Читать книгу Друзья и враги Анатолия Русакова - Георгий Павлович Тушкан, Георгий Тушкан - Страница 5

1

Настал день суда… Этот день даже много времени спустя, стоило Анатолию закрыть глаза, заставлял его содрогаться.

Продолговатый зал весь заполнен. Анатолий волновался, но изо всех сил старался не показать этого. Он дышал прерывисто, как после бега, боялся взглянуть в лицо сразу постаревшей матери. Невыносимо было встречать любопытные, презрительные и осуждающие взгляды посторонних. Трудно было смотреть в глаза судей и народных заседателей. Особенно страшно было взглянуть в ту сторону, где он мельком заметил Нину – девочку из их класса, с которой у него началась дружба. Он стоял, вцепившись пальцами в перила, и отвечал, не поднимая головы.

После чтения обвинительного акта на вопрос: «Признает ли подсудимый свою вину?» – Анатолий хрипло сказал: «Нет, не признаю». А потом сказал, что отказывается от прежних показаний, что подписал протокол сгоряча, с испугу. Суду пришлось считаться с заявлением подсудимого, и начался допрос свидетелей.

И тогда случилось то, чему Анатолий не сразу поверил. У него зашумело в ушах, голоса зазвучали где-то далеко-далеко, кровь горячей волной подошла к горлу, мысли исчезли.

Все «друзья», начиная с Хозяина, даже не упоминали о «двух незнакомых грабителях», а свидетельствовали другое. Все они, как один, выступали против него, Анатолия Русакова, да как! «Дружки» топили его. Что же случилось? Неужели это те, те самые, что так хорошо говорили о дружбе, пили с ним за дружбу, клялись дружбой, восторгались героическими историями о дружбе и преданности? Он растерялся. Оказывается, это он, Анатолий Русаков, грабитель. Он же ударил прохожего финкой. Они шли из кино мимо и видели все. Поскольку личность этого парня им знакома – это парнишка с улицы Воровского, Русаков, – они и подошли. Были показаны билеты, они помнили содержание фильма, в кинотеатре их видели другие, и те готовы подтвердить это. А на улице они хотели задержать Русакова, но тут подоспели милиционер и летчик-лейтенант.

Анатолий молчал. Челюсти его свела судорога. В голове теснились, прыгали, мелькали клочки каких-то мыслей. Он очнулся от дважды повторенного вопроса судьи.

– Ваша? – спросил судья, показывая финку, которой был смертельно ранен ограбленный.

Это был острый нож с ручкой из разноцветных прозрачных кусочков плексигласа. Все мальчишки во дворе знали, что это финка Хозяина. Ею он отрезал хвост Ласке.

Анатолий молчал. Он все еще держался своего слова, еще сохранялись в нем остатки какой-то веры в «справедливость», о которой ему столько говорил Хозяин, он все еще надеялся.

Но все «дружки», включая Гришку Санькина, утверждали, что финку эту без чехла не раз видели у Анатолия Русакова. А в день грабежа он даже показывал им ее и при этом хвастал, как остро наточил, давал пробовать пальцем лезвие.

И вот эта грубая ложь будто расколдовала Анатолия. Он взбунтовался против предателей. Растерянность прошла, он смело обвел глазами зал. Беспощадно отчетливо он вдруг понял, что за словами Хозяина о дружбе и верности прячутся трусливое вранье и предательство. А поняв это – успокоился. «Теперь, – подумал он, – все пойдет хорошо, все объяснится так, как было на самом деле, по правде!» Если все изменили ему, значит, он больше не связан никакими дружескими обязательствами. А раз так, то надо говорить только правду! И Анатолий попросил свидетеля Григория Санькина рассказать всю правду о том, что случилось на Бутырской. Ведь, окружая прохожего, они думали, что Хозяин только отберет у знакомого свои деньги, которые тот упорно не желал возвращать… А Санькину деньги были нужны на санаторное лечение…

Хозяин, обычно наглый и грубый, держался на суде удивительно скромно. Он, конечно, понимает желание подсудимого оправдаться, но зачем же перекладывать свою вину на другого? Нечестно это! Молодой, а как ловко врет! Курорты!

– Зря вы, гражданин Русаков! Я вам зла не желаю, но и меня не впутывайте в дело. Я к нему отношения не имею. Признавайтесь. Так честнее будет.

И снова растерялся Анатолий, растерялся так, что до конца заседания сидел без сил, подавленный, плохо видя и слыша. Снова не мог он собраться с мыслями.

Судья злым голосом потребовал, чтобы Русаков точно ответил, видел ли он, как гражданин Санькин положил ему в карман бумажник и нож.

