме того, я сильно надеюсь установить в Средней Азии контакт с Митькой. Остался ли он в Ташкенте или уехал в Ашхабад? В Ташкент едут, и Тагеры и, возможно, Кочетковы. Конечно, неприятна долгая дорога; конечно, я недостаточно запасся продовольствием ― пока налицо 5 коробок горошка и 2 ― крабов; но все же ехать надо; кроме всего остального, хорошо то, что в Ср. Азии не холодно и нечего бояться морозов, отопления, сугробов и т. д. Je ne me fais aucune illusion[84], но лучше ехать ― здесь грозит физическое уничтожение от бомбардировки и дальнобойной артиллерии. Попытаемся! Интересно, когда поедет эшелон № 2; хотелось бы успеть закупить «шамовки» и вообще как-то завершить свое существование в Москве. Плохо то, что паспорт мой ― в прописке. Постараюсь утром его достать; не знаю, будет ли он уже в домоуправлении. Итак, еду. Очень надеюсь, что вновь встречусь с Митькой. Кроме того, Ср. Азия ― интересная штука. À Dieu Vat. Этот дневник продолжу, очевидно, уже в поезде. Увидим, как все это сложится.

Le même jour[85]

Или я ― сумасшедший, или ― хуже, трус и безвольный человек, но я сегодня утром решил не уезжать. Никаких объективных причин для этого нет. Есть причины только таящиеся в самой глубине моей души. Я не могу ехать. Одно слово «эвакуация», слова «эшелон», «вокзал» наводят на меня непреодолимый ужас и отвращение. Сегодня попытаюсь взять 150 р. обратно. Муля уже знает о том, что я собирался ехать, но не знает, что я переменил свое решение. Эвакуация для меня проклята смертью М.И. Я не могу уезжать. Пусть все уезжают ― я останусь. Сегодня увижусь с Сербиновым. Возможно, поступлю в школу № 661 (335^ая соединилась с ней), если примут. Стоит ли? Что не стоит, так это вдаваться в маразм. Мне страшно хочется повидаться с Мулей, но он ничем не может помочь моему состоянию. Не понимаю, как я не могу точно выяснить, что мне советует Бог: ехать или нет? Tantôt[86] мне кажется, что ехать мне надо, tantôt Бог, по моему мнению, ясно и определенно говорит: нет отъезду. Трудно понять. Нет хуже положения, когда человек не знает, чего он сам желает. Я ничего не желаю, кроме хорошей жизни среди книг любимых; когда мои желания в области решений переходят за грань этого, то я теряюсь. Не хочу ехать в Ташкент, потому что не знаю, что меня там ждет. Что со мною происходит? Каждое принимаемое мною решение автоматически подвергается автокритике, и притом столь безжалостной, что немедленно превращается в решение диаметрально противоположное первому. Мое положение трагично. Оно трагично из-за страшной внутренней опустошенности, которой я страдаю. Конечно, это ― трагедия. Не знаю, что думать, как решать, что говорить. Мысли о самоубийстве, о смерти как о самом достойном, лучшем выходе из проклятого «тупика», о котором писала М.И. Не могу же я ехать в Ташкент из-за того, что там ― а может быть, и в Ашхабаде ― Митька! Я знаю, что Муля мне будет советовать отъезд… Но я не могу. Огромная психологическая трагичность и сложность этого отъезда чреваты для меня мрачнейшими последствиями. Как говорится, я все время à la croisée des chemins[87]. И ни одного chemin[88] не могу взять, так как я привык летать ― просто летать, а тут тебе предлагают: выбирай дорогу! Как рыбе сказать ― выбирай, какой дорогой ты пойдешь! Но мое решение, хотя и хромоватое, принято: не поеду, и баста. J’y suis j’y reste[89]. В крайнем случае, не получу моих 150 рубл. обратно ― и все. Попробую, что такое осажденный город. Увидим. Бегут? ― Пусть! Попробуем соригинальничать. Попробуем дерзнуть. Не все еще потеряно. Жизнь ― впереди.

Вечер того же дня[90]

7 ч. 45 вечера. До чего приятно писать. Пока я пишу эти строчки, у меня впечатление, что я исполняю своего рода ритуал, пишу духовное завещание, фиксирую мои последние желания. Надо признаться ― мое настоящее положение откровенно шаткое и неустойчивое. Мое благополучие, мой любимый покой, который позволяет мне в данный момент писать, читать и все это записывать, ― держится на волоске, который может оборваться с минуты на минуту. Мое «я» в опасности. Сербинов завтра отправляется со своим дядюшкой в Челябинск на самолете. Прошлое испаряется, оно тоже держится на волоске ― на волоске моей памяти. Что же это, конкретно, за опасность, которая мне угрожает? В общем, в первую очередь, постоянная угроза быть посланным на «сельскохозяйственные работы», иными словами ― рыть траншеи под неприятельским огнем (авиации) и с чувством ненужной жертвы. Во-вторых, могут в случае необходимости мобилизовать всех, кто способен носить оружие, чтобы защищать город. Два варианта: либо быть посланным на «трудовой фронт», либо стать солдатом (я ― солдат, это меня нисколько не устраивает, ну никак). Два варианта… да еще может быть, что, побывав на «трудовом фронте», мне придется пройти через настоящий фронт. Серьезно, я подумываю о том…, чтобы придумать третью альтернативу, а именно ― проявить хитрость и действовать так, чтобы меня не мобилизовали, чтобы не быть мобилизованным никуда. Все это мне кажется несерьезным. Пока не посылают людей через милицию и домком, все в порядке. Самое мерзкое в этой истории в том, что никогда не знаешь, какая вожжа попадет под хвост милиции и домкома или райвоенкомата. Например, если бы я ходил в школу, меня бы наверняка послали на «сельскохозяйственные работы». Надо быть хитрым и предусмотрительным: а я ― ни то, ни другое, надо будет таким стать. Вопрос с завтрашним днем ― в том числе и вопрос продуктов. Повсюду огромные очереди. Все покупают много, как будто уверены, что им может хватить надолго. Я же ничего не покупаю. Завтра я получу 150 рублей, которые заплатил за ташкентский билет. В задницу Ташкент! Обойдемся без этой волынки эвакуации. Тетя в панике, нельзя сказать, что это помощь, да-сс. Единственный, кто хоть немного поддерживает, ― это Муля, но я его почти не вижу, он так занят! К тому же он, по-моему, скоро уедет, так что я буду абсолютно один. Еще одна угроза: вопрос обязательного обучения военному делу для людей от 16 до 50 лет. А мне 16 лет… Мне кажется, что там учат самым основам военного «искусства» тех, кого завтра пошлют на фронт, или тех, кто будет защищать Москву, ― в самые короткие сроки. Просто готовят «свежих» солдат. Тоже не особенно весело. Перед тем, как меня прописывать по паспорту, меня ставят на учет в «военном столе», в этом и есть главная опасность. На самом деле мне совершенно ясно, что нет возможности защититься от всех угроз и опасностей. Но я постараюсь все же обеспечить себе максимум стабильности, хотя я не особенно рассчитываю на конечный успех моих попыток. Огромное количество народу сейчас уезжает из Москвы. Открыто говорят о возможности прихода немцев в столицу. Моя тетя и ее подруга-помощница, которая у нее живет, ведут себя отнюдь не «стильно»: они все время болтают, жалуются без конца. Недостает селф-контроля. Да и вообще, у них никакого «контроля». А Ленинград и Одесса все еще не взяты. Какой стыд, если Москву возьмут раньше них. Завтра постараюсь достать денег в Детиздате. Пойду в монастырь (по поводу рукописей матери). Разберу там книги, те, которые мне нужны, и те, которые можно продать, и лишние. Зима наступает большими шагами. Надо полагать, она будет трудной. Хорошо бы не потерять эти торопливые записи. Хорошо бы… хорошо бы вообще все, конечно.

15/X-41

Писать, чувствовать, мыслить, пока еще есть время, о несравненное наслаждение! Еще, еще один час, еще один выигранный день… Ибо теперь события разворачиваются быстрее. Теперь главное дело ― уметь все предвидеть. Теперь ― сознание, что я выигрываю время. На Украине войска Красной армии оставили Мариуполь, неподалеку от Таганрога, в сторону Крыма. Сегодня получил 150 рублей за билет в Ташкент. Еще я получил 400 рублей от Детгиза за материнские переводы. Войска Рейха настолько продвинулись на Московском направлении, что это, возможно, многое определит. Я хорошо сделал, что отказался ехать в Ташкент: говорят уже об одном единственном эшелоне, который поедет в Казань, если обстоятельства ― правильнее сказать, состояние железной дороги ― позволят; итак, о Ташкенте уже не может быть и речи. Либо Союз писателей целиком поедет в Казань, либо они будут вынуждены остаться в Москве, за исключением нескольких высокопоставленных лиц, которые, по сложившейся традиции, отправятся самолетом. По городу все больше и больше эвакуирующихся или у которых такой вид. Их можно узнать по количеству хлеба на дорогу и по тому, что они нагружены, как ослы. Некоторые знакомые, которые должны были эвакуироваться с Союзом, теперь начинают сомневаться ― они думают, что Союз не сможет уехать. Действительно, закавыка этой истории в том, что все эвакуируются по Казанской железной дороге: ясно, что в первую очередь эвакуируют фабрики, и предпочтение отдается военным заводам; кроме того, говорят, что много эшелонов с военной техникой. Еще преимущество имеют народные комиссариаты, естественно. Кроме Союза, не удается уехать также нескольким театрам. Говорят, немцы усиленно бомбят Казанскую железную дорогу, конечно, чтобы помешать эвакуации фабрик и военных заводов. В Москве мнения разделились: одни думают, что Москва долго не продержится, иными словами, что ее не слишком долго будут защищать ввиду недостатка подходящих средств защиты. Другие считают, что Москва будет защищаться, как Ленинград и Одесса, и что осада будет очень долгой. Да, это вопрос: сколько времени продлится осада Москвы. Лучше, если недолго, так как меньше будем страдать от бомбардировок; если же осада продлится долго, тогда плохо: придется жить под постоянной угрозой обстрелов авиации и артиллерии. Почти все считают, что Москва будет взята. Было бы хорошо, чтобы участь Москвы решилась… где-нибудь на расстоянии. Если город будет защищаться дом за домом, улица за улицей, тогда будет худо для местных жителей, да-с, весьма даже худо. Что ж, посмотрим. Совершенно ясно, что для тех, кто останется в Москве, выгоднее всего, чтобы участь ее решилась вне ее стен, ведь от города ничего не останется, если его будут защищать на его собственной территории. Главный вопрос: допустим, что немцы действительно прорвутся через линию защиты столицы и дойдут до Москвы, ― будут ли ее оборонять внутри города. Думаю, что нет. Мне лично кажется, что главные бои за Москву будут где-то в 100–110 км, около Можайска. Похоже, Калинин уже взят. Держу пари, что завтра-послезавтра объявят о его взятии. До меня дошли из двух разных источников подробности о взятии Орла. Не было ни одного выстрела внутри города. Словом, не взятие, а мечта. Все объясняют, что Одесса и Ленинград не взяты потому, что это морские бастионы, где есть флот, который из пушек громит неприятельские войска. Сегодня получил паспорт с долгожданной пропиской. Я начинаю себя спрашивать, не станет ли эта прописка причиной моей мобилизации. Если Москву все равно возьмут, глупо отправиться под пули, в грязь, с перспективой возвращения пешком (если вообще удастся вернуться). Холод, бесполезный труд. С другой стороны, я боюсь, что будут мобилизовать мужчин от 16 до 60 лет, когда немцы подойдут ближе к Москве, чтобы защищать город, который все равно будет взят. Как этого избежать? Надо будет серьезно обо всем переговорить с Мулей. Я, вероятно, его завтра увижу. Прочитал «Новые яства» А. Жида. Это гораздо лучше, чем «Тесные врата». Купил однотомник «Избранных сочинений» А. Чехова и «Базельские колокола» Арагона, по-русски. Теперь я повис на волоске: каждый день может прийти подлая бумажка о том, что я должен явиться в районный военкомат, и меня отправят «ко всем чертям»… Как все это глупо, Боже мой. По тону газет, видимо, Москву будут отчаянно защищать, и надо готовиться к обороне города. Не знаю, что об этом думать. С другой стороны, возможно, что, прорвавшись через последнюю черту сопротивления, немцы быстро захватят город. Стали бы эвакуировать такое количество людей, если бы знали, что осада будет долгой? С другой стороны, возможно следующее: советские войска отступают до самой Москвы и тут укрепляются, тогда начинается такая осада, что никому не поздоровится, и кончится она… чем, никто не знает, разве что это будет уж совсем невесело. Более, чем когда-либо, я намерен сохранить себя, свои книги, записные книжки, вещи. Это будет трудно. Но ― да здравствует надежда. Даже в потемках неизвестности и угроз у меня остается надежда. Вопрос жратвы тоже стоит на повестке дня. Но я счастлив, пока могу писать и могу жить. Посмотрим, как развернутся события, и постараемся держаться от них подальше.

16/X-41

Сегодняшнее сообщение пахнет разгромом. «14 и 15 октября положение на Западном направлении фронта ухудшилось». Одним словом, это сообщение ― худшее за всю войну. Русские войска отступают под огнем танков и авиации немецкого наступления. Я думаю, что немцы здорово близко. Сегодня у меня был разговор по телефону с Мулей ― думаю, последний, т. к. он получил вызов из районного военкомата; он, видимо, сразу уйдет на фронт. Я тоже могу с минуты на минуту получить вызов откуда угодно. Я намерен явиться по этому «приглашению» (плевать я на них хотел!), и, если нужно, предъявить мой эвакуационный билет от Союза, и сказать, что я эвакуируюсь через час. Если это произведет нужный эффект и меня оставят здесь, чтобы эвакуироваться, все в порядке; если это дело не пройдет, тогда… Во всяком случае, если будет вызов, я пойду, так как если я не пойду, меня сочтут дезертиром, ― а это, старик, это совсем не забавно ― могут расстрелять. Так что вот. Иду по канату, пока не падаю. И даже если я упаду, все равно это будет ненадолго. Поднимусь. Если я «падаю», то лишь для того, чтобы подняться выше. Мои переживания являются только промежуточным звеном ― все переменится, и я узнаю ослепительный успех. Ряды Красной армии пополняются батальонами всевобуча ― это ускоренная военная подготовка. И она касается всех, от 16 до 50 лет. Гм… Не очень-то утешительно, а? Но я не унываю. Все прошли через огромные трудности. Я тоже пройду. Просто я боюсь, что меня мобилизуют для этого всевобуча. Посмотрим. Пока я считаю себя счастливым, что могу писать, что я хорошо одет, что я живу. Возможно, все это прекратится. Но что мне от этого будет? Если я уверен: во-первых, что война в один прекрасный день закончится, и, во-вторых, все равно будущее мне готовит неисчислимые удовольствия и радости. Не стоит беспокоиться.

Вечером того же дня

Положение в Москве абсолютно непонятно. Чорт ногу сломит: никто ничего не понимает. События, кстати, ускоряются. Каковы же факты трех последних дней? Огромное количество людей уезжает куда глаза глядят, нагруженные мешками, сундуками. Десятки перегруженных вещами грузовиков удирают на полном газу. Впечатление такое, что 50 % Москвы эвакуируется. Метро больше не работает. Говорили, что красные хотели минировать город и взорвать его из метро, до отступления. Теперь говорят, что метро закрыли, чтобы перевозить красные войска, которые оставляют город. Сегодня Моссовет остановил эвакуацию. В шесть часов читали по радио декрет Моссовета, предписывающий троллейбусам и автобусам работать нормально, магазинам и ресторанам работать в обычном режиме. Что это означает? Говорят, что Большой театр, уехавший три дня назад, остановлен в Коломне и их бомбят. Писатели (Союз) находятся в каких-то 50 км от Москвы, и их тоже бомбят. Президиум Союза удрал, кто самолетом, кто на автомобиле, забрав деньги тех, кто хотел ехать в Ташкент. Это позор. Кочетков не уехал. Ничего не понять. Говорят, военкоматы отвечают людям, которые хотят идти на фронт защищать Москву: «Возвращайтесь домой». Естественно, главный вопрос, первостепенный ― будут ли защищать Москву, или красные войска ее оставят. Если ее будут защищать ― это плохо. Тогда немцы будут ее бомбить беспощадно, с помощью авиации и дальнобойной артиллерии. Через некоторое время от нее ничего не останется. Если советские войска ее оставят ― это хорошо, без разрухи, оккупация по-мягкому. Все московское население желает 2^го варианта. Во всяком случае, радио продолжает транслировать военные марши, поношения врагам и «письма на фронт», как обычно. Все согласны, что было бы весьма благоразумно оставить Москву без боя. Некоторые утверждают, что так и будет; другие, наоборот, говорят, что ситуация улучшилась и что решили защищать Москву во что бы то ни стало. Что означает этот декрет Моссовета? Пускание пыли в глаза? Но зачем? Во всяком случае, я серьезно думаю, что будущие два дня будут решающими. Некоторые утверждают, что положение ухудшилось катастрофически. Будут ли защищать Москву? По правде говоря, я этого боюсь. Зачем же этот декрет? Разве чтобы облегчить оборону Москвы созданием нормальных условий жизни. Но если хотят защищать столицу, почему тогда не создавать сейчас же специальные батальоны населения, почему не мобилизовать всех мужчин в городе? Я утверждаю, что эти два дня будут решающими. Во всяком случае, очень многие уезжают на автомобилях, уходят пешком. Академия наук, институты, Большой театр ― все исчезло, как дым. А Моссовет говорит об урегулировании действий некоторых ведомств и учреждений и т. д. Повсюду огромные очереди за продуктами. Я и не надеюсь, что работа ресторанов улучшится. Мне кажется, что Муля просто уехал, никуда его военкомат не вызывал, в данный момент вообще никого не вызывают. Коммунисты и евреи покидают город. И все время неустанно повторяется тот же главный вопрос: будут ли защищать Москву или нет. Хотя все утверждают, что Москву отдадут без боя, что не будет оборонительной осады, я же думаю, что, к сожалению, будет осада Москвы и Москва будет защищаться. В общем, посмотрим. Сегодня ожидается бомбардировка города. Потрясающее количество людей уезжает. А радио продолжает орать патриотические песни. Говорят, что киевляне до последнего момента не знали, что немцы вступают в город, и до последнего момента радио орало и передавало свою обычную программу. Я очень боюсь, что Москву будут защищать. А чего ждать завтра? Некоторые утверждают, что немцы войдут в Москву сегодня ночью. Это уж преувеличение. Но все может быть.

