Читать книгу Акак - Георгий Панкратов - Страница 2

Бывало и совсем отчаяние. Бывало недоумение. А случалось и совсем легкое, почти воздушное ожидание. Не надежда – уверенность, что иначе и быть-то не может. Иначе неправильно.

С нее и начиналось все когда-то.

Когда я шел на замызганный старый склад на окраине города вдоль разрушенных железнодорожных путей… Когда я первый раз поднимал голову к потолку и видел огромную надпись маркером на драном одеяле: «Добро пожаловать в ад» – у рабочих людей отменное чувство юмора. Когда поднимался наверх, в кабинет начальства, когда ехал в офис – престижное здание в центре, подписывал документы. «Принимается на работу… как сборщик-разнорабочий… с зарплатой… ноль целых, ноль десятых»…

– Выпиваешь? – спрашивали меня.

– Да нет, не особо, – неуверенно отвечал я. Будто бы это главное!

Я не сомневался тогда, что все будет иначе. Не сомневался, что меня увидят. Что мне скажут:

– Ты посмотри на себя. Ты способен на большее. Ты можешь больше! Что ты здесь делаешь?

И я представлял, как отвечу:

– Ну, где-то же надо работать… Как-то ведь надо жить.

– Но почему ты претендуешь на такую работу? – удивленно (в моем, опять-таки, воображении) спрашивали те, из офиса. Ну, или другие.

– Так у меня нет опыта… Нет связей. А без этого куда?

– Доделай здесь все и сворачивайся. Тебя ждут другие дела, будешь помощником гендиректора с завтрашнего дня.

Я бы закончил, смущенный, но радостный, свой последний рабочий день.

– Ну посмотри на себя, – сказал бы мне в том же офисе – красивом, просторном, светлом – большой и улыбчивый босс. – Ну какой ты разнорабочий? Какой ты сборщик? Побойся Бога!

– А кто я? Кто я? – спрашивал бы я, открытый миру, людям.

– Ты не знаешь? – луч света, блеснувший в окне, заставил бы меня зажмуриться.

– Я люблю рисовать, – начал бы я неуверенно. – Говорят, получается. Но развивать надо. На гитаре умею играть. Ну, немного. Стихи! – тут мой голос дрогнул бы. – Я еще сочиняю стихи. Только, знаете… – тут бы совсем замялся. – Времени нет. Понимаете, нет ни на что времени. Потому что нужно работать сборщиком. Разнорабочим. С девяти до двадцати трех.

На этом моменте в разговор вступила бы женщина, одетая в черный деловой костюм, в очках, с волосами, собранными в пучок. Я видел ее на складе, она проверяла, не прячется ли кто из парней по углам, не убивает ли время впустую, пока одну машину разгрузили, а следующая вроде не пришла.

– А тебе мама в детстве не говорила, – спросила бы она строго, но доброжелательно, прикрыв жалюзи. И в офисе бы стало так темно, как только и нужно для разговора о самом важном. – Что в жизни есть всего лишь две профессии: рабочий и начальник? Играть на гитаре, чего-то там рисовать, – она произнесла бы эти слова будто выплевывая, стремясь скорее избавиться от них, как от остатков пищи между зубов. – Писать стихи… – последнее было бы ей отвратительнее всего. – Это все не работы? Так не живут люди…

Она подошла бы ко мне вплотную и усмехнулась, глядя в лицо.

– Это все блаж-ж-жь. Этого нет.

– Но как же? – спросил бы я. – Люди живут…

– Это другие люди, – оборвал бы меня босс. – Другим можно. Но тебе – нельзя.

– Давай не заострять на этом внимание, – произнесла бы устало женщина.

– Эти люди нас не интересуют, – сказал бы мне босс сурово. – Но ты, я вижу, парень смышленый. Тебе рубашка и галстук пойдут куда лучше, чем эта синяя роба. Я расскажу, что делать. Я помогу. Ну, а дальше ты сам.

Будучи сам маленьким боссом, сидя в теплом офисе у монитора, я заработаю раза в три… больше бери – в пять! – чем на том складе—«Добро пожаловать в ад». От удовольствия я жмурился, ведь все, что мне было нужно от жизни – больше денег и времени. Чтобы играть. Рисовать. Писать.

А потом я просыпался. И шел в очередной сетевой гипермаркет, заходил с черного хода, где меня всякий раз шмонали, словно самого злостного зэка, и кроме водителей фур с товаром да начальников секций, которых всегда было больше, чем их подчиненных (да и самих секций), до меня никому не было дела. Годы шли, и возможностей, что заметят, становилось все меньше. Глупая уверенность сменилась робкой надеждой, ну а потом и надежды не стало.

Пару лет я работал в офисах, но на таких должностях и с такими людьми, что, ей—богу, с тоской вспоминал ад… вернее, склад и наш маленький, но сильно пьющий… то есть дружный коллектив. В офисах уже было бесполезно ждать, что кто-то протянет руку и заберет. Куда? Ведь я уже был в офисе, а других работ, как я объяснили в детстве, не бывало.

Сначала я бросил писать стихи. Это занятие стало казаться нелепым, смешным… Если когда-то я ими гордился, читал друзьям и отправлял девочкам, то теперь стал понимать: гордиться нечем. Что жизнь – совсем не стихи, а стихи – не жизнь, и их не свести друг к другу, не примирить. Я задавил в себе стихи, и мне стало чуточку легче.

С гитаркой было сложнее – на корпоративах, на шашлыках в лесу меня – пускай все реже, но просили: «Сбацай». И я «бацал», остервенело, тупо, не вдаваясь в подробности, что там и как играю, о чем и зачем пою. И если стихи вызывали лишь смех и косые взгляды, то, «сбацав» удачную песенку вечером, я мог обеспечить нескучную ночь. Но одиноких женщин—коллег становилось все меньше: время шло, выходили замуж, уходили в другие жизни – кто в красивые, кто в «не очень», я взрослел, матерел, грузнел… Одышка, пот, редкие волосы, вечно – как их ни мой – грязные. Сердцам глупо требовать перемен, если они заключены в таких вонючих и бесперспективных телах. Мой репертуар стал далек от меня, песни казались слишком смешными, а жизнь – слишком страшной.

Иногда случались проблески… той старой, глупой надежды, что кто-то заметит, кто-то возьмет за руку, кто-то спасет. Дальше сам, дальше сам, конечно… Но время все шло. Не замечали. Я приходил в пустую квартиру и зажигал конфорку электроплиты, чтобы стало теплее. Долго смотрел в окно. Что я хотел там увидеть? Другого себя, который не знал бы с детства, что человек может вырасти только начальником или рабочим? Который не расслышал, прослушал, прогулял этот урок? Или того, кто увидел во мне что-то… что-то такое, чего и я и сам не вижу, о чем я не знаю сам. Вот он крикнет мне снизу, стоя посреди ночного перекрестка:

– Спускайся! Ну что ты нашел на этой холодной кухне, в этом одиночестве, рабстве, безденежье, в своем больном и обрюзгшем теле?

Нет. Я хочу там увидеть, как засыпает город. Я открываю тетрадку – она всегда здесь, на подоконнике – и рисую в который раз. Рисую шариковой ручкой, не соблюдая клетки и поля. Рисую дом напротив – из девяти этажей, нашу маленькую улицу на две полосы, последнюю маршрутку с одиноким пассажиром, автомобиль, мчащийся в неизвестность, перекресток, большое ветвистое дерево, ларек… А открыт ли еще ларек? Я откладываю ручку, несколько секунд смотрю на то, что получилось, потом вырываю, сминаю лист и несу к мусорному ведру.

Вроде, пятнадцать минут еще есть – пока не прекратили продажу алкоголя. Натягиваю спешно куртку, не застегивая, нахлобучиваю шапку, шарюсь по карманах матых брюк: вроде несколько купюр шелестят. Наверное, хватит.

Через пару минут шагаю с пакетом в руке. Там четыре банки пива и набор из рыбных закусок – три по цене одной. За моей спиной громкий хохот и мат. Звон разбитой бутылки. Но это не мир смеется, не судьба материт меня, не жизнь рассыпается на осколки. Этих ребят я знаю, и потому ускоряю шаг. Они сидят на лавочке возле ночного ларька и делают вид, что охраняют, за что у продавщицы и хозяев требуют бесплатного бухла. На самом деле они грабят вот таких как я, запоздалых прохожих – а то и не грабят, просто так бьют.

«Запоздалый прохожий, – думаю я и усмехаюсь. Можно ли сказать точнее и понятнее о том, кто я такой в этой жизни? Но сейчас не до этих раздумий. Только бы не заметили!

Нет. Замечают.