Читать книгу Рейх. Воспоминания о немецком плене (1942–1945) - Георгий Сатиров - Страница 2

[Первые семь страниц текста отсутствуют, восьмая, очевидно, продолжает описание пребывания автора в рабочей команде на фабрике МАД (г. Дармштадт), выпускавшей оборудование для пивоваренной промышленности.]

…жженым желудем). С 12‐00 до 12‐30‐миттаг80 (0,75 литра баланды, состоящей из воды, соли и прогнившей сушеной капусты). После 18‐00 ужин (та же баланда). В 20‐00 тагшишт81 загоняется в сарай-барак и запирается на замок до утра.

Крадучись и озираясь, подходит ко мне немец-токарь.

– Во зинд зи хер?82

– Фон Кавказус83.

– Зо? Сталин аух фон Кауказус, гельт?84

– Я, я85.

– Сталин гут, нет вар? Роте арме аух гут. Кайн агент, Фриц Штайнбрешер ист кайн ферретер86 87.

– А кто вас знает!

Весь цех заставлен станками и верстаками, монтирующейся и готовой продукцией. Всюду шнеки, триеры88, подъемники, конвейеры, котлы, какие-то трубо- и воронкообразные аппараты. Все это скоро отправят на Brauerei und Malzfabriken89, а пока используется нами для маскировки: сидишь в котле, пока мастер пинком не выгонит тебя из ферштека90. Моя работа называется Transport: погрузка и выгрузка, переноска и перевозка. Все прочие мои товарищи работают у токарных станков и верстаков.

Работа каторжная, а паек голодный. Все пленяги потеряли человеческий облик, выглядят призраками. Не слышно смеха, оживленной речи, шуток. Даже брани никогда не услышишь. Лишь одна мысль непрестанно сверлит мозг, лишь одно чувство гложет сердце: жрать, жрать!

Не умывшись, хлебаем вечернюю баланду. Потом, не раздеваясь, влезаем на койки. В 20‐00 нас запирают.

Спим ли? Нет, светлых, обновляющих снов не ведаем. Скорее это забытье, полубредовое состояние, а не сон.

Разговоров мало, да и те лишь о еде. «Ридна маты»91 часто на устах. Но образ матери всегда ассоциируется с чем-нибудь вкусным, аппетитным, съедобным, что изготовлено ее руками. Например: «Ах, какие вареники варила моя мамочка!» Скажет и загрустит сердешный.

Да, гастро-элегические настроения – характерная черта нашего душевного состояния.

Слесарь Адам вертится около меня.

– Ну ви, гут?.. Я, я шлимм. Шлеште цайт. Аллес гет капут… Ну ви ин Русслянд?!92

– Прима93.

– Зо-о? Вифиль гельд руссише арбайта фердинт?94

– Генуг. Бис цвайтаузенд рубель95 96.

– Цвайттаузенд! Ист маглишь?97

– Яволь!.. Унд дойче арбайтер?98

– Гелернта арбайта фуфцишь марке про вохе…Унд вас кёнен зи дафир кауфен?99

– О, айне менге шене динген100.

– Вифиль костет гуте зонтаганцуг?101

– Бис хундерт рубель102 103.

– Нет тойер. Бай унс аух бис хундерт марке104.

– Я, абер русише арбайтер мер фердинт105.

– Фрайлишь. Альзо зи майнен, дас руссише арбайта бесса лебт альс дойче?106

– Бин иберцойгт107.

Из бюро вышел обермайстер. Адам поспешно отошел от меня.

Длинный высокий корпус глаголем. С другой стороны трехметровый каменный забор. Штахельдрат108 по верхушке забора и по кровле корпуса. Узенькая дорожка, окаймленная с обеих сторон колючей проволокой. Она ведет из барака-сарая в кухню-столовую. Асфальтированный двор со штабелями железа, с газкоксом и брикетом. И нигде ни кустика, ни травинки. Так выглядит наш двор – wahrhaftige Gefängnis109.

Вот схематический план110:

А – цех

Б – шмиде111

В – вахштубе112

Г – кладовая

Е – эссштубе113

Ж – кантине114.

З – аборт115.

И – целле116.

К – наша камера.

Л – склады.

М – каменная стена (высота 3 м, по верху колючая проволока с козырьком).

За забором неведомая, невидимая жизнь. Слух улавливает гудки, топот, шелест, лепет. От взора скрыты даже печные трубы.

В углу – чудным видением – березка. И как затерявшегося в песках бедуина влечет к далекой пальме, так и мы тянемся к чахлой березке. Но, увы, перед нами преграда: кудрявая окружена штахельдратом.

Не потому ли, что русская?

Выталкивали из цеха вагон с готовой продукцией. Распахнулись ворота Кристалине-верке117, будто открылся сезам в сказочный мир.

У нас во дворе МАД118 – ни былинки, ни крапивы. Здесь – деревья в цвету, сочный газон, пышные розы и пионы. Зачарованный глаз «мысью»119 перескакивает с ветки на ветку. Но немцы мигом пресекают наши попытки сорвать хоть один листочек.

– Лё-о-ос, сакраменто нох эмоль! Ауф! Феста!120

Возвращаясь обратно, тайком собирали цветы и травы. Конечно, не из любви к чистому искусству, а… на потребу чреву. Вечером из собранных листиков и цветиков варили баланду. Многие страдали животами. Одному Варенику всё нипочем. Он ест да похваливает:

– Добрая баланда!

Вечером к бараку подошел бетрибсобманн121 122 Монн.

– Ну ви, камараден?123

– Никс гут124.

– Варум денн?125

– Никс эссен, иммер клёпфен126.

–Я, я. Гляубишь. Аба канн никс махен. Кришь ист никс гут. Нет вар, камераден… Аба варум кришь, варум кришь? Руссише арбайта унд дойче арбайта – вир мюссен зо. Гельт127.

Правой рукой он сжимает левую – символ дружбы и единства.

– Ну ви, Дармштадт гефельт инен?128

– Никс гут, – наш вечный рефрен.

– О-o, зи хабен кайн решт! Фрюер вар шёне штадт129.

– Шен-шен, гут-гут! Лопоче, як той попка. Мини нема чого исты, а вин каже шен. Тоды шен, коды вин капут!

Тихий звездный вечер. Откуда-то издалека долетают до меня мягкие, робкие звуки. Прислушиваюсь… Ах, да это ветер доносит шепот напаши Рейна, дыхание спящей Лорелеи130.

И вспомнился другой вечер. Здесь же, в этих местах. Вот так же сияли звезды, когда певец великой женственности бродил на берегах Рейна. Он тоже был скован, но скован лишь чувствами. Здесь он встретил чудесную русскую девушку, но не узнал в ней свою единственную любовь. Она ушла навсегда, а он, стеная и грустя, бросал в ночь тревожные призывы:

– Ася! Ася!

Никто не отозвался131.

И мне в порыве чувств хочется крикнуть:

– Ася! Ася!

Но вместо отзыва:

– Аб! Лёс! Алле райн ине бараке. Шнелль, ду дрекише сау!132

Во время миттага в дверях эссраума133 появились две молоденькие немки. Их привел сам вахман134. Видимо, для того, чтобы показать унтерменшей135 – русских.

Стоя или сидя на полу и, реже, на скамейке (их 2, а нас 50), мы вылизывали свою баланду, пользуясь иногда ложкой, а чаще языком, губами и пальцами.

Мы неприязненно смотрели на немок, они на нас с некоторой долей сентиментальности.

Потом немки переглянулись, и одна сказала другой:

– Аух ди меншен. Ганц нетте гезихьте136.

Другая:

– Генау зо ви бай унс137.

Рано утром загремел засов, распахнулись железные врата и раздался крик:

– Тавай!

Это наш коммандофюрер138, прозванный Самураем. Он три года жил в России (конечно, шпионил) и знает несколько русских слов: тавай (т. е. «давай», иногда «вставай»), тикай, клеб, руки верш, бистро, малё ропота, кушать нет (сие последнее обрекает на голод).

Вахманы построили нас «драй-унд-драй» (ум драй, по три) и повели. Стук кандалов, истощенные и бледные лица, взгляд голодных, загнанных зверей – все это привлекло внимание прохожих. Немецкие чистоплюи презрительно смотрят на дрекише руссен139. Едва заскрипели ворота энтляузунганштальта140, как вся наша орда ринулась во двор. В углу гора лушпаек и прочего мусора. Откуда только взялись силы – все наперегонки бросились к ней. Первым добежал самый старый – 50-летний Вареник. Он с размаху плюхнулся на кучу очисток и распростер свои руки-крылья.

– Мое, усе мое!

Его тянут за ноги, за руки, мнут его бока, а он свое:

– Нэ дам никому ни трохи. Усе мое!

Едва его оттащили в сторону.

Крик, шум, брань сменяются хрустом, чавканьем и прочими губно-язычными звуками. Карманы наполняются картофельными лушпайками, гнилыми капустными листиками.

Стою в сторонке. Из кочегарки выходит немец в бляуанцуге (спецовке).

– Вер зинд зи фон беруф?141

– Арбайтер142.

– Гляубе нет. Зи зинд интеллигенте менш. Заген зи маль: зинд зи коммунист?143

– Найн144.

Он не верит. Спрашиваю: почему?

Он:

– Разве беспартийный интеллигент может получить работу в России?

– Конечно, может. Большинство русских учителей, врачей, инженеров не состоит в партии.

– У нас не так. Если учитель, инженер или даже машинист паровоза не состоит в NSDAP145– его увольняют.

Продолжает расспрашивать. Я отмалчиваюсь.

– Зайен зи унбезоргт. Ишь бин кайн ферретер. Ишь бин коммунист146.

Рассказывает о себе: звать – Макс, 35 лет, состоял в KPD147 и был партработником. Четыре года сидел в кацете148, а сейчас под гласным надзором гештапо149. Из разговора с Максом я убедился, что он хорошо знает классиков марксизма-ленинизма.

Скрывшись на минуту в кочегарке, он вынес бутерброд.

– Кушайте скорей, чтоб не заметили вахманы или банщик Ганс. (За передачу русскому пленяге кусочка хлеба немца сажают в тюрьму.)

– Знаете ли вы что-нибудь, – спросил Макс, – о битве под Харьковом? (немцы говорят: «Шарков»).

– Ровным счетом ничего. Газет нам не дают, найдут у кого-либо из нас немецкую газету – бьют.

Передает новости. Хвалит Тимошенко, считая его великим полководцем. Спрашивает:

– Нишьт вар?150

– Филляйхт, абер151… в Красной армии есть и более талантливые полководцы, а в ходе войны развернутся новые дарования.

– Я, я. Одно ясно, Германия потерпит поражение. Дойчлянд гет капут152.

Подходит Ганс. Макс шепчет:

– Зайен зи форзиштишь. Эр ист фашист153.

Ганс возмущен:

– Саурай154. Эти русские свиньи едят всякую пакость.

– Зи хабен хунгер, – отвечает Макс, – Унзере дойче камераден ин руссише гефангеншафт филляйшт махен дасзельбе155.

Ганс подозрительно взглянул на Макса, потом на меня и, видно, что-то намотал себе на ус.

Адам многозначительно подмаргивает, хитровато улыбается. Иногда, проходя мимо, шепчет как бы невзначай:

– Эс лебе коммунизмус!156

Своими намеками и экивоками он хочет, видимо, показать:

«Я, я, ишь вайс бешайд. Ду бист агент фон Сталин»157.

Сегодня мимоходом он шепнул:

– Ишь аух коммунист158.

– Я, я, ганц гевис, зи зинд нацист159.

– Цум тойфель ден нацизмус, фардамте цойш. Ман мус Хитлер ауфхенген, ден феррюкте керль!160

– Ви дюрфен зи ире фюрер бешимпфен!161

– Ист нет майн фюрер. Ишь бекенне мишь ден коммунизмус162.

За стеной, в немецкой кантине163 бравурная радиомузыка.

– Вас ист нойес, Фалдин?164

– Вайс нет. Ум цвёльф зондерберихьт ОКВ. Филляйшьт Москау геноммен165 166.

Сергей показывает ему кукиш.

– На, выкуси, альта гауна167.

Гудок на обед. В кантине фанфарный марш, потом напыщенный голос диктора;

– Ахтунг, ахтунг. Хир ист Франкфурт-ам-Майн. Севастополь ист гефаллен!168

Трагический финал второй Севастопольской эпопеи.

Но… как говаривал Н. Г. Чернышевский:

«Пусть будет, что будет, а будет и на нашей улице праздник!»

Под окном нашел смятый обрывок «Hessische Landeszeitung»169 170.

Читаю: «Sewastopol – ist gefallen171. Deutsche Fahre weht über Stadt und Haven».

И дальше:

«Крупнейшая и неприступнейшая в мире морская крепость взята нашими солдатами. Остатки большевиков загнаны на Херсонский мыс172 и уничтожены».

Мне как-то особенно горько слышать весть о падении Севастополя. Ведь я под его стенами был ранен и попал в плен.

