Читать книгу Последний вздох памяти - Герда Сондерс - Страница 3

Каждый день я иду, пошатываясь, по «чуждой местности», где «все вокруг ново и незнакомо», по территории, разделенной пересечениями моего прошлого, настоящего и будущего «я». В прошлом, почти до шестидесяти лет, я воспринимала мою хорошую память как должное, как остальные преимущества, с которыми я родилась: принадлежность к среднему классу, крепкое здоровье, привилегии белой в ЮАР и США. В моменты рефлексии я испытывала виноватую благодарность за эти подарки, но в повседневной жизни я о них даже не задумывалась. Они просто были частью меня.

В настоящем, когда краткосрочная память стала подводить меня, я часто оказываюсь озадачена тем, почему, где и кто я: что за цель вытащила меня из кровати и отправила пристально смотреть на дверь гаража? В каком я магазине? Кто такой этот человек, которого я зову «я», который чувствует себя таким потерянным в мире, кажется, внезапно слетевшим со своей оси?

Моя растерянность в настоящем дотягивается до прошлого. Если в конце каждого дня мы с Питером садимся у телевизора с бокалом вина, переплетая руки, и в очередной раз спорим о том, досмотрели ли мы фильм вчера вечером (я клянусь, что нет, а Питер так же убежден, что досмотрели: он напоминает мне концовку, и я признаю, что он прав), то какой настоящей ценностью обладают мои живые воспоминания тридцатилетней давности о семнадцатой годовщине нашей свадьбы (Питер остался дома с Ньютоном, а я находилась в отеле в городе Вернал, Юта, где мы с подругами Кэти и Энн присматривали за нашими дочерями-школьницами во время поездки на штатские соревнования Олимпиады разума, в которых на следующее утро они победили)? А что насчет цветной правдоподобности сцен шестидесятилетней давности из моего детства о жизни на семейной ферме Стенекампов в Южной Африке?

Когда мне было четыре, мы переехали из Кейптауна в Трансвааль. Поначалу наша семья остановилась в старом доме бабушки и дедушки. Если учитывать моего отца, теперь на одной ферме жили трое из пяти детей старших Стенекампов, и вскоре должна была присоединиться четвертая, тетя, возвращающаяся из Англии. Наши тети, дяди и их семьи – в том числе девять двоюродных братьев и сестер, от младенцев до четырехлетних малышей – жили в пешей доступности или в нескольких минутах езды. К тому времени, когда мне было семь, мои родители выстроили свой собственный дом на участке фермы, унаследованном моим отцом, площадью примерно в сотню имперских акров, или моргенов (что с голландского переводится как «утро»). Морген – кусок земли, который может вспахать один человек с волом в утренние часы, равен примерно трем четвертям поля для игры в американский футбол[10]. Некоторые части наших ста моргенов распахивались и засевались в предыдущие годы, но, согласно истории области, на этой земле никогда раньше не жили белые поселенцы. Если кто-то из бафокенгов, говорящих на языке тсвана местных жителей округа Сварткоппис (Черные Холмы), – и жил на нашей земле, когда Стенекампы завели здесь ферму, то мне об этом неизвестно.

Время бафокенгов – древняя история, вариацию которой, с точки зрения белых, я узнаю позже в школе. В 1838 г. наши предки Стенекампы, которые жили в Капской колонии со времен заселения голландцами ЮАР в 1652 г., присоединились к другим фуртреккерам, или «ушедшим первыми», которые были сыты по горло британским правлением, под чье владычество колония перешла от голландцев в 1806 г. во время Наполеоновских войн. Британское правительство гораздо более сочувственно, чем голландцы, относилось к туземным племенам из внутренней части страны, которые с севера совершали набеги на земли голландских фермеров. Более того, новое правительство вело переговоры в Европе об освобождении рабов фермеров без согласия владельцев.

Мои предки-фуртреккеры присоединились к группе других недовольных фермеров, которые нагрузили запряженные волами повозки и отправились на север, вместе с сотнями других семей, на Великий трек, или Великое переселение, в дикую глубь страны. По пути они сражались с туземцами за землю и право прохода, используя технически превосходящее оружие: ружья против ассагаев[11], палиц и кольев. Одной из родственниц со стороны моей бабушки было шесть лет, когда воины сото, предки трансваальских бафокенгов, напали на лагерь ее отряда у реки Бушман 17 февраля 1838 г. Она спряталась в камыше на болотистом берегу реки и оттуда наблюдала, как ее родителей, братьев и сестер забивали до смерти палицами и копьями. Согласно семейной легенде и фотографии женщины в шляпке с мрачным лицом, она восприняла свою травму как знак отличия – она выжила. Это обязало ее никогда не улыбаться с момента нападения и до самой смерти. Помимо этой причуды ее считали «нормальной». Она продолжила трек со своим дядей и его семьей; вместе они преодолели страшные вершины Драконовых гор, перешли вброд реку Вааль, по которой проходила граница британских владений, и поселились в округе Рюстенбург, где все еще жили бафокенги; но в тот период были голодные времена, и те радушно встретили пришлых, надеясь получить у них работу. Стенекампы-фуртреккеры назвали свою ферму Бестеркаль, «Загон для скота». Ферма, которую мой дед приобрел в 30-х гг., а отец унаследовал в 50-х, находилась в двадцати шести милях от первой усадьбы фуртреккеров.

Наш новый дом был таким же типичным для 1956 г., как первая постройка на Бестеркале – мазанка из тростника – для 1840-х. Наш дом представлял собой флигель в форме буквы «Г», который после возведения «настоящего» дома должен был стать кладовой. Крыша была покрыта гофрированным железом, пол бетонный. По настоянию моей матери в нашем доме сделали потолок и поставили большие окна, в противовес обычным для кладовых смотровым окошкам. Только к лучшему, потому что моему отцу счастье так и не улыбнулось, и строительство нашего дома не продвинулось дальше фундамента, котлован для которого был вырыт и залит вскоре после окончания работ над кладовой. По крайней мере, пейзажи вокруг нашего временного дома были впечатляющими: с любой точки территория просматривалась вплоть до горизонта, который на севере и востоке был обозначен низкими горными грядами под названием Черные холмы, а на юге и западе – хребтом Магалисберг; горы скобками окружали наш дом. Вