Читать книгу Люди как боги - Герберт Уэллс, Герберт Джордж Уэллс - Страница 6

1

Возникла пауза. Земляне переглянулись, потом дружно остановили взгляды на мистере Сесиле Дюжи. Государственный муж притворился, будто не понимает, чего от него хотят, и предложил:

– Руперт, может, вы?

– Я пока воздержусь от комментариев, – возразил тот.

– Отец Камертонг, лучше вы: вам не привыкать к общению с потусторонними мирами.

– Нет, только после вас, Сесил.

– Но что я им скажу?

– То, что вы о них думаете, – предложил мистер Коттедж.

– Именно, – подхватил мистер Айдакот. – Скажите им, что вы о них думаете.

Никто другой, похоже, на роль спикера не подходил. Мистер Дюжи медленно поднялся и с задумчивым видом вышел в центр полукруга. Взявшись за отвороты плаща и опустив голову, он замер на несколько секунд, словно взвешивая слова, которые собирался произнести.

– Мистер Серпентин, – наконец начал он с выражением искренности на лице, устремив взгляд через очки на голубое небо над далеким озером, – леди и джентльмены.

Похоже, он вознамерился разразиться целой речью, как на званом застолье Лиги подснежника где-нибудь в Женеве. Идея нелепая, но что еще ему оставалось?

– Я должен сделать признание, сэр: хоть и не впервые выступаю перед большой аудиторией, на сей раз несколько растерян. Ваше восхитительное выступление, сэр, такое простое, яркое, лаконичное и временами достигавшее высот неподдельного красноречия, послужит для меня эталоном, которому я вряд ли смогу последовать и с которым, без ложной скромности, не возьмусь соревноваться. Вы просите как можно яснее и понятнее сообщить сведения, известные нам о родственном вашему мире, откуда нас забросило к вам без какого-либо умысла с нашей стороны. Мое скромное разумение и недостаточная способность обсуждать столь туманные вопросы не позволяют мне чем-то дополнить или улучшить ваше восхитительное изложение математических аспектов проблемы. То, что вы нам тут рассказали, отвечает наиболее передовым и рафинированным представлениям земной науки и, по сути, далеко их превосходит. Я вынужден признать, что по некоторым вопросам, например о связи между временем и гравитацией, мой разум отказывается следовать за вами, но не потому, что я положительно не согласен с вами, а из-за недостатка знаний. Что касается более широкого взгляда на проблему, то между нами определенно нет противоречий. Мы безоговорочно принимаем ваше предположение, что мы обитатели параллельного мира, который является побратимом вашего мира и поразительно похож на вашу планету, даже если принимать во внимание обнаруженные нами отличия. Мы находим разумным и готовы полностью принять ваш взгляд на нашу систему как, вероятно, менее зрелую и остепенившуюся под влиянием времени и отстающую, быть может, в своем опыте на сотни, если не на тысячи лет от вашей. Принимая это в расчет, сэр, в нашем отношении к вам неизбежно проявляется некоторая застенчивость. Так как вы для нас старшие, нам пристало учиться, а не поучать. Это нам следует задать вопросы: что вы свершили, чего достигли? – а не показывать с безыскусным апломбом, насколько мы от вас отстали и как много нам еще предстоит узнать.

– Нет! – воскликнул мистер Коттедж вслух, думая, что говорит про себя. – Это и вправду сон. Если бы так говорил кто-то другой…

Он протер кулаками глаза и вновь открыл их – рядом с ним в окружении обитателей Олимпа по-прежнему сидел мистер Соппли. А мистер Дюжи, этот отъявленный скептик, ничему не верящий и ничему не удивляющийся, стоял, подавшись вперед, на носках и все говорил и говорил с уверенностью оратора, произнесшего на своем веку десять тысяч речей. С такой же уверенностью в себе он мог бы выступать в лондонской ратуше. И его понимали! Но ведь это абсурд!

Оставалось лишь смириться с этой колоссальной несуразностью, тихо сидеть и слушать. Время от времени мысли мистера Коттеджа далеко уносились от того, о чем говорил оратор. Потом снова возвращались, отчаянно пытаясь уследить за ходом выступления. В своей размеренной, парламентской манере, теребя пенсне или держась за отвороты плаща, мистер Дюжи читал утопийцам краткий курс земной истории, стараясь говорить просто, ярко и логично, рассказывал о государствах и империях, о войнах, и в частности о Первой мировой, об организованности и дезорганизации экономики, революциях и большевизме, угрозе страшного голода в России, о том, как трудно подобрать честных людей на государственные посты и как часто сует палки в колеса пресса, – короче, о мрачном, сумбурном лицедействе, которое представляла собой жизнь человечества. Серпентин использовал в своей речи термин «Последняя эпоха смятения», мистер Дюжи тоже подхватил его, применяя на разные лады.