– Махт никс174, – говорит токарь Фриц Штайнбрешер, – русские все равно будут здесь.

Нисколько не сомневаюсь. А он? Не кривит ли душою? Через полчаса Фриц подходит снова.

– Вы знакомы, камрад Шош175, с советской сельскохозяйственной политикой?

– Знаком в главных чертах. А что?

– Вот какой вопрос. Я живу в Нидер-Рамштадте176. У меня там домик с садиком и маленьким огородом. Есть корова, свинья, кролики, куры. Как вы думаете, отберут у меня русские всё это, когда они придут сюда?

– Но почему? Разве вы юнкер, капиталист, кулак?177

– Нет, я потомственный пролетарий.

– Может быть, вы – нацист?

– Избави боже!

– Вы пользуетесь, вероятно, наемным трудом. Есть у вас батраки?

– Что вы, я обрабатываю землю своими руками и ничего не продаю.

– Тогда чего же вам бояться. Спите спокойно, русские вас не обидят. А может статься, выйдете в большие люди при русских.

Фалдин с комическим ужасом говорит:

– Ин Сибириен филь кальт, гельт? Ви канст ду, Сергей, ин Сибириен вонен? О, Сибириен ист шрекенслянд, нет вар, камраден178.

– Вот бы тебя туда, слона толстозадого.

– Авось будет там. Заставят строить дорогу где-нибудь около Верхоянска.

– Вас, вас179.

– Хрен тебе в глаз. Говорю: геен в Сибирь, в Верхоянск, понимаешь? Верхоянск шен штадт зибцишь град кальт, ферштанд?180

– О гот, гот! Ви шреклишь!181

– Врешь, Сибирь шен. Ду фарен нах Сибирь, Фалдин?182

– Эррете мишь гот! Сибириен никс гут183.

– Дох, чтоб ты сдох. В Сибири филь шпек унд гольд184.

– О я ин Сибириен филь гольд. Дас вайс ишь ганц генау185.

– Ду либен, Фалдин, шпек и гольд?

– Натирлишь, еда либт ден шпек унд гольд, ишь вайс бешайд. Сибириен ист Эльдорадо, нет? Аба ишь кан нишьт ди кельте фертраген унд майне фрау аух нет186.

– Ишь иксосос187, золото любит, а холода боится. Мечтает: всех русских на копи сошлю, а сам Европой буду править. Только врешь, поедешь в Сибирь со своей либе фрауей.

– Зо, камраден, Сибириен ист шрекенслянд, гельт. Аба бай унс, ин унзере дойче хаймат ист шен, вундербар, нет188.

– О нет! Дойчлянд никс гут. Никс эссен, иммер клёпфен, унд иммер кальт189.

Да, действительно кальт, как нигде в Сибири. Зябнем днем и ночью, зябнем в цеху, зябнем на койках. На дворе июль, в бараке, что сельдей в бочке, спим, не раздеваясь – а все-таки зябнем.

Или это от голода, от истощения, от тяжелого морального состояния?

Всё здесь никс гут: земля, дома, климат, люди. Всё здесь кальт! Солнце, луна, звезды, небо, воздух, стены и люди. Даже пташки не хотят жить в этой стране: не слышно их веселого щебетанья.

И оттого душа еще больше тоскует по воле и по родной небесной сини. «Как сладкую песню отчизны моей, люблю я Кавказ!»190

А если суждено увидеть не горы Кавказа, а снежные просторы Верхоянска?

Что ж, пусть Верхоянск, лишь бы не чужбина.

Мы всегда говорим в таких случаях: «Я Сибири не боюсь. Сибирь ведь тоже русская земля!»191

Бывают минуты, когда наши отупевшие головы и окаменевшие сердца восприимчивы не только к пищевым раздражителям. Иногда душа просит песен. И вот затянут пленяги какую-либо каторжную:

Звуки песни вызывают слезы, рой воспоминаний о далекой отчизне. В такие минуты даже Камчатский острог кажется чем-то родным, желанным.

Вареник ругмя ругает колхозы.

– Разорили крестьянина, житья ему не стало в деревне.

– Что ж, тебе под немцами лучше?

– Не лучше. Но ведь сейчас война. Вот кончится война – тогда заживу. Выйду на волю, куплю себе землю, хату, коня, корову.

– Где ж ты купишь?

– Да тут, в Немечине.

Ишь размечтался, чертов куркуль. А на какие финики193 купишь?

– Зароблю, я ведь сапожник.

– А вы, Вареник, программу NSDAP читали?

– Где ж мне ее прочитать?

– В цеху, на доске.

– Не разумею по-немецки.

– Жаль. Почитали бы – многое уразумели бы.

– А что там пишут?

– А вот что. Ни один недойч (Nichtdeutsche) не может быть гражданином Райха. Недойч не пользуется никакими правами и не может владеть собственностью. Так что оставьте ваши мечты о хате в Немечине. Вечными рабами будем, если только победят немцы.

Голодному, истерзанному, физически и морально истощенному пленяге особенно тяжелы ночные смены.

Похлебав в 17 час. 30 мин. баланду, сидишь, повесив голову, и ждешь с тревогой, когда вахман заорет ненавистное «арбайтен!»194 Но ни пронзительный гудок, ни повторные крики вахмана не могут стронуть нас с места. И только удары и пинки заставляют подняться и понуро плестись в цех.

Медленно тянется ночь. Медленно еще и потому, что все свои слабые силы прилагаешь к тому, чтобы не работать, замаскироваться, скрыться в ферштеке195. Один глаз направлен на мастера, так и рыскающего по цеху в поисках укрывшихся от работы, а другой на стрелку стенных часов. Стоишь и напряженно смотришь до тех пор, пока все окружающие предметы не замелькают перед тобой в образе желанной пайки. Но, увы, встреча с нею произойдет не ранее 9 часов утра.

Хорошо еще, если сменный ночной мастер Педа Либишь. Этот спокойный, молчаливый немец со скорбными глазами не дерется, не кричит, не понукает. Он подойдет, блеснет очками, вздохнет и скажет:

– Я, я. Гут, гут. Иммер лянгзам, нет196.

Ho иная интонация у Педы для беверте197, то есть для тех, кто старательно работает ради экстрапайки198. Он остановится перед таким беверте, покачает головой и процедит сквозь зубы:

– Я, я. Гут, гут!

В этом «гут» есть что-то негативное, осуждающее. Оглянется беверте и как-то невольно замедлит свои действия, а то и вовсе бросит работу.

Фриц и Адам говорят, что Педа – старый член КПД199. В 1933 году он участвовал в антинацистском восстании в Пфунгштадте200. Сидел за это в тюрьме и в кацете, а сейчас под гласным надзором гештапо. Его родной брат – коммунист до сих пор в концлагере. Единственный сын Либиша убит на фронте. Виновником смерти сына Педа считает не русских, а Гитлера.

Ночью вышел я во двор. Взглянул на мерцающие звезды и почему-то вспомнил Огюста Бланки201. Увидев как-то звездочку из окна своей одиночки, французский революционер подумал: «На каждой звездочке есть город Париж, а в нем тюрьма, в которой томится Огюст Бланки».

Мои грустные размышления прервал Педа.

– Я, я, гут гут.

– Вас ист нойёс, камрад Либишь?202

– Вайс нет. Ишь лезе кайне цайтунген203.

– Варум ден?204

– Аллес люге, аллес бетруг205.

– Скажите, вы не родственник Юстуса Либиха?206

– Нет, только земляк. Недалеко отсюда, на Таунусринг, Либишь-гимназиум, в которой учился великий химик207. Перед гимназией памятник ему. Когда-то на весь мир славился химический факультет основанной Либихом в Дармштадте Politechnische Hochschule208 209. Раньше здесь учились сотни русских. Я был знаком со многими. Хорошие люди. Да, славное прошлое было у Дармштадта, у немецкого народа. Аба ешт аллес гет капут!210 Гибнет страна философов и поэтов, гибнет великий народ, гибнет его вековая культура. Я, я. Дойчлянд гет капут!211

И вдруг, словно реквием отходящему миру, откуда-то из глубины ночи раздался минорный перезвон колоколов .

– Где это, камрад Либишь?

– Турмурглёкеншпиль. Старинные куранты на башне в замке великого герцога Hessen und bei Rhein212. Они играют через каждые 15 минут полный час – гимн, полчаса – отрывок из него, четверть часа – музыкальная фраза. Репертуар у них богатый: 24 различных мелодии, то есть каждый час – новая. Раньше на Рождество, Пасху, Троицу, тезоименитство великого герцога куранты играли особую, соответствующую торжественному случаю музыку. Ецт никс мер до. Дойчлянд гет капут!213

6 часов утра. Смена. Выходя из цеха во двор, поворачиваем голову вправо. Там у забора – наша кудрявая. Там за забором – кок на церковном шпиле214.

– Кок смотрит на нас, – говорит Беломар, – ветер с востока.

Жадно ловим его ласковое дыхание. Ищем в шелесте родные звуки.

Ожила и опутанная штахельдратом березка; затрепетали, залепетали ее серебристые листочки.

Мацукин – голубоглазый блондин. Ему лет тридцать. До войны – маляр, гуляка, игрок. Он красив, очень неглуп, но хитер и беспринципен свыше меры215.

Стали мы примечать, что за последнее время он поздоровел, поправился, округлился. Все пленяги точно скелеты, а он словно огурчик.

В чем дело? На каких таких хлебах жиреет Мацукин?

Оказывается, на чужих.

Завел у нас очко, играет только на пайки. Ставят по 1/4 пайки и проигрывают ему всю. Отыгрываясь, спускают пайки за несколько дней вперед. На следующий день Мацукин собирает дань с неудачников. Никакие мольбы и просьбы тут не помогут. С бессердечием паука он вырывает пайку из рук голодного пленяги.

– Зачем, ребята, играете? Ведь он на руку нечист.

– Знаем сами, да больно хитер, не попадается. А попадется – дадим бубны.

Пустая похвальба. Мацукин щелчком убьет каждого, кто на него полезет.

– Как не стыдно, Мацукин, лишать голодного товарища пайки. Надо же совесть иметь!

– Вот еще проповедник сыскался. Какую-то совесть выдумал. На кой ляд мне твоя совесть? За нее, браток, и финика не дадут.

– Кабы были с совестью, – вторит ему Халим, – давно подохли бы. А по-моему, пусть каждый живет, как может.

Словом, homo homini lupus est216. Вот она, максима мацукиных и халимов.

Досаднее всего, что проделки Мацукина вызывают не гнев, а некоторое восхищение у молодых пленяг. «Вот, дескать, какой удивительный человек: обманщик, шулер, вор, но все это так ловко обделает, что не поймаешь, не придерешься. Артист, как есть артист!» Нашлись даже подражатели.

Страшно подумать, как рабские привычки начинают исподволь овладевать нами.

Александр Владимирович изливает свою обиду:

– Сергей думает, что я всегда сыт, потому что кох217. А разве я похож на сытого? Что с того, что я кох: я так же голоден, как все.

И вовсе не потому, что честен, потому что пикирнуть218 219 нечего. Посудите сами, что я могу скамсить220, кроме воды, соли, сушеной капусты, сушеного кольраби и молотого конского каштана. Других продуктов ведь нет. Да и эти Кайдль отпускает строго по норме и притом смотрит, чтобы не дай боже я не утащил щепотку соли. Ведь буквально так обстоит дело, вы сами знаете, Георгий. С сушеной капусты сыт не будешь, если даже украдешь ее котелок.

Шеф и Самурай всегда твердят нам: «Эссен гут, эссен прима!»221

Нечего сказать – прима, когда коху абсолютно нечего украсть.

Вернувшись с ночной, улегся на койку. Моя – на третьем ярусе.

Не спится. Думы о том, о сем, а больше о пайке. Томительные три часа до встречи с нею. «Так ждет любовник молодой минуты сладкого свиданья»222.

Вздрогнул от лязга замка и от крика:

– Тавай!

Самурай лупит Петра Кривого и тащит его с койки.

– Пан, я болен. Пан, форштейн я кранк!223

– Та, та, та! Яйца тольсти к… большой. Никс больной. Фауленца224. Саботаже.

– Пан, ей-богу, кранк!

– Никс кранк. Русски иммер эссен, иммер шпать унд никс ропота. Тикай!225

Самурай толкает Петра в спину и ведет из барака.

Через час Петро возвращается.

– Ну что, отпустили?

– Отпустили, хотя и отлупили. Упал я в обморок. Вышел шеф, поглядел и крикнул: «Раус! Кушат нет. Кайн брот унд никс суп!»226

Каримов – баракенэльте227, а по-нашему – полицай.

Нередко он орет на товарищей, угрожает, даже пытается ударить. Словом, лезет из кожи, чтобы доказать шефу и командофюреру свою преданность.

Работает он так, что немцы с тревогой поглядывают на него.

Ведь Геббельс и Лай228 внушают своим землякам, будто они самые что ни на есть «арбайтслюстигсте унд арбайтефеигсте меншен ин дер вельт»229. Когда пленяга работает наравне с немцем, то шеф рычит на своих «фольксгеноссов»230: «Какие вы немцы, раз русские вас обгоняют. Вы хальбруссе или хальбполе!»231 Чтобы не подвергнуться проверке расовой чистоты, немец вынужден или значительно повысить производительность труда, или сдерживать ретивых русаков.

Вот почему немцы часто говорят Каримову:

– Лянгзам, иммер лянгзам!232

Куды там, Каримов не слушает их, он готов наизнанку вывернуться, в аборт233 и обратно бегает рысью.

Славы ищет? Нет, экстрапайки.

Петра Кривого водили к врачу.

– Ну как, Петро, освободил доктор?

– Хиба ж это доктор, это полицай. Орет, толкает, бранится, дерется. Я и мундёра свово не скидал. Этот арц-полицай234 посмотрел на меня сквозь окуляры да как крикнет: «Никс, шлим, арбай!»235 Стукнул меня с размаха ногой по дупе236 и выпихнул из кабинета.

20 часов. Дверь на запоре. Перед дверью символ нашего общественного положения – большая параша-кибель237 без крышки.

Лежу на верхотуре, почти упираясь головой в железобетонную балку. Подо мной наш кох Александр Владимирович. Слышу его плавную речь.

– …и вот я лежу, голодный как цуцик. Ну разве не смешно, ребята!

– Пошел ты, кох, к своей одесской маме. Ха, ему смешно. Тут плакать хочется, да сил нет.

– Это ты верно говоришь, Сергей, что сил нет ни плакать, ни смеяться. А все ж таки смешно, как подумаешь. Ну посуди сам: вот перед тобой расквалифицированнейший повар и кондитер. Всю жизнь провел среди утонченнейших блюд и деликатесов. И вот теперь голоден, как та татарская собака. А я ведь потомственный кондитер. Мой отец был главным мастером в лучшей одесской конфизери238. Я сам вот с таких лет начал учиться кондитерскому делу и отлично знаю всю французскую рецептуру.

– Ну и жри ее. Авось сыт будешь.

– Кок, а кок! Ты торт испекти можешь?

– Хоть сейчас.

– Ну, ну!

– Что ну! Подай сюда муки, масла, сахару, яиц, ванили, шоколаду – через два часа получишь торт.

– Эх ма! Кабы дали мне муки да масла, я бы их так слопал. Ей-бо, без печева сглотнул бы.

– Что торт – баловство одно. А я, знаете, больше люблю подсолнечную халву. Вот немцы о ней понятия не имеют, а ведь вкусно.

– Нимцы люди тэмны. Ничого воны нэ бачилы. Тики и е в цей Нимечине, шо кольраби, та буряковый мармалат. А бачилы вы, хлопцы, яки у их бутерброты? Тонюсеньки, аж свитятся. А щоб галушкы, або, наприклад, халва, цэ воны нэ розумиють. Нэма людынской ижи239 у цих нимцев. Що нэ кажы, а люды темны.

– Да, халва вещь хорошая. Но знаете ли, подсолнечная халва – эрзац. А настоящую халву мы готовили из аравийского семени, название которого сейчас не припомню. Вот та халва – цимес, как говорят у нас в Одессе, а подсолнечная – эрзац.

– Это подсолнух-то эрзац? Что ж, по-твоему, немецкий маргарин из угля лучше? Ты еще скажешь, кох, что русский ржаной хлеб – эрзац, а немецкий гольцброт240 – натуральный продукт. Эх, кох, видно, сам ты эрзац.

– А вот еще хороши у нас в России пирожные. Помню, мама мне покупала «наполеон» и «микадо»241. Я очень любил их.

– Ишь чего захотел. А если [бы] маменька чудом каким доставила сюда торбу лушпаек – не стал бы кусать?

– Спрашиваешь. Ох, как рад бы был. Ах, мама, мам! Знаешь ли ты, о чем мечтает твой сын?

– А ты поплачь, может, мама и прилетит на крыльях утешить сынка. Эх, покусать бы чего. Комиссионка, дайте трохи лушпаек!

– Где мы их тебе возьмем?

– Вот видишь, лушпаек поганых нет. А ты говоришь: «микадо», «наполеон»!

– Эх, ребята, пропадем мы в Немечине!

– Подохнем, все здесь подохнем!

– Как есть все околеем. До нового года не доживем!

– Нэ бачиить нам ридной Украины!

– Сгинем, все сгинем тут!

– Бросьте, хлопцы, скулить. Не легче ведь от этого. Лучше расскажите, кто что знает. Все скорее забудешь муку.

– Забудешь ее, когда в нутре гложет.

– Братцы, кто читал «Как закалялась сталь»242?

– Ну, я.

– Расскажи.

– Не умею. Да и не помню.

– Эх вы, молодежь! Семилетки-десятилетки кончили, а рассказать толком не умеете. Вот гляди – я неграмотный, а от начала до конца расскажу «Как гартувалась сталь».

– Ты, Петро, лучше расскажи, как тебе глаз выбили.

– Ну, фрицы выбили.

– А може, за баланду с кем подрался?

– Пущай за баланду. Выбили, да и только. Словно бы как Соловью-разбойнику. Слыхали про Соловья-разбойника?

– Слыхали. А ты все равно расскажи.

– Да оно словно бы и не совсем как Соловью-разбойнику. Ведь Илья Муромец – наш русак, а Соловей-разбойник вроде поганого фрица. Ему бы, фрицу, надо было глаз выбить, а вышло так, что мне пришлось свой потерять!

– Да ты не тяни, рассказывай.

– Ну, ладно, слухайте. Едет полем Илья, а встреч ему мужики. «Куда едешь, браток?» – «Еду в Киев на весилля к князю Владимиру». – «Слышь, не езди Брянским лесом, там засел Соловей-разбойник. Свистит Соловей по-соловьиному, ажно деревья валятся». Не послушался Илья. Вот въезжает он в Брянский лес. А лес-то темный, дремучий. Кто был, хлопцы, в Брянском лесу?

– Я был. Сам оттуда.

– Лес-то, что твоя тайга! Верно говорю?.. Вот едет, значит, Илья. Вдруг как засвищет Соловей по-соловьиному. Испугался конь да как – шарах. Мало не свалился Илья. Обозлился тут он, скидывает свой ППШ243 да как пальнет! Вышиб правый глаз Соловью, вот как мне фрицы. Привязал Соловья к седлу да поехал дальше. Вот въезжает он в стольный Киев, к самому дворцу князя Владимира направляет свово коня. У паратного встречают его лакеи и ведут в зало. А там столы уже накрыты для гулянки. И какой только ижи там нет! И борщ, и сало, и галушки, и котлеты, и халва, и «микадо», и «наполеон». Ну, словом, вся французская рецептура, – вот про которую сейчас кох говорил…

– Стало быть, и лягушки?

– Какие лягушки!.. Опомнись, князь-то Владимир, чать, православный, а не какой-нибудь мусью-жабоед.

– А вареники с сыром были?

– Были, были. И вареники были, и галушки, и пельмени. Одним словом, все было, окромя жаб, кольраби, сушеной капусты да как его…

– Скаркон, что-ли?

– Эскарго244.

– Вот-вот. Оно самое.

– А про щи не сказал. Иль, по-твоему, князь Владимир брезговал русской пищей?

– Бач, бач, шо вин каже! Хиба шти ижа? Це все одно шо кольраби. Эгаль245. Володимир наш, кыивський князь, а в нас на Кыивщини шти нэ розумиють. Борщ – ось це смачна ижа.

– Да ладно тебе там, хитрожопый борщовник. А показали бы постные щи – небось облизывался бы… Откуда у нас, братцы, гетьвидмосковит246 сыскался?.. Продолжай, Соловей-разбойник.

– И впрямь Соловей-разбойник. Ну, рассказывай.

– Нет мочи, хлопцы. Дали бы пожевать чего, до утра рассказывал бы.

– Ух, как хочется кусать. Ну хоть бы лушпаек.

– Держи карман шире. Тут и траве бы рад, да всю уже выщипали.

– Да, братки, скоро подохнем мы в этой распроклятой Дойчлянд.

– Видно, и вправду сыграем в ящик.

– Здесь нам будет и конец.

– Как есть все подохнем тут.

– Ой, лыхо нам, хлопци! Уси загинем у цей нимецькой неволи!

Неожиданно объявили о поголовном медицинском осмотре. Загнали нас в эсраум247, заставили раздеться догола и построили в затылок. Врач стал на дистанцию вытянутой ноги от правофлангового. Спрятав руки за спину, он брезгливо разглядывал наши тощие телеса.

– Хенде хох!248

Слова команды он дополнял пинками и бранью. Так, чтобы повернуть пленягу кругом, сей эскулап бил его ногой в живот или в бок и при этом рычал:

– Рум!249

Потом отпихивал обследованного, толкая всей ступней в ягодицы.

– Вег! Нексте!250

Медицинское обследование, скорее напоминавшее сеанс французского бокса251, продолжалось не более 10 минут.

– Москау бальд капут. Нох айне, хёхстенс цво вохе унд данн кришь аус252.

Так, брызжа слюной, Фалдин извергает свои сокровенные мечты.

Врешь, майне фрау. Позором для вас кончится Drang nach Osten253, как кончился когда-то.

Четвертому Риму не быть!254

Так и кажется, что это написано сегодня.

Изо рта Фалдина летят брызги.

– Никс гуте камраден руссен. Кайне эрлишкайт. Иммер клауен, иммер штелен. Мусс аллес ферштекен. Хойте еманд фон майнем таше брот гекляут256.

– Молодец, так вам и надо.

– Погоди, еще не так разбомбим: без штанов домой пойдете.

– Правильно, ребята. У русского не тронь, а у немца сам бог велел пикировать.

– Вас, вас?257

– Хрен тебе в глаз.

– Я-а-а. Хаб аух венишь брот258.

– Хрен тебе в рот.

– Нед ферштее259.

– Хреном по шее. Вот тогда, может быть, поймешь.

– Я-а. Ишь бин аух арме тойфель260.

Подходит Педа Либишь.

– Вас ист денн лёс, Фалдин?261.

– Руссен брот гекляут262.

– Я, я. Гут, гут… Аба золль никс дем шеф заген. Ди арме лёйте иммер хабен хунгер263.

Фалдин никому не сказал.

Cogito – ergo sum264.

Sum ergo cogito265.

Какая жизнь без мысли, без думы!

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать266 (то есть чувствовать, любить).

Мыслить и любить – вот содержание полноценной жизни.

А мысль пленяги взлететь не может: она скована, как сковано тело.

Запереть мыслящего человека, истязать его физически и морально и вдобавок ко всему этому лишить духовной пищи – вот безмерная жестокость. Как тут не вспомнить свирепость мучителей Уголино267.

Настанет день, и рухнет башня глада.

Тогда берегись, Tedesco Rugieri268.

Непереносимы муки физического голода. Они превращают человека в бессловесное четвероногое. Шаришь воспаленными глазами, роешься в мусорке, тащишь всякое дерьмо в рот.

А разве духовный голод лучше? Нередко и он клонит долу очи пленяги, жаждущего пищи для ума. Найдешь в альтпапиркорбе269 обрывок газеты или страничку журнала – и рад им, словно пайкам и лушпайкам. Заберешься куда-нибудь подальше от вахманских глаз и читаешь, пока вокруг не лягут сумеречные тени.

– Литератор!! – злобно говорит Мацукин. – Книгами да совестью питаешься.

– Видать, не все сало вытопили фрицы, в кишках еще осталось. Погоди, скоро выбросишь свои листочки в аборт.

– Без книги подохнешь и с книгой подохнешь. Как ни крутись, браток, а все равно сыграешь в ящик.

– Бог не выдаст, свинья не съест. Авось не подохну.

– Что же, ты средство какое знаешь? Говори, может, и нам поможет.

– Средства не знаю, а поддаваться психозу голода не стану. Печатное слово как раз и помогает мне бороться с ним.

– Вот антимонию развел. Сплошная черная магия.

– Не спасут, браток, и черные книги270. Все равно подохнешь с нами.

А я продолжал собирать клочки газет и журналов. Правда, это была геббельсовская печатная брехня, но я научился анатомировать ее и читать между строк. Кроме того, кое-что узнавал от Фрица и Адама, слушавших тайком советское и английское радио. Так постепенно, по кусочкам воссоздавалась правда о положении на фронтах, о внутренней политике фашистской Германии, о фактическом бесправии немцев-рабочих, об изуверском плане Гитлера уничтожить русский народ, о стремлении нацистов построить Neue Europa (Neue Ordnung in Europa)271 по спартанскому образцу, то есть превратить всех ненемцев в илотов, добывающих материальные блага для нордических спартиатов.

Товарищи стали иногда обращаться с вопросами:

– А что наши, всё отступают или уже остановились?

– А как англичане?

– А где Сталин?

Число вопросов с каждым днем возрастало, беседы делались более частыми и продолжительными. В истерзанных пленяжьих душах, где почти вся интеллектуально-эмоциональная сфера подавлена пищевой доминантой, постепенно пробуждались проблески мысли. Правда, некоторые еще говорили:

– Нет, силен распроклятый немец. Не выдюжить нашим.