Сейчас мы переживаем смутное время. Очень остро встает вопрос о продовольствии. Завтра буду рыскать по лучшим ресторанам ― авось работают, но Союз всех бросил, и «вожди» улепетнули. Говорят, Фадеев поехал на фронт. Вранье! Поехал в Казань, по всей вероятности. Le dernier communiqué[91] гласил: «В течение ночи на 16 октября наши войска вели ожесточенные бои с противником на всех фронтах и особенно на Западном фронте». Немцы продолжают вносить в бой новые части. Ну вот. Таковы факты. Во всяком случае, в Москве все говорят об очень близкой оккупации Москвы немцами. Недаром бегут коммунисты и евреи, недаром Президиум Союза улепетнул, предусмотрительно захватив деньги с собой. Лиля и Зина предусмотрительно сидят в подвале, ожидая бомбежки. Мне же в случае тревоги не очень хочется спускаться туда, в бомбоубежище. Сегодня обменял книги в библиотеке ― взял A. Gide’a «Paludes» и «Le Retour de l’Enfant prodigue».

17/X-41

По всей вероятности, Москва будет осаждена, если судить по тону сегодняшних газет, которые говорят о москвичах, намеренных защищать свой город во что бы то ни стало (между нами, москвичи либо уехали, либо хотят уехать и ничего вовсе не хотят защищать). Таким образом, Москва подвергнется жестоким бомбардировкам со стороны авиации и дальнобойной артиллерии. Но кто же будет защищать Москву? Рабочие? Но ведь, чорт возьми, их слишком мало. Ни я и никто другой ничего не понимает. Последнее сообщение Совинформбюро: «В течение 16 октября шли бои по всему фронту» и «особенно ожесточенные ― на Западном направлении фронта. В ходе боев на Западном направлении обе стороны несут тяжелые потери». Может ли так быть, что положение на Западном направлении улучшилось? Во всяком случае, на Западный фронт посылают батальоны всевобуча. Я весьма опасаюсь, что в случае всеобщей обороны города меня мобилизуют на эту чортову военную подготовку. Я, во всяком случае, серьезно намерен не давать себя захомутать ― но как? Если осада продлится долго, не защищать Москву в случае мобилизации было бы опасно; если осада продлится несколько дней, я попытаю счастья; просто я хочу избежать физического уничтожения. Я тороплюсь писать, так как ожидаю сегодня общей мобилизации всех мужчин, способных носить оружие, чтобы защищать город. Я почти уже потерял надежду, что за Москву биться не будут, а это предотвратило бы большие несчастья для города. Вероятно, как я и надеюсь, главное будет происходить вне города ― потому что если немцы до Москвы доберутся и смогут войти в город, все для красных будет кончено. Было бы сущим идиотизмом биться за город, который все равно будет взят. Сегодня постараюсь найти хороший ресторан, чтобы поесть, если какая-нибудь жратва еще осталась. Очень боюсь за Москву. Ведь «наши» способны наделать глупостей престижа ради. Прочел идиотскую книгу Жида «Болота». Зачем писать такие книги, которые никому ничего не дают?

Вечером того же дня

Воздушная тревога в 6 ч. 45. Я не стал спускаться в бомбоубежище, предпочел писать и читать. Пью чай. Сегодня речь Щербакова (секретаря ЦК партии и горкома), который объявил, что будем защищать город, и обличал носителей паники и шпионов. Положение на фронте, может, улучшилось? Весь город стоит в очередях у магазинов и ожидает худшего ― бомбежек с воздуха и артиллерийских обстрелов. Полная неуверенность: еще недавно говорили о катастрофе на фронте, и Муля с женой уехал, теперь говорят о том, чтобы защищать город… Я ничему этому не верю и жду, чем все кончится. Завтра постараюсь достать продуктовые карточки через домком. Вопрос еды меня очень беспокоит: с одной стороны, питаться в ресторанах и кафе стоит очень дорого; с другой стороны, говорят, что немцы упраздняют советские деньги, когда они вступают в город. Тогда как быть? С одной стороны, я хочу истратить мои деньги наилучшим образом, если они должны скоро потерять свою цену. С другой стороны ― кто знает? Может быть, они сохранят всю свою «прелесть», а в таком темпе они быстро кончатся. Перспектива стоять в очереди за продуктами мне не улыбается, вот уж нет. По крайней мере, я доволен, что не умер, что сижу в тепле и читаю французские книги. Но все это мне кажется очень быстротечным. Надо сказать, что 6 ч. 45 ― рановато для воздушного нападения. Странные дела! Но я думаю, что это только начало…Что меня ждет? Загадка. Видел Нину Гордон (Прокофьеву). Студия, где она работает, бессовестно удрала, даже не заплатив зарплату сотрудникам. Отбой воздушной тревоги. Спасительный голос диктора: «Угроза воздушного нападения миновала…» В какие странные времена мы живем. Как я мечтаю о мире, и как мы его недооценивали, этот мир, когда он был. Тревога продолжалась полчаса ― двадцать пять минут. Это мало, совсем мало. Страшно хочется пить. Вновь записался в читальный зал в Столешниковом переулке (иностранная литература); был там в 5 ч. 30. Ни души. Читал стихи Малларме и «Месье Тэст» Валери. «Месье Тэст» ― это гениально. Малларме (стихи и проза) замечательны, но я предпочитаю Валери («Нарцисс», «Змей», «Пифия», и т. д., и т. д.). Валери в сто раз универсальнее, чем Малларме, и просто гораздо умнее. У Малларме ум и гений инстинктивного слова, самых тонких оттенков душевных ассоциаций. Валери идет дальше и возвышает эти качества Малларме благодаря мысли и пониманию фактов, чего Малларме не умеет. Стихи Валери, которые я считаю лучшими, чем стихи Малларме, ― это его душа, а проза его исполнена ума. «Месье Тэст» и «Взгляд на современный мир» (все, что я знаю из прозы Валери) ― доказательство этого. Останется ли что-нибудь из произведений этих замечательных и гениальных поэтов в человеческих умах после войны? Тут я поднимаю для себя один из основных вопросов: вопрос объективной ценности искусства. Вкусы настолько переменчивы, и если достаточно одной войны, даже такой, как эта, чтобы стереть следы произведений этих поэтов, то что можно думать об объективной ценности их произведений? Совершенно ясно, что сейчас есть тенденция представлять теперешнюю войну как нечто вроде Апокалипсиса, который все сотрет и после которого появится «новая культура», все «новое». Будет ли это правдой? Надо ждать. В данный момент я стараюсь усвоить французскую культуру, в ожидании новой…

18/X-41

Сегодняшнее сообщение: «В течение дня 17 октября наши войска отбили несколько ожесточенных атак неприятеля на Западном направлении». К тому же, вероятно, немцы взяли Одессу, так как говорят об эвакуации войск из района Одессы «по стратегическим соображениям». Улучшилось ли положение на Московском фронте? Во всяком случае, по радио и в газетах продолжаются разговоры о том, что Москву будем защищать до последней капли крови и ни за что не отдадим врагу. В магазинах города повсюду огромные очереди, главным образом, за хлебом. Сегодня пойду в домком, чтобы поговорить о хлебных и продуктовых карточках. Такие карточки выдаются с разрешения милиции; может быть, напоминая о своем существовании, я делаю ошибку? Они мне скажут: «Ага, ты не работаешь, будь любезен, иди на стройку укреплений под Москвой…» Но мне надо получить карточки; я не могу продолжать разоряться в кафе; я решил каждое утро становиться в очередь за хлебом, когда я получу карточки. Во всяком случае, я узнаю сегодня, что надо сделать, чтобы получить эти карточки. В конце концов, надо рискнуть. Ведь меня за это не повесят. Сегодня попытаюсь съездить на Можайскую улицу, узнать, как обстоят дела с занятиями по иностранным языкам. Я пишу «попытаюсь», так как туда можно попасть только троллейбусом, а троллейбусы лопаются от народа: люди даже лезут на крышу! Прочел «Изабель» А. Жида; в общем, довольно банально. Мне очень хочется целиком переписать «Месье Тэст» в читальном зале. Но когда у меня будет на это время? Вот мой план на сегодняшний день: утром поговорить с домкомом насчет карточек, затем добраться до Столешникова, посмотреть, можно ли купить пирожных. Затем попробовать доехать до улицы Можайской. Поесть в кафе «Артистик». Это мой последний день кутежа, так как я, может быть, скоро получу карточки и буду получать хлеб. Переписать «Месье Тэст», если у меня хватит времени. Но разве можно питаться исключительно хлебом? Чтобы получить другие продукты, нужно стоять в очереди целый день… Ну, посмотрим. Ладно. Кажется, многие люди забрали с собой в эвакуацию лучшие книги с абонемента Столешникова. И в читальном зале, неизвестно почему, многих хороших книг не хватает. Например, только один томик Малларме, одна книга Валери… Что нам принесет этот день? Пока получается, что Одесса, видимо, взята.

19/X-41

Сегодня ― постановление Государственного Комитета Обороны: военные смещения (назначения командующих обороной Москвы; оказывается, командующий Западным фронтом ― Жуков; о Тимошенко ничего не слышно). Введено осадное положение; «провокаторов, шпионов» приказано расстреливать на месте. В городе ― огромные очереди; разруха; открыто говорят о вещах, которые невозможно было представить несколько дней раньше. Открыто говорят о том, что «правительство уехало»; когда возьмут Москву; критикуют правительство, говорят об отступлении армии и т. д. Новости с фронта преплохие ― от частных лиц, там побывавших. Газеты же другого мнения. Мнение населения Москвы en gros[92]: Москва будет взята. Говорил с Кочетковым и согласился с ним: основное ― не быть куда-нибудь мобилизованным. Самое досадное ― быть погубленным последней вспышкой умирающего режима. Ожидается всеобщая мобилизация. Я и Кочетков твердо решили никуда не ехать и не идти. Кочетков в своем домоуправлении заявил о своей эвакуации и с тех пор живет у жены, на Брюсовском переулке. Если получит мобилизационную повестку, то, во-первых, она придет не на Брюсовский, а по месту жительства, где его не будет, чтобы получить ее. Если же будут артачиться на Брюсовском, то он покажет свою справку об эвакуации (он ее сохранил) и скажет, что живет у жены, так как сегодня-завтра собирается с ней эвакуироваться. Если же его призовут, то и в военкомате он покажет справку об эвакуации ― авось поможет… Я тоже рассчитываю на эту справку как способ предупредить мобилизацию на трудовой фронт, которая, быть может, будет проводиться по домоуправлениям, или на всевобуч, или куда. Во всяком случае, je suis bien résolu à n’aller nulle part[93]. 99 % всех людей, которых я вижу, абсолютно уверены в предстоящем окончательном поражении нашей армии и во взятии Москвы немцами. Вообще делается чорт знает что; колоссальное количество директоров предприятий, учреждений уехало, бежало; масса народа не получила ни шиша денег и ходят, как потерянные; все говорят о поражении и переворотах; огромные очереди; тут ходят солдаты с пением песен; тут какие-то беглецы с фронта… Сегодня шел снег и дождь. Москва живет в бреду. С одной стороны, газеты пишут о боевых трофеях, партизанской войне, героическом сопротивлении Красной армии, о том, что Москва всегда будет советской; с другой стороны, смещения в военкомандовании, речи Щербакова и Пронина, постановления и приказы; с 3^й стороны, народ говорит о плохом состоянии армии; приходит бесчисленное количество людей с фронта, говорящих о невооруженности армии, бегстве и т. д. А тут ― марши по радио, «письма на фронт»… Недаром объявили осадное положение и учреждена военная власть с правом расстрела на месте. Все-таки, наверное, Москва est virtuellement prise par les troupes du Reich[94]. Все это ― и то, что выбрасывают на рынок муку и товары, ― предсмертные судороги. Все зависит от фронта ― как там положение. Все соглашаются на одном: такого еще никто никогда не видел: неслыханного бегства и военных revers[95]. Сегодня утром достал 1 кг риса и 100 г масла. Завтра утром тоже постараюсь достать. Завтра же зайду в Союз писателей ― там опять составляют списки отъезжающих ― освежить воспоминание обо мне (в случае чего, при проверке, действительно ли я собираюсь эвакуироваться, меня нашли в списках). Да, вообще, сейчас il faut s’attendre à tout[96]. Возможно, что захотят сделать «жест» и бестолково, нелепо мобилизуют всех на защиту города, хотя это и не спасет положения. Но я никуда не пойду ― меня это не устраивает. Был на курсах ИНЯЗа ― там все разбежались, и нет занятий. Завтра буду узнавать насчет карточек. Но что делается в Москве! Атмосфера полнейшего поражения: «Наши сдавать города умеют; н-да, на это они мастера; взять бы город ― это нет; а сдать, так это они умеют…» и все в таком духе и: «И Одессу взяли, и Ленинград, и Москву возьмут». Чудеса? Qui aurait cru[97], что все так распоясаются? Сегодня звонила Валя, которой я написал. К7–28–41. Завтра буду ей звонить. Она работает на хлебопекарном заводе; возможно, что это мне поможет в смысле получения хлеба. Все уверены, что немцы возьмут Москву. Кажется, Сербинов не уехал. Пора спать; слипаются глаза, а завтра ― рано вставать и идти в очередь. Все ― бред. Главное ― успешно избежать возможной мобилизации. Пора спать.

21/X-41

Последняя сводка: «На Западном фронте наши войска отбили несколько ожесточенных атак немецко-фашистских войск». Кроме того, появилось «Можайское направление» и Малоярославское. Гжатск взят, да и Можайск, по всей вероятности. Сегодня утром опять удачно достал продуктов: печенье 200 г, муки 1 кг и сахар 500 г, простояв в очереди не больше 45 минут (sic). Красота! Читаю «Les Cloches de Bâle» Арагона ― прекрасный роман. Страшно жалко, что не смог я достать в Библиотеке «Les Beaux Quartiers», которые страшно хотелось перечесть, ― очевидно, просто с собой увезли какие-то эвакуирующиеся. Досадно. Вчера был у парикмахера. Сегодня, по всей вероятности, встречусь с Валей. Меня это интересует с хлебной точки зрения. Все-таки здорово, что Валя работает, ― не то что я, дуралей, бью баклуши. К 9 часам пойду шамать в кафе «Москва» ― если что-нибудь там будет. Печенья ― хорошие, но вряд ли у меня хватит терпения хранить их ― все съем, по всей вероятности. Кричит радио. На улице ― серая слякость. А здорово: осадное положение! Осадное положение… Мы сразу воображаем крепости, рыцарей, турниры и битвы… Ах! действительность от этого весьма далека… Но, чорт возьми, не беда. Теперь я мечтаю о времени, которое, несомненно, наступит и мне принесет деньги, условия для работы, путешествия, женщин… Но я также отлично знаю, что наступит, а потом пройдет некоторый период, и все это мне начнет надоедать, и я начну мечтать об иных формах жизни, о других возможностях. Однако я уверен, что предвидение неизвестного и будущего мне не помешает всеми силами стремиться достигнуть ближайших целей. Конечно, цели не бывают конечными, цели сменяются, но ничего нельзя достигнуть одним махом, надо идти по ступеням, цели и есть ступени. Радио продолжает орать. Мне хочется посрать. Победим ли мы немцев? Они взяли Львов, Минск, Кишинев, Киев, Смоленск, Одессу… Они на грани взятия Москвы. Во всяком случае, мне кажется, что не мы их победим. Некоторые говорят, что Москва будет взята к Октябрьским праздникам. Очень жаль, что Митя удрал: он пропускает очень интересное время, историческое время. Кстати, он не хотел уезжать. Его дядя был назначен в Академию наук, в Ашхабад. Вчера послал телеграмму-молнию этому дяде, чтобы он мне послал точный адрес Мити. Английские и советские войска оставляют Тегеран. Видимо, эти войска будут защищать Баку. По всем фронтам продолжается ожесточенная борьба. Мне хочется переписать «Месье Тэст» целиком. Я это сделаю, если успею. И еще предвижу разочарование, предстоящую скуку от встречи с Валей. По телефону у нас очень оживленные, умные разговоры, так же и в письмах, а когда встречаемся – ничего не прибавляется, наоборот, мы скованны и т. д. (как в «Тесных вратах» Жида).

21/X-41

Сегодня утром купил килограмм муки, коробку консервов (крабов) и 3 коробки вафель, из коих съел одну и собираюсь начать вторую ― к чему хранить? Я хочу радоваться, и единственный способ это делать ― хорошо питаться. Вчера съел все печенье. В сущности, никто не знает, что будет завтра; и лучше съесть вкусное сразу, даже если потом будешь об этом жалеть, по крайней мере, будет что вспомнить ― вроде «гастрономического» наслаждения. Вчера видел Валю. Она много работает на своем хлебном заводе. Она переживает период морального кризиса, не знает, о чем думать, кому верить, и очень боится немцев, хочет бежать пешком или отравиться морфием, если они войдут в Москву. Ее отец был коммунистом, но он умер в 32 году. Чего же ей бояться? Нечего, абсолютно. Я стараюсь ей объяснить. Я очень хорошо понимаю причины ее подавленности: с одной стороны, ей приходится работать, она не может учиться; с другой стороны, то, что пишут в газетах и передают по радио о немцах, ее очень пугает; с третьей стороны, она видит, что московское население отнюдь не патриотически настроено; она видит совсем растерянных людей; она слышит не очень патриотические разговоры. Все это ее путает, она не знает, кому верить, что думать о положении теперь и о будущем. Я стараюсь вдохнуть в нее силы… Были в кино, где я второй раз смотрел «Дело Артамоновых». Потом мы встретились с Сербиновым, который в Челябинск не уехал. Он говорит, что и не уедет. Посмотрим; он напускает очень патриотический вид. Он говорит, что немцы Москву не возьмут. Если бы это было так… Но я сомневаюсь. Все сомневаются во всем. Сегодняшнее сообщение: новое направление нацистских нападений на юге: Таганрог. Немцы наступают через Таганрог на Ростов-на-Дону. В сущности, они великолепны. Что-что, а драться, вести войну и наступать они умеют. Этого нельзя отрицать. Они по всему фронту продолжают свое наступление, особенно сильное на Западном фронте и на юге (Таганрог). Все, с кем мне приходилось говорить, а таких немало, не доверяют помощи, которую нам оказывают Англия и Америка. Главный смысл разговоров: Англия ведет эгоистичную политику; ее помощь нарочно медлительна. Большинство думает, что англичане ждут нашего поражения или нашей победы, главное для них, чтобы немцы потеряли возможно больше сил в этой кровавой войне, и тогда, в нужный момент, когда потери Рейха достигнут максимума, англичане нападут на Германию в Европе. Это весьма возможно. Надо признаться, что в интересах англичан ждать, что будет. Совершенно ясно, что в данный момент они могут, чтобы нам помочь, пойти в наступление во Франции или в Бельгии, но понесут много потерь. В их интересах добиться большего результата с наименьшими потерями. Ясно, что если бы англичане атаковали Европу, они добились бы сейчас большого успеха, но и понесли бы максимум потерь. Остается все тот же вопрос: будет ли взята Москва. Если немцы отрежут Баку, откуда красным брать нефть? Она есть в Башкирии (Урал), но недостаточно. Говорят о большой военной промышленности, которую сейчас очень быстро создают на Урале. Что касается работы, я не знаю, как быть. Надо же будет когда-нибудь начать работать. Когда деньги кончатся. Конечно, хорошо было бы устроиться в какую-нибудь библиотеку, например, в Библиотеку иностранных языков, но вряд ли это удастся ― у них, наверное, полный штат. А работать на заводе ― ясно, что это совершенно мне не улыбается.

Сербинов тоже ищет работу. Н-да. Читаю «Les Faux-Monnayeurs» ― очень интересно. Хочется «зажухать». Сегодня кушал в кафе «Москва». Н-да. Сегодня, в 3 часа, я и Валя будем у Сербинова. Histoire de passer le temps.[98] Сегодня уезжает ― во всяком случае, собирается уезжать ― эшелон писателей в Ташкент через Саратов. Встретил Кашкина ― пресимпатичный человек. Кочетков тоже не уезжает ― едут в теплушках, и неизвестно когда доедут, и доедут ли вообще. That is uncomfortable, comme disent les Anglais. Très peu pour moi.[99]

22/X-41

4 месяца войны с Рейхом. Последнее сообщение: «В течение дня 21 октября наши войска вели бои на всем фронте. Особенно напряженные бои продолжались на Западном направлении, где наши войска отбили ожесточенные атаки врага». Немцы продолжают вводить в бой новые силы. Особенно сильный натиск ― на Можайском направлении. С хлебом мои дела хороши ― получил карточки, а по карточкам можно доставать безо всякой очереди белый, серый, черный хлеб по 400 гр. в день. Итак, хлеб пока что обеспечен; кроме того, Валя достанет сегодня-завтра (я ее попросил вчера, когда не знал о карточках) хлеба. Сегодня был в бане; suis propre comme un sou neuf[100]. Весь тон прессы ― отстаивать каждый дом, улицу. Купил однотомник Лермонтова и «Гамлет» в переводе Пастернака. Вчера был в кино с Валей и Сербиновым. Целый день шатались по городу. Валя настроена пораженчески ― т. е., что Москву, по всей вероятности, возьмут, а Сербинов уверен в противном. Дней 6–4 тому назад я был уверен, что Москву возьмут; теперь, à vrai dire[101], не знаю, что и говорить, ― как-никак, немцы еще не дошли до Москвы. Прорвутся ли они к ней через Можайск по магистралям? Интенсивное их наступление продолжается на юге, direction Taganrog ― Rostov-sur-Don[102]. Неужели советские войска отстоят Москву и не дадут немцам овладеть ею? Не верится что-то мне в это: слишком наши люди дезорганизованы, да и техника хромает. Не верится. Впрочем, увидим. Все время известия: такого-то взяли, такого-то взяли… Гм…ce n’est guère rassurant. Enfin… n’anticipons pas.[103] У меня побаливают глаза из-за света электрического ― в комнате, которую занимаю, нет дневного света, и много читаю. Сегодня-завтра пойду к глазному врачу насчет очков ― а то погублю глаза. Кроме того, постараюсь заказать 2^й ключ от парадной. Сербинов хвастает о патриотизме, а сам рассказывает антиеврейские анекдоты… Хорош! Валя повредила руку на заводе; я ей принес почитать книгу Ахматовой «Из шести книг». Валю, главным образом, беспокоит ее отчим: военный следователь; в случае прихода немцев Валя боится, что ей из-за него не поздоровится. Думает ликвидировать сочинения Ленина; карточки же отца (партийный, умер в 32^м г.) сжигать жалеет. Я ей твержу не бояться ничего: все зависит от нее самой. Мне Лиля и Зина страшно надоели ― но приходится с ними жить и на них рассчитывать. Да, глаза нужно будет лечить ― я бы хотел, чтобы мне прописали очки, носил бы иногда, чтобы читать и носить ради шика. Увидим. Сегодня в 10 ч. 30 буду звонить Вале. Работы все не намечается. Н-да, pas bien fameux[104]. Ну, ничего. Хоть книги хорошие, шамать есть что; кое-что денег, жить есть где, вещи.

23/X-41

Положение на фронте неизменно ухудшается. Советские войска оставили Таганрог. Идут бои немцев по направлению к Харькову. На Западном фронте немцы вводят в бой все новые и новые силы, стремясь прорваться к Москве. На отдельных участках им удается прорываться, и советские войска отступают. Крым отрезан, Донбасс ― под непосредственной угрозой. Немцы стремятся к московским магистралям. Весь общий тон прессы ― защита Москвы до последнего дома. Населению от этого сладко не придется. Дураки! Ведь главное ― разбить немцев на подступах к Москве, не допустить к городу ― а если они прорвутся, то глупо и не нужно защищать дома и улицы: это погубит город без цели. Сегодня утром достал печенья и конфет. Валя скисла, настроение у нее плохое из-за неопределенности ухудшающегося положения; она права в том, что «компания» ― я, она и Юрочка ― ничем не связаны и что нам скучно (сегодня мы собрались у Юры, играли в карты, и, действительно, было скучно ― очень). Она принесла мне хлеб: таки достала 1 кг белого, хорошего хлеба. Юрочка натрепался ей о том, что она мне надоела, что из-за хлеба и т. д. Естественно, она как умная девочка прямо мне об этом не сказала, но теперь меня же цитирует: старое надоедает и т. д. Тем не менее, хлеб принесла ― хорошо, спасибо. Она почему-то очень повесила нос. Настроена она очень пессимистично ― пораженчески. Конечно, положение отвратительное. Но к чему ей-то вешать нос на полку? Что, она думает, что ее изнасилуют немцы? Это ― вздор. Ну, да х… с ней. Я стараюсь ее утешить; она же думает, что я над ней смеюсь и «помогаю не от чистого сердца». Во всяком случае, завтра к 3 часам встретимся. Сегодня купил: стихотворения Надсона, Гофман «Новеллы», Дос Пассос: «1919 г.» и «42^ая параллель». Юрочка все говорит о работе. Но какая сейчас работа? Не вижу, как мы будем жить при разбитых стеклах, без газа и электричества, без воды (когда будут разрушены МОГЭС, газзавод и водопровод). Н-да. Все куда-то норовят ехать. Томск, Казань, Ташкент переполнены (да и не только они). Нина Герасимовна укатила в Томск к дочке. Желаю ей доехать благополучно. Сегодня-завтра пойду к глазврачу. Тэк-с. Купил стихи Надсона. Читаю «Faux-Monnayeurs» Gide’a.

24/X-41

Продолжается campagne de presse[105] о защите Москвы. «Будет обороняться каждый дом» и т. д. Население призывается «бороться не только с вражеской пехотой, но и с танками». Чорта с два! С танками населению бороться! И вообще пытаются изобразить защиту Мадрида в 38–39^м гг. и «гражданскую». Заместитель начальника Совинформбюро заявил в очередной пресс-конференции иностранных корреспондентов о том, что часть правительства, ряд наркоматов, Совинформбюро и дипломатический корпус находятся в Куйбышеве. По его словам, «Государственный Комитет Обороны во главе с тов. Сталиным находится в Москве». Лозовский заявил, что «переезд части правительства и ряда наркоматов в Куйбышев ничуть не означают ослабления воли и решимости оборонять Москву». Н-да. Куйбышев (б. Самара) находится на Волге. Крупный центр, подальше и Казани и Саратова, на солидном расстоянии от Москвы. Оттуда можно куда угодно уехать. Говорят о том, как «женщины будут подносить ящики с патронами бойцам, с оружием в руках» и т. п. Смутно напоминает оборону Парижа в 1870, коммуну… Но я держу пари, что красные не сумеют одержать решающих успехов даже на подступах к Москве. Недаром все же большое количество народных комиссаров, часть правительства и «дипломатический корпус» потихонечку удрали в Куйбышев. Опасность в этих «драться за каждую улицу», «каждый москвич должен стать солдатом» и т. д. Да плевал я на это! Еще чего захотели! Продолжаю читать «Фальшивoмонетчиков». В ноябре, 7^ого и 8^ого, ― Октябрьские праздники (24^я годовщина Революции). Немцы захотят вступить в Москву до этих дат, я уверен, они же любят эффектные ходы. А это будет эффектно…Что да, то да. Тут уж чья возьмет. Во всяком случае, московское население сейчас не особенно храбрится насчет обороны Москвы. Посмотрим. Купил 1 кг изюму, 1 кг яблок. Да-с. Сильнющая бомбардировка вчера, я провел все время в глубоком и элегантном сортире на Пушкинской площади. А говорят, что это еще только цветочки. Гм. Вероятно, сегодня увижу Сербинова и Валю. Постараюсь пойти к районному глазнику, если успею. Должен еще пойти на почту, узнать, нет ли почты для меня, до востребования.

26/X-41

24^го вечером позвонил А.С. Кочетков и предложил мне включиться в эшелон на Ташкент ― последний эшелон писателей. 25^го я пошел в главный почтамт, где нашел телеграмму из Ашхабада, содержащую точный адрес Митьки. Он ― в Ашхабаде. Тут я решил ехать, тем более, что 25^го числа вышло постановление, обязывающее все трудоспособное население выйти на строительство кольца оборонительных укреплений вокруг Москвы. Поскольку я знаю, где Митька; поскольку едет Кочетков и мы поедем вместе; учитывая то, что решили ожесточенно биться за город (строятся баррикады), и то, что всех посылают на строительство укреплений, я счел целесообразным включиться в список эшелона на Ташкент. Думаю доехать до Ташкента, а там, если Кочетков поедет в Ашхабад, поехать с ним: нужно же куда-нибудь приткнуться. Потом, страшно хочется увидеть Митьку. Конечно, много «но»: посадка, еда во время путешествия, возможность быть разбомбленным и плестись пешком неизвестно куда; неизвестно, где буду жить в Средней Азии, что буду делать… Но нужно рискнуть; здесь, в Москве, все слишком грозно; грозит физическое уничтожение… Кроме того, поеду я не один; это уже очень много. Авось будет какая-то помощь. Конечно, очень горько покидать столицу, Валю, свою комнату, покой кровати… Но нечего делать, нужно: здесь никого не останется, вот в чем дело: будет пальба, солдатье, и ни души, и бомбежка. Вещей я беру сравнительно мало, обременять себя нельзя; но все любимые книги везу с собою. Во всяком случае, едем не в теплушках, и то хлеб. Надеюсь, что поеду в одном вагоне с Кочетковым. Ехать надо, непременно. Конечно, доехав до Ташкента, будет очень досадно, если придется двинуть куда-нибудь в другое место, чем Ашхабад, ― ведь там человек, наиболее мне близкий друг из всего СССР ― Митька! Но ничего, увидим. Возможно, что Кочеткову придется ехать в Алма-Ату, а как мне одному в Ашхабад? Бесспорно, рано об этом говорить. В Ташкенте не прописывают; Ташкент рассматривается как переплавочный пункт. Н-да. И все же я верю в какое-то светлое будущее или, по крайней мере, в счастливые моменты… Привилегия юности? – Быть может, но avouez que ҫa aide à vivre[106]. Кончится же когда-нибудь эта война… Конечно, шикарно было бы попасть в Ашхабад и увидеть Митьку. Но я на это не рассчитываю. А впрочем, все может быть. Итак, опять, вновь прощай, любимый комфорт, одеяла, стол и комната, родная, несмотря на все, уютная Москва! Опять вокзалы, опять ― неизвестность и тяжелые бытовые условия; но все же я буду не один; если бы Кочетковы не ехали, я бы вряд ли поехал. Как я любил Москву, свою комнату, покой, несмотря на бомбежки! И опять приходится это покидать. Что за судьба! Но бояться не надо ― от веры и воли ― victoire[107]. Насчет положения на фронте факт тот, что немцы потерпели неудачу у Ленинграда ― там контратакует Red Army[108]. И у Калинина плохи дела немцев. И все же на наисущественнейшем направлении ― московском, западном ― им удается продвигаться в результате ожесточенных боев. Вполне возможно, что Москва сумеет остановить наступление немцев, как сумел это сделать Ленинград. Хотя, конечно, там флот помогал… Видел Валю. Она крайне отрицательного мнения об англичанах: мол, не помогают, ведут эгоистическую политику. Она ― пораженка и пессимистка. Говорит, что скоро уйдет с хлебозавода, и не будет шиша бить, и достанет справку об эвакуации, чтобы ее считали эвакуированной и не надоедали с разными мобилизациями. Если ей это удастся сделать, то это будет ловко. Она мне советует уезжать, ― конечно, nuance de «ce que moi, je reste à Moscou, toi tu peux partir si tu as peur», mais je m’en fous. Au moins, il n’y a point à craindre le froid à Tachkent et environs[109]; и потом, не бомбят… Конечно, я страшно хочу остаться в Москве, но ведь это невозможно! Хочется плакать, хочется к чорту бросить все и не уехать. Но это противоречит разуму. Вчера послал телеграмму Митьке о том, что выезжаю в Ташкент; ceci engage[110]… Еще никто не знает, когда отъезжает эшелон; по всей вероятности, завтра или послезавтра. Ехать так ехать. À Dieu Vat. Продолжу этот дневник, очевидно, уже в вагоне. Милый, любимый дневник!

27/X-41

Все еще не уехали; да и уедем ли? Положение на фронте неизменно ухудшается: на Западном фронте немцы медленно, но все же продвигаются; на Юго-западе взят город Сталино (Донбасс), да и, очевидно, Харьков также. Видел Кочеткова. Еще даже неизвестно, в какой именно город направится эшелон, ― выясняют, где пропишут эвакуированных. Нам с Кочетковым все равно, где слезть, лишь бы это было в Средней Азии, откуда мы сможем «драпануть» в Ашхабад… Отъезд представляется мне каким-то нереальным. Вещи-то у меня готовы. Сегодня должны окончательно узнать, куда именно направляется эшелон. Записано очень много человек: около 250. Возможно, что поедем на Алма-Ату. Для меня основное ― постоянно держать связь с Кочетковыми. Звонил Вале; она очень удивлена, что я уезжаю, и в душе ― против этого отъезда. Она бросает работу: по всей вероятности, у нее процесс в легких. Все боятся, что уезжать поздно, что разбомбят. Сегодня должны узнать сроки отъезда. Если эшелон направляется не в Ср. Азию, то мы этим эшелоном не поедем. Ехать, конечно, нужно. И все время эта грызущая сердце тоска по Парижу; во что он превратился, будет ли он когда-нибудь тем, что был? ― Вот вопросы. Ну, скоро пора идти в Союз. J’ai l’impression[111], что сегодня еще ничего не выяснится. Сегодня в 7 часов должен звонить Вале и сообщить ей, что выясняется насчет отъезда. Противно, что столько народу ― и я не член Союза писателей, и меня могут эвакуировать в последнюю очередь. Кочетков рассказывает, что МГУ эвакуируется в Ашхабад. Пора в Союз. Валя не верит в то, что я поеду…

Le même jour[112]

Эшелон отправляется, по-видимому, послезавтра. Организуется продажа в вагонах хлеба, колбасы, сахара и конфет по коммерческим ценам. Мешкают они с отъездом. Звонил Вале в 7 ч. Она убеждает не ехать; говорит, что мне там будет плохо, вернуться уж не смогу, буду жалеть… Очень ей не хочется, чтобы я ехал. Да и мне не хочется страшно ехать: а вдруг надо было именно здесь оставаться? Но я все же поеду. Нужно рисковать ― да и, кроме того, я приближусь к Митьке. Конечно, перспектив мало; но Азия, близость Персии, Митька… Нужно рискнуть! Que m’en coûte-t-il? Pas grand’chose.[113] Кочетков советует ехать, Валя советует не ехать. Как выбрать? «Своя голова» ― это превосходно, но годится не всегда. Читаю прекрасную книгу Арагона «Базельские колокола». И потом навязчивый вопрос: где ближе будет культура, заграница, Европа ― здесь, в Москве, или там ― в Азии? Ашхабад… Это близко к Ирану, Сирии… А Сирия ― под мандатом де Голля; Ирак ― англичане… Конечно, какой с них толк, спрашивается, да и до Ашхабада нужно еще доехать. Дело в том, что вся культурная жизнь выкачана из Москвы… Говорю я: «Столица, столица…» ― а какой с нее толк, если все умные люди выехали, и останутся войска, Валя и я… Нет, бесспорно, рискнуть надо… Авось кое-что из этого и выйдет. Боюсь, что Москва потеряет роль и первое место.