Ораторский экспромт удался на славу. Он продолжался около часа, утопийцы слушали с напряженным вниманием, время от времени кивками выражая одобрение или понимание сказанного.

– Очень похоже, – эхом прозвучало в голове мистера Коттеджа. – С нами тоже так было в Последнюю эпоху смятения.

Наконец мистер Дюжи с уверенностью бывалого парламентского трибуна подвел речь к концу и поблагодарил публику за внимание и отвесил поклон. Речь была закончена. Мистер Соппли заставил всех вздрогнуть, громко захлопав в ладоши, но его никто не поддержал.

Мистер Коттедж не в силах выдержать напряжение, терзавшее мозг, вскочил на ноги.

2

Он стоял, делая вялые движения руками, характерные для неопытных ораторов, словно хотел извиниться.

– Леди и джентльмены, утопийцы, мистер Дюжи! Прошу минуту внимания. Есть одно дело. Очень срочное.

На мгновение он замолчал, но тут заметил внимательный поощрительный взгляд Грунта.

– Я кое-что не понимаю. Это невероятно, не вяжется… Здесь есть одна нестыковка. И она все превращает в причудливую фантасмагорию.

Умные глаза Грунта предлагали продолжать. Мистер Коттедж отказался от попыток обращаться ко всем сразу и сосредоточился на одном Грунте.

– Вы живете на Утопии, опережая нас на тысячи лет. Каким образом вы способны говорить на современном английском языке, том самом, которым мы пользуемся? Я вас спрашиваю: как это возможно? Уму не постижимо. Нервы не выдерживают. Так бывает только во сне. Но вы же нам не снитесь? Я почти теряю рассудок.

Грунт мягко улыбнулся.

– Мы не говорим по-английски.

Мистеру Коттеджу показалось, что земля уходит у него из-под ног.

– Но я же слышу, как вы говорите на английском.

– И все-таки нет.

Мозг мистера Коттеджа отказывался выполнять свои функции, и он застыл в позе почтительно ожидания.

– Много веков назад, – продолжал Грунт, – мы определенно говорили на разных языках, произносили и воспринимали звуки. Люди сначала думали, затем выбирали, что сказать, и облекали свои мысли в нужные слова. Слушающий воспринимал их и переводил звуки речи в собственные мысли. Потом каким-то образом – мы до сих пор не установили, как именно – люди начали воспринимать мысли еще до того, как собеседники облекут их в слова и выразят с помощью звуков. Они стали слышать чужие мысли в своей голове, как только говорящий в уме приводил их в порядок и обращал в речевые символы. То есть люди начали понимать, что вот-вот будет сказано, еще до того как это скажут. Такая прямая передача смыслов стала повсеместной. Выяснилось, что при некотором усилии большинство людей способны до определенной степени общаться в такой манере, и новый способ коммуникации начал систематически развиваться.

Теперь в нашем мире мы чаще всего общаемся именно так. Мы непосредственно обмениваемся мыслями друг с другом. Сначала формулируем мысль, и она передается другим, если только расстояние не очень велико. В нашем мире мы теперь пользуемся звуками только для поэзии, развлечений и эмоциональных моментов, а также чтобы окликнуть кого-то на расстоянии или обратиться к животному, но не для передачи мыслей от одного человека другому. Когда я думаю для вас, моя мысль, если только находит схожие понятия и подходящие слова в вашем уме, отражается у вас в голове. Моя мысль облекается в слова вашего лексикона, привычные для вас и звучащие достаточно естественно на вашем языке и в составе знакомых вам фраз. Вполне возможно, что каждый член вашей группы слышит то, что я сказал, на свой лад, потому что пользуется своим индивидуальным набором слов и выражений.

Мистер Коттедж сопровождал высказывания Грунта энергичными глубокомысленными кивками, несколько раз порываясь перебить, и, в конце концов, не выдержал:

– Вот, значит, почему иногда, как во время замечательных объяснений мистера Серпентина, мы, когда вы говорите о понятиях, не имеющих даже тени соответствия в наших умах, просто-напросто ничего не слышим.

– У вас действительно возникают такие пробелы?

– Их немало, и, боюсь, это относится ко всем нам.

– Это как временная глухота, – вставила леди Стелла. – Только время это длится довольно долго.

Отец Камертонг согласно кивнул.

– Поэтому я не могу разобрать, как вас зовут: Грунт или Адам, – и у меня в уме путаются Садд с Дубсом и Парксом.

– Надеюсь, что вам теперь удалось освоиться?

– О да. Весьма. Учитывая все обстоятельства, этот способ коммуникации действительно очень для нас удобен, иначе мы не смогли бы избежать многодневной зубрежки: для начала основ грамматики обоих языков, их логики, семантики и так далее, прескучных материй, – прежде чем нам удалось бы выйти на уровень взаимопонимания, хотя бы отдаленно напоминающий сегодняшний.