Но уже звучали и другие голоса:

– А может, и прав Сталин: победа будет за нами272.

Многие не удовлетворялись и этой робко высказанной надеждой.

– Врешь, Петро, совсем не то говоришь. Скажи – Сталин прав: победа будет за нами!

Саша Сщенцов273 возмущен своим напарником по станку Харисом Каримовым.

– Сволочь черножопая. Мало того, что он добровольно чистит немецкий аборт, чуть ли не языком вылизывает стульчаки. Теперь он вкалывает на станке так, что немцев оторопь берет.

– Это верно. Позавчера подошел ко мне Фриц Штайнбрешер: «Чего хочет добиться Каримов своей сверхскорой работой? Скажите ему, чтоб он замедлил темпы». Говорил Каримову. А что толку: он все равно свою линию тянет.

– Ну а что делать мне – напарнику Каримова?

– Как что? Уж не думаешь ли ты равняться на него? Или и тебе мерещится экстрапайка?

– Плевать я хотел на экстрапайку. Но ведь шеф скажет: «Варум-почему? Каримов гут арбай, и ты, дескать, мус гут арбай»274.

– А ты плюнь и на дике швайн275, и на черножопого гада.

– Да, тебе хорошо говорить. А как набьют морду да посадят в карцер без баланды и пайки!

– Ну и что ж такого? Не ты первый, не ты последний.

– Хорошо еще, если в карцер, а то, пожалуй, в гештапо за саботаж.

– Погоди, оторву Каримову голову да в немецкий аборт брошу.

– Гляди, какой герой сыскался. Небось скоро сам начнешь втыкать.

– Шалишь, брат. От моей работы немцам накладно будет. Знаешь, где мое рабочее место? Вон, по ту сторону карцера.

Саша Романов показал в сторону пленяжьей уборной. Там наше основное убежище, ферштек, рефушум276, место для маскировки.

Яркое, но почему-то холодное солнце. После митагсбаланды277 греемся во дворе. Петро Ткаченко и вся его «комиссионка» заняты поисками пищи.

– Брось, Петро, – говорит Беломар, – двор чисто выметен, ничего не найдешь.

Петро не отвечает. Вдруг из кучи металлических стружек он извлекает нечто. К нему спешит бывший конник по прозвищу Кронштадт.

– Ну что там, Кронштадт?

– Капуста.

– Много ли?

– Эскадрон.

– Хорошая?

– Комсоставская.

Адам смял газету и, мигнув мне, бросил под верстак. Улучив момент, я поднял ее. «Deutsche Allgemeine Zeitung»278. После ужина переводил ее ребятам и по-своему комментировал. Неожиданно вошел Самурай. Я не успел спрятать.

– Газета. Кто тавай?

– Нашел в альтпапиркорбе.

– Пошему?

– Курить, раухен.

Оторвал клочок, вытряс пыль из кармана и стал скручивать цигарку.

Водили в энтляузунганштальт. На сей раз почти каждый взял с собой торбочку. Куча мусора оказалась на том же месте. Как обычно, набросились на нее. Осторотенко посчастливилось выудить кость. Другой бы утаил от товарищей, а этот просиял и стал размахивать ею над головой.

– Ребята, гляди: мясо нашел!

Кинулись к Остротенко279, чтобы вырвать из рук лакомый кусок, но счастливчик вовремя отбежал в сторону. Обласкав добычу нежным взглядом, он начал глодать ее на зависть всем.

– Как вкусно, хлопцы! Эх, давно я мясного духа не чуял.

Удачливее всех Вареник: он нашел большую банку, набитую каким-то густым жиром.

– Добрый жир, хлопчики. Теперь заживу.

И я запустил руку в кучу и вытащил толстенную книгу большого формата. Это комплект журнала «Die Woche»280 за 1885 год. Теперь надолго хватит чтива.

Сунул книгу в Плаксунову торбу. Там килограмма 4 лушпаек. Плаксун рад, как ребенок конфетке.

– Вместе будем варить, Георгий.

Несли торбу по очереди.

Вареник продал и обменял часть жира. Взял у него и Беломар. Поев этого жира вместе с вареными лушпайками, он чуть не кончился.

– Ей-богу, Георгий, это какая-то отрута281. Ведь так недолго отдать концы.

А Вареник ест да похваливает:

– Ешь, Беломар, поправляйся. Добрый жир. Такого бы нам побольше.

– Дайте-ка посмотреть, что за жир.

Вареник протягивает банку из белой глины. Внутри – светло-коричневая жирная масса. На этикетке: «Salbe, für äusseren Gebrauch»282.

– Ну что, Георгий?

– Ничего…

– Значит, добрый жир – можно пользоваться?

– Вполне. Это лучшее средство от чесотки283.

– Ну ви гут?284

– Прима, Фриц, вундершен285.

– Зо?286

– Яволь287.Так нам хорошо, так расчудесно, что до Нового года все подохнем здесь.

Фриц смотрит mitleidig288 и качает головой.

– Знаете, Шош, если победит Россия, вы вернетесь домой. Но если верх возьмет Германия, родины вам не видать.

Конечно, это истина. Кто же станет ее оспаривать? Однако слова Фрица чуточку меня покоробили. Собственно, не сами слова, а тон откровения, прозвучавший в них. Дескать, ты не совсем отчетливо представляешь это, потому что русский! Вот Фриц Штайнбрешер хорошо понимает обстановку, ибо он немец.

Многие немцы заражены идеей превосходства германской нации над другими народами Земли. Зараза проникла даже в умы антифашистски настроенных рабочих. Нет-нет да и сорвется у них с языка:

– Чистоплотнее немца нет никого на свете, умнее тоже. Немецкий рабочий – самый трудолюбивый и высокопроизводительный рабочий в мире.

Геббельс и Лай289 играют на этой струнке.

Скрипнула дверь, ведущая из конторы в цех.

– Руе, шеф киммт290, – шепчет встревоженный Педа по прозвищу Сакрамент (у него с языка не сходит «Sakramento noch emol»291, поэтому мы дали ему эту кличку).

Немцы истово застучали молотками, засуетились около своих рабочих мест.

В цех вваливается туша, именуемая «Хер шеф Кишлер»292. Это высокий старик с оплывшей мордой, толстыми ляжками и гомерическим брюхом. Он едва влачит свои телеса, опираясь на суковатую палку.

Немцы подобострастно склоняют выи. Кишлер лает, подняв руку:

– Хайля!

– Хай Гитлер сдохнет! – громко произносит Саша Романов.

Шеф услышал. Кося глазом на Сашу, он что-то говорит обер-мастеру. Тот подлетает к Романову и, тыча в грудь ему кулаком, орет:

– Золль никс унзере дойче хитлербекенунгсгрусс анвенден. Мусс иммер заген: «Гутен морген одер гутен таг, майн либер херр шеф». Ферштанден?293

– Ист аух фауленца, – кричит шеф, – нексте цво вохе хальбрацион унд кайн табак!294

Продолжая «физит», как говорят немцы, шеф остановился перед станком, на котором работает 15-летний лерлинг295 Хайне. Вдруг Кишлер взмахнул палкой и, громко бранясь, ударил Хайне по правой руке, потом по левой и, наконец, по спине.

Оробевший малец понурил голову и опустил руки.

Окончив «физит», шеф удалился в бюро. Боязливо-льстивая маска мгновенно слетела с немецких лиц. Ленивее застучали молотки. К наказанному лерлингу крадется Халим.

– Ну ви, Хайне, шмект эс гут?296

– Ге форт, ляусбуб!297

– А ду пригельбуб298.

– Варум ляхст ду? Ибералль унд ибераус ист зо. Ин Русслянд аух зо299.

– Никс зо. Ин Руслянд мастер клёпфт айнмаль – гляйш ин гефенгнис300.

– Гляубе нет301.

– Дох, чтоб ты сдох.

Инженер подобострастно склоняет голову перед шефом, мастер в три погибели гнется перед инженером, рабочий раболепствует перед мастером .

Но стоит сильным мира сего уйти за дверь – рептилия распрямляет свои позвонки. Последний по своему общественному положению немец, какой-нибудь золотарь, пресмыкающийся перед рогатым шупо302, вдруг осознает в себе иберменша303. Он свысока смотрит на русского и требует, чтобы тот называл его не иначе как «херр Вальтер» или «херр Кайдль». А у этого херра ровно ничего нет за душой кроме хера.

Вот она, «лествица» классово-расовых отношений в ариизированной Германии.

– Вы неохотно и однословно отвечали на мои вопросы, – говорит Фриц Штайнбрешер, – но я сразу понял, кто вы.

Ему вторит Адам:

– Ваша сдержанность только подтвердила мои первые впечатления и предположения. Не пытайтесь возражать. Я замечаю, что вы имеете влияние на своих товарищей. А меня не бойтесь: я тоже коммунист.

Они думают, что я Agent von Stalin304, имеющий секретное поручение вести пропаганду и завязать связи с подпольем.

Ах, если бы только существовало подполье! Но мне думается, что КПГ, как организованной политической силы, в Германии нет. Часть ее членов физически уничтожена, часть эмигрировала, часть в кацетах, часть покоричневела, а немалая часть уподобилась премудрому пескарю305. Что же касается таких людей, как Фриц и Адам, то у них ничего нет, кроме антифашистских взглядов и настроений. Во всяком случае, они не отваживаются на смелые поступки и серьезные действия.

Вспомнилась беседа с A. B. Поздняковым в 1940 г.

– Я, Георгий Николаевич, только что с пленума райкома партии. Слушали доклад члена ИККИ306.

– Интересно?

– Очень. Оказывается, наша братская КПГ замечательно работает в подполье: печатаются газеты, разбрасываются листовки, действуют тайные радиопередатчики. Солдаты ненавидят фашистов. Если Гитлер нападет на нас, то немецкие солдаты повернут свое оружие против него.

– Болтовня.

– То есть как болтовня? Ведь это слова ответственного товарища, члена ИККИ.

– А болтает он безответственные благоглупости. Нам нужно рассчитывать только на свои силы, а не на помощь КПГ. Имейте в виду, что солдаты гитлеровской армии будут упорно драться с нами.

Вот где подлинная правда. С иллюзиями же и с шапкозакидательством надо жестоко бороться, ибо они могут дорого нам обойтись.

Эта беседа была перед войной. Сейчас вижу, что иллюзии тех лет нанесли нам огромный ущерб.

Фриц Штайнбрешер хочет выведать мое отношение к Германии, мои чувства к ней. Он начинает исподволь.

– Дойчлянд ист шене лянд, ништ вар?307

– Вас майнен зи: дойче натур?308

– Я, натур аух309.

– Вайс нихт бешайд. Ихь кенне нур унзере галера унд зонст гар нихт310.

– Унд дойче культур?311

– Фюр михь унд майне камраден дойче культур ист: хунгер, цвангзарбайт, целле, кацет, бешимфен унд книпель312.

– Филляйшт, зи хассен Дойчлянд?313

– Об хас ихь?… Маг зайн. Я, ихь хасе… унд либе314.

Кажется, Тибулл сказал: Amo et odo316. Вот слова, которыми можно выразить мое отношение к Германии. Люблю Германию, давшую человечеству сокровища гуманистической культуры. Ненавижу Германию, зачумленную человеконенавистничеством.

Бьет девять. Вожделенный час фриштыка317.

С душевным трепетом приступаем к дележке паек. Плаксун перерезает килограммовую буханку вдоль, потом каждую половинку на три части. Пять частей он выкладывает в ряд, а от шестой отрезает добавки для уравновешивания паек.

– Ну как, добре?

Все горят нетерпением, но каждый боится промахнуться.

– Отбавь отсюда, добавь сюда.

– Ну теперь?

– Ця малэнька.

– Куда еще добавить?

– Кажись, равные. Ну давай, Беломар, отворачивайся.

– Кому?

– Мне.

– Кому?

– Тебе.

– Кому?

– Георгию.

– Кому?

– Гарасиму.

– Кому?

– Халиму.

– Всё, фетишь318.

Начинается второй акт священнодействия. У каждого выработался свой ритуал, свои приемы обращения с пайкой. Удмурт (прозвище Вершинина) делит ее на 8 частей. Семь долек он рассовывает по карманам (через час по чайной ложке), а восьмую съедает тут же на месте. Проглотив кусочек, хлопнет себя по впадине, где полагается быть пузу, и скажет пресерьезно:

– Уф, наивься!

Быстро расправляется с пайкой Беломар. Слизнув последнюю крошку с ладони, он грустно скажет:

– Считай, день прошел, пайка съедена. Ждешь, ждешь этого мгновения, как светлого праздника, а счастье пролетит, как сон.

Машкин срезает ажурные листики. Они не толще ватмана. Обильно умастив их солью, ворованной у Кайдля, он старательно растирает ее черным пальцем. Потом сосредоточенно откусывает микрокусочки и долго со смаком жует.