28/X-41

В полдень воздушная тревога. Среди бела дня это первая воздушная тревога за всю войну («в стиле» ― неслыханное что-то). Был в кафе на улице Воровского, когда началась пердежка. Теперь я уже на своем четвертом этаже, несмотря на тревогу, я не спускаюсь в бомбоубежище; не люблю бомбоубежища. В кафе я даже не успел допить свой кофе. Жаль! Да, старик, если вот так начнутся воздушные налеты, среди бела дня… Все страшно трясутся. Сегодня, днем или к вечеру, мы узнаем, когда «точно» (да, да) поезд уходит в Ташкент, да и вообще, что и как. Судя по газетам, немцы преуспевают только в направлении Харькова (Украина); в направлении Москвы, говорят, наши войска не только сопротивляются, но даже успешно контратакуют. Здорово пернуло совсем рядом. Странная параллель: я «оттягиваюсь» в октябре 1941 точно так же, как я это делал в последние месяцы в Париже. Реакция одинаковая: накануне огромных пертурбаций я делаю все возможное, чтобы в последний раз себя порадовать. В 39^м я хожу по кафе и кино в Париже, в 41^м ― хожу по кафе и кино московским. Разница только географическая. Вот… А ведь действительно я нахожусь накануне отъезда, который переменит всю мою жизнь. Конечно, такие отъезды немного пугают, но ехать надо. В сущности, по правде говоря, я ведь уезжаю, главным образом, в надежде встретиться с Митей. Я хочу, насколько это возможно, приблизить свою судьбу к его судьбе. Мы слишком связаны друг с другом, чтобы окончательно расстаться. И несмотря ни на что, я надеюсь, что мы встретимся. Мы с Митей совершенно необыкновенные, мы редкие экземпляры человеческой породы, странные и самобытные. Следовательно, мы должны быть вместе; там, где есть группа, есть сила; к тому же мы «друзья детства». У нас было так много общих интересов, вкусов, что мы не должны терять друг друга из виду. Другой вопрос, смогу ли я добраться не только до Ашхабада, но даже до Ташкента, и т. д., и т. д. Но надо попробовать, чтобы увидеть. Продолжает сильно пердеть совсем рядом. Чортова война! У меня впечатление, что я беру с собой слишком много книг. К чему они мне там? Да ну! По правде говоря, я не могу себе представить ни эту дорогу, ни эту Азию. Читаю сейчас «Фантастические новеллы» А. Грина. ― Прекрасно. Хочется срать. («Скоро я стану срицем!»)

30/X-41

Пишу в ташкентском поезде. 28^го был день очень сильных бомбардировок советской столицы. Четыре раза была воздушная тревога (два раза днем, два ― ночью). Днем, без всякой тревоги, были сброшены две бомбы: одна попала на площадь Свердлова, около Большого театра, в фасаде которого она образовала большую брешь. Были жертвы. Вторая бомба упала в самую середину улицы Горького, около телеграфа и диетического магазина, было много жертв. Разбитые стекла, окна вылетели к чорту. Я как раз был в этом районе, но, к счастью, не пострадал. Это оказались разрывные бомбы. После бомбардировки на улице Горького было черно от народа ― любопытствующих и жаждущих зрелища людей. Вызвали военных и милицию… Произвело сильное впечатление и многих напугало то, что эти две бомбы упали до того, как дали тревогу. И все это в ослепительно хорошую погоду: ясную, прозрачную, с голубым небом и облачками, как у Ватто… Ночью светила луна, и бомбардировка была сильная. Здорово досталось Мерзляковскому. Все стекла нашего дома, или почти все, разбились, кроме наших. Тревога длилась долго: 8 часов. Я спустился в бомбоубежище, так как здорово пердело вокруг; но, устав и утомившись от неудобного положения, я через два часа вернулся наверх к себе и просто лег спать. 29^го, в исключительно хорошую погоду и пока я разговаривал с моим кузеном Котом, вдруг мне позвонили из Союза писателей, спрашивая, хочу ли я в тот же день ехать в пульмановском вагоне. «Еще бы, конечно», ― ответил я, наскоро собрался и явился на Курский вокзал в 2.30, как было велено. Всего явилось 35 человек, в их числе Кочетков с женой и старушкой. Поезд ушел только в полночь; смогли в него войти только в 10.30; как и следовало ожидать, тревогу объявили в тот момент, когда мы сбросили весь багаж на перрон (около 7 ч.). Все ушли в ближайшее бомбоубежище; остались смотреть за багажом я и молодой, очень симпатичный парень, который провожал мать. Все время тревоги над нашей головой сверкали перекрестные лучи прожекторов, все время разрывались бомбы. Противовоздушная оборона и пулеметы, устроенные на крышах домов, трещали с невероятным шумом. В очень холодном воздухе летали опасные осколки разрывающихся бомб. Немцы бомбили основательно, это чувствовалось во всем районе вокзала. Сейчас мы находимся в каких-нибудь 120 км от Москвы, мы еще не выехали из опасной зоны. Здесь есть знакомый Кочеткова, Державин. В сущности, мы пока точно не знаем, куда поедем. Может быть, Кочетков поедет в Алма-Ату, где у него есть возможность хорошей зарплаты. Но еще рано говорить о «будущем в Азии», мы пока туда не добрались. Нас еще тысячу раз могут разбомбить и т. д., и т. д. Поезд идет медленно: «Тише едешь, дальше будешь» (итал.). Действительно ли? Сейчас об этом говорить не время. Шикарно, что я взял с собой «Богатые кварталы», Корнеля, Расина, Есенина, Дос Пассоса, Ахматову, Жида («Подземелья Ватикана»), «Базельские колокола» по-русски. Но мы, кстати, вовсе не в пульмановских вагонах; жрать немного и пить тоже: чтобы вымыться, это длинная история, так как в вагоне нет воды. На каждой станции выбегаешь за кипятком. Допотопно! Зато я очень хорошо устроил себе спанье. Я взял с собой только теплое пальто, а из обуви у меня только мои полуботинки… Итак, 28^го, в полночь, с Курского вокзала я выехал в направлении Ташкента (Узбекистан). «Что выйдет из этого отъезда», вы узнаете (как в фельетонах) в следующем номере…

31/X-41

Продолжаю летопись нашего путешествия. Вчера в 5 часов приехали на ст. Михайлов, из которой не выезжаем уже 17 часов. Стоим на станции. В поезде 10 вагонов: 8 вагонов ― международных ― содержат также эвакуирующихся в Ташкент профессоров Академии наук, научработников ВКВШ ― все очкастая, vénérable[114] интеллигенция с тюками. 9^й вагон ― Союз писателей; 10^й ― НКПС. Мы пропускаем вперед какие-то воинские эшелоны с солдатами, автомашинами. Сколько еще мы простоим таким манером ― неизвестно. Все утро таскали ведра воды, которые выливались через крышу; таким образом удалось вымыться. По общему признанию, я ― самый элегантный человек состава. По списку получили хлеб (черный) на весь вагон. Хорошо. Итак, застряли. По крайней мере, хорошо, что вымылся и вычистил зубы, ― неизвестно, когда придется вновь произвести эту двоякую операцию. Державин напился, и вчера произошел инцидент с Макаровым ― молодым критиком. Державин объявил презрение Макарову как беглецу ― мол, «должен был остаться в Москве и крутить ручку пулемета» ― в пьяном виде, впрочем. Конечно, мы теперь отрезаны от Москвы и не знаем о ней ничего. Еще хорошо, что пока не разбомбили состава. Читаю «Les caves du Vatican» и «Фантастические новеллы» А. Грина. Вообще-то говоря, читать есть что. Итак, мы в Михайлове сидим, пропуская воинские эшелоны. Старушка Меркурьева кряхтит, кашляет, умирает. Боюсь, что она умрет в дороге. Отчего ее взяли Кочетковы? Пока я одолжил читать из моих книг: «Les Beaux Quartiers» ― Александру Кочеткову, «Рассказы и фельетоны» Ильфа и Петрова ― старушке, «Базельские колокола» ― коменданту нашего вагона Лапину. Все страшно хотят поскорее выехать из опасной зоны ― а тут, как на грех, застряли. По списку получу полбуханки хлеба. Лапин носится со списком. Я удовлетворен вполне тем, что не бомбят, что есть «шамовка», что вымылся и нахожусь в относительном комфорте и имею возможность читать и писать. И то хлеб (полбуханки).

Тот же день

Мы все еще не уехали из этого Михайлова. Нас обогнали полдюжины военных поездов, наполненных очень грязными солдатами, сеном, мукой… Говорят, что путь свободен, но мы не продвигаемся по военным причинам ― очень боятся бомбардировки. Солдаты рассказывают истории пулеметных обстрелов поездов немецкими летчиками. Весь поезд (наш) ужасно боится бомбардировки и немецких пулеметов. Факт тот, что мы на территории, очень близкой к фронту. Вполне возможно, что наш поезд подвергнется тяжелым испытаниям. Весьма неприятно стоять на месте и ждать событий… гм… не особенно пригожих. Большинство публики только и говорит о возможности бомбардировки. Я лично «подготовлен» в том смысле, что у меня есть сумка, в ней две буханки хлеба, две банки консервов, мой дневник и нож… Все это мне кажется и детским, и трагичным. Я абсолютно ни о чем не жалею, я знаю по собственному опыту абсолютную тщетность напоминаний о прошлом ― напоминания эти раздирают сердце и ничего не дают. Я пустился в авантюру; пока я жив и «свеж», я рассматриваю события, в которые я замешан, с объективным ― скажу даже, «историческим» ― интересом почти равнодушного свидетеля. Что касается меня лично, я рассчитываю на помощь Провидения. Говорят, бомбардировка была в нескольких остановках отсюда… Интерес людей ко всему мрачному, жадность к отвратительным подробностям, стремление к мазохизму, которое автоматически ведет к банальным и жалобным высказываниям, ― все это я глубоко презираю у 99 % этих господ и дам. Я совершенно не волнуюсь, доеду ли я по направлению Москва-Ташкент. Мне достаточно знать, что я живу и жую. С другой стороны, я не один, и поэтому… Державин ― хороший тип, но немного пьяница. Стремление критиковать, происходящее от ясного и строгого ума, не очень сочетается с необходимостью напрямую контактировать с объектами остроты моего взгляда. Я мало-помалу учусь лицемерию. Некоторое время назад я хотел быть откровенным; вижу, что это невозможно; надо изображать дурака, чтобы преуспевать. Митя это очень хорошо понял.

1/XI-41

Вчера, после остановки, которая длилась 24 часа, наш поезд покинул станцию Михайлов. Еле-еле, через пень-колоду продвигаясь вперед, после многих остановок он достиг станции Павелецк. И тут, друг мой, можно быть уверенным, что остановка продлится минимум 24 часа, а то и больше. Вокзал забит бесчисленным количеством самых разных поездов. Из Павелецка поезд пойдет на восток ― или в направлении Саратова, Ряжска или Куйбышева. Мне думается, что путешествие это будет долгое. Я почти уверен, что Павелецк ― «одна из ключевых станций» нашего пути, задержит нас надолго. Все пошли за кипятком, перелезая через многочисленные составы. К чорту! Мне совсем не хочется идти, чтобы там часами стоять в очереди. Кроме того, это довольно рискованно… Я здесь уютно сижу в своем вагоне. Возможно, я все-таки пойду, хотя бы чтобы что-нибудь увидеть из того, что происходит. Россия, в конце концов, абсурдная страна, а главное ― очень грязная. Придется все же вылезти. Так вот, я уехал из Москвы в Азию ровно через месяц после моего возвращения из Татарии. Этот месяц я прожил неплохо; из книг купил Малларме, Бодлера, Есенина, Ахматову, Дос Пассоса, Ильфа и Петрова, Свифта; ел, можно сказать, отменно; ходил в кино и в театр, видел Валю, получил немного денег. Словом, хорошо пожил. В сущности, я не знаю, подойдет ли мне эта Азия и даже доеду ли я до нее, но я, по крайней мере, буду знать, что в особенно трудный период в Москве я жил широко и по своему хотению, а это уже совсем здорово. А теперь, «после пира», я поддаюсь ходу событий… Мы, может быть, в какой-то момент выкарабкаемся из всех неприятностей. Путешествие будет длиться очень долго, но, по крайней мере, на каждой станции я буду знать, что мы приближаемся к Азии, значит, к моему лучшему другу Мите. Да и приключение какое! А пока это приключение ничем не угрожает, я не очень волнуюсь. Восточная Азия… Да-с. Не так уж плохо; посмотрим.

Вечер того же дня

Против всякого ожидания, простояв только 5 часов в Павелецке, поезд едет дальше. Его направление ― Ташкент, но туда ведут разные пути. Говорят, мы поедем не через Ряжск, а через Артыщев, Пензу, Тамбов и Куйбышев. Мы уже три дня как едем. В Павелецке, проявляя чудеса героизма, я пролезал под составами в направлении станции, и, благодаря моим покупкам, мы съели прекрасный обед, за деньги Кочеткова, к счастью. Я продолжаю жить припеваючи. Поезд идет очень медленно. Ташкент далеко, я не знаю, что я там буду делать и поеду ли я в Ашхабад, но я не волнуюсь. Да и к чему? «И наплевать на все, было бы над чем посмеяться, и наплевать на все, было бы что выпить», ― как говорится в песне. Выпить, конечно, здесь нечего, но все равно наплевать. Элементарное наблюдение ― но Россия ― такая страна, что умные замечания не могли бы мне прийти в голову. Зачитываюсь А. Грином, А. Жидом. Все же хорошо сегодня пожрали ― здорово, а для меня еще и задаром! Но пока и это хорошо. Поезд продвигается со скоростью черепахи, потому что это поезд эвакуированных: «эшелон», как они здесь называются. Мы находимся в сердце России, в районе Тамбова. Мы направляемся в Мичуринск, Тамбов, Пензу и Куйбышев. Я потрясающе вычистил свои ботинки, а всем грязнулям пусть будет завидно!!!

2/XI-41

Остановка в Богоявленске (в районе Рязани). Читаю «Дорогу никуда» А. Грина. Читаю, ем, сплю, пью кофе. Четвертый день пути. Болтовня. Все сколько-нибудь важные станции перегружены военными составами, едущими на фронт или с фронта, составами, нагруженными аппаратурой эвакуированных заводов, оборудованием, промокшим от дождя, заржавелым и т. д. Дни проводим за тем, чтобы найти поесть, приготовить чай, пойти за водой, помыться, посмеяться. Живем.

Вечер того же дня

Поезд стоит в чистом поле, около аэродрома. За целый почти день мы не продвинулись ни на шаг. Кочетков начинает впадать в пессимизм. Он говорит, что мы не доберемся до Ташкента, что нас разбомбят к чорту… Надо сказать, что продвигаемся мы бесконечно медленно. Мы все время останавливаемся. Когда же мы сдвинемся? Никто не знает. Сегодня я на людях поругался с Макаровым. Игорь Макаров никудышный критик, молодой, страстный и вульгарный, с большим самомнением. Он пытается блистать, но без всякого успеха. Он очень обиделся, что я заставил смеяться над ним женщин. Это была не моя вина, он начал первым надо мной измываться; я сильно рассердился и стал над ним смеяться, пикировать его, выуживать в его речи неправильности языка ― словом, поджимать его так сильно, что он рассердился всерьез и устроил мне сцену, видя, что все смеются вместе со мной. Одна женщина стала его защищать и упрекать меня в невежливости в отношении человека старше меня на 13 лет, словом, мне устроила скандал. О чудо: поехали! Я вновь начинаю верить, что мы доберемся до Восточной Азии. Кочетков и Державин абсолютно не знают, что они в Азии будут делать. Где мы устроимся? Почти ясно теперь, что Кочетковы не устроятся в Ашхабаде, там слишком жарко летом. Вернее, в Алма-Ате. Как и повсюду, все зависит от экономических условий: где точно Кочетков найдет работу с достаточным доходом. Конечно, я бы больше хотел жить в Ашхабаде, потому что там Митя; однако я не строю себе иллюзий относительно возможной реализации этой надежды. Возможно, что мы устроимся в Фергане, в Красноводске или еще где-нибудь! Конечно, «лучше бы» в столице республики, как Ашхабад, Алма-Ата, Ташкент. Во всяком случае, я надеюсь найти время, чтобы поехать в Ашхабад только для того, чтобы встретить там Митю. Говорят, из Ташкента в Ашхабад 24 часа езды, это не так много, и если будет такая возможность, я постараюсь поехать туда и повидать Митю. Все это кажется так далеко! (Самое забавное, что далеко и есть). Читаю «Богатые кварталы» Арагона; замечательно. 4.30. Новая остановка. Заметно темнеет. Пора пожрать.

3/XI-41

Наш поезд продвигается по 100–200 метров; потом останавливается и стоит добрых часов шесть. Было бы смешно, если бы не было так грустно. Этот поезд просто анекдотический. Говорят, перед нами едут около двадцати составов, которые должны проехать ― и проезжают, но безумно медленно, и это нас задерживает. Я в первый раз в жизни так путешествую. Абсолютное сумасшествие ― такой способ передвигаться, ковыляя, не километрами, а метрами. И еще, как только поезд трогается, все впадают в радостные трансы, хотя мы прекрасно знаем, как будет дальше: поезд пройдет метров 250, потом вдруг остановится; и снова черные паруса пессимизма заволокут этих несчастных и жалких мнимых писателей. «Настоящих» писателей, я имею в виду более или менее известных, всего трое: Державин и Кочетков, поэты-переводчики, да еще Марк Криницкий ― дореволюционный писатель, теперь почти забытый. Остальные ― знаменитые неизвестности. Я помирился с Макаровым ― впрочем, это не была настоящая ссора, а скорее недоразумение. Я вижу, что Макаров под предлогом новой дружбы хочет воспользоваться продуктами, которые я с собой везу. Но я слежу; если я с ним и имею дело, то только потому, что этот тип забавнее остальных, молодой, циничный (к примеру, хотя он и критик, он довольно необразованный). Надо мной издеваются, потому что я пишу дневник, но мне начхать ― что мне от этого? Ах ты, какое странное путешествие! Мой личный комфорт, например, улучшился оттого, что Кочетковы мне дали подушку, и теперь я спокойно могу ночами отдыхать. Да, вот, старик, если мы будем так продвигаться к Ташкенту, мы приедем в 43 году. Довольно-таки долгонькая дорога. Но я думаю, что когда мы проедем определенную зону, будем ехать живее, чем сейчас. Этот м… Державин взял с собой жену и детей, но никаких продуктов; теперь им приходится просить жратву у Кочетковых. Продолжаю читать «Богатые кварталы». Вот книга, которая мне кажется интересной по-другому, чем книги Грина или Жида. Забавна все-таки история нашего путешествия. Надеюсь над этим вместе с Митей посмеяться. Умылся и почистил ботинки.

4/XI-41

5 дней пути. Вчера сутки стояли в поле и разводили костры, на которых грели воду и харчи. Поезд был похож на лагерь. Интеллигенция поддувала костры. Фетровые шляпы ― и тут же угольки и хворост. Трава. Совершенный «примитивный» образ жизни. Довольно глупый вид был у этих академиков, готовящих отвратительную жратву на случайном костре, с красными от осеннего холода носами… Но затем, когда все было согрето и готово, мы отлично пожрали. Сегодня утром носили воду, ее не хватало для паровоза. Очень медленным ходом мы к 11 ч. добрались до Кочетовки № 3, где мы находимся теперь. До этого мы стояли пару часов на станции Хоботово, где я полтора часа ждал в очереди на жутком холоде, чтобы принести кипятку для чая. Хуже всего стоять ― настроение становится совсем пессимистическим, надежда продвинуться вперед рассасывается из-за зря протекающего и никаким действием не наполненного времени. Во всяком случае, без всякого сомнения, безусловный факт ― то, что мы продвигаемся вперед, как бы ни было медленно. До сих пор нас не бомбили, это уже хорошо и, может быть, главное. Говорят, на Западном фронте бои на новом направлении: к Подольску. Говорят еще, что в ночь с 30 на 31 был очень сильный воздушный налет на Москву, много жертв, а также что бомбили поезд эвакуированных на следующий день после нашего отъезда: может быть, тех писателей, которые как раз должны были ехать на следующий день после нас. Скоро пойду мыться. Эти костры, манера подносить воду к паровозу, все это очень похоже на первые годы революции. Слышал характерный анекдот. «Француз, англичанин и немец, да еще русский, держат пари: кто дольше просидит в маленьком амбаре в компании… козла. Входит француз. Проходит три минуты… Француз выскакивает, как ракета, из амбара, затыкая нос, он орет и ругается. Англичанин выходит через десять минут, проведенных наедине с козлом, и говорит (это были четверо солдат): я, собственно говоря, под арестом. После четверти часа… моральной пытки немец выходит, чтобы выпить свое пиво. Входит русский. Проходит час, два. Вдруг дверь амбара распахивается настежь и выскакивает козел… почти задохнувшийся». Замечательно! А что я, собственно, буду делать в Азии? Кочетков прав, когда он говорит, что надо во что бы то ни стало знать английский… Надо сказать, что рано еще говорить о том, что мы будем там делать, пока мы дотуда не добрались. В вагоне болтовня идет полным ходом. Все же они все сплошные м… Продолжаю читать «Богатые кварталы». В купе холодно, нет угля. А все же было бы здорово доехать до Ташкента и поехать в Ашхабад повидать Митю. На 23^е число он был там; да и вряд ли оттуда уедет. Ничего! Доедем! Что там будет ― неизвестно.

5/XI-41

6 дней пути. Продвигаемся довольно медленно в направлении Тамбова, куда мы должны сегодня приехать. Продолжаю жрать досыта, за счет Кочетковых, конечно. Погода бесподобная, яркое солнце, но мороз, температура очень низкая. Кирсанов ― Тамбов ― Артыщев ― Пенза ― Куйбышев ― Чкалов ― Ташкент ― таков наш приблизительный маршрут. Вот те на, а я вшивый: чесался всю ночь и сегодня утром нашел двух вшей: одну на брюках, другую на жилетке… Вчера в страшнющий холод, во время остановки в Кочетовке, простояв три часа на страшном холоде, я принес хлеба на весь вагон, по 250 гр. на пассажира. Меня назначили «ответственным» за кипяток. У Кочеткова температура 38,5. Он простудился, пока стоял в очереди за кипятком в Хоботове. Говорят, ситуация на Московском фронте стабилизирована, самые жестокие бои идут на Крымском направлении. Держу пари, что немцы Крым возьмут. Что бы я хотел, так это сразу же, как приедем в Ташкент, уехать в Ашхабад. Но от желания до его исполнения… хотел бы я, чтобы было поближе. Во всяком случае, теперь кажется совершенно ясным, что мы из опасной зоны выехали. Какая гадость и унижение ― эти вши. Продолжаю читать «Богатые кварталы». Район Тамбова мне больше нравится, чем все те, которые мы проезжали. А какой будет Азия? Но пусть меня будут рвать на части, если, приехав туда, я не сумею повидаться с Митей. Будет нехорошо, если Кочетков по-настоящему разболеется. Я веду пропаганду за переезд в Ашхабад, который, после эвакуации туда Московского государственного университета, постепенно становится крупным культурным центром. Меня же, главным образом, интересует Митя. Я думаю, что мы вместе делали бы там большие дела.

6/XI-41

7 дней пути. Вчера вечером ― остановка в Тамбове, откуда выехали в ночь. В Тамбове беспорядок невообразимый: вокзал запружен составами, грязный, полно вшивых солдат, которые заполняют грязные вагоны вместе с лошадьми. Железные дороги загружены составами растерянных беженцев из разных пунктов, занятых немцами или которым угрожает оккупация. Сегодня утром остановка среди поля. Ужасно холодно, все замерзает. Солнце блестит, и деревенский пейзаж вокруг Тамбова очень красив. В Тамбове получили хлеба. И то хорошо. Надо сказать, что на железных дорогах СССР повсюду царят разгром и разруха. Многие едут в Азию из-за английского влияния, которое, быть может, будет все более ощутимым со временем. Иран и Афганистан неподалеку, там есть английские войска. Некоторые питают смутную надежду на английскую оккупацию, если Советы будут разбиты. В сущности, надо было бы, чтобы англичане заняли Баку. Многие вспоминают старую русскую поговорку, которой более тысячи лет: «Земля наша велика, но порядку в ней нет», и все время повторяют, что русских захватили варяги и только таким образом русские стали народом единым, этнически и политически, в том смысле, что англичане должны были бы занять Россию, что Советская власть показала свою цену 16 октября, в знаменитый день, когда враг наступал, и те самые, которые должны были оказаться на первых линиях обороны красной столицы, постыдно бежали, рвали свои партбилеты. Для огромного количества честных коммунистов и просто для большого количества людей этот день 16 октября был открытием, которое показало, насколько советская власть держится на волоске, до какой степени власти бессильны перед бегством своих «активистов». Говорят, что как раз в этот день у Сталина было внутреннее кровоизлияние. Через два дня, когда он выздоровел, он восстановил порядок в столице, заменил военачальников и в самой Москве, и на Западном фронте. Действительно, положение на Московском направлении как будто улучшается, но кто знает? Может быть, немцы теперь бросают большую часть своих боевых сил в направлении Крыма, надеясь занять Крым и Кавказ и, кто знает, город Баку? Желательно бы, чтобы англичане все это не прозевали. У меня только что вместе с Макаровым был спор с несчастным м…. Криницким, который воображает, что он большой оратор, в общем, просто гений. Вот придурок! Нам с Макаровым быстро надоело… А все же мы продвигаемся гораздо быстрее в сравнении с тем, как мы ковыляли все эти дни. Потихоньку, но все же двигаемся ― и очень хорошо.

Как пел по радио в 39^м Клод Дофен.

Чуть позже. 3 ч. дня.

Жалею о том, что не взял демисезонного пальто, а только летние вещи ― но нечего делать, да и нести больше, чем взял, сам я не мог. Je suis fermement résolu[115] бороться всеми возможными способами за длительное материальное благополучие в Ср. Азии. Совсем не хочу быть оборвышем (?). Если возможно, буду учиться, но я сильно отстал (3 месяца: сентябрь, октябрь, ноябрь), но дело не в этом, а как, где и с кем я устроюсь. И все будущее неизвестно! Говорят, немцы взяли г. Тулу. Конечно, в сущности, мне надо учиться… Но вряд ли это выйдет. Говорят, в Ташкенте совершенно нельзя устроиться: огромное количество народа вследствие усиленной эвакуации туда; работы найти невозможно. Но там я и не рассчитываю устроиться. Скорее всего в следующих городах будем жить: Ашхабад, Фергана, Самарканд. По делам А.С. нужно будет съездить в Алма-Ату. Там тоже невозможно поселиться: совершенно нет свободной площади. Где-нибудь да и устроимся. Главное: не быть вынужденным жить в каком-нибудь кишлаке и работать в колхозе; нужно селиться в каком-нибудь городе, очень важно внутреннее состояние транспорта в Ср. Азии. Что нас там ждет? Уже недельку едем. На Москву 2^ого числа был дневной налет, принесший жертвы. Стоим в Кирсанове. Был на базаре; купил картоф. котлет, курицу вареную и помидоры. У дверей военкомата толпятся грязнейшие мобилизованные. Какие к чорту из них выйдут солдаты? Mais la Russie a parfois de ces surprises…[116] Интересно, сколько дней и в каких условиях ехал Митька. Как хорошо было бы увидеться! Впрочем, ожидание всегда лучше, чище осуществления, как это ни парадоксально: ведь ожидание происходит именно ради этого осуществления. Но все эти изощрения не à l’ordre du jour[117].

7/XI-41

Вчера ― речь Сталина по случаю 24^й годовщины Октябрьской революции. Основное в этой речи ― то, что Сталин упомянул о Втором фронте, на котором Германии скоро придется бороться. Это означает, что англичане скоро вступят в дело. 2^й фронт. Где? Может быть, в Финляндии, или во Франции, или на Ближнем Востоке. Сталин произносил свою речь из Кремля, в присутствии Государственного Комитета Обороны и большого количества слушателей. Надо бы узнать побольше об этой речи. Интересно, что он сказал про Москву. Вроде бы он сказал, что ее ни за что не отдадут. Эта речь должна очень оживить русский патриотизм: у Сталина большой авторитет и сильное влияние. Было бы здорово, если бы Англия создала Второй фронт. Но я думаю, они это сделают весной. Уехав из Кирсанова ночью, поезд остановился среди поля. Погода отвратительная: очень низкая температура и снежная буря. Сегодня ― день праздника Октябрьской революции, в вагоне ужасно холодно. Когда я умывался, я буквально замерзал. А поезд только и делает, что останавливается! Наше положение довольно шаткое. В вагоне говорят о том, что снег может очень повредить нашему путешествию: забить пути, засыпать рельсы. Это, может быть, и правда, но, чорт возьми! ― какие же кретины все эти попутчики! Они, почти все, занудные и бесконечные паникеры. Пойду читать «Богатые кварталы». Вечер того же дня, или, вернее, вторая половина, 15.30. Неизбежно, с удивительной регулярностью, к раннему заходу солнца наступают для меня долгие часы ностальгии по счастью и Франции, слитые во мне в одно общее обожание. Может быть, в сущности, не стоит удивляться ужасной нерешительности и неопределенности настоящего времени. Эпоха, в которой я живу, очень тяжелая и трудная, но я твердо надеюсь на лучшее будущее.

Интересно складывается все-таки моя автобиография: сначала если смотреть. Родился я в г. Прага (Чехословакия) 1^го февраля 1925^го года. Отец перебрался туда из России, где проделал всю Гражданскую войну офицером-добровольцем Белой армии. Мать ― знаменитая московская поэтесса, уехала из Сов. России pour rejoinre son mari[118]. Потом la France[119]. Жизнь в Вандее, на берегу моря; я ― толстый малыш; в Нормандии (Pontaillac[120], воспоминания о море и жене Шаляпина), начало «левения» отца. Жизнь в Медоне в immeuble[121] с рыжей хозяйкой и прогулками в знаменитом Bois[122]. Потом ― Кламар и католическая школа de la rue de Paris[123]. Отец ― евразиец, воспоминания о типографии, rue de l’Union[124], мелькание сотрудников евразийской газеты, звук пишущей машинки… Ensuite ― Vanves, rue J.-B. Potin[125], поближе к Парижу, школа та же. Fins d’années torrides, distributions de prix ― au jury, il y a même, à côté du directeur Maillard, un moustachu, un général Durmeyer, ― alsacien… Les amis et copains: Etienne, Lefort, Joly, Thanron ― tous des fainéants, amateurs de pèse, de bonnes «cibiches» et de «Sex-Appeal».[126] Отец решительно порывает в 1928 г. со своими старыми друзьями и переходит в ряды «sympathisants» au régime bolchévik[127]. Он постепенно переходит на советскую платформу, начинает знакомиться с разными людьми; начинается политически-конспиративная жизнь; мелькают «случайные» люди; отца редко видно дома, приходит он поздно, усталый… 1936^й г. Расцвет «Front Popu»[128], начало войны в Испании… Отец поглощен «испанскими делами»; son activité est au zénith[129]. Все последующие два с половиной года он занимается этими делами, faisant des prodiges d’habileté en affaires[130]. Мать об этом почти ничего не знает, живет своей жизнью, его же обожает. Quant à moi, je subis une quantité énorme d’influences les plus diverses[131]: католическая школа, французский коммунизм, etc; etc jusqu’au ciné américain qui m’inculque l’amour de l’argent et du luxe[132]; редкие прогулки с отцом, мелькание где-то далекoй Union soviétique, Maurice Thorez, Pain, Paix, Liberté[133]. Les Lébédeff et leur sympathique appartement.[134] Фашизм товарищей по школе… Боже, какая каша. 37^й год. Год моей страсти к радио и кино, к журналу «Séduction»[135], к magazines illustrés (aventures et police), к Charles Trénet[136]. Внезапно, разрывом бомбы ― l’affaire Reiss[137]. Отец скрывается à Levallois-Perret[138] у шофера-эмигранта, коммуниста… Exposition universelle. Fuite en auto, éperdue avec papa et les Balter qui l’accompagnent. Rouen; on se quitte… Retour à Vanves; perquisition; une journée entière à la Sûreté générale: «Votre mari avait une activité foudroyante».[139] Переезд в Париж; Дик Покровский ― передаточный пункт между нами и посольством, Вера Трэйль, Louis Corday… Моя беззаботная жизнь в Париже в течение двух лет: кафе, кино, газеты, радио, деньги из посольства и перспектива Сов. Союза. 39^й год, наконец. Памятный год! Отъезд в СССР, пароход «Мария Ульянова», таможня в Ленинграде, arrivée à Moscou[140], где встреча с Алей и знакомство с Мулей. Пью воду и ем мороженое на ул. Горького. Vois le Kremlin.[141] Потом ― Болшево: «норвежский домик», папа болен, ирреальность обстановки, Митька, склоки с Ниной Николаевной, таинственные разговоры с НКВД, потом поездка в Химки через ЦПКО и пароходик с Мулей и Алей, ресторан, возвращение в Болшево; пресловутая «переговорка»… Потом арест Али, через месяц ― арест папы. Потом мелькают Голицыно и Мерзляковский, сельская школа, дом отдыха и толстая Серафима Ивановна. Потом ― Моховая, 11 и жизнь в Университете с Северцевыми и Габричевскими… Передачи отцу. Сентябрь 40^го г., после séjour[142] у Лили переезд на Покровский, школа 335. Потом ― война, эвакуация в Татарию, Елабуга, самоубийство матери, переезд в Чистополь, потом кошмарное возвращение в Москву; жизнь у Лили, прописка, Лебедев-Кумач, бомбежки, Валя и Сербинов, обеды в ресторанах, 16^ое октября, объедение, la vie quand même[143], Библиотека ин. яз. Потом телеграмма от Митьки и départ pour l’Asie Orientale avec les Kotchetkoff[144]. Эвакуация в Ташкент avec espoir d’aller au Moyen-Orient, à Achkhabad où je retrouverai Mitia à tout prix. Et voilà[145]. Иду за углем ― остановка.

8/XI-41

Aujourd’hui: 9 jours de voyage.[146] Сегодня утром на остановке Вертуновская долго и упорно таскал воду на морозе, в снегу; холод обжигал пальцы в дырявых перчатках. Начал, что ли, опускаться? Но таскать приходилось ― rien à faire[147]. Сейчас ― 2 часа. Стоим на грязной, большой узловой станции Ртищево. Съестного на станции нет абсолютно ничего. Только холодная вода. Станция полным-полна составами. На перроне, в зале ожидания ― куча народа с тюками, грязных, бедных людей, едущих неизвестно куда, военных из отправленных эшелонов, мобилизованных нищих. Какие из них солдаты? Мрачнейшее впечатление от этих людей, от этой вонючей станции с замогильными гудками паровозов. Был в грязно-заснеженном городе. Все лавки пусты, в столовой ― огромная очередь, да и то по талонам военного коменданта. Ничего нигде нет. В вагоне, да и всюду, выпит весь одеколон, так как спиртного нет (ни водки, ни вина). Люди рыскают по аптекам, ища хоть духи. От непосильной жизни и работы ищут тупые двуногие stupéfiants[148] повсюду. Мрачно, очень мрачно. Узнали, что едем на Саратов, оттуда на Уральск, Илецкая Защита, Чкалов и т. д. Никто не знает, есть ли мост через Волгу. Говорят, линия на Пензу и Самару (Куйбышев) очень забита и так что даже лучше ехать через Саратов. Какая противная станция! Болит зуб. Грязный снег ― грязные галоши. На редкость противная остановка, нужно сказать. Навеваются пессимистические настроения ― результат погоды и вида в окно глухого состава да слушания концерта гудков паровоза. Мерзость! Но все-таки еду с Кочетковыми, не один, и в ту сторону, где живет Митька: и это огромно. Проехали от Москвы за 9 дней 665 км: environ 73 км par jour[149]. Сколько остается до Ташкента ― неизвестно. Да и вообще ничего неизвестно. Продолжаю есть неплохо. Конечно, сейчас ― момент для того, чтобы жалеть о потерянной Москве. Но, во-первых, бомбардировки, telles qu’elles sont maintenant[150], совершенно неудобоваримы ― sans blague[151], жить в такой атмосфере, при которой самый смелый человек вынужден дрожать и спасаться ― особенно при дневных бомбардировках. Опять говорят, поедем на Куйбышев. Неразбериха ― страшная. Мое впечатление таково: держимся мы сейчас у Москвы исключительно из-за огромного количества chair à canon[152], которое там находится; мы самый дезорганизованный, не способный к дисциплине и порядку народ. И все же я надеюсь, что этот народ разобьет немцев. Я ― сторонник экономической зависимости Советского Союза от Англии и Америки; по-моему, такая зависимость после войны принесла бы России много пользы. Увидим. Но я уверен, что после окончания войны все не начнется по-старому, как, скажем, в мае 1941^го г. ― произойдут решающие изменения, которые будут зависеть от международного положения. Только Англия и Америка способны восстановить Европу, Францию и захваченные территории Сов. Союза. Кто же еще? Je mise sur la défaite finale de l’Allemagne qui arrivera immanquablement un jour ou l’autre.[153] Пресловутый «Второй фронт» ― где он будет открыт и когда? И как это повлияет на положение Ср. Азии? По правде говоря, я бы хотел, чтобы Англия заняла Советскую Азию. Это было бы здорово. Но подождем, как развернутся события. Я очень жалею, что не взял с собой книгу Чехова, которую купил за несколько дней до отъезда; но мой принцип: никогда ни о чем не жалеть, а только точно помнить все прошлое. 4 часа, наступает вечер. Только что узнал, что мы точно едем через Куйбышев (Пенза, Куйбышев, Чкалов). Получил хлеба ― тоже хорошо, пожалуй! Читаю «Богатые кварталы».

9/XI-41

Десять дней пути. Оставили Ртищенко ночью. Едем в направлении Пензы, Куйбышева. На каждой остановке все выбегают на станцию посмотреть, есть ли кипяток, молоко, какая-нибудь еда: жрать нечего. Сколько видишь вокруг себя несчастья, Бог ты мой! И как все нудно и противно. Одни книги меня поддерживают. Вот уж г…, эта Советия! Хотя мне кажется, что не только от Советов все эти непорядки, вся эта грязь, весь этот страшный ужас. Все эти несчастья идут из глубокой русской сущности. Виновата Россия, виноват русский народ, со всеми его привычками… Да ладно, плевать, главное ― нормально устроиться. Пусть меня повесят, но с Митей я увижусь. Ур-ра! Вперед. Надо достигнуть цели, и я ее достигну. Как будет здорово болтать с моим стариком Сеземаном! Думаю дать ему телеграмму из Пензы, или из Куйбышева, или из Чкалова. Но надо еще туда добраться, конечно.

10/XI-41

11 дней пути. Едем теперь быстрее. Ночью проехали Пензу. Направляемся к Кузнецку и Куйбышеву. Можно считать Куйбышев значимым этапом нашего пути. Куйбышев и Чкалов. Говорил с Кочетковым об азиатских перспективах. Он не хочет устраиваться в Ашхабаде из-за сильной жары, которая стоит три летних месяца: июнь, июль и август. Зато он говорит, что я отлично мог бы там устроиться, что он мне в этом поможет. Но как же я могу жить один? Я не рассчитываю ни на Митю, ни на Насоновых. Конечно, я бы хотел устроиться в Ашхабаде, из-за Мити. Но может, Кочетков, зная, как меня влечет в Ашхабад, толкает меня там устроиться, потому что боится, что ему иначе надо будет кормить лишнего человека? Как говорят русские, нужно держать ухо востро. Положение Кочеткова представляется следующим образом: он, по своим делам, связан с Ашхабадом, но он не хочет там жить из-за пресловутых летних месяцев. Поэтому он хотел бы жить в месте менее… тропическом и ездить в Ашхабад время от времени. Но я-то тут при чем, во всем этом? Как я буду жить один в Ашхабаде, даже если допустить возможность найти там жилье? Кочетков говорит, что он знает там много народу, которые помогут мне найти работу, чтобы обеспечить жизнь до конца школы. Но я просто не представляю себе, как я могу жить там один. Хотя бы вопрос питания. Конечно, было бы здорово жить рядом с Митей… Приедем в Ташкент. Ладно. Первое, что надо сделать, ― это найти место на несколько дней в Ташкенте, чтобы поставить багаж, и ночевать, и чтобы осмотреться. Мы с Кочетковым думаем о поездке в Ашхабад, чтобы посмотреть, как там, узнать, какие там возможности работы и устройства. Все это кажется совсем нереальным. Но хуже то, что это будет даже слишком реальным, как только мы окажемся в Ташкенте. По существу, я отлично знаю, что еду в Азию исключительно из-за Мити. Если бы Митя был в Москве, я никогда, никогда в жизни из Москвы бы не уехал. Но раз он в Ашхабаде, ясно, что я его там разыщу. Мы ведь действительно слишком связаны своими вкусами, прошлым, желаниями, чтобы так разлучаться.

Но все же определять выбор моего места жительства будет не Митька, а практические соображения: возможности жилья, подрабатывания. Правда, Кочетков говорит об Ашхабаде именно в этом смысле. Конечно, хотел бы я знать, может ли Кочетков просто-напросто me lâcher[154] к чорту, me laissant me débrouiller tout seul[155]? Но ясно, лучше оказаться в таком положении в Ашхабаде, где все же есть Митька, чем в каком-нибудь Самарканде, где никого нет знакомых и друзей. С другой стороны, конечно, я не могу насиловать воли Кочеткова: не хочет, не надо. Собственно говоря, нужно бы «выяснить отношения», как говорят русские. Хочет ли Кочетков устроиться вместе со мной или хочет «кинуть» меня одного в Ашхабаде? Почему-то говорит он о том, что в Ашхабаде я устроюсь. Может, думает он о поддержке со стороны Митьки? Да вообще, сейчас это очень неясно. Но, конечно, надлежало бы выяснить, что к чему: в смысле éventualité[156] поддержки, intensité[157] поддержки со стороны Кочеткова. Увидим.

Какая замечательная книга «Богатые кварталы»! Это великое произведение отличается точностью наблюдений, хорошим французским остроумием; стиль совсем свободный, не то что некоторые скованные, как «в корсете», книги, которые бывают во Франции. Конечно, слегка мешают «левацкие настроения», и теперь это кажется особенно смешным. А чем, по существу, были социалисты до войны 14–18 г.? А коммунисты до войны 39–40? Если подумать, все это были жалкие типы. Ни первые, ни вторые даже не смогли предотвратить войну. Когда я жил в Париже, я был откровенно коммунистом. Я бывал на сотнях митингов, часто участвовал в демонстрациях… Конечно, это было очень симпатично и впечатляло, тогда верили в победу народа… В конце концов во Франции их смирили, коммунистов-то. Конечно, если они вновь поднимут голову и начнут такой беспорядок, что все пойдет вверх дном, тогда… Но я не думаю. В России они сумели сделать революцию, к чему же это их привело? Чуть ли не к полному поражению, к тому, что в этой несчастной русской стране царят беспорядок и невообразимая грязь. Маркс рассматривал возможность всеобщей революции, он никогда не говорил о социализме в одной стране; вот и сделали этот социализм в одной стране, и я совсем не представляю, как он будет продолжаться после войны. Я почти уверен, что «опыт», даже в случае победы над Германией, окончательно провалится. Он приносит всем слишком много несчастья. В чем? Да посмотрите на деревню. Как и до революции, народ глупый, грязный, малокультурный (абсолютно бескультурный, по правде говоря). Противная страна. А все-таки надо будет как-то в ней устроиться. Конечно, советские столицы хороши, но это не может компенсировать все остальное. Коммунизм, да… Многие на нем обожглись: Андре Жид, Хемингуэй, Дос Пассос были к коммунистам очень близки. Потом они, по разным причинам, разочаровались… Сам я тоже, да еще как! Стоим среди поля, вот уже часа 3–4. Почти полдень. Из окон вид на противную снежную насыпь… И все же, несмотря ни на что, не следует утопать в пессимизме, терять надежду, надо бороться, во что бы то ни стало и во всех обстоятельствах. Что касается меня, то я думаю, что в отказе от борьбы ради счастья нет ничего иного, кроме малодушия, просто-напросто. Моя цель в данный момент ― увидеть Митю, с ним возобновить наше интеллектуальное товарищество, которое мне так нужно. Кроме того, это все же ведь мой единственный друг на весь Союз. К тому же, если у меня сейчас собачье настроение, это только потому, что я бездействую, словом, что я ни черта не делаю. Я по природе бизнесмен. Приедем в Ташкент, дела будет много (вот это уж верно, и самое смешное то, что я тогда, может быть, даже пожалею о теперешнем времени). Во всяком случае, теперь хоть один плюс есть во всей этой истории: мы без затруднений проехали через опасную зону, мы больше не рискуем попасть под бомбардировку. А это уже хорошо. Это была первая наша цель. Она достигнута. Вторая цель, которую нужно достигнуть, ― это доехать до Ташкента. Вторая зависит от первой. Стоит только задуматься, не слишком напрягаясь, чтобы дойти до этого элементарного вывода. Если мы без ущерба проехали через всю опасную зону, значит, мы до Ташкента доберемся. Третья цель, видимо, будет ― устроиться в Ташкенте на несколько дней, иными словами, найти убежище, где нас могут принять и уберечь наш багаж. Устроившись на некоторое время в Ташкенте, можно будет съездить посмотреть, какие возможности в Ашхабаде, узнать, можно ли устроиться в самом Ташкенте; наконец, найдя любой приют, начать прикидывать, где устроиться окончательно, в общем, начать делать дела. Конечно, есть во всем этом и момент неожиданности: вдруг нас просто-напросто моментально из Ташкента погонят в разные другие города? Если вдруг запретят ташкентским эвакуированным ехать по своему собственному хотению, например, в Ашхабад. Конечно, есть доля неожиданности, которую невозможно предвидеть. Все же маловероятно, что нам не дадут пожить в Ташкенте хоть какое-то время и что нам не разрешат поехать в Ашхабад, который находится всего лишь в 24 ч. от Ташкента. Например, возможно, что все будет труднее, чем кажется отсюда, но я не могу поверить в такую абсолютную черноту на горизонте. Во всяком случае, Митя в Ашхабаде; я сделаю все возможное, чтобы его увидеть. И я его увижу. Кстати, сколько еще можно так ехать? Наш проклятый путь длится уже 11 дней. Если он продлится еще 11 дней до Ташкента, даже малолетний школьник может сказать, не боясь ошибиться, что все путешествие от Москвы до столицы Узбекистана продлилось 22 дня, три недели. По военному советскому масштабу, это очень хорошо. Но я весьма сомневаюсь в такой железнодорожной прыткости (можно помереть со смеху, если подумать, что в нормальное время дорога из Москвы в Ташкент длится ровно 4 дня). Митина телеграмма от 24 (то есть я ее получил 24). Было бы здорово его увидеть не больше чем через месяц после получения телеграммы. Я не думаю, что он мог уехать из Ашхабада за этот месячный срок; тем более что, говорят, в Ашхабаде ноябрь-декабрь весьма сносны с точки зрения климата. Да и сама телеграмма с адресом Сеземана что-то значит. Думаю, что он учится в каком-нибудь институте.

11/XI-41

12 jours de voyage.[158] Вчера читал discours de Staline[159] на торжественном заседании Моссовета и московских организаций le 6 novembre[160] по поводу 24^й годовщины Révolution d’Octobre[161]. Основные положения: превосходство немцев в авиации и особенно, в несколько раз, в танках; кроме как «над Ленинградом нависли черные тучи; враг угрожает Москве» ― ни слова об обороне этих городов (est-ce que cela signifierait l’éventualité[162] сдачи этих городов?); основная причина неудач Красной армии ― отсутствие 2^го фронта на Европейском континенте, который, безусловно, должен возникнуть в ближайшее время; Америка предоставляет СССР заем в сумме 1 млрд долларов; задача главная: уничтожение всех до одного немецких оккупантов. Итак, уже больше не болтают, как несколько месяцев назад, о том, что Германия воюет на 2 фронта. Сталин чистосердечно признает, что Германия воюет ТОЛЬКО на 1^м ― Восточном ― фронте. Il ne l’envoie pas dire.[163] Я это еще давно говорил, об отсутствии 2^го фронта, когда наши газеты кричали о том, что Германия воюет на 2 фронта. Какого чорта? Это первое ― и очень важное; Россия принимает на себя всю тяжесть германских ударов, и ЭТО ― основное в ее военных неудачах. Так. Второе. Совершенно ясно Сталин сказал, что, безусловно, следует ожидать создания Второго фронта на континенте в ближайшее время. (Entre nous[164], думаю, что не раньше весны.) Европейский континент… Во Франции, на Балканах ли ― где? Но ― ближайшее время… Вряд ли Сталин попусту стал бы об этом говорить. Нужно надеяться, что англичане действительно создадут, хоть к весне, этот пресловутый Второй фронт. Ведь не станет Сталин говорить об этом, не имеючи для этого серьезнейших оснований. Третье. Ведь не станет Америка предоставлять СССР миллиардный заем, не будучи уверенной в конечном разгроме III^й Империи. Этот заем ― благоприятный симптом. Американцы никогда не кидают деньги на ветер. Кроме того, Сталин сказал, что Рудольф Гесс именно для того и прибыл в Англию, чтобы склонить правительство Великобритании присоединиться к «европейскому походу» против СССР; но ему это не удалось; наоборот, создалась «могучая коалиция Англии, США и СССР против национал-социалистов». Итак, роль Гесса выяснена ― но, опять-таки, в Москве, в свое время, об этом упорно поговаривали. Любопытны также слова Сталина, когда он опровергает заявления Гитлера по поводу «плутократического режима Англии и Америки», о том, что «в Англии и Америке существуют элементарные демократические свободы: имеются профсоюзы, рабочие партии, парламент…» Ага! Признают-таки это, наконец… Поздновато! Но любопытно. Гитлер захватил большую часть Украины, Белоруссию, Молдавию, Эстонию, Литву, Латвию и ряд областей Европейской части СССР…

Странно, что он не сказал ни слова об обороне Москвы и Ленинграда. Указывает ли это на возможность взятия немцами этих городов? Сегодня ночью ходил за водой, поезд тронулся, и я только успел прыгнуть в международный вагон. Досадно, что никогда не знаешь точно, когда поезд отходит и сколько времени он стоит. Поэтому, когда идешь за водой, за продуктами, никогда не знаешь, возвращаясь, не ушел ли поезд, и может быть, он уже далеко. Однако вчера мне удалось купить молока, а сегодня я купил 4 кг картошки, молока и масла на рынке в Кузнецке. Это был настоящий героизм, так как рынок находится в городе, далеко от вокзала; поезд мог уйти в любой момент, и был такой холод, что, когда я вернулся в вагон, я совершенно промерз, пальцы у меня страшно болели и не сгибались. Действительно, эти походы за продуктами слишком дорого обходятся. Сегодня я серьезно все обдумал и пришел к следующему решению. Устроив какое-нибудь временное жилье в Ташкенте с Кочетковыми, я еду вместе с Александром Сергеевичем в Ашхабад. Там я обследую все возможности Мити, словом, я предлагаю его семье (бабушке, дядюшке) меня взять к себе (на всем готовом: питанье, место, ночлег, белье) за какую-нибудь сумму денег ― скажем, 700 рублей. Иными словами, я с ним встречаюсь, объясняю мое трудное положение, не говорю ему о Кочеткове и прошу его взять меня в свою семью; я ему рассказываю о самоубийстве Марины Ивановны; я предлагаю его семье денежную помощь с возможностью ее продолжить, если я буду работать, а не только учиться; свое образование я беру на себя (всего у меня 1700 рублей); я ничем не рискую, кроме отказа с их стороны. В последнем случае я посмотрю, вернее… Кочетков посмотрит. Конечно, я посмотрю, на что похожа их квартира. Если она большая, я буду говорить о том, чтобы жить у них, если маленькая, я только буду говорить о питанье. Конечно, я совсем себе не представляю, как они согласятся. Они ведь скряги. Но 700 рублей… Ну, посмотрим. Во всяком случае, эту почву я прощупаю: а вдруг выйдет? Было бы неплохо жить вместе с Митей. Кочетков говорит, что это план рациональный. Ну да! В крайнем случае мне откажут… И в таком случае Кочетков меня не бросит (по крайней мере, я так думаю). Надо надеяться, это главное. Будем надеяться. Читаю «Богатые кварталы». Действительно замечательно! Наш план с Кочетковым № 1: ищем пристанище в Ташкенте; № 2: поездка в Ашхабад для выяснения возможностей. Он говорит, что поможет, если надо, с пропиской«… Все это далеко, конечно. Но надеяться надо и должно, это ясно. Стоим среди поля. Последнее время гораздо хуже едим. Но плевать. Жрем снег, так как с водой трудно, ведь неизвестно, сколько будет стоять поезд.