– Нет! Я этого не видел, – признался Анатолий, решивший быть предельно честным.

В зале засмеялись.

– Зачем же вы утверждаете, что именно он обобрал и ударил ножом прохожего?

Анатолий облизал пересохшие губы, в горле саднило. Он не говорил, почти хрипел. Молодая защитница подала ему стакан с водой. Он жадно пил. Стакан колотился о зубы, вода проливалась на шею и грудь.

Анатолию Русакову задавали всё новые вопросы. Но в тоне вопросов ему чудилась враждебность, недоверие. Значит, кругом – все враги! И за судейским столом, и в зале, и на свидетельской скамье. Он один! Один против всех! И Анатолий замолчал. Он озлобился на всех – на «друзей», на адвоката, который не разоблачил предателей, на суд, который не понял, что его, Анатолия, предают. Он был сражен. Ведь судьи на то и судьи, чтобы видеть человека насквозь, а они не сумели понять его, неспособного на грабеж, на воровство. Ну что же! Пусть ему будет плохо, как графу Монте-Кристо. Но, когда он, Анатолий, вернется, он будет мстить бывшим друзьям за предательство, мстить судье и прокурору за бездушие. Он хотел только одного – чтобы поскорей окончился суд. Его раздражала недоверчивая настойчивость судьи и прокурора. «Вы не хотите видеть правды? – говорил он себе. – Так вот вам: я один виноват». Он уже вошел в роль травимого волчонка. Ему было очень жалко себя, но мальчишечье упрямое, озлобленное несчастием сердце окостенело. Анатолий отвечал на вопросы все грубее и грубее. Он уже почти огрызался.

Да, не повезло Анатолию… Так случилось, что ни во время следствия, ни на суде не повстречался ему чуткий и проницательный педагог-сердцевед, который сумел бы без особого труда отшелушить с души мальчика то наносное, что прилипло к ней в «университете» Хозяина.

Уже потом, в колонии, когда Анатолий сблизился с воспитателем Иваном Игнатьевичем, он спросил его однажды:

– Иван Игнатьевич, может, вы объясните, почему я так по-дурацки вел себя на суде? До сих пор не понимаю…

– Это же не ново, Анатолий, – отвечал Иван Игнатьевич. – Возраст твой особый. В эти годы впервые перед подростком встают сложные вопросы. Жизни он не знает. Но жадно ищет правду, страстно ненавидит несправедливость. И если взрослые не сразу устраняют несправедливость, то он их немедленно обвинит. Он скор на выводы, на решения, он всегда кидается в крайности. Ничего не поделаешь, переходный возраст… Вот и ты озлобился на судей, на Корсакова, на всех за то, что они не поняли, что именно тобой руководило в дружбе с Хозяином.

– Иван Игнатьевич, а почему же они не сдержали слова?

– Кто?

– «Дружки». Почему они не говорили на суде о неизвестных?

– Эх, чудак! Они ведь понимали, что суд не поверит этой сказке, что дело может пойти на доследование. Опасно, могла открыться правда.

– Значит, они играли мной, продали?

– Продали и предали.

Анатолий обхватил голову руками:

– Если когда-нибудь я их встречу…

…Прокурор на суде говорил о тяжелых результатах безнадзорности, о вредном влиянии улицы. Он осуждал слабую воспитательную работу семьи, школы, комсомола и требовал приговорить нераскаявшегося Анатолия Русакова к лишению свободы, с содержанием в трудовой колонии для осужденных несовершеннолетних, сроком на десять лет.

Защитница призывала смягчить приговор, учитывая отсутствие отца, занятость матери, полубеспризорность и, главное, несовершеннолетие подсудимого.

Но никто из них не разглядел стоящей над всем делом зловещей фигуры Хозяина.

От последнего слова подсудимый Русаков отказался.

Приговор суда Анатолий слушал, стараясь сохранить выражение гордого безразличия. И все же он ждал чуда. Он ждал, что и без его участия все объяснится само собой: Хозяин сознается, правда станет правдой, а ложь ложью.

Суд определил – восемь лет. Восемь лет!

Анатолий не мог смотреть в полубезумные глаза матери. Почти в беспамятстве от стыда, унижения и разочарования он наткнулся на дверной косяк, когда его выводили из зала суда. Мать горько рыдала, а негодяи-«дружки» кричали: «Молодец, Мамона!» – и приветственно размахивали кепками-«лондонками».