– Мишка, – раздраженно говорит Саша Романов, – перестань! Прекрати свои фрицевские штучки. Кушай по-русски, а то сброшу с лавки.

– А тебе какое дело? Моя пайка, ем как хочу.

– Противно смотреть на твои немецкие манеры, точно фрауя319 какая. Ты, наверно, не русский, а фольксдойч.

– Сам ты фольксдойч. А вот назло тебе буду есть как фройляйн.

– Ну и упрямый же ты осел. А ну, слазь с лавки!

Машкина спихивают на пол. Однако эта мера не помогает: он упорно продолжает свое колдовство с пайкой.

Садо (Васько), получив пайку, тут же прячет ее за пазуху, садится на корточки и сосет пустую трубку. С двумя вещами Садо не расстается: с котелком и с трубкой. В котелок он получит митагсбаланду и понесет ее в цех, маскируя себя и свое богатство. Потом сюда же вольют его вечернюю порцию. Садо поставит котелок на печку, всыпет сюда же искрошенную пайку и долго-долго мешает варево, подливая все время воду. Когда в 20‐00 прогонят в барак и запрут, кончится сейрам и начнется байрам320 Садо.

Прячет пайку и Верченко. В будни он совсем не ест хлеба. Зато к воскресенью у него накапливается семь паек. Вот тут-то и наступает для Верченко великдень321.

Но всех превзошел Гарасим Самборский. Сей охохлаченный поляк совсем не ест хлеба.

Чому?

Тому, шо вин дуже «мондрый»322. Вин бажае усих перемондрить: и нимцив, и русских, и навить смерть. Думка у його така: як переможе Гитлер – купляю соби хату на Украини; як переможе Сталин – купляю хаус у Нимечини та заживу бауэром. Так чи нэ так, а усё гарно323.

Вот он и продает пайки, получает финики. Копит гроши для покупки хаты чи хауса. Скоро месяц, как Гарасим не прикладывался к пайке, питаясь одной баландой. Оголодал, отощал, а не сдается. Видно, вправду говорится, что мечта сильнее смерти.

А хлопцы издеваются над ним:

– Слышь, Гарасим! Говорят, что все хохлы больно хитрожопы. А уж хитрожопее тебя, почитай, нигде на свете нет.

Не так давно мы ругмя ругали Немечину еще и за то, что зябли днем, дрожали от холода ночью. Браним ее и теперь, но уже за удушливые ночи. Мы изнываем, гибнем, сходим с ума. Нет предела нашим мукам.

Яркое солнце накаляет за день крышу и стены. В запертый барак свежий воздух не поступает, ибо единственное окошечко с железной решеткой закупорено. Так как кубатура барака 60 м³, а напихано в него 50 пленяг, то на каждого приходится 1,2 м³. Открытая параша-кибель слишком мала для 50 человек. К середине ночи она наполняется до краев. Вонючая жидкость разливается по выщербленному цементному полу, подтекает под койки, забирается во все щели. Напоенный ее парами горячий воздух душит нас всю ночь напролет. Нечем дышать, некуда скрыться, негде преклонить голову свою.

В журнале «Die Woche» за 1888 г., добытом мною в вошебойке, прочел роман о Евгении Савойском: Prinz Eugen – der edle Ritter325. Автор пишет, между прочим, о тактике «голой пустыни» или «выжженной земли», которую в XVII веке применили французы. Они жгли тогда немецкие города и села, опустошали поля, рубили виноградники, угоняли в рабство мирное население. Разумеется, автор с негодованием говорит об этой варварской тактике Людовика XIV326.

Значит, Гитлер не оригинален и здесь. Правда, ученик превзошел учителя. Король-Солнце выглядит сейчас желторотым младенцем по сравнению с бесноватым фюрером.

Говорили о том, сколько дней может жить человек без пищи.

– Тыждень327, – сказал Плаксун.

– Нет, больше, – возразил Беломар, – дней десять.

– А я знал человека, который голодал 40 дней.

– Брехня.

– Истинная правда. Помню даже фамилию: Шевелёв. Он болел язвой желудка. Врачи решили: «Оперировать поздно, безнадежно». Знакомый сказал: «Есть радикальное средство, но вы не выдержите». – «Какое?». – «Голодать». – «Выдержу». Сорок дней и сорок ночей ничего не ел. Вылечился.

– Совсем ничего не ел?

– Абсолютно.

– Чудно что-то. Даже не верится.

– Почти невероятно, а не выдумка.

Правда, одно дело, когда сам идешь на это, и совсем другое, когда тебя немцы морят голодом. Второе перенести гораздо труднее.

Помню, во дни юности мне приходилось часто голодать. Моя студенческая жизнь была перенасыщена голодовками. В те годы я ел три, а иногда два раза в неделю. Голодал я и позже, но уже, правда, с целью закаливания. Однажды, это было в Свердловске в 1932 году, я в течение 10 суток ничего не ел и не пил. Перенес голодовку легко, на ногах, не бросая работы на Верх-Исетском заводе, куда каждый день ходил пешком из центра города.

Может быть, эта закалка сделала меня менее подверженным психозу голода.

Днем солнце накалило кровлю, стены, раздвижные железные двери. Вечер и ночь не принесли прохлады. В бараке невыносимая жара, спирающая грудь духота, вонь. В горле сухо, тело горит, нервы натянуты до предела.

А тут еще, неведомо по какой причине, у Вершинина заболел живот.

– Ребята, разрешите сходить в парашу!

– Лежи. Параша не для того дела.

– Ребята, мочи нет.

– Терпи. Раньше-то о чем думал? Мог бы сходить до восьми часов.

– Тогда не хотелось, а сейчас терпежу нет.

– Не знаю, откуда только у тебя берется. Тут по неделе не ходишь, а у него живот болит.

– Верно говоришь, ходить-то ведь нечем.

– Хлопцы, пустите! Ой, не могу больше!

– Тебе говорят, Удмурт, не смей!

Головы поднялись, руки протянулись к Вершинину, пытаясь его удержать. Он вырвался и присел над парашей. Зловонный воздух стал еще плотнее, гуще, удушливее.

– Сволочь, Удмурт черножопый! Видать, ты заодно с фрицами. Ты хочешь, чтоб мы задохнулись в бараке, как в душегубке!

Припадок безумной ярости охватил всех. Соскочив с коек, бросились к Вершинину и стали его бить, сопровождая удары истерическими воплями. Потом, свалив на землю, топтали Удмурта ногами. Били, топтали и выкрикивали злобные слова, выражавшие самые нелепые, сумасшедшие мысли. Можно было подумать, что он, единственно он – виновник всех наших несчастий.

– Ребята, не троньте, – взмолился Вершинин, – не бейте меня! Я накрою парашу своим одеялом.

– Вот тебе параша, вот тебе кибель. Из-за вас, черножопых, страдали раньше, страдаем теперь!

Расправа продолжалась.

Но вот затихли злобные крики, неистовые вопли. Наступила реакция.

В эту ночь никто не мог уснуть. Измученные пленяги долго ворочались на лежанках, метались, били ногами поперечину койки, всхлипывали, стонали, изрыгали хулу всем и вся.

– За что? Чем виноват? Перед кем? За какую вину такие муки?

– Зачем я жив остался? Почему не подцепила меня на фронте поганая фрицевская пуля?

– Скорей бы подохнуть! Чем так мучиться, лучше смерть в газвагоне.

– Мамо, маты ридна! Чи чуешь ты, як стогне, як гине твоя кохана дитына?328

В команде есть люди, заслужившие благоволение шефа – экстрапайку. Но их немного, и они у нас не в чести. Каждый пленяга норовит учинить им какую-нибудь пакость, вынуть и спрятать резцы, утащить штангель329 и лекала, пережечь мотор, испортить станок.

Подавляющее большинство нашего брата не работает, а маскируется, просиживает в аборте (уборной), прячется в кеселе (котле) или в других ферштеках (потайных местах). Когда же нас вылавливают и приводят к рабочим местам, мы заставляем станки работать вхолостую, ломаем сверла и резцы, долго их точим.

Отношение немцев к такому скрытому саботажу – презрительно-благожелательное. Презирая нас якобы за исконную русскую лень, они тычут нам в нос своим истинно немецким трудолюбием. Вместе с тем они довольны нашей медлительностью, ибо в противном случае шеф будет их подгонять. «Ду мусс иммер шаффен, дамит бевайзен, дасс дойче арбайтер ист арбайтслюстигсте менш ин дер вельт!»330

Они постоянно твердят нам: «Русские не умеют работать так, как работаем мы – немцы».

Многие пленяги поддерживают эту иллюзию, маскируя леностью саботаж. На днях подслушал беседу двух немцев.

– В России мужчины не работают, – говорит Филипп.

– Кто же пашет, плотничает, делает машины, доит коров? – удивляется Макс.

– Женщины.

– А что же делают мужчины?

– Пьют водку, дерутся или спят на печке, как медведи.

– Не может быть.

– Правда. Спроси любого русского.

– Беломар, ист дас вар?331

– Я, я. Штымп332.

– Либе гот! Вундерзаме фольк333.

Таково их знание России. Туманное и анекдотичное, как во времена Геродота334.

Бетрибсобманн335 Монн спрашивает о положении рабочих в России.

Рассказываю об оплачиваемых отпусках, государственном страховании, бесплатном лечении, санаториях и домах отдыха для трудящихся, пионерских лагерях, школах и о многом другом. Монн сомневается, недоверчиво качает головой.

– Неужели все это действительно есть в России?

– Конечно, есть и было бы еще больше, если бы вы не напали на нас.

Фриц говорит, что Монн хороший человек, но голова у него не совсем в порядке. Я не раз убеждался в справедливости этой оценки. Действительно, мозги у Монна немножко набекрень. Самые несовместимые понятия и явления легко укладываются в его черепной коробке. Помню, он как-то на днях восторженно говорил о Карле Либкнехте, Розе Люксембург и Эрнсте Тельмане336.

– Да, это настоящие вожди рабочего класса. Тельмана я много раз видел и слышал. Хороший человек. Он любим всем немецким народом. Ах, если бы Тельман был у власти, этой войны, конечно, не было. Ты знаешь, Шош, в 1914 году был убит мой отец, и я остался сиротой. Страшно подумать, что эта война может осиротить мою восьмилетнюю дочку.

Монн печально склонил голову. Потом он снова поднял ее и патетически воскликнул:

– Кришь ист никс гут. Унд варум золлен вир кемпфен? Ду бист арбайта, ишь аух арбайта. Альзо вир зинд бруда. Аба заг эмоль, Шош, варум кришь, варум кришь?337

– Я, я, Монн, варум кришь?

Монн смущен вопросом. Он не знает, что ответить. Но, подумав немного, уверенно утверждает:

– Во всем виноваты евреи. Это они затеяли войну.

– По-твоему, Монн, все евреи – сторонники войны?

– Все без исключения, потому что все они капиталисты..

– Стало быть, Карл Либкнехт и Роза Люксембург тоже капиталисты и поджигатели войны?

– Что ты, Шош, наш Карл и наша Роза всю жизнь боролись против войны, всегда выступали за мир между рабочими всех стран.

– Но ведь они – евреи.

– Нет, Шош, Либкнехт и Люксембург – чистокровные немцы.

– Евреи, Монн.

– А я тебе говорю, Шош, немцы. Не веришь? Подожди, я сейчас спрошу у Фрица Штайнбрешера – он знает.

Через три минуты Монн возвращается.

– Ты прав, Шош, они – евреи338. Впрочем, это не имеет никакого значения. Кто бы ни были по национальности Карл Либкнехт и Роза Люксембург – они наши учителя и подлинные вожди германского пролетариата!

Тут Монн делает головоломный скачок, заканчивая свою реплику аффектированным восклицанием:

– Ишь бин кайн фашист, аба ишь штербе фюр майн фюрер!339

Монн все-таки добился некоторого облегчения для нас. Со вчерашнего дня барак стали запирать с помощью особого приспособления, исключающего необходимость плотно сдвигать обе половинки раздвижной двери. Сквозь образовавшуюся щель нельзя просунуть руку, но можно мочиться в парашу, стоящую снаружи. Другая параша с крышкой ставится внутри помещения.

Стало лучше еще и потому, что через щель в барак проходит некоторое количество свежего воздуха.

Утром выдали новые кандалы340. Они тяжелы и неудобны, ибо выдолблены из цельного куска дерева. К тому же эти гольц-пантоффель (так их называют немцы) спадают с ног и сильно стучат341.

В полдень явился фотограф из гештапо. Посадив пленягу на табуретку, он совал ему в руки большую черную дощечку (30 × 40 см), которую заставлял плотно прижимать к груди. На дощечке мелом выведены фамилия и номер.

Голод подретушировал наши лица: молодые красивые парни выглядят дикими людьми. Конечно, приложит старания и фотограф-гештаповец. Очень возможно, что эти снимки поместят в немецком журнале с подписью: «Типы русских солдат и офицеров». А рядом, для сравнения, напечатают художественно исполненные портреты откормленных, вылощенных немецких вояк. Взглянет какая-нибудь Гретшен342 на наши воспаленные лики и воскликнет:

– О, хайлиже Мари, вы шреклишь! Зинд кайне меншен343.