– Очень точное замечание. – Мистер Дюжи повернулся к мистеру Коттеджу с чрезвычайно дружелюбным видом. – Очень точное. Я бы упустил этот вопрос из виду, не обрати вы на него мое внимание. Подумать только: я совсем не заметил этой разницы. Должен признать, меня занимали собственные мысли. Я полагал, что местные знают наш язык. Принимал это как должное.

3

Мистеру Коттеджу теперь казалось, что чудесное событие получило настолько полную законченность, что оставалось лишь восхищаться его абсолютной достоверностью. Он сидел в прекрасном маленьком здании с видом на райские кущи и сверкающее на солнце озеро в окружении английских воскресных нарядов и более чем олимпийской наготы, от вида которой его больше не бросало в жар, слушал сам и временами вступал в длительные непринужденные беседы. В процессе общения всплывали новые удивительные фундаментальные отличия моральных и общественных воззрений двух миров. Однако все вокруг выглядело достаточно реальным для того, чтобы появились мысли о скором возвращении домой и возможности написать в статье для «Либерала» и рассказать жене, не раскрывая, впрочем, всех подробностей, о манерах и костюмах неведомого мира. Мистер Коттедж потерял ощущение непреодолимого расстояния. С таким же успехом Сиденхем мог скрываться за ближайшим поворотом.

Две красивые девушки приготовили чай на тележке среди рододендроновых кустов и теперь развозили его среди присутствующих. Чай! Изысканный, какой в Англии называют китайским, подавали в маленьких пиалах, на китайский же манер, но это был настоящий бодрящий чай.

Любопытство землян перекинулось на систему государственного управления. Ввиду присутствия таких государственных мужей, как мистер Дюжи и мистер Айдакот, иначе и быть не могло.

– Какой формы государственного управления вы придерживаетесь: монархии, автократии или демократии в чистом виде? – спросил мистер Дюжи. – Есть ли у вас разделение на исполнительную и законодательную власть? Кто правит на вашей планете: единое центральное правительство или существует несколько центров управления?

Мистеру Дюжи и его спутникам не без труда объяснили, что на Утопии нет и следа центральной власти.

– Но, конечно, у вас где-нибудь есть кто-то или что-то, – продолжал мистер Дюжи, – какой-нибудь совет или учреждение, которые принимают окончательные решения о коллективных действиях, направленных на общее благо, некий высший институт, орган верховной власти. Как мне кажется, без него никак нельзя обойтись…

Нет, заявили утопийцы, в их мире подобной концентрации власти не существует. Раньше такая власть была, но постепенно рассосалась и перешла к обществу в целом. Решения по каждому конкретному вопросу принимают те, кто в нем больше всех разбирается.

– А если речь идет о решении, которому должны подчиняться все? Например, о правилах, регулирующих общественное здравоохранение? Кто заставляет их исполнять?

– Заставлять не требуется. С какой стати?

– Но что, если кто-то откажется выполнять правила?

– Мы выясняем, почему это произошло: возможно, на то имелись уважительные причины.

– А если их не было?

– Тогда мы исследуем человека на наличие психических или каких-либо иных отклонений.

– Психиатрия вместо полиции, – констатировал мистер Дюжи.

– Я предпочитаю иметь дело с полицией, – отозвался мистер Айдакот.

– Ну еще бы, Руперт, – заметил мистер Дюжи таким тоном, как будто хотел сказать: «Вот ты себя и выдал с головой».

– То есть вы утверждаете, – вновь обратился он к утопийцам с задумчивым видом, – что всеми вашими делами управляют особые органы или организации, имени которых люди даже не знают, и никто не координирует их деятельность?

– Деятельность в нашем мире координируется с единственной целью – обеспечить всеобщую свободу. У нас есть определенное число ученых, занимающихся общими вопросами психологии всего населения планеты и согласованием различных коллективных функций.

– Хорошо. Выходит, эта группа ученых и есть правящий класс? – не сдавался мистер Дюжи.

– Не в том смысле, что они могут поступать произвольно, как им вздумается. Они занимаются коллективными взаимоотношениями, не более того. При этом такие ученые не стоят выше других и пользуются преимуществом не больше, чем, скажем, философ в сравнении с техническим специалистом.

– Да это же республика в чистом виде! – воскликнул мистер Дюжи. – Однако я все еще не представляю, как она устроена и как появилась. Я полагаю, что ваше государство в высшей степени социалистическое?

– Вы все еще живете в мире, где почти все, кроме воздуха, – шоссейные дороги, моря и непролазные дебри, – принадлежит частным владельцам?

– Да, – сказал мистер Айдакот. – Принадлежит и является предметом конкуренции.