2

…Он и сейчас слышит, когда вспоминает о пересыльной тюрьме, стук захлопнувшейся за ним двери камеры. Анатолий в растерянности остановился. У стен на нарах сидели и лежали пожилые и молодые мужчины. Восемь пар глаз, одни с интересом, другие с безразличием, уставились на него. Анатолий попробовал было улыбнуться, но усмешка получилась жалкая. В нерешительности он сделал несколько шагов и опять остановился.

Мы не будем описывать, как случилось, что Анатолий, вопреки строгим указаниям об обязательном отдалении несовершеннолетних от взрослых преступников, оказался в этой камере.

После очередной проверки Анатолия перевели, но то время, которое он провел среди взрослых преступников-рецидивистов, сыграло решающую роль в дальнейшем его поведении.

Сидевший в углу пожилой худощавый мужчина многозначительно подмигнул верзиле, лежавшему рядом, и усмехнулся, обнажая золотые зубы.

– Шлепай сюда, рядом со мной свободно, – пригласил верзила. У него было широкое лицо глинистого цвета. – По какой статье идешь? – с ухмылкой спросил он.

Анатолий чистосердечно рассказал о своем деле, о Хозяине.

Верзила хохотнул и, повернувшись спиной, сказал:

– А ну, почеши под левой лопаткой. Свербит.

Анатолий из благодарности за сочувствие стал чесать. Тот покряхтывал и командовал, где именно нажимать сильнее. А потом лег на спину и, сунув чуть не в лицо Анатолию голую ногу, сказал:

– А теперь почеши мне пятку.

Как только Анатолий услышал смешки, он сразу понял, что верзила издевается.

– Не буду! – тихо и твердо сказал он, встал с нар, но в то же мгновение был сбит ударом ноги на пол.

– Встань и чеши! – приказал верзила.

– Иди к черту! – крикнул Анатолий, поднимаясь с пола и отряхиваясь.

Верзила ругался, угрожал, а потом проговорил:

– Стукни в дверь, придет вахтер и заступится!

Это было испытание: если юнец «стукнет», с ним не стоит связываться, могут наказать. А если не захочет жаловаться, значит, в нем есть «душок», стоит заняться таким.

Трудно сказать, какая из трех причин – дух противоречия, самолюбие или незнание жизни – сыграла роль, но Анатолий решил не обращаться за помощью к блюстителю порядка. Вне себя от ярости и обиды он кинулся к верзиле и ударил его ногой пониже живота. Тот с воплем опустился на пол. Анатолий стукнул его кулаком по уху. Парень, потеряв равновесие, опрокинулся на бок.

– Вот так номер! Крой Апельсина, пусть не пристает! – посоветовал человек с «золотой улыбкой».

Но мальчик считал зазорным бить лежачего. Апельсин отдышался и снова набросился на него, снова сбил с ног и стал колотить головой об пол. Худощавый человек поднялся с нар, подошел к двери и стал прислушиваться, чтобы предупредить о приближении вахтера. Он, прищурившись и улыбаясь, смотрел на то, что происходит, а потом сказал:

– Тащи его сюда, Апельсин, хватит!

Анатолия подняли. «Спаситель» вылил кружку воды на его голову, дал ему напиться и посадил рядом с собой.

– Спасибо, – чуть слышно прошептал Анатолий.

– Спасибо потом, а сейчас скажи: дружить со мной хочешь?

– Конечно.

– А кто я?

– Не знаю.

– Ты еще узнаешь, кто такой Леня Авторитетный, – сказал золотозубый. – А еще иногда зовут меня, – он усмехнулся, – Леней Чумой… Но не советую… Так ты не хочешь, чтобы Апельсин бил тебя?

– Нет.

– Значит, держись около меня. Со мной не пропадешь. Мое слово – закон. Сейчас ты увидишь. Апельсин, ко мне!

Верзила стал перед ним.

– Теперь ты, малец, дай ему сдачи.

– Да что ты, Леня! – начал просить Апельсин. – Чтобы этот сопляк меня…

– Бей!

– Не буду, – мрачно сказал Анатолий.

Но в следующее мгновение ему стало трудно дышать. Железные пальцы золотозубого сжали горло, Толю охватил ужас смерти. Придя в себя, он увидел все ту же золотозубую улыбку.

– Бей!

И Анатолий ударил верзилу по лицу. Тот стоял не шелохнувшись.

– Учил тебя Хозяин, а недоучил, – удовлетворенно сказал золотозубый. – Что такое Хозяин? Мелочь, кусошник, лопух!

– Вы знаете Хозяина? – Анатолий оторопел. Он забыл, что сам же только что рассказывал о себе и о Хозяине.

– Я все знаю, Мамона. Люблю пареньков с «душком». Ты взял все на себя? Прошел один по делу? Молодец! Будешь возле меня кормиться. Тебе повезло, что встретился со мной. Чего уставился?

– Значит, они сказали вам обо мне?

– А?.. – Чума улыбнулся. – Ты о Хозяине, о дружках? Ты что, обозлился на них? Главное теперь не они, а я. Дай-ка еще разок Апельсину по вывеске!

Анатолий привстал и ударил сидящего рядом верзилу кулаком по лицу. Тот свирепо посмотрел на него, но драться не стал.

– Еще бей! – крикнул Чума. – Нет, не Апельсина, а вон того, Патриарха.

В дальнем углу, сгорбившись, сидел белоголовый старик с мятым лицом над тонкой, морщинистой шеей.

– Зачем бить старика? Он же старый и слабый!

– Доброта портит характер. Иди и бей, – приказал Чума. – Ну!

Это было страшнее всего. Старик побледнел и с жалкой улыбкой смотрел на Анатолия. Мальчик глядел на него с ужасом. Что-то сдавило ему грудь, – нет, не железная рука Чумы, а сознание своего бессилия, отвращение к себе.

– Не могу… – хрипло проговорил Анатолий. – Не буду!

Еще секунда, и он разрыдается. Он затравленно, но упрямо посмотрел на Чуму, и тот понял: мальчишка даст убить себя, а старика не тронет.

– Я пошутил! – сказал Авторитетный. Он был своего рода психологом и не стал настаивать, иначе подросток восстал бы.

День подходил к концу. Заключенные располагались на ночлег, а Чума вел тихий разговор с Анатолием.

– Ты, пацан, выбрось из своего котелка все, что тебе твердили дома, в школе, в пионерском лагере: «Прилежно учись… Слушайся и уважай старших…» Здесь все это ни к чему. Здесь все по-другому. Здесь с этим добром пропадешь.

– А разве я не вернусь?

– Куда? Домой? Ты уже не годишься для той жизни. Тебе не будут верить, с тобой не будут водиться. А стоит ли жалеть о том, что ты там оставил? Что самое важное в жизни? Сила, нахрап! И еще – ловкость, уменье обдурить фрайеров и сухим выходить из воды. Что нам надо? Пожрать, выпить… ну, перекинуться в картишки… Урвать кусок и с шиком, с фасоном спустить его… Надо, чтобы нас боялись, всегда боялись! Стоит пустить слух, что кого-то в бок ткнули, когда он пытался задержать нашего брата, – и уважаемые граждане трясутся. Они должны быть как овцы перед волками. Иначе нам, уркам, – амба!

В голосе Чумы больше не было ни веселья, ни задора, ни насмешливости. Он вспомнил о том, как недавно в поезде граждане без милиции задержали двух его старых приятелей, обезоружили и сдали на станции. Вспомнил, но не сказал об этом Анатолию.

Они проговорили всю ночь. И утром Анатолий уже на многое смотрел иначе, чем накануне.

3

Леня Чума, главарь шайки, всегда умел ловко подставить вместо себя другого. И все же попал в тюрьму. Теперь воры готовили ему побег. Чума намеревался прихватить с собой и Анатолия. Паренек был с «душком», он быстро запоминал воровские законы, усваивал обычаи, привычки, был настойчив и физически ловок.

Правда, насмешливое выражение на лице Анатолия, когда Чума учил его воровским словечкам, раздражало «учителя», но он не давал воли рукам. А скучающий парнишка то насмешливо, то с любопытством тешился этими «уроками», как игрой. Он и не подозревал, как прилипчива и ядовита эта забава. Большинство воров-рецидивистов тоже начинало так, «ради потехи». Кто из них «забавлялся» ножичком, кого «пятачок подвел», а кто, в шутку затвердив «науку», до того распускался, что уже не хотел стать иным.

Чуме нужны были помощники. Для него наступило трудное время: часть его шайки выловлена уголовным розыском, некоторые, испугавшись, бросили воровство и сами пришли с повинной. Надо было держать в страхе остальных и жестоко мстить отступникам.

Чума намеревался со временем немало заработать на Анатолии Русакове, заставив его «работать» на себя. О своих планах Чума, конечно, помалкивал. Два дня он рассказывал Анатолию об «интересной житухе», которая его ожидает. В эти дни был жестоко избит Апельсин, который назвал Леню не Авторитетным, а Чумой. У Апельсина были отобраны продукты, которые он купил в тюремной лавке на деньги, полученные с воли.

Ложась спать, Анатолий спросил Апельсина, почему тот назвал Леню Чумой. Верзила долго сопел, молчал, а потом прошептал:

– Чума он и есть… Хуже холеры… Еще молодым, при царизме, его Чумой прозвали. Когда постарше стал, силу заимел, то запретил так называть себя, а только Авторитетным. Будешь с ним работать, сам про себя Чумой называть его станешь. Ух и вредный, дьявол! Но если передашь ему мои слова – голову оторву!

– Я не доносчик! – отозвался Анатолий.

Чума рассказывал Анатолию о похождениях легендарной воровки Соньки-Золотой Ручки, о воровской удачливости Червонных валетов. Получалось так: если уж кто стал вором, то нет ему и детям его иной судьбы, кроме воровской, «урканской». И ловкость рук, и сноровка передавались из рода в род, от отца к сыну.

– А ты женатый? Дети есть? – как-то спросил Анатолий.

– Ты штё? – Чума дико посмотрел на Анатолия. – Меня ничто не связывает. Захотел погулять – гуляю, была бы монета в кармане. Еще раз запомни: настоящий вор – урка, деляга – плюет на всякое там ученье. И читать газеты ему ни к чему. Расслабляет… И всякие там хоровые и прочие кружки не положены… Портят характер. Смотри не поддавайся там, в колонии, на все эти крючки да удочки.

Рассказы о проделках воров и бандитов были рассчитаны на то, чтобы увлечь слушателя, восхитить его ловким авантюризмом, научить, как воровать, как держаться и действовать в опасных и сложных обстоятельствах: иногда убегать, иногда прикидываться припадочным, скрежетать зубами и биться о мостовую, разбивая голову до крови. Припадочным прощается сопротивление милиции. Чума учил, как давать взятки, клянчить и плакать, чтобы разжалобить, как угрожать, «брать нахрапом», а если поймали и бьют, не защищаться, а давать себя бить, учил воровской наглости и осторожности…

Да, не случайно уголовники на своем воровском жаргоне зовут тюрьму не только тюрягой, но и более многозначительно – академией…

По вечерам Чума пел бандитские песни, заставляя Анатолия подпевать. Он втягивал его в картежную игру, чтобы привить ему дух игрока, азартность, веру в случайную удачу.

Держать карты в тюрьме и играть строго запрещалось. Поэтому в ходу были самодельные карты из листков бумаги, склеенных черным хлебом. Карты часто отбирали. Делали новые.

Анатолий проиграл все, что имел, – одежду и паек. Чума сказал: «Отыгрывайся! Поверю в долг».

И мальчик проиграл почти сто тысяч несуществующих для него денег. Чума стал учить его подтасовывать карты, мошенничать.

В камере появилась водка. Каким путем она проникла сюда – Анатолий не уследил. Но Чума удостоил его чести – пригласил выпить. Апельсину тоже перепало два-три шкалика. Выдано было и Патриарху, старому вору, доживавшему свой век в тюрьме. Выпив, Чума приказал Патриарху снять рубаху. На дряблом стариковском теле Анатолий увидел целую картинную галерею: тут были и якоря, и зелено-красные удавы, опоясывающие всю его руку, затейливые драконы на груди, русалки с зелеными волосами, сердца, пронзенные стрелами, гроб, черти, вензеля с инициалами и на пояснице два боксера. Все это теснилось на жалком теле. Анатолию стало противно, он отвел глаза.

Чума рассердился:

– Эх, дура, фофан! Красоту понимать надо! В Сан-Франциско делали, большие мастера… Патриарх на этом деле тоже набил руку. Эй, Патриарх, сделай пацану отметочку!

Анатолий вскочил:

– Не надо, Леня, не надо…

Пьяный Чума подмигнул Апельсину. Тот с готовностью набросился на Анатолия, ловко свалил его на нары, прижал твердым коленом. Впрочем, опьяневший Анатолий не очень сопротивлялся.

Чума, смилостивившись, миролюбиво спросил:

– Что будем выводить?

После недолгих споров решили: якорь, буквы «А. Р.» и две руки в рукопожатии. Подвыпивший Чума загоготал:

– Знак дружбы! Рука руку моет… Понял, шкет?

Анатолий хотел, чтобы якорь обрамляли слова «Граф Монте-Кристо», но Чума решительно забраковал эту затею.

Старик притащил из своего угла мешочек с инструментом, который загадочным путем оказался в камере. Началась мучительная операция татуировки. На следующее утро рука распухла и потом долго болела.

Однажды утром дверь камеры открылась. Русакову предложили собираться. Его отправляли в трудовую воспитательную колонию, что находилась южнее Харькова.

Анатолий не хотел расставаться с Леней Чумой. Он протестовал, не шел, грубо ругался, старался вести себя, как заправский вор. «Школа» Хозяина и «академия» Чумы сделали свое дело…