Вечер того же дня

Да, вечер, хотя только 4 ч. дня. Но темнеет очень рано. На дворе холод страшнейший. Я чешусь ― проклятые вши. Весь день стоим в чистом поле. Вечер неизменно приносит с собой тоску и пессимизм, который острее оттого, что вот уже дня 2–3 мы не получаем хлеба, воды почти нет, и… ах, да ладно, о чем тут говорить! Я жутко боюсь, что в Азии Кочетковы меня просто бросят к чорту на произвол судьбы. Почти совсем стемнело. Кончаю писать, темно, а в вагоне нет никакого освещения.

12/XI-41

13^й день пути. В переполненном вагоне, несмотря на печь, которая топится в конце коридора, очень холодно. Мы снова стоим среди поля. Сегодня особенно холодно, минус 20–25. Даже писать трудно, пальцы застыли. Какая все же противная погода. Кочетковы собираются стряпать в топке. Александр Сергеевич лежит на средней койке, его сломил приступ болей в печени. Что очень и даже очень неприятно ― это то, что в окне, около которого я полулежу почти весь день и ночь, или, вернее, во второй раме этого окна не хватает стекла, так что от первой рамы, замерзшей изнутри и покрытой льдом, мне все время в лицо дует так, что я опасаюсь будущих ревматизмов. Думается мне, что мы будем ехать еще две недели и приедем в Ташкент числа 26–27. Все еще сидим без хлеба. Не везет на остановках. Да, можно сказать, как во французской поговорке, «путь длинен, как день без хлеба», даже как уже несколько дней без хлеба. А вши так и жрут меня. Никакой возможности вымыться. Может, переменить белье? Но куда девать грязное белье? Если я положу грязное в чемодан, вши разведутся повсюду. Хорошенькое положение, нечего сказать. А выбросить грязное белье в окно ― это уж такая расточительность… Кончил читать «Богатые кварталы». Действительно великая книга!

13.30. Переменил белье, положил грязное в маленькую сумку. Больше до Ташкента менять не буду. Ясно, что эта дорога кошмарная, холод, голод, вши, отсутствие воды и т. д. Но это стоило ― хотя бы ради того, чтобы повидать Митю. Ведь только потому, что Митя в Азии, я и поехал. Как будет хорошо его повидать! Какое первое восклицание придет ему в голову? О! Да я не строю себе иллюзий. Очень возможно, что Митя совсем недостоин моей к нему привязанности… Но надо же кем-то интересоваться, иметь какую-нибудь цель, не правда ли? Интересно бы знать, будут ли у меня еще вши или эти уже исчезли вместе с грязным бельем. Все это путешествие совершенно омерзительно… Главное ― думать о Мите и о радости встречи с ним и отметать в сторону все отрицательные соображения. Да и климат играет огромную роль, это уж точно! Я надеюсь, что от лазури я воспряну. Быть может, все, в конце концов, хорошо устроится? Ах, старик Митя. Я бы все же очень хотел знать, что точно я буду просить у Насоновых. Конечно, надо бы перед тем, как говорить с бабушкой и дядюшкой, сначала с глазу на глаз поговорить с Митей. Возможно, что Кочетков мне и поможет устроиться у кого-нибудь в Ашхабаде. И тогда то, что я бы просил у Насоновых, было бы облегчено: без жилья оставалось бы только питанье и стирка. Что же я буду делать в Ашхабаде? Учиться или работать (кем?), или и то, и другое? Главное ― не остаться одному в конечном итоге. Но у меня впечатление, что Кочетков меня не бросит. Все же он ― поэт, он был знакомым и даже другом Марины Ивановны, все это обязывает. Конечно, будет трудно найти пристанище в Ташкенте. Но Ташкент еще далеко. По моим расчетам, еще две недели пути нас отделяют от столицы Узбекистана. Сейчас мы направляемся к портам Сызрани и Куйбышева, на Волге. С нами в вагоне едут в Самарканд семьи раненых военных, они шумные, болтливые, но, в сущности, неплохие люди.

Например, надо будет сходить в баню в Ташкенте. Я совершенно не представляю себе разговор с Митиной бабушкой в тот момент, когда я ее буду просить мне помочь… Вот это уж совсем нет. Да ну ладно, посмотрим. Будем надеяться ― это ничего не стоит и облегчает внутреннюю атмосферу. Многое зависит от того, каков город, на что похожи связи Кочеткова, какая квартира у Насоновых, каков климат. Военные в поезде лучше питаются, чем другие пассажиры. Это потому, что они лучше заготавливали запасы на дорогу. Что было бы шикарно ― это в Ашхабаде пойти в кафе с Митей… Так мы бы продолжили нашу московскую традицию, мы бы вспомнили «Артистик», «Националь», «Москву», а также и парижские «Ротонду» и «Дом». Все это очень далеко, да, так далеко! Приходится все время смаковать одни и те же глупости. Академики и несколько типов из вагона образовали делегацию и хотят поехать из Сызрани в Куйбышев вперед нашего поезда на поезде с рабочими, чтобы попросить власти пустить наш поезд из Куйбышева как пассажирский. Это было бы гораздо быстрее. Всем это проклятое путешествие надоело до чортиков: без хлеба, без воды, без угля, а поезд тащится, как черепаха. Майор Казаков уже рванул в Куйбышев, чтобы попытаться поторопить события. Но я очень мало верю в успешность этих хлопот перед государственными властями. У представителей государства есть другие дела ― например, ногти чистить и лясы точить. Да и вообще, я сомневаюсь, чтобы кому-нибудь было до нас дело. Продуктов нет ― вот что самое говенное. Да и то большинство эвакуированных с этим смирилось бы, если бы поезд шел нормально. Но он идет отвратительно медленно; ну, ну, ну, может, и выйдет что-нибудь в Куйбышеве. Хотя бы хлеба. Я был бы очень рад пожрать хлеба, все остальные тоже, кстати. По всему СССР выпиты весь одеколон и все духи за неимением водки и вина. Говорят, в Ашхабаде хорошее мороженое. Как было бы здорово: сидим с Митей за столиком, болтаем. Идиллическое видение, каких мало! Говорят, через Сызрань проедем ночью, значит, опять не будет возможности купить пожрать.

Дорога идет вдоль Волги. Я навсегда возненавидел Волгу и Каму из-за Татарии, где пережил самые ужасные моменты моей жизни. Скоро будем пить чай. Ну, ладно, жизнь, в конце концов, не такая уж плохая. Конечно, нам нужно отъехать как можно дальше от этих страшных русских морозов. Становится все темнее и темнее. Все бегают смотреть на Волгу, так как поезд стал после двадцати минут медленного хода. В сущности, как и следовало ожидать, путешествие это ― сплошная остановка. Разговоры о том, что Волга представляет для нас нечто вроде Рубикона. Действительно, можно часами обсуждать «границу между двумя мирами»; что немцы хотят дойти только до Волги; что это «целая эпоха»; почти исторический момент и прочие глупости. И все же, даже будучи Рубиконом, Волга не помешает нам мерзнуть до Чкалова. Кончаю писать. Темно.

13/XI-41

Переживаем очень трудные дни. 2 недели путешествия, и все еще не доехали до Сызрани. Сегодня ночью все спали в шубах, так как вследствие готовки в топке загасили celle-ci[165] ― неумелые люди, пришлось вновь разжигать, не было дров и угля. К утру все проснулись окоченелыми. Теперь на каждой станции, в поле, мы бегаем за каким угодно топливом для топки. Стоит исключительно сильный мороз. Нас неожиданно застигла ранняя зима. Державин и Кочетков говорят, что даже в 17^е ― 18^е гг., в годы разрухи и страшного беспорядка, и то было больше порядка на дорогах, ― и они впервые переживают такие передряги. А это ― люди бывалые, qui ont vécu[166], как говорится. Но в таком положении они действительно не бывали. Хлеба уже дней 6 как не удавалось достать. А мороз не ждет ― и невиданный. Сегодня таскали все утро полена, дрова, бревна, даже шпалы… Всем напоминает времена революции, но даже еще хуже. А ведь всего четыре месяца войны ― а какой безобразный беспорядок во всем. Du reste[167], наш вагон ― картина всероссийских беспорядков en miniature[168]. Каждый хочет распоряжаться по-своему, все вносят противоречивые предложения, причем c’est toute une histoire que de tirer quelqu’un pour faire le travail nécessaire[169]. Вагон раздирается склоками, причем у некоторых доходит дело до «хамов», «подхалимов» и пр. Источники споров ― в основном на базе готовки. Каждый норовит пройти вне очереди; пользуются больными детьми, чтобы готовить 2–3 раза… Более неорганизованных, сбивчивых, противоречивых людей, чем русские, не видывал и видывать не буду. Сейчас ― 13 h. 30. Если будет coup de chance[170], часика через полтора удастся в топке вагона сварить картошку, если какие-нибудь косолапые дураки не затушат ее до этого. Partout rêgnent des[171] междо-усобицы, разъедающие «коллектив». Какой, к чорту, коллектив! Интендант Казаков поехал в Куйбышев. Может, он там как-нибудь облегчит наше положение, в смысле быстроты продвижения, хлеба? Поговаривают о том, что он поехал в Куйбышев, т. к. там у него семья. Конечно, особенно не надеюсь на плодотворность его démarches[172], если даже таковые будут. Ведь в Куйбышеве правительство и нарком путей сообщения. Но до Куйбышева еще далеко. До Куйбышева неизвестно сколько километров; до Сызрани ― 20 км. Говорят, на нашем пути произошло крушение, которое задерживает наше продвижение. Выступило морозное солнце. Все говорят, что никто ничего не умеет организовать (верно, между прочим). Читаю гениального «Гамлета» в переводе гениального Пастернака. Читаю также забавные, хотя чуть-чуть устаревшие, очень остроумные и талантливые «12 стульев» Ильфа и Петрова. Что останется от советской литературы? Грин, Ильф ― Петров, может, Пришвин и Шолохов. Ничего неизвестно с фронта ― неоткуда получать новости. От мира, в сущности, полностью отрезаны. Вот хорошо, если бы 2^й фронт к чорту расколошматил немцев! Ведь, в сущности, во всех бедах они виноваты не меньше, чем мы сами, ― даже больше. В России ЖИТЬ хуже, работу же найти легче, чем на Западе; на Западе же работа ― все, но, получив работу, ― жить легче, ВКУСНЕЕ. Прямо не знаешь, как быть. Хотя сейчас вопрос об этом не ставится: du moment qu’on y est, faut s’arranger comme on peut[173]. Подождем ― увидим. В конце концов, можно творить в полном смысле слова, занимаясь какой угодно дрянью, которая бы «давала на жизнь». Это даже было бы пикантно. Конечно, люди «свободно творящие», вроде Жида, Монтерлана, Валери, ― примеры соблазнительные. Они не вынуждены заниматься посторонними делами. Но ведь им лет 40–60, а к этому времени никто мне не говорит, что я не достигну их положения. Конечно, жалко своей jeunesse non dorée[174]: хотелось бы комфорта, хорошей еды… По всей вероятности, это может быть достигнуто только в зрелом возрасте. Очевидно совершенно, что надо просто снизить свои требования к жизни, постольку поскольку эти требования действительность telle qu’elle est[175] не может удовлетворить. Очевидно, нужно плевать на сейчас и завтра, a viser beaucoup plus loin[176]. В сущности, надо забыть о молодости и работать на достижение обеспеченности в зрелые года. Вообще это ничего не меняет, эти рассуждения. Одно дело ― реальная жизнь в СССР с ее возможностями и невозможностями, дело другое ― идеалы, моральные требования, мечты и надежды. У настоящего, ЯСНОГО человека не должно быть décalage[177] между идеалами, мечтами и надеждами ― и реальными возможностями. Этот человек должен здраво смотреть на жизнь и приравнять свои требования к действительности. Прочь глупые мечты, порождающие ипохондриков и ratés[178]. Нужно уметь СОРАЗМЕРЯТЬ. Конечно, нужно знать и реальные возможности, не преувеличивать и не преуменьшать их. Надо жить опять-таки «по лестнице» ― ведь сразу площадки 8^го этажа не достигнешь. Но надо знать, что каждая ступень ведет к этому этажу ― и не пренебрегать ею, и не думать, что это ― конечный пункт. Я, например, хочу быть, скажем, знаменитым писателем. Основное ― сохранить себя. Заниматься я могу чем угодно, лишь бы уметь самому себе создать максимум благоприятных условий для творческой жизни. Всему свое время. Придет и комфорт, и деньги, и женщины, и слава, и заграница. Нужно уметь ЖДАТЬ ― и не отчаиваться. Все изменяется, все имеет временный, переходный характер. Как-нибудь устроюсь, будет когда-то мир… Небось! Хорошие времена настанут ― хоть в 40–50 лет ― и то хлеб, спасибо и за это. В конце концов, я сейчас пока в целости и сохранности, как-то «шамаю», любимые книги ― со мной… Что толку, что не знаю, что ждет меня в Азии? Ведь все равно как-нибудь устроюсь. Умея много не ожидать от будущего, зная свои силы и возможности, я побежду в конечном счете ― это ясно. Все же мне предстоит приятная штука: встреча с Митькой. Да еще, вдобавок, она может не произойти, можно замерзнуть в пути, могут нас не высадить в Ташкенте; высадив же, могут не пустить в Ашхабад; в Ашхабаде могу не устроиться; встреча с Митькой может быть испорчена отказом мне помочь; tout cela est fort possible et peut fort bien arriver[179]. Я это знаю, но так как органически надо надеяться и радоваться чему-то, я это и делаю, невзирая на возможную призрачность моих надежд. Знание шаткости моих перспектив не мешает мне иметь эти перспективы, которые меня как-то питают морально. Je me connais ― et c’est beaucoup.[180] Пусть все разрушится, все надежды ― наплевать. Je l’aurai prévu, d’une part, et de l’autre l’aurai pris du plaisir de ces espérances, tout en sachant que tout peut fort bien foutre le camp. C’est paradoxal, mais pratique. N’empèche que cette nuit ce me semble fort qu’il fera aussi froid qu’hier ― et pire, peut-être.[181] Сейчас еще ничего, топят. А ночью ведь не достанешь дров… В этом-то и соль. Давно не мылся. Но ничего, доедем! Говорят о том, что эвакуационный документ на Союз писателей оформлялся, но его не успели захватить из-за спешки отъезда, так что у нас есть только индивидуальные справки об эвакуации и Ташкент может нас не принять. Но неужели туда из Москвы не протелеграфировали о том, что вот едет эшелон с вагоном Союза писателей, так-то и так, общий документ придет после, со следующей группой… Все же вряд ли, доехав до Ташкента, нам придется ехать в другой город. J’y suis, j’y reste.[182] Но все можно ожидать от неорганизованности наших руководителей. Но до этого еще далеко. Потом, я-то, в сущности говоря, хочу доехать до Ашхабада, и одна из эвакуационных справок направлена в Ашхабад, и Кочетков… Но все это слишком рано. Миновать бы холода ― главное. А там ― увидим. Еще пока неприметно начинает темнеть. Все перенесем, а все-таки доедем. Думаю, что в Ташкент нас пустят ― все-таки вагон кто-то дал, справки кто-то выдал… Увидим. Все-таки туго мне сегодня пришлось из-за холода ― не приспособлен я к этому. Говорят, делегация академиков поехала в Куйбышев, ― может, они облегчат продвижение эшелона. По-видимому, мне надо просто пойти по проторенной дороге: закончить ср. школу, поступить в университет, быть скучным человеком, tout en[183] сохраняя всю мощь и внутреннюю свободу, творя параллельно с карьерой, ― это самое умное. Удастся ли это ― другой вопрос. Возможно, Митьке это удастся. Но до этого всего еще очень далеко.

14/XI-41

Вчера в 4 часа après-midi[184] прибыли в Сызрань. Удалось достать по 250 г хлеба на каждого ― заказали Казаков и академики, поехавшие вперед в Сызрань. Даже получил весь эшелон полный обед ― суп с лапшой (1^ое), съеденный вчера, и bacon[185] (2^ое), съеденный сегодня. Сейчас начинает смеркаться: 3 часа après-midi. Стоим в Сызрани без малого сутки, конечно, противно, но, по крайней мере, хорошо поели. Сегодня доставали уголь на крыше высоченного вагона. В вагоне не прекращаются склоки и скандалы. Какие-то итальяшки в бараках, sans plus[186]. Какие это, к чорту, интеллигенты? Просто смешно. До Куйбышева километров 120. Воображаю, как долго мы будем плестись! Интересно, когда мы выедем из Сызрани. Думаю, что сегодня ночью. Рузвельт заявил о том, что заем СССР будет покрываться русским сырьем через 5 лет после заключения мира. Говорят о структуре будущего мира, о сотрудничестве между народами. Вряд ли это будет ― если и будет ― прочнее, чем планы Вильсона и S.D.N.[187] Слишком много слышали мы слов, таких, какие сейчас произносит Рузвельт. Конечно, золотые, превосходные слова. Умная речь Рузвельта; речь Черчилля ― остроумно; речь Бивербрука, хвалящая Сталина; речь Гарримана. Интересно в речи Бивербрука то, что он говорит, что Англии придется пройти через те испытания, через которые проходит сейчас Россия. Не означает ли это 2^й фронт? Последняя сводка: бои на всем фронте. Кажется, очень упорные на Калининском направлении. А шикарно ― 7^го был парад Красной армии sur la Place Rouge à Moscou[188], как всегда, во всех предыдущих годовщинах Révolution d’Octobre[189]. И Сталин был и произнес речь. Тимошенко произнес речь в Воронеже; говорят, он теперь начальник Южного фронта. Парад, положим, всех обманул: был он… в 8 ч. утра. Нет, я абсолютно уверен, что даже если Гитлер возьмет Москву, все равно его разобьют. А мы правы, что едем в Ср. Азию, ― там безопаснее. Шикарно было бы устроиться в Ашхабаде, с Митькой à côté[190], с университетом под боком… Pauvres rêves! Ils sont inutiles.[191] Но я добьюсь своего. Как-нибудь все устроится. Составляю сборник лучших стихов главных поэтов Франции XIX^го и XX^го вв. К сожалению, из источников ― книг недостает: Гюго, Леконт де Лиль, Ламартин, Виньи, Рембо. Мой сборник будет состоять из избранных стихов следующих поэтов: Готье, Бодлер, Верлен, Малларме, Валери. У А. де Мюссе я нашел только одно превосходное стихотворение: «l’Andalouse»[192], которое войдет в сборник. Уже выписал в тетрадку лучшие стихотворения Готье, Верлена. Неприятно чувство, что это ― лишнее занятие, которое как-то «потонет». Все же каждый придерживается своей линии, и я ― своей: любви к литературе, к поэзии. Ха! Поезд поехал. Точно простояли мы здесь 23 часа 10 минут. Но, в общем, Сызрань нас приняла хорошо. Говорят, или мы объедем Куйбышев, или остановимся на полчаса, вход в город étant[193] запрещен. Je ne me fais pas d’illusions[194] насчет продвижения до Куйбышева: ехать будем дня два-три, если не больше, с остановками в поле, черепашьим шагом. Если бы нас от Куйбышева или Чкалова пустили пассажирским поездом, а не эшелоном, то продвигались бы мы во много раз проворнее. Ем морковку. Картошку всю съели. С запасами туго. Державин, Кочетков и я мечтаем о водке и вине, чего абсолютно нельзя достать от Москвы до Ташкента. Il est vrai que[195] в Москве можно было достать по очереди. Возможно, что от Куйбышева мы пойдем нормальным путем. От Чкалова ― одноколейка. Я думаю, что тактичнее: дать или не дать телеграмму Митьке о моем продвижении? Пожалуй, стоит. Скажем, в Чкалове: «Продолжаю путь на Ташкент Эфрон». Бесспорно, все расчеты на будущее ― пусты, поскольку я еще, во-1^х, не доехал до Ташкента, во-2^х, не знаю, примет ли нас Ташкент, в-3^х, не знаю, пускают ли отдельных лиц в Ашхабад. Основное, конечно, ― доехать до Ташкента и чтобы там нас приняли. Мне почему-то кажется, что мне придется трудненько в смысле проезда в Ашхабад. Хотя, кто знает… Конечно, поможет Кочетков, конечно, буду показывать справку об эвакуации, где написано (впрочем, мною) «в гор. Ашхабад», и телеграмму из Ашхабада с адресом… Не знаю. Увидим.

16/XI-41

17 jours de voyage.[196] Вчера в 10 часов вечера прибыли в Куйбышев. Удалось группе из нашего вагона, которая пошла в НКВД, добиться гуляша и 200 г хлеба, которые тут же принесли, разделили и съели. Кроме того, академикам (ВКВШ) удалось добиться снабжения всего эшелона хлебом (в размере приблизительно 1 кг на человека), маслом (кажется, 200 г), сахаром (400 г), банкой баклажанной икры, манной крупой. В общем, здорово. Сегодня утром все это погрузили в багажный вагон. Со всех сначала собрали по 50 р. Я тоже внес свою долю. Потом, стоя у буфета вокзала для получения этих продуктов, оказалось, что нужно внести за наш вагон еще добавочно 1350 р. Так как большинство пассажиров сидело в вагоне, то я внес эти деньги ― 1350 р. ― коменданту Лапину. Но потом оказалось, что так как поезд уходит раньше, то закупить продуктов на добавочную сумму не удастся. Надеюсь, что скоро мне вернут мои деньги. Из Сызрани до Куйбышева ехали быстро ― здорово. Был в самом Куйбышеве ― почти европейский город, крупный, в общем ничего, лучше, чем все встреченные города. В Куйбышеве в общем простояли 15 часов. Что плохо ― это что не удалось умыться. За 30 км от Куйбышева мы будем иметь длинную остановку на ст. Кинель, где нас перерассортируют. Возможно, там получим хлеба. Продуктов вышеозначенных академики ВКВШ добились через ЦК. Кажется, добились они распоряжения по линии о быстрейшем нашем продвижении. Увидим. Cette manne du ciel est venue tout à fait à point[197]: все начинали голодать очень сильно. Плохо то, что, впопыхах грузя продукты, за сим, за тем, забыли взять достаточное количество воды и нечем умыться. Это, конечно, очень досадно. Досадно также, что никогда не знаем, сколько поезд стоит на каждой станции, так что просто опасно бегать за водой. Но авось в Кинели удастся достать. Любопытно, действительно ли теперь мы будем быстро продвигаться. Вполне возможно, впрочем: во-1^х, линия Куйбышев ― Чкалов ― Ташкент не так загружена эшелонами, как другие линии, а во-2^х, если распоряжение ЦК дано, то это очень хорошо, ma foi[198]. А в вагоне продолжают пышно цвести склоки. 14^го числа на Москву было совершено два разрушительных дневных налета. Москве, конечно, сильно достается. На Западном фронте ― ожесточенные бои на Волоколамском направлении и у Наро-Фоминска. На Можайском и Мароярославецком направлениях ― сравнительное затишье, которое можно объяснить подготовкой нового германского наступления. Интересное заявление Бенеша (président de la République Tchécoslovaque[199]). Образована Польско-Чехословацкая конфедерация. Бенеш говорит о будущем тесном сотрудничестве Запада и Востока Европы. Ядро Центральной Европы: Польско-Чехословацкая конфедерация. Германия после окончания войны должна будет быть децентрализована, разделена на ряд мелких государств, как в довоенное время, с разделением Пруссии также на 3 государства. Говорит Бенеш также о том, что СССР нужно будет заключить договор с Польско-Чехословацкой конфедерацией. Конечно, его речь чрезвычайно интересна. Но стоит ли сейчас говорить о будущем государственном устройстве Центральной Европы, когда еще абсолютно никаких конкретных перспектив разгрома Гитлера не видно. Слава Богу! Немцы оккупировали: Польшу, Голландию, Норвегию, Данию, Грецию, Югославию, Бельгию, значительную часть Франции, Белоруссию, Украину, прибалтийские страны; промышленность оккупированных стран работает на nazis[200]; вместе с 3^й империей воюют финны, венгры, румыны, словаки; фактически эти страны и Болгария оккупированы Гитлером. Немцы владеют румынской нефтью, украинским хлебом и Донбассом и продолжают ожесточенное наступление на Москву, причем, по-видимому, возьмут ее; они еще не потерпели ни одного военного поражения; как бы ни были велики их потери, а в России они продвигаются. Нецелесообразно говорить об устройстве будущей Европы, поскольку даже 2^й фронт не создан. Черчилль говорит о том, что, возможно, немцы захотят опять к весне вторгнуться в Англию, и ничего не говорит о 2^м фронте. Мог ли ошибиться Сталин, говоря о 2^м фронте, или это еще придет? Какого чорта устройство послевоенной Европы, когда немцы прут и прут и не идут назад? Удастся ли Англии вести чисто экономическую войну, как это она делает сейчас? Многое скажет весна 1942^го г. Тут, возможно, и 2^й фронт будет создан на Европейском континенте, и вторжение в Англию немцы могут предпринять. А немцы все прут к Москве. Небось Наро-Фоминск очень близко от Москвы. Немцы вводят в бой все новые резервы. Чорт их знает, удастся ли им окончательно прорваться к Москве? Потоплен крупнейший английский авианосец «Арк-Ройял». Все же абсолютно неясны перспективы развития военных действий. Хорошо говорить об устройстве новой Европы. Но ведь все же, товарищи, звучит это несерьезно, поскольку основной предпосылки ― победы военной ― и не предвидится! Конечно, какой-то круг людей больше знает, чем все, и оттого, быть может, может обсуждать европейскую будущую реорганизацию. Бесспорно, у нас не все данные в руках, вот в чем дело. Больше всего интересно то: говорил ли Сталин о 2^м фронте по собственным домыслам, по каким-то обещаниям или по абсолютной уверенности, подкрепленной заявлениями formels[201] соответствующих лиц? Это ― неизвестно. Все же трудно поверить, что это ― слова на ветер. Не бросает он их никогда. Интересно, когда будут делить продукты. Завтра-послезавтра, наверное. Как бы не зачерствел хлеб. Составление моего сборника продвигается. Кончил читать «12 стульев»: больно для этих времен благополучна эта книга, да и не хочется как-то. Способен читать только стихи: единственное непреходящее ни при каких обстоятельствах. Хочется, хочется верить в разгром Германии, но признаки, признаки! Беспокоясь о моих 1350 рублях, я все же уверен, что завтра-послезавтра мне их отдадут. По-иному быть и не может. Интересно все-таки, как будем ехать от Куйбышева. Сейчас едем быстро. В общем, Сызрань и Куйбышев ― вполне города удачные и удовлетворительные. Господи, как хочется пойти в баню! В Ташкенте, или где остановимся, сейчас же пойду. Шикарно, что получили газету. А еду я, camarades[202], на неизвестность. Но прочь назойливые мысли. Как-нибудь устроюсь: жить же надо. Вот буду ли работать, или учиться, или подрабатывать, учась, не знаю, не знаю… Это там выяснится, на месте. Погода явно потеплела, хотя все же остается холодной. Все эти разговоры о недовольстве войной германского народа очень хороши, но где победы, где восстания? Как говорится, нема. А продукты нужно будет разделить в скорейшем времени и деньги получить также.

17/XI-41

18 jours de voyage. Hier soir avons reҫu pas mal de pain[203] ― тот, который был получен 15^го вечером, ― pain blanc et noir, fameux[204]. Человек с деньгами, Головин, отстал в Куйбышеве, но вчера вечером догнал поезд в Кинели. Сейчас ― 9 h.30 du matin[205] ― стоим на ст. Кинель. Всю ночь производили какие-то маневры с поездом, водили его вперед и назад по путям, рассортировывали его. Кажется, его облегчили от нескольких товарных вагонов. Вчера вечером и сегодня утром ходил за водой. Сегодня утром enfin me suis lavé ― très agréable et utile, ma foi[206]. По моим расчетам, через 10–9 дней будем в Ташкенте. Очень надоело это путешествие. Говорят, что получена на станции телеграмма от наркома пути об ускорении нашего продвижения, так что часа через 2–3 поедем. Еще ничего не разделили из тех продуктов, что лежат в багажном вагоне; досадно, но, по крайней мере, есть хлеб. Говорят, у ВКВШ также нет никаких «оправдательных» эвакуационных бумаг, кроме личных эвакуационных справок. Так что они в таком же положении, что и мы. Но они расторопнее ― впрочем, по-видимому, потому, что их попросту количественно больше. Сейчас я точно узнал, что на станции Кинель получена телеграмма замнаркома путей сообщения, предписывающая включить нас в график как пассажирский поезд. Итак, мы ― пассажирский поезд и продвигаться будем значительно быстрее. Шикарно. Теперь главный интерес в том, что нас ожидает в Ташкенте. Жалко, что еще не начали делить продукты. Нет, конечно, при возможности я возьму прямой курс на среднюю школу. Мне нужно добиться среднего образования coûte que coûte[207]. За него пока я могу платить. Мне очень важно это: ведь высшее образование могу я получить только при условии среднего образования. Конечно, в Средней Азии мне нужны площадь, питание: это основное. Тогда я смогу учиться. Правда, я пропустил 3 месяца… Но я их догоню: дали б возможность учиться, это главное. Вообще у меня проект работать летом, в каникулы, чтобы как-то возместить, скажем, произведенные на меня какие-то затраты. Хотелось бы устроиться так: Кочетков нашел бы мне какую-нибудь площадь в Ашхабаде; питался бы я вместе с Насоновыми и Митькой, с ними договорившись и внесши им известную сумму денег. Сейчас же бы поступил на учебу в школе. Усиленно бы учился, а летом, пользуясь знакомствами Кочеткова, стал бы подрабатывать. План, бесспорно, заманчивый, но стоит он вилами на воде. Возможно, в Ашхабад попасть, по тем или иным причинам, не удастся; попавши туда, il se peut[208] во-1^х, что Кочетков площади для меня не найдет, во-2^х, Насоновы могут отказаться меня снабжать. Все может быть. Но все же мой план вполне целесообразен и, возможно, вполне осуществится. Но очень я не надеюсь. Во всяком случае, до крайности надоело это громоздкое, нескончаемое, грязное путешествие. Поскорее бы оно кончилось. Сегодня буду переписывать из «Fleurs du Mal» лучшие, по моему мнению, стихотворения в черновик моего сборника. У Митьки есть «Poèmes Barbares» Leconte de Lisle’а; если буду жить в Ашхабаде, нужно будет прочесть, так же как и «Variétés» Валери (пресловутые «отдыховские» Variétés). Шикарно было бы сидеть с Митькой в какой-нибудь чайхане, вспоминать время былое и пить что-нибудь! В нашем вагоне едут какие-то курьезные карикатуры: например, сорокалетняя горе-драматургша, в штанах и полусапогах, которая носится повсюду со своей, по-видимому, единственной пьесой, давая всюду и всем ее читать и quêtant les conseils[209]. Какая проституция творчества! Manque de tact, de discrétion, le plus absolu.[210] Еще карикатура: закоснелый теоретик литературы, плохой писатель и raté[211], хвастливый фанатик Криницкий. Молодой, совершенно неграмотный критик Макаров: небритый спекулянт, risée de tout le wagon[212], поминутно клянчащий что-нибудь у всех. Или, например, сестры Зорьки, мещанки с золотыми зубами, думающие только о готовке. Единственные «люди»: Державин и Кочетков. Когда же наконец мы поедем?

18/XI-41

17го вечером поделили весь хлеб possible и imaginable[213]. Вчера же получили масло. Едем пассажирским поездом № 74, по графику и расписанию, voyez-vous ҫa, ma chère! D’un chic[214]… Сегодня проехали Чкалов ― anciennement Orenbourg, où l’on[215] ссылало царское правительство. Должны еще разделить сахар, крупу, колбасу и отдать мне мои 1350 рублей. Едим хорошо: сегодня ели гуляш с кашей ― и на завтра осталось. Самое приятное и замечательное: ем вдоволь масла со свежим хлебом. Шик! Очень давно не ел так масло. Плевать, что завтра-послезавтра его больше не будет. Обойтись я без него прекрасно могу. Это люкс, а я больше всего люблю именно люкс и сейчас largement[216] его потребляю. Едем мы здорово быстро. Дня через 3–4 приедем в Ташкент. А говорят, приедем 21^го числа, через 2 дня. Говорят, что в Ашхабад пускают только по особым пропускам и туда почти нельзя попасть вследствие открытой границы с Ираном. Но Ашхабад ― местопребывание Митьки; кроме того, il est appelé à être[217] культцентром, да и народ туда не просачивается, так что я туда непременно попаду. Впрочем, Кочеткова беспокоит principalement[218] временное устройство в Ташкенте, если еще нас туда пустят. Проезд в Ашхабад беспокоит его меньше. Вообще, все ― неизвестно. Но, по крайней мере, скоро приедем. Счастливцы наши ВКВШ! Их-то в Ашхабад пустят наверное. Вообще-то говоря, лишь бы в Ташкент пустили, а не отвели к чорту на кулички. Лишь бы в кишлак не отправили. А впрочем, вдруг все устроится? ― Вполне возможно. Державин ― очень веселый, остроумный человек. Но сглупил: обременен семьей в 4 человека: жена и 3^ое детей. Вот такие штуки все портят, всю жизнь. А, между прочим, деньги нужно будет мои получить обратно, и возможно скорее. Нет, едем мы хорошо. Небось, я думаю, с Кочетковым не пропасть. По-моему, Кочетковы и Державины ― наиболее квалифицированные. Непременно надо будет попасть в Ашхабад; это ― культурный центр Средней Азии. Кочетков думает сначала найти pied à terre[219] в Ташкенте, похлопотать о делах, съездить в Ашхабад. В общем, потом увидим. Хорошо, что я с Кочетковыми.