– Мы пережили этот этап и пришли к выводу, что частная собственность, за исключением личного имущества, создает для человечества невыносимые неудобства. Мы с ней покончили. Художник или ученый полностью распоряжается всеми материалами, которые ему нужны, у каждого есть свои инструменты и приборы, а также помещения и место для жизни, но собственностью у нас не торгуют и не спекулируют. Воинствующую собственность, используемую для всяческих махинаций, мы полностью искоренили. Как мы добились такого результата – долго рассказывать. На это ушло много лет. Преувеличение роли частной собственности совершенно естественный и необходимый этап развития человеческой природы. Оно повлекло за собой чудовищные результаты, но именно эти чудовищные, катастрофические результаты привели человека к пониманию сущности частной собственности и необходимости ее ограничения.

Мистер Дюжи занял свою излюбленную позу: откинувшись на спинку, вытянул ноги перед собой, с педантичной симметричностью свел вместе большой и указательный пальцы обеих рук – и заметил:

– Не буду скрывать, что меня заинтересовала странная форма анархии, которой здесь, как видно, отдают предпочтение. Если я вас правильно понял, каждый человек на Утопии занимается своим делом, хоть и служит государству. Как я понимаю – поправьте, если ошибаюсь, – множество людей заняты в производстве, распространении и приготовлении продуктов питания. Они, как я полагаю, делают запросы о нуждах населения и удовлетворяют их, но при этом им никто не указ. Эти люди сами проводят исследования, экспериментируют. Их никто не принуждает, не обязывает, не сдерживает и не ограничивает.

– Люди с ними об этом говорят, – с легкой улыбкой возразил Грунт.

– Другие изучают, производят и обрабатывают металлы для всего человечества, им тоже никто не указ. Третьи занимаются жилищным вопросом, проектируют чудесные дома, возводят и сами решают, кому и как ими пользоваться. Четвертые занимаются чистой наукой. Пятые экспериментируют с границами восприятия и воображения. Это люди искусства. Шестые учат.

– Это очень важная работа, – заметила Лихнис.

– Все это совершается в гармонии и без нарушения пропорций. Причем при отсутствии какой-либо центральной, законодательной либо исполнительной власти. Признаться, я считаю все это восхитительным, но вряд ли возможным. В том мире, откуда мы явились, пока никто даже не предлагал ничего подобного.

– Нечто в этом роде предлагали гильдейские социалисты, – заметил мистер Коттедж.

– Да ну? – воскликнул мистер Дюжи. – Я почти ничего не знаю о гильдейских социалистах. Кто это такие? Просветите меня.

Мистер Коттедж решил не вступать в пререкания, лишь сказал:

– Эта идея знакома нашей молодежи. Ласки называет эту форму правления плюралистическим государством в отличие от монистического государства с его высокой концентрацией верховной власти. Оно известно даже китайцам. Один пекинский профессор, мистер Чан, написал брошюру под названием «Профессионализм». Я прочитал ее всего пару недель назад. Он сам прислал свой труд в редакцию «Либерала». Профессор указывает, что для Китая крайне нежелательно и даже бесполезно проходить через стадию демократии западного образца. Он предлагает, чтобы Китай сразу перешел на стадию сосуществования и взаимодействия функционирующих классов: мандаринов, промышленников, сельскохозяйственных рабочих и так далее, – что мы, похоже, здесь и наблюдаем. Однако это, разумеется, потребует революции в сфере образования. Так что идея того, что вы называете анархией, витает в воздухе и на нашей планете.

– Неужели? – воскликнул мистер Дюжи с еще более задумчивым и покладистым видом. – Вот как? Кто бы мог подумать!

4

Беседа продолжалась бессвязно, однако обмен идеями шел быстро и продуктивно. Довольно скоро в уме мистера Коттеджа сложилась стройная картина истории Утопии, начиная с Последней эпохи смятения и по сей день.

Чем больше он узнавал о Последней эпохе смятения, тем больше она напоминала ему современную жизнь на Земле. В те далекие дни утопийцы носили одежду и жили в городах наподобие земных. Счастливое стечение обстоятельств, в котором не было их заслуги, подарило им несколько веков успешного роста. После длительного периода нужды, эпидемий и разрушительных войн жителям Утопии повезло со сменой климата и политическими реформами. Утопийцы впервые смогли исследовать всю планету, подчинив топору, лопате и плугу огромные, дотоле нетронутые территории. Произошел невиданный расцвет благосостояния, досуга и свободы. Многие тысячи людей вышли из убожества привычного человеческого бытия на уровень, позволяющий им по желанию мыслить и действовать с невиданной ранее независимостью. Началось бурное развитие науки, которое после множества гениальных открытий вложило в руки человека невероятную власть над природой.

В Утопии и раньше случались научные прорывы, однако ни один из них прежде не происходил в столь благоприятных обстоятельствах и не продолжался достаточно долго, чтобы принести изобильные практические плоды. Всего за несколько коротких столетий утопийцы, до того времени ползавшие по планете, как неуклюжие муравьи, или безжалостно использовавшие для передвижения более крупных и быстроногих животных, вдруг обрели возможность скоростного воздушного сообщения и мгновенной радиосвязи с любой точкой планеты. Они овладели невиданной доселе механической энергией. Вслед за развитием физики и химии последовал подъем медицины и психологии, наступила эпоха новых чрезвычайных способностей – возможности управлять собственным организмом и общественной жизнью. Однако все эти изменения, наконец свершившись, наступили с такой быстротой и вызвали такое замешательство, что лишь немногие умы осознавали, какие колоссальные перспективы, помимо практических выгод, открывает столь бурный рост науки. Все остальные принимали новшества и пользовались ими безо всякой системы, даже не пытаясь приспособить образ мыслей и жизни к требованиям, которые те накладывали.

Основная масса населения Утопии, получив больше энергии, досуга и свободы, первым делом ударилась в размножение. Люди поступали так же бездумно, как вели бы себя на их месте животные или растения: плодились, пока не истратили все ресурсы, которые пригодились бы для достижения более значительных целей, транжирили великие дары науки, едва успевая их получить, в неразумном стремлении к воспроизведению привычного образа жизни. В какой-то момент Последней эпохи смятения население Утопии перевалило через отметку «два миллиарда».

– А сейчас оно какое? – спросил мистер Коттедж.

– Примерно двести пятьдесят миллионов. Это максимальное количество людей, которые могут обитать на поверхности Утопии в условиях полной развитости. Однако теперь, благодаря появлению новых ресурсов, численность населения снова регулируется в сторону роста.

Отец Камертонг охнул от ужаса. Зловещая догадка уже некоторое время занимала его мысли. Его нравственным устоям был брошен вызов.

– И вы смеете регулировать рост населения? Контролировать?! Ваши женщины рожают только на заказ или вынуждены отказываться от детей?!!

– Разумеется. Что в этом плохого? – ответил Грунт.

– Я так и знал, – произнес отец Камертонг и, отклонившись назад, закрыв лицо руками, пробормотал: – Это витало в воздухе! Племенная ферма по разведению людей! Отказ от новых душ! Да это же дьявольщина! О господи!

Мистер Дюжи наблюдал сквозь пенсне за эмоциональным всплеском священника с неприятным удивлением. Он терпеть не мог демагогов. И все-таки отец Камертонг представлял весьма ценную консервативную часть общества. Мистер Дюжи вновь обратился к утопийцам:

– Это крайне интересно. Даже в настоящее время население Земли примерно в пять раз больше вашего.

– Но совсем недавно вы сказали, что в месте под названием «Россия» этой зимой умрут от голода двадцать миллионов человек. И лишь малая толика остальных людей живут, по вашим словам, обеспеченной и разносторонней жизнью?

– И все же разница поразительна, – сказал мистер Дюжи.

– Она ужасна! – воскликнул отец Камертонг.

Перенаселение планеты в Последнюю эпоху смятения, заверили утопийцы, явилось главным злом, породившим все остальные злоключения человечества. Мир захлестывал поток все новых жителей, опрокидывая все попытки разумного меньшинства дать образование достаточному количеству людей, чтобы общество отвечало требованиям новых, быстро меняющихся условий жизни. Ученое меньшинство не имело возможности повлиять на судьбу человечества. Огромные массы народа, рождавшегося на свет, как слепые котята, колебались под влиянием негодных, загнивающих традиций и были готовы пойти на поводу самых вздорных идей, стать легкой добычей и поддержать любого авантюриста, у которого хватит наглости предложить вульгарный идеал успеха, чтобы им понравиться. Экономическая система, неуклюже и судорожно подгоняемая под новые условия механического производства и распределения, вызывала все более жестокую и беспардонную эксплуатацию бесчисленных масс простого люда кучкой хищных, алчных деляг. Как правило, простой, чересчур простой человек влачил жалкое, порабощенное существование от колыбели до могилы. Его охмуряло, ему лгало, его покупало, продавало и давило бесстыдное меньшинство, которое было нахальнее и, несомненно, энергичнее, но во всех прочих отношениях ничуть не умнее простого человека. Сегодняшним утопийцам, пояснил Грунт, трудно себе представить ту чудовищную глупость, расточительность и пошлость, которая была свойственна богачам и правителям в Последнюю эпоху смятения.

– Мы не создадим для вас проблем, – сказал мистер Дюжи. – К несчастью, все это нам знакомо. Даже слишком хорошо знакомо.

И на эту гниющую избыточную массу населения обрушилась серия катастроф – так осы набрасываются на кучу подгнивших фруктов. Человечество постигла предсказуемая, неизбежная судьба. Война, охватившая почти всю планету, расстроила и привела в полную негодность шаткую финансовую систему и большинство экономических механизмов. Беспорядок усугубили гражданские войны и непродуманные попытки социальных революций. Несколько неурожайных лет подряд усилили всеобщий дефицит продуктов питания. Ловкачи и авантюристы, слишком недалекие, чтобы понять происходящее, продолжали обманывать и дурачить простой народ, душить в зачатке любое выступление честных людей подобно разрубленным пополам, но продолжающим пировать осам. Стремление к созиданию улетучилось из утопийского общества, сменившись победоносным стремлением к стяжательству. Производство сократилось почти до нуля. Накопленное богатство истощилось. Система неподъемных долгов и тучи кредиторов, неспособных чем-то поступиться ради общего блага, душили всякую инициативу.

Фаза диастолы жизни в Утопии, начавшаяся эпохой великих открытий, перешла в фазу систолы. Финансовые авантюристы и бизнесмены-спекулянты с еще большей жадностью расхватывали последние остатки изобилия и удовольствий в мире. Организованную науку давно поставили на службу коммерции, сделали прикладной, то есть применяли для охоты за прибыльными патентами и захвата необходимого сырья. Оставленный без присмотра светильник чистой науки начал тускнеть, мигать и вот-вот должен был совсем потухнуть, оставив Утопию на пороге новых темных веков, подобных тем, что предшествовали эпохе открытий.

– Это очень похоже на мрачный прогноз нашего собственного будущего, – сказал мистер Дюжи. – Чрезвычайно похоже. Будь здесь преподобный Уильям Индж[2], ему бы это очень понравилось!

– Такому безбожнику, как Индж? Не сомневаюсь, – процедил отец Камертонг.

Реплика раздосадовала мистера Коттеджа: ему не терпелось услышать продолжение, – и он поторопил Грунта:

– А потом? Что было потом?

5

Потом, как понял мистер Коттедж, в мышлении утопийцев произошел постепенный разворот. Все больше людей начинали понимать, что на фоне могучих, с легкостью высвобождаемых сил, которые наука и организованность сделали доступными для человека, стало опасно придерживаться прежней концепции общественной жизни, ограниченной правилами узаконенной борьбы людей за господство друг над другом, в то время как растущая кошмарная мощь современных вооружений сделала опасным деление суверенитета на отдельные государства. Чтобы история человека не закончилась катастрофой и полным крахом, должны были появиться новые идеи и правила человеческого общежития.

Все общества доселе основывались на ограничении посредством законов, запретов и договоров дикой агрессивности, унаследованной человеком с тех времен, когда он был еще обезьяной. На этот ископаемый дух отстаивания собственных притязаний требовалось наложить новые ограничения, соразмерные с новообретенным могуществом человечества и угрозами, которые оно в себе заключало. Идея конкуренции за обладание благами как главной движущей силы общественных отношений смахивала на плохо управляемый котел, угрожающий разнести на куски ту самую машину, которую он был призван снабжать энергией. Эту идею должна была заменить новая – творческое служение. Общество могло выжить, только если новая идея завладела бы умом человека и побудила его к действию. Предложения, в прошлые века казавшиеся выдумками и фантазиями идеалистов, теперь представали как суровая духовная истина, одновременно практически осуществимая и неотложная. Объяснения Грунта порождали в уме мистера Коттеджа вполне знакомые образы и фразы. Грунт как будто бы говорил: если человек будет пытаться спасти свою жизнь, то лишь навредит себе, а если пожертвует ею, приобретет весь мир.

Мысль отца Камертонга, похоже, двигалась в том же направлении. Он на секунду прервал говорящего:

– Да вы же цитируете Святое Писание!

Грунт признал, что действительно привел цитату из трудов великого поэта, жившего в далекую эпоху устных преданий. Ученый хотел было продолжить, но отец Камертонг обрушил на него град вопросов:

– Где он жил? Как появился на свет? Как умер?

В сознании мистера Коттеджа вспыхнула картина: бледное лицо, одинокая, избитая, вся в крови фигура, окруженная стражниками в латах и неистовой, толкающейся, продубленной солнцем толпой, запрудившей узкую улицу с высокими стенами. За узником несли какое-то громадное мерзкое приспособление, которое дергалось и покачивалось в такт движениям толпы.

– Неужели и в этом мире он умер на кресте? – вскричал отец Камертонг. – Скажите, ведь он умер на кресте?

Пророк из Утопии, как они узнали, действительно умер мучительной смертью, но не на кресте. Его каким-то образом пытали, однако ни современные утопийцы, ни земляне не обладали достаточными познаниями технологий пыток, чтобы получить о них ясное представление. Похоже, он был привязан к медленно вращавшемуся колесу, пока не умер в муках. Пророка постигла чудовищная кара жестокого племени завоевателей, которые обрекли его на смерть, потому что его учение о всеобщем служении встревожило богатых и власть имущих, не желавших никому служить. В уме мистера Коттеджа мелькнул образ изломанного тела, привязанного под палящим солнцем к пыточному колесу. И – о, чудесная победа жизни над смертью! – из того же мира, в котором с ним обошлись с такой жестокостью, к нему пришли великий покой и безграничная красота!

Отец Камертонг не унимался.

– Но вы, конечно, поняли, кто это был? Или ваш мир не догадался?

– Очень многие считали его Богом. Однако он сам обыкновенно называл себя Сыном Божьим или Сыном Человеческим.

– Но вы ему теперь поклоняетесь? – не отступал отец Камертонг.

– Мы следуем его учению, ибо оно истинно и прекрасно.

– Но не поклоняетесь?

– Нет.

– И что, никто не поклоняется? Ведь раньше поклонялись!

– Да, такие люди раньше были. Были и такие, что пытались не поддаваться суровому величию его учения, но при этом тревожно сознавали, что оно содержит в себе глубочайшую истину. Они обманывали свою беспокойную совесть, поклоняясь ему как богу и волшебнику вместо того, чтобы видеть в нем путеводный маяк для своей души. К обстоятельствам казни они приплетали древние традиции принесения в жертву царских особ. Вместо того чтобы просто и безыскусно принять его учение, подчинить ему свои разум и волю, они воображали, будто совершают таинства, вкушают его плоть, и она становится их плотью. Колесо, на котором он был распят, было превращено ими в чудотворный символ, повторение этого символа видели в экваторе, форме солнца, в эклиптике, короче, во всем, что представляло собой окружность. Верующие считали, что в случае невезения, болезни или непогоды достаточно описать в воздухе указательным пальцем замкнутый круг, и все уладится.

И так как невежественные массы благодаря доброте и бескорыстию учителя высоко ценили память о нем, этим воспользовались хитрые пробивные типы, начавшие выдавать себя за поборников и проповедников колеса. Славя его имя, они богатели, приобретали могущество, заставляли людей воевать за него и, прикрываясь им, оправдывали зависть, ненависть, тиранию и тайные страсти. Дело дошло до того, что люди начали говорить: появись этот древний пророк в Утопии еще раз, его заново распяли бы на прославившем его колесе.

Отца Камертонга такое направление беседы не заинтересовало. Он на все смотрел со своей колокольни.

– Но я уверен, что остатки верующих должны сохраниться! – воскликнул он. – Их, возможно, презирают, но они же есть?

Увы, не сохранилось даже остатков. За величайшим учителем всех времен пошел весь мир, но о поклонении речи не шло. Сохранилось несколько старых ценных зданий с высеченным на фасаде – подчас окруженным невероятно замысловатым орнаментом – колесом. В музеях и собраниях хранится множество изображений, картин, амулетов и тому подобных вещей.

– Я не в силах это понять. – сказал отец Камертонг. – Какой ужас. Я совершенно растерян. В голове не укладывается.

6

После Грунта бремя ответов на вопросы землян взял на себя светловолосый стройный мужчина с красивым тонким лицом, которого, как потом узнал мистер Коттедж, звали Лев.

Он был одним из координаторов системы образования. Лев объяснил, что перемены в судьбах Утопии произошли не из-за внезапной революции. Новая система законов и обычаев, новый порядок экономического сотрудничества, основанный на идее всеобщего служения коллективному благу, не явились в законченном виде, словно по волшебству. Длительное время перед Последней эпохой смятения и во время нее основы нового мироустройства закладывались растущим числом теоретиков и практиков, не имевших готового плана или заранее намеченного подхода, но побуждаемых к безотчетному сотрудничеству всеобщим желанием служить обществу, всеобщей ясностью представлений и правдивостью намерений. Психология как наука начала бурно развиваться подобно тому, как в предыдущие века, когда Последняя эпоха смятения подошла к своей кульминации, развивались география и физика. Общественно-экономическая неразбериха, сдерживавшая развитие естественных наук и парализовавшая организованные усилия университетов, в то же время послужила стимулом к изучению взаимоотношений между людьми, которое велось с невиданным прежде отчаянием и бесстрашием.

У мистера Коттеджа сложилось впечатление, что вместо насильственных переворотов, которые в его мире звали революциями, в Утопии попросту постепенно таял мрак и разгоралась заря новых идей, что старое еще некоторое время соседствовало с новым, постепенно теряя силу, пока люди, руководствуясь здравым смыслом, не начинали окончательно жить по-новому.

Начатки нового строя зарождались в дискуссиях, книгах и психологических лабораториях, его семена прорастали в школах и университетах. Старый строй плохо вознаграждал учителей, наиболее властолюбивые среди них были заняты борьбой за богатство и влияние, у них оставалось мало времени на преподавание. Эту задачу поручали людям, которые вкладывали в дело ум и труд, не надеясь на материальные выгоды, и постепенно формировали в сознании молодежи представления о новом мире. И в итоге преуспели. В мире, где пока еще правили политические авантюристы, где к власти приходили неудавшиеся бизнесмены и финансовые махинаторы, все больше распространялось и утверждалось понимание, что необузданная частная собственность – помеха для общества, что ни государство не способно нормально работать, ни сфера образования не могла приносить нужные плоды, пока рядом существовал класс безответственных толстосумов. Ибо сама природа этого класса побуждала его атаковать, извращать и подтачивать любое государственное начинание. Показная роскошь богатеев искажала и затмевала реальные жизненные ценности. Ради блага всего человечества они должны были исчезнуть.

– И они сдались без боя? – задиристо спросил мистер Айдакот.

Они сопротивлялись беспорядочно, но яростно. Осознанная борьба, чтобы не допустить или хотя бы задержать становление всеобщего государства науки и просвещения, продолжалась в Утопии почти пять столетий. Эту борьбу с претворением идеи коллективного служения в конкретную реальность вели алчные, ретивые, пристрастные, своекорыстные люди. Борьба происходила везде, где распространялись эти идеи. Она велась с помощью увольнений, угроз, бойкотов, актов насилия, лжи, ложных обвинений, судов, тюрем, бессудных расправ, смолы и перьев, дубин и ружей, бомб и пушек.

Однако служение запущенной в мир новой идее не прекращалось. Она овладевала умами мужчин и женщин с непреодолимой силой. Прежде чем в Утопии появилось государство науки, в борьбе за него погибло более миллиона подвижников, а тех, кто претерпел меньшее зло, и вовсе не возможно сосчитать. Новое образование, новые законы общества, новые экономические методы одерживали победу за победой. Точной даты завершения реформ не существует. Просто однажды утопийцы поняли: день сменил ночь, а новый порядок – старый.

– Так оно, вероятно, и есть, – сказал мистер Коттедж, как будто не видел перед собой современную Утопию. – Так оно, вероятно, и есть.

Лев начал отвечать на чей-то вопрос. Каждого ребенка в Утопии обучают с полным учетом его наклонностей и направляют в ту область занятий, к которой у него проявляются интерес и способности. Дети рождаются в достатке, у здоровых родителей, мать вынашивает ребенка после должной подготовки, прежде хорошо обдумав свое решение. Дитя растет в совершенно здоровой обстановке. Ненавязчивые методы воспитания поощряют его природную тягу к играм и познанию нового. Руки, глаза и тело ребенка получают идеальные возможности для тренировок и развития. Дети учатся рисовать, писать, излагать свои мысли, пользуясь большим выбором помогающих мышлению символов. Доброта и вежливость с детства входят в привычку, потому что детей повсюду окружают добрые, вежливые люди. Особое внимание уделяется воображению и его развитию. Ребенок знакомится с удивительной историей своего мира и человечества, с тем, как люди боролись и до сих пор борются с примитивной животной ограниченностью и эгоизмом, чтобы выйти из состояния, в котором все еще, хотя и не так заметно, как раньше, их удерживает непролазное невежество. Желания ребенка направляют на прекрасное. Поэзия, а также пример и любовь окружающих учат его избавляться от озабоченности самим собой и заботе о ближнем; таким образом, половое влечение становится оружием против себялюбия, любопытство расцветает, превращаясь в страсть к науке, воинственность проявляется в борьбе с нарушениями порядка, природные гордость и амбициозность находят применение в форме активного участия в коллективных начинаниях. Ребенок сам решает, чем ему заниматься и что ему по душе.

Если кто-то ленив – невелика потеря, в Утопии всего хватает на всех, однако ленивец не найдет себе пары и не сможет иметь детей, потому что в Утопии не любят вялых и безынициативных. В Утопии любовь основана на гордости за партнера. К тому же здесь нет богатых бездельников и высшего света, нет игр и зрелищ для праздных зевак. Зевакам не на что смотреть. Этот мир воистину хорош для отдыха, но не для тех, кто постоянно ничем не занят.

Наука в Утопии еще много веков назад научилась управлять генетикой, и почти каждый ныне живущий утопиец по меркам прежних времен считался бы энергичным и творчески одаренным человеком. В Утопии редко встречаются тупицы, а слабоумных нет вообще. Лентяи, люди, склонные к апатии или со слабым воображением, почти полностью вымерли. Меланхолический темперамент был отвергнут и выродился. Завистливые и злые постепенно исчезают. Абсолютное большинство утопийцев энергичны, оптимистичны, изобретательны, восприимчивы и уравновешенны.

– Что же, у вас даже парламента нет? – все еще не мог поверить мистер Дюжи.

В Утопии не было парламента, политической борьбы, личных состояний, рыночной конкуренции, не было сумасшедших, слабоумных и уродов, и все потому, что школе и учителям здесь позволили без помех выполнять свою роль. Политика, коммерция, конкуренция – это способы приспособления к жизни в жестоком обществе. В Утопии отказались от них более тысячи лет назад. Взрослые утопийцы не нуждаются в контроле или правительстве, потому что умение контролировать себя привили им еще в детском и юношеском возрасте.

– Наша система образования и есть правительство, – закончил Лев.