Обермайстер поймал Вершинина и Сергея Ильяшенко: они систематически делали брак, тщательно его маскируя. Инженер орал, топал, угрожал отсылкой в гештапо, тюрьмой, штрафным и даже каторжным лагерем.

Действительно, достаточно одного его слова, чтобы любого из нас не только упрятали в Бухенвальд, но и отправили на виселицу. Ведь мы, русские военнопленные, фактически вне закона. Нет никаких правил, которые охраняли бы нашу жизнь и ограничивали произвол властей.

К счастью для Вершинина и Ильяшенко, альтешеф344 болен. Инженер же ограничился сравнительно мягким наказанием: он заключил их на трое суток в карцер.

Всех по очереди вызывали в вахштубе345, где сидел гештаповский дактилоскопист. Он сделал оттиски с большого и указательного пальцев.

Эта унизительная процедура широко применяется в Германии. Ей подвергаются все немцы, даже правоверные нацисты. В паспорте каждого райхсдойча346, наряду с данными о чистоте крови до энного поколения, есть фотография с номером на груди и дактилоскопия347.

Вот она, «страна истинного социализма», где каждого гражданина трактуют как арестанта. Вот он, «Neue Ordnung in Europa», строящийся по образцу тотального концлагеря.

Наш аборт очень маленький. Низенькая дверь не прикрывает даже голов сидящих пленяг. Чтобы проходящие через двор немцы не замечали нас, садимся рядком прямо на пол. Так накапливается до 15 человек. Сидим, пока не подкрадется мастер и не крикнет в упор:

– Лёс! Раус! Работа!

Приглашение дуплируется, то есть дублируется ударом по дупе.

Несколько минут уборная пуста, но скоро заполняется вновь. Кто-нибудь стоит на страже. Остальные сидят на полу и передают друг другу всякого рода параши (слухи). Так в жаркий летний день сидят на корточках под навесом аркадаши348 и разводят хабары349, лениво потягивая трубки.

Но вот беда – трубки пусты, в карманах ни табачинки.

Входит Ткаченко и разжимает кулак: на ладони три бычка.

– Где подцепил, Петро?

– Пид станком.

– Петро, сорок!

– Петро, двадцать!

– Десять!350

– Оставь, Петро, хоть разок потянуть.

– Ладно, Беломар, оставлю.

Нетерпеливо ждем очереди, не сводя глаз с дымка и жадно втягивая его ароматный дух.

– Я сегодня десятый раз в аборте, – с гордостью говорит Ткаченко.

– Вот удивил, да я семнадцатый. А всего просидел сегодня в уборной больше четырех часов.

– А я, почитай, уже тридцатый раз.

Коллективно раскуренная цигарка только разожгла аппетит.

– Хлопцы, давайте трясти карманы, авось наберем на тоненькую.

Карманы выворачиваются, и на свет божий извлекаются крохотные табачинки, перемешанные с пылью; с миру по крошке – скрутили цигарку.

– Шухер, алярм!

Все зашевелились, многие расстегнули портки.

– Энтварнунг351, – раздается ободряющий голос стремача, – ошибка.

Входят Самборский и Геращенко. Они неразлучны и во всем похожи друг на друга. Заходят только на минутку: курнут и живо к станкам. Беверте, как говорят немцы.

– Оставь докурить, Герасим.

– Нэ будэ.

Нашел у кого просить. У него зимой снега не выпросишь.

– Самборскому и мне не дашь потянуть?

– Ни, Беломар, нэ будэ.

– Эх ты, хохол хитрожопый! На хаус собираешь? Нэ будэ. Погорит твой хаус вместе с Райшем.

Во второй половине дня на МАД прибыла группа гештаповцев. Сам заместитель начальника гештапо Юго-Западной Германии удостоил нас посещением. Команду вывели во двор и построили «драй-унд-драй». Против нас картинно стали баннфюреры, штурмбаннфюреры и оберштурмбаннфюреры352, а также Дикеншвайн и Самурай.

– Ахтунг! Мице аб!353

Все замерли.

Из толпы гештаповцев вышел переводчик (противная образина, русский белогвардеец). Пункт за пунктом прочел нам правила поведения никсдойчев на территории Гросдойчлянд. Читал громко, внятно, раздельно. Как говорится, с чувством, с толком, с расстановкой.

Правил много, но любое из них заканчивается стереотипным: «Не дозволено, запрещено под страхом сурового наказания».

Особенно пикантно прозвучал один из последних параграфов: «Запрещаются сношения с немецкими женщинами и девушками. Нарушение этого правила наказуется смертью».

Страшное слово показалось нам смешным. «Пошел ты к… со своими доскогрудыми фрауями. Глядеть на них тошно. Пайку сюда подай, иксосос!»

Пайка – вот кумир пленяги, его принцесса грез, его прекрасная Дама. Все прочее – реникса (чепуха). Любовные утехи? Да ведь это нечто трансцендентальное. Они не задевают ни чувств, ни чувственности, они не доходят до сознания. Не слышно столь обычных в мужской среде рассказов о любовных похождениях, анекдотов для некурящих, скабрезных шуток и забавок. Даже матерится наш брат пленяга редко и как-то лениво. Барков ушел куда-то в тень: забыты его прелестные поэмы с фривольным содержанием. А если кто и затянет «Луку М..ищева»354, его тут же прервут:

– Брось, Сергей. Лучше расскажи, как у вас в Сибири варят пельмени и пекут паляницу355.

На МАД есть целле (карцер). Шеф может заключить в него любого своего рабочего, даже если он самой что ни на есть густопсово-нордической расы. Но в основном клиентами сего воспитательного учреждения являемся мы – русские пленные.

Наш карцер – крошечная сырая каморка. Она без окон и без всяких других источников света. В целле совершеннейшая система звукоизоляции и светомаскировки: слышать можно только самого себя, а видеть ничего нельзя. Для вентиляции устроен специальный кривоколенный ход в толстой стене.

Карцер настолько тесен, что сидеть можно, только поджав ноги. Когда же в целле двое, им все время приходится стоять.

Знаю по собственному опыту, как нелегко выстоять 24 часа в этом застенке. А ведь это не предел: некоторые ребята сидели здесь по трое суток.

Адам сунул «Schwarzes Korps»356. Это орган имперского главного управления войск СС (Reichshauptamt Waffen SS)357. Газета рассчитана на эсэсовцев и поэтому откровенно выбалтывает кое-какие фашистские замыслы. Многое можно прочесть между строк.

Вот военно-политический обзор. Он посвящен текущему наступлению на юге. Гитлеровские вояки стремятся прорваться в двух направлениях.

Одно направление имеет целью выходом к Сталинграду перерезать Волгу. Американские товары, пишет эсэсовский писака, ввозятся в Россию водно-железнодорожным путем: Персидский залив – Трансперсидская железная дорога – Каспийское море – Волга. По Волге же идет бакинская нефть для фронта и тыла. Перерезав эту водную артерию, немцы надеются закрыть доступ в СССР англо-американским товарам и бакинской нефти, а тем самым задушить Россию. «Мы не пойдем на Москву, – пишет эсэсовский борзописец, – она нам не нужна (видно, солоно пришлось под Москвой). Мы ее обойдем с юга и все равно поставим на колени».

Второе направление, по мнению «Schwarzes Korps», должно обеспечить немцам выход к Баку. Захватив Кавказ, гитлеровцы рассчитывают лишить Россию нефти и марганца. Они уверены, что в тот момент, когда вермахт появится в Закавказье, Турция выступит на стороне «Оси»358. С помощью пятой колонны будут быстро захвачены Ирак, Сирия, Палестина, Йемен, Саудовская Аравия, Иран, Афганистан. Объединенные немецко-турецкие войска достигнут Индии и Суэцкого канала. Одновременно начнут наступление дивизии Роммеля в Африке359 и японские силы на Дальнем Востоке. В результате этих действий Британская корона лишится всех своих колоний, Средиземное и Черное моря превратятся во внутренние немецкие бассейны, Empire360 распадется, а Россия останется только как историческое понятие.

Так «Schwarzes Korps» делится с эсэсовцами своими черными замыслами.

Но, как говорится,

Каримова не узнаю: от работы уклоняется, маскируется, подолгу просиживает в уборной, хотя совсем не курит.

Словом, «человек меняет кожу»362.

Что на него подействовало: угрозы Саши Романова, насмешки товарищей, пример образцовых маскировщиков и кранковщиков, наши ли попытки усовестить и убедить?

Не знаю. Но, вероятно, не только это. Каримов – неглупый парень. Он, видимо, понял, что, сколько бы ни вопили немцы о близкой победе их оружия, Райш по-прежнему трещит по всем швам и расползается.

Как бы то ни было, а Каримов стал другим человеком. Мастер орет на него и лупит почем зря за «мале рапота», шеф воздействует карцером и хальбрационом363, командофюрер лишил его высокого звания баракенельтесте.

Искренно ли раскаяние? Не уверен. Посмотрим, как поведет себя в дальнейшем наша Магдалина364 в штанах.

Ordnung und Sauberkeit – unsere Ehre365. Так гласит плакат на стене.

По правде сказать, в цехах МАД он звучит как ирония. Здесь нет ни порядка, ни особенной чистоты, а в производственном процессе – чистейший хаос.

– Это правда, – соглашается Монн, – что на МАД устаревшие станки, допотопные методы производства. Но работать здесь легче. На других фабриках – Банбедарф, Демаг, Локверке, Мерк, Рем унд Хаас366 и др. – самое современное оборудование, рациональные методы работы, чистота и порядок. Только я не хочу, чтобы Арбайтсамт367 перевел меня туда: там у рабочего выжимают все соки.

– Да и вы пожалеете, – прибавляет Шош Пардонна, – если окажетесь там. На тех фабриках от русских требуют больше, а бьют крепче. Я-то знаю. На МАД спокойнее. Унзере юнгешеф ист дох глёйбише унд гуте менш368.

Ну и хорошо, что нет Ordnung’а369 на МАД. Его отсутствие нам в[о] благо. Больше порядка – больше работы, крепче побои, меньше возможностей маскироваться, труднее саботировать.

Ordo ex chao370, гласит масонский девиз. Мы стремимся к другому: Chao ex ordo.

– Ду ин Педабож гевезен?371 – спросил Пардонна.

– Во ист ден Педабож?372

– Ин Русслянд373.

– Хаб кайне анунг. Филяйхт кляйне штадт?374

– Нет кляйне штадт. Ист гроссе штадт375.

– Педабош ист гросе штадт? Вайс нихьт бешайд: Хаб нимальс гехерт376.

– Визо? Педабож?… А, Петербург, Петроград, Ленинград.

– Я, я. Ецт Ленинград, аба фрюэр Педабож377.

Наше первое знакомство с Пардонна началось со следующего диалога:

– Ви хайст ду?378

– Георгий.

– Кеоки, Кеоки. Ишь канн ништ аусшпрешен379.

– Ауф дойч, – вспомнил я школьные уроки, – дас хайст Георг380.

– Кеок, Кеок. Ман канн ди цунге цербрешен. Хаст гезагт ауф дойч Кеок? Аба ин Дойчлянд гибтс нет зо айне наме. Вильст ду дайне наме лятайнишь ауфшрайбен?381

Я написал мелом на верстаке: «Georg». Пардонна вгляделся в надпись и вдруг просиял:

– А, Шош! Вот это немецкое имя. А ты говорил Кеок. Такого имени у нас нет. А знаешь ли ты, что я тоже Шош? Мы с тобой тезки.

Однажды тот же Шош Пардонна (кстати, его фамилия пишется Pardonner382) сказал:

– Битте шен, холь эмоль хамма383.

Я сначала ничего не понял. Едва-едва догадался (и то лишь тогда, когда Шош призвал на помощь язык жестов), что ему нужен был Hammer384.

Гессенский или франконский Mundart385, который называют также Mitteldeutsch386, во многом отличается как от Hochdeutsch387 (это Schriftsprache, т. е. литературный язык), так и от Niederdeutsch388 (другое название – Plattdeutsch389).

Изучавшие немецкий язык в русской школе едва ли поймут дармштадтца или франкфуртца.

Вот некоторые примеры, характеризующие особенности (конечно, далеко не все) местного произношения:

emol вместо mal

schlafen —||– schlafen } a → o

obgeben —||– abgeben

hoim —||– heim

moin —||– mein } ei → oi

oin —||– ein

zwo вместо zwei } ei → o

Hamma —||– Hammer

rüba —||– rüber } er → a

Peda —||– Peter

runa —||– runter } ter → a

isch —||– ich

Krisch —||– Krig

zwonzisch —||– zwanzig } Isch-laut

Reisch —||– Reich

fufzisch —||– fünfzig Ich-laut

Sischerheit —||– Sicherheit

Frankfut —||– Frankfurt

Hambursch —||– Hamburg }r не звучит

Damstadt —||– Darmstadt

Haidlbersch —||– Heiddelberg

dusch —||– durch

Schosch —||– Georg

Reschen —||– Regen

Moschen —||– Morgen } g → sch (между «ш» и «ж»)

Verpfleschung —||– Verpflegung

Badei —||– Partei } t → d

Своеобразное употребление отрицаний nix и net (nischt говорят только интеллигенты): они ставятся обычно впереди сказуемого (например, «net runa gehen» вместо «gehen sie nicht runter».

Глагольные связки употребляются редко: nix gut Essen (Essen ist nicht gut). Du in Moskau gewesen (Bist du in Moskau gewesen).

Будущее время образуется с помощью глаголов wollen, sollen, können, müssen. Очень часто этой цели служит частица emol: Isch guck emol (Ich werde gucken).

Гессенцы совершенно не пользуются глаголом werden для образования Futurum390 и всегда поправляют тех, кто пытается строить будущее время с помощью этого вспомогательного глагола.

Der, die, das употребляются не в качестве артиклей, а в качестве указательных местоимений (да и то чаще в форме des).

Благодаря этим особенностям гессенского говора я вначале совершенно не понимал немцев с МАД. Потом я нашел очень выгодной роль Ивана Непонимающего. Маскируясь «канниферштанством»391, принесешь не ту вещь и не туда, куда приказали; сделаешь не то и не так, как сказано. Прикрываясь этой маской непонимания, ломаешь станок и портишь материал.

– Ду эзель, – кричит немец, – ду фердаммте цойшь, вида капут гемахт!392

– Ишь никс капут ду заген зо работа. Ишь никс понимай.

Фалдина мы наградили кличкой «Майне фрау»: о чем бы ни зашла речь, он обязательно вставит панегирик жене.

– Майне фрау канн никс унхёфлишкайт фертраген. О, майне фрау, гут кохт, прима кохт. Майне фрау либт театер393.

Словом, Der König im Thule und seine Buhle394.

Это было бы очень трогательно, если бы мы не знали, почему Фалдин поет дифирамбы своей супруге. Дело в том, что его жена – дальняя родственница шефа. Разумеется, Кишлеру нет дела до нищего свояка: бетрибсфюрер не признает родства и не пускает Майне фрау даже на порог своего дома. Но чем больше третирует шеф Фалдина, тем сильнее старается arme Teufel395 396 подчеркнуть свою близость к шефу.

Фалдин ни капли не похож на своего храброго тезку из «Фауста». Форалярм397 приводит Элефант398 (другое придуманное нами прозвище) в трепет, риштише алярм399 – в паническое состояние. Хорошо петь мужественным голосом Bomben, Bomben auf England400 401, но когда бомбы падают на «schöne Vaterland»402, у Майне фрау – истерика.

Больше всего Элефант боится призыва в армию. Наш патриот воевать не хочет: куда спокойнее сидеть возле фрау. Однако душа его жаждет победы немецкого оружия. Зишь403 вознесет Deutsche Volk404 над миром (über alles in der Welt), и, кто знает, может быть, и Слону кое-что перепадет. В самом деле, почему бы фюреру не сделать Майне фрау владельцем поместья на Украине иди шефом крупного завода в Рутении (Белоруссии)?

Этот дар он охотно примет, но дарить свою кровь никому не хочет.

Его бросает в жар, когда соседу приносят призывную повестку: ведь могут вспомнить и Фалдина. В такие минуты Слон заражается антивоенной демагогией.

– Никс гут кришь, – говорит Майне фрау. – Дойче фольк унд унзере фюрер – вир волльтен нет ден кришь. Юден хабен шульд даран405.

– Фалдин, варум дойче либен никс юден?406

– О, я, бештиммт. Майне фрау аух либт кайне юден407.

– Абер варум? Почему? У вас общий язык, общая культура. Вообще, вы так похожи, что трудно отличить еврея от немца.

– Фердаммте цойш!408 Как можешь ты так говорить? Мы во всем различны, во всем противоположны. А не любим мы евреев за то, что они считают себя богоизбранным народом, народом-мессией.

– Ну да, как и вы.

– Евреи говорят, что они призваны богом построить новое вселенское царство на земле…

– А вы хотите установить новый порядок в Европе.

– Евреи хотят подчинить себе весь мир…

– И вы также.

– …и все народы превратить в рабов, а часть даже уничтожить. Ферштанден? О, юден никс гуте меншен409.

– Ганц гут ферштанден. Ду хаст айн зельбстбильднис гемальт410.

В цеху на стене большая доска. На доске программа NSDAP (National-sozialistische Deutsche Arbeiter Partei)411. Из каждой строчки так и прет дух реваншизма, милитаризма, империализма, расизма, дискриминации и сегрегации никсдойчев.

Ночью, пользуясь отсутствием сменного мастера, подхожу к доске.

Ко мне присоединяются Беломар, Романов и еще несколько человек. Читаю и перевожу отдельные параграфы программы.

– Неужели, – удивляются ребята, – так прямо и написано?

– Так прямо и пишется. Вот, например, параграф: «NSDAP требует отмены всех пунктов позорного Версальского диктата, возвращения всех колоний и всех оккупированных земель». А вот другой параграф: «NSDAP требует воссоединения всех немцев в единую Германскую империю» (Deutsches Reich).

– Другими словами, присоединения Австрии и Судетской области к Германии. Не так ли?

– Совершенно верно. А также Люксембурга, Эльзаса и Лотарингии, Эйпена и Мальмеди412, значительной части Швейцарии и Трансильвании (Siebenburg, Семиградье)413. Ведь нацисты утверждают, что все эти земли – исконные германские марки с коренным немецким населением.

– Вот они где, корни «Нового порядка в Европе».

– А вот еще параграф: «NSDAP требует права свободного вооружения немецкого народа».

– Но ведь это война. Захватническая, грабительская, империалистическая война.

– Значит, еще в 1922 году, когда писалась программа гитлеровской партии, фашисты хотели войну и готовились к ней414.

– Да, это так. Еще один параграф: «…ненемцы (Nicht-Deutsche) не могут быть гражданами Райша. Они имеют право быть только гостями немецкого народа. Они не должны занимать государственные должности, владеть финансово-банковскими и издательскими предприятиями, работать в прессе». И дальше: «…иностранцы, прибывшие в Германию после 1 августа 1914 года, должны покинуть пределы Райха»415.

– Вот оно что, – говорит Беломар, – теперь многое стало яснее. Конечно, я и раньше знал, чего добивается Гитлер. Но я не предполагал, чтобы он мог записать эти наглые требования в программу фашистской партии.

За стеной, в немецкой кантине, радиоголос:

– Ахтунг, ахтунг! Хир ист Франкфурт-ам-Майн. Люфтгефар, Люфтгефар! Штарке фербиндунген файндлихе люфтцойхе ибер зюдвестдойчлянд416.

Три протяжных гудка возвестили форалярм. Через 5 минут раздались частые гудки: фолльалярм или риштиже алярм417.

Вахманы выгнали нас из цеха, впихнули в барак и заперли. Немцы попрятались в келя418. Мы вдвойне рады бомбежке: для нас это отдых и развлечение, для немцев momento mori419. Одно плохо: сидим взаперти и не видим феерии. Куда веселее стоять во дворе и сочувственно комментировать взрывы английских бомб (ночью налетают англичане, днем – американцы).

Бомбы падают почти без интервалов, земля так и ходит под ногами, стены трясутся, окованные двери трещат и визжат.

Петрунек (Плаксун) забился под койку.

– Неужели, – дрожа всем телом и заикаясь, говорит Плаксун, – будут бомбить МАД?

– А тебе жалко? Пусть вдребезги разнесут и МАД, и всю треклятую Немечину.

– Все-таки досадно умереть от английской бомбы.

– А по-твоему, лучше погибнуть от немецких палок? Нет, Плаксун, я предпочитаю въехать в рай на бомбе.

– Не хочу ни в рай, ни в Райш. Уж лучше ко всем чертям в пекло.

Рев и грохот смолкли. Четверть часа торжественной тишины, а потом прозвучал долгий протяжный гудок: Энтварнунг420.

Ночную смену вывели из барака. Во дворе светло как днем. Справа огромное зарево.

«Флюгфельд»421, – говорят немцы.

У французов peine – труд, работа. Но это существительное имеет и другое значение: скорбь, мука, наказание. В древнерусском языке прилагательное «трудный» употреблялось в смысле: горестный, печальный, скорбный, тягостный («…трудныхъ повестей о плъку Игорьве»). Известно, что κάτεργοv также означает труд, работу. А это греческое слово дало начало русской «каторге»422.

Такое отождествление понятий «труд» и «мука» закономерно и оправдано всем ходом истории. Оно особенно понятно нам – пленягам. Ведь радостен и благороден только свободный труд. Рабский труд – мука, наказание, каторга.

Самая тяжелая работа легка, когда видишь пользу, которую приносишь обществу, народу, отчизне. Но какая мука сознавать, что каждый взмах твоего молотка – удар в спину брата. Мысль эта жесточе голода и побоев.

«Räder müssen rollen für den Sieg!»423 – кричат фашистские плакаты на всех стенках и заборах.

[Далее в оригинале отсутствует страница.]

– Гляубе ништ424.

– Дох! Дас виссен, алле майне арбайтскамраден425 (это он обоих рабочих назвал товарищами по труду!).

– Я, я, – согласно поддакнули Монн и Кайдль (попробуй не поддакнуть, мигом за Можай загонит).

– Абер, герр шеф, эссен ист ништ гут унд аух цу венишь426.

– Хальте мауль! – взревел Дике швайн. – Фердаммте керль, ду вирст цу фреш. Зофорт ин целле, унд нексте драй таге хальбрацион брот унд кайне зуппе427.

В 5 часов вечера выгнали нас во двор, построили «драй-унд-драй» и под усиленным конвоем вывели на улицу. На каждом углу рогатый шупо (каска с «рогом» впереди, на роге Adler и Hakenkreuz)428, вдоль тротуаров прохаживаются гештаповские агенты.

Куда ведут? Зачем?

Нам все равно, эгаль и вшистко едно429. Не вперед, а вниз обращены наши взоры. Здесь, на мостовой, можно наловить бычков, счастливчику иногда удается схватить почти целую сигарету.

На Параденпляц сталкиваемся с колонной пленных завода Демаг430.

– Здорово, братцы! С праздником!

– И вас также!

Вот подвели нас к большому зданию с куполом. На фасаде огромными золочеными буквами надпись: Orpheum431. Это театр музыкальной комедии.

Сквозь строй полицейских и гештаповских агентов прошли мы в зрительный зал. Мужчин рассадили в партере и амфитеатре, а женщин на балконе. Крайние стулья в каждом ряду заняли вахманы. Гештаповцы, полицаи, сыщики, охранники в мундирах и без мундиров блокировали все входы и выходы, сплошным кольцом окружили партер. Длинной лентой они протянулись по всем внешним и внутренним проходам зрительного зала.

Не выключая света, подняли занавес и начали ломать какую-то комедию. Не знаю, что происходило на сцене, хорошо или плохо играли актеры. Мы были слепы и глухи к ним, наши сердца были закрыты для них. Я никогда не предполагал, что зрительный зал может быть так оторван от сцены. Актеры и зрители действовали независимо друг от друга, как если бы мановением волшебного жезла между ними воздвиглась неодолимая каменная гряда.

Но мы действовали, и притом очень бурно, ибо в зале стоял неумолчный гул. Наши головы непрерывно вертелись по сторонам, выискивая знакомые лица среди пленяг из других арбайтскоманд. Когда находили родственников или друзей, зал оглашался радостными криками, шумным потоком изливались вопросы, жалобы, сетования, негодования. Хотелось подойти к близкому человеку и пожать ему руку, но увы, это было «ферботен»432. Вахманы не позволяли ни сойти с места, ни даже привстать со стула. Но ни брань немецких псов, ни меры физического воздействия не могли воспрепятствовать нам перекликаться, обмениваться мнениями, сообщать друг другу новости, свободно выражать свои мысли и чувства.

Невеселые это были голоса. Слезой просолено каждое слово. Скорбь, безысходная печаль в каждом взгляде. На сердце будто тяжелый камень.

Зачем же немцы согнали нас в «Орфеум»? Почему они надумали вдруг позабавить нас спектаклем?

Нацисты знали, что в этот день весь трудовой мир празднует 25-летие Октября. Они боялись, что и советские военнопленные отметят в своих бараках славную годовщину. Чтобы предотвратить нежелательные для них акции, нацисты решили собрать пленяг в «Орфеуме» и весь вечер держать под неусыпным контролем. Они хотели отвлечь нас от мыслей об отечестве.

Но разве есть на свете такая сила, которая могла бы заглушить в нас тоску по родине и свободе? Здесь, под сводами «Орфеума», мы еще резче и сильнее ощутили и всю горечь этих чувств, и всю тяжесть рабских цепей.

Вчера, когда я беседовал с Фрицем Штайнбрешером, к нам неожиданно подошел инженер Вальтер Кишлер433. Он уловил кое-какие обрывки фраз и кое-что понял.

Сегодня я спросил Фрица:

– Вы не боитесь инженера? Ведь он может сообщить гештаповцам о наших беседах с вами.

– Это исключено. Инженер знает меня давно, ему известно, что я коммунист. Но Вальтер Кишлер хороший человек, и я нисколько не опасаюсь его.

– Почему?

– Он не способен продать или предать.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

– Но какие у вас основания?

– Видите ли, инженер – католик, глубоко и искренне верующий человек.

– Инквизиторы и иезуиты тоже были католиками…

– Это верно, но наш инженер – католик совсем иного рода. Он католик-гуманист. Ему чужда расовая идеология, ибо он признаёт равенство всех людей и всех наций. А самое главное: инженер считает предательство подлостью высшей марки.

– У вас, Фриц, довольно шаткое основание. С моей точки зрения, католицизм не может служить гарантией от предательства.

– И все-таки я говорю правду. Вы сами когда-нибудь убедитесь в этом. Мой совет вам: бойтесь не инженера, а его тезку магацинера434 Вальтера. Это законченный иезуит и фашист. Лицо у Вальтера приветливое и доброжелательное, а душа у него змеиная. Доверьтесь ему хоть на миг, и он предаст вас без зазрения совести.

Просматривал последний номер «Deutsche Allgemeine Zeitung». Особенное внимание привлекла статья-рецензия, в которой подробно рассматривается и обсуждается книга некоего ведущего чиновника из Министерства по делам восточных провинций. Рецензируемый труд называется: «Об организации восточного пространства». В пределы «Восточного пространства» (Ostraum) гитлеровцы включают Белоруссию, Украину и другие оккупированные Германией области Советского Союза.

Рецензент любовно цитирует ряд мест из книги, насыщенной расистской теорией. Вот одна из цитат (привожу ее дословно): «Восток – огромное пространство без народа. Он только тогда станет производительной частью Райша, когда будет населен немецкими крестьянами».

Прочел и перевел этот отрывок товарищам. Комментарии оказались излишними. Поняли даже украинцы, которые напитаны гетьвидмосковизмом.

Соловья-разбойника за саботаж отправили в гештапо. Он симулировал слепоту. Его дважды водили к глазнику. Самурай все время следил за ним и потом сказал шефу:

– В цехе натыкается на станки и верстаки, а когда ведут по улице, он за 50 метров видит цигареттенштиммель435.

Вахман Ганс вдруг стал добряком и благодетелем.

– О, арме лёйте!436 – шепчет он, сокрушенно качая головой. Стремясь облегчить наши муки, он отпускает нам сушеную капусту и брюкву. Ганс берет эти продукты из келя (ключ у него), когда на МАД нет Самурая. Снабжает нас, конечно, не бескорыстно: за котелок капусты или кольраби требует три марки. Но это доступно лишь немногим. Большинство истекает слюной, глядя на пиршество Мацукина и Вареника. Правда, некоторые ловкачи умудряются пикировать сушеную капусту и брюкву, а иногда даже картофель из-под самого носа вахмана.

Сам Ганс комсит газкокс437. Чтобы мы не рассказали Самураю о его проделках, он разрешает нам до 8 часов (нас запирают в это время) топить плиту.

Немцы готовятся к своему Вайнахту (Рождеству). Собираясь кучками в цеху, обсуждают приказ о выдаче фольксгеноссам дополнительного рождественского пайка (Вайнахтсцуляге).

Награбленное на Украине позволило гитлеровскому правительству выдать немцам рождественский добавочный паек (почти дословный перевод приказа о «вайнхтсцуляге»).

В «Deutsche Allgemeine Zeitung» напечатано выступление Геринга438: «Если бы вы только видели, meine Volksgenossen439, широкие просторы Кубанской равнины. Куда ни кинешь взгляд – всюду волнующееся море пшеницы и подсолнечника. Мы прокормим всю Германию кубанским хлебом и маслом».

Однако не мешало бы тебе, alter Gauner440, запомнить старую русскую пословицу: «Цыплят по осени считают».

Спрашиваю как-то на днях Жоржа Пардонна:

– Ты читал, Шош, Гёте?

– Нет, не читал.

– А Шиллера?

– Не читал.

– Странно. У нас в Советском Союзе каждый рабочий может прочесть наизусть ряд стихов Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Маяковского. Больше того, все знают Шекспира, Гёте, Шиллера, Байрона, Бальзака. А вы, немцы, понятия не имеете о своих гениальных поэтах.

– Кое-что мы знаем.

– Но ты, Шош, сам сказал, что не читал Гёте.

– Я не читал, но слышал о нем.

– Что же ты знаешь из произведений Гёте?

– Я знаю песню. Как это, дай вспомнить. Да: Es war ein Könisch im Thule.

– А дальше?

– … im Thule… не могу вспомнить. Забыл.

– Хочешь, я тебе напомню, Шош:

– Ах, какие хорошие слова. Где ты научился, Шош? Просто удивительно. Но я тоже кое-что знаю. Хочешь, прочту наизусть Евангелие?

– Вот видишь, Шош, Гёте и Шиллера ты не читаешь, а евангелие от Адольфа знаешь наизусть.

– Что ты говоришь, Шош? Какое евангелие от Адольфа?

– Mein Kampf.

– Я признаю только евангелие от Матфея, от Марка, от Луки и от Иоанна. А «Mein Kampf» не читал и читать никогда не буду. Ведь я католик, верующий человек (Isch bin doch katolisch, gläubische Mensch). А Гитлер, – скажу тебе по секрету, Шош, – враг католичества. Он хочет искоренить (ausrotten) нашу римско-католическую церковь. Сотни, а может быть, и тысячи наших священников, епископов и кардиналов сидят в тюрьмах и концлагерях. И как же можно сравнивать святое евангелие с нечестивой книгой Гитлера? Ай-ай, Шош, это нехорошо с твоей стороны.

Монн говорит, что выдача или невыдача вайнахтсцуляге немцам-рабочим зависит если не целиком, то главным образом от шефа. Он не просто владелец фабрики, он бетрибсфюрер, то есть вождь предприятия. Ему даны Гитлером большие права. Рабочий, по существу, находится в крепостной зависимости от шефа. Бетрибсфюрер распоряжается не только трудом рабочих на производстве, он властитель их душ, он повелевает их жизнью и смертью. Шеф может лишить рабочего и вайнахтсцуляге, и шверсте карте, и шверкарте, и даже обычной лебенсмиттелькарте442. Одного его слова достаточно, чтобы забронированного за фабрикой рабочего (реклямирте арбайтер) отправили на фронт, в гефенгнис443, в кацет444. Вот почему немцы так трепещут перед бетрибсфюрером. Страха ради иудейска они в три погибели гнутся перед ним, как перед восточным деспотом. Да и нельзя их ни в чем винить: ведь никому не хочется наряжаться в Zebraanzug445 или в graugrün Mantel446.

После ужина в нашу кантину (так претенциозно называем мы х…, в котором лакаем свою баланду) вошел шеф. Вместо привычной гримасы злобы и презрения на лице Кишлера маска кротости и терпения. Левой рукой он прижимает к сердцу книгу с золотым обрезом. На добротном кожаном переплете мы видим крест, a в глазах шефа читаем умиление. Нам стало ясно все: сегодня, по случаю немецкого сочельника, бетрибсфюрер возвестит нам свет истины.

Мы не ошиблись. Смиренным, умильным тоном, так напоминающим Иудушку Головлева447, Кишлер повел свою речь так:

– Знаете ли вы, meine Herrschaften, что завтра великий праздник – Рождество Христово?

– Это у вас, герр шеф. Какой праздник может быть у нас, когда мы с голоду подыхаем.

– Это рука провидения карает вас за то, что вы не хотите покориться нашему фюреру, который несет варварской России свет и мир, тишину и покой.

– Какой же это мир, герр шеф, когда реки крови льются на русских полях?

– В этом виноваты не мы, а ваши большевистские руководители. Наш фюрер жаждет мира и добьется его. Да, meine Herrschaften, придет время – его теперь недолго ждать, – немецкое оружие победит, и на земле восторжествует мир. Но какой мир? – спрошу я вас. Конечно, тот, который мы называем Pax germanica. Тогда наступит то блаженное царство, которое предсказал Христос: овцы будут мирно пастись среди волков.

– Вы хотите сказать, герр шеф, что коммунисты будут жить в мире и взаимной любви с фашистами. Но ведь это невозможно.

– Не будет коммунистов, не будет фашистов! Будут только национал-социалисты.

– Понимаю, герр шеф: волки пожрут овец. А если наоборот?

– Я знаю, что вы ненавидите всех немцев и, в частности, меня, вашего бетрибсфюрера. Я вижу, что вы хотите вывести меня из терпения. Предупреждаю: вам это не удастся. Сегодня я терпелив и кроток, как все истинные христиане. Напрасны все ваши уловки. Меня, alter Freund448, не проведешь. Ведь я хорошо знаю Россию и русских, потому что 10 лет, с 1902 по 1912 год, работал мастером в Петербурге. Я видел вашу русскую лень, пьянство, грязь, нищету и бескультурье. Мне известно, что с тех пор ничего не изменилось. Большевики ни на йоту не повысили культуру русского народа, им удалось только напичкать ваши головы демагогией. Я знаю, вам большевики твердили: в Германии капитализм, немецкий народ стонет под ярмом эксплуатации. Ложь, обман! Нет у нас эксплуатации, как нет и капитализма.

– А что же у вас, герр шеф?

– Как что? У нас истинный социализм: каждый трудится по мере своих сил и способностей на благо фюрера и фатерлянда.

– А вы, герр шеф, тоже не капиталист и тоже трудитесь?

– Нет, я не капиталист. Я такой же трудящийся, как все мои рабочие. Я – schaffende Mensch449.

Внезапно Кишлер разъярился, забыв про свое намерение говорить кротким тоном.

– Хальте мауль, фердаммте керль! Ду вирст цу фреш!450 Я не позволю смеяться надо мной. Вы саботажники, смутьяны, сталинские агенты. Я всех вас отправлю в гештапо. Я хотел завтра выдать вам вайнахтсцуляге, но теперь не дам. Благодарите за это тех, кто вас мутит.

Так и не удалась Кишлеру благочестивая проповедь.

Наш барак не освещается и не отапливается. С потолка и стен течет, в проходе и под койками лужи воды. Сквозь дверные щели дует вольный ветер. Холодно, сыро и мерзко. Ложимся на койки, не раздеваясь и не разуваясь. Всю ночь не спим, всю ночь дрожим мелкой дрожью. Вспоминаются адовы муки летних ночей. Тогда погибали от жары, теперь от холода.

Утром пригнали на МАД новичков! 10 пленяг с завода Банбедарф.

Есть среди них славные ребята. Вечером нашу арбайтскоманду перевели в лагерь фестхалле или экзерцирпляц. Он расположен вблизи Райнштрассе, на территории военного городка451.

Четырехугольник лагеря с трех сторон огорожен высоким каменным забором, который отделяет наши бараки от солдатских казарм. С четвертой стороны тянется длинное здание фестхалле (солдатский клуб) и штахельдратцаун (проволочное ограждение), за которым окопалась зенитная батарея.

Снаружи лагерь круглосуточно охраняется часовыми от зенитной батареи и войсковых частей, расположенных на территории военного городка. Внутреннюю охрану ведут вахманы нашего лагеря.

За колючей проволокой лежит огромное поле, обрамленное липами. Это и есть экзерцирпляц, давший название нашему лагерю. С раннего утра и до позднего вечера фельдфебели и унтер-офицеры муштруют здесь солдат-новобранцев. Из разных уголков экзерцирпляца доносится грохот барабанов: это Hitler Jugend452 453 и Bund deutscher Mädchen454 455 проводят свои очередные занятия. Их натаскивают тянуться перед начальством, отдавать честь, маршировать гусиным шагом, выполнять прочие премудрости муштры.

По сравнению с МАД лагерь фестхалле – чистый рай. Каждый барак разделен умывальной комнатой (здесь около 75 сосков) на две неравные половины. В большей половине – сотня трехъярусных коек, в меньшей половине их до 30–35 штук. Посередине барака стол и две деревянные скамьи. На окнах решетки и черные бумажные шторы (фердункелюнг). В центре барака стоит чугунная печь, а по обе стороны ее свисают с потолка две лампочки по 100 ватт.

В здании фестхалле – наша кухня, контора лагерфюрера, другие подсобные помещения. Правда, для нужд лагеря используется лишь меньшая часть этого здания, большая его часть (зрительный и гимнастический зал, фойе, другие комнаты) занята под военный склад.

Две вещи особенно радуют нас в теперешнем быту: всамделишная печь и электрическое освещение. Мы давно уже отвыкли от этих удобств. Огорчает нас только то, что угля отпускают мало, а свет выключают рано.

Итак, у нас новоселье. Принесли два ведра брикета, затопили печь, включили электросвет, расселись вокруг огня и развели тары-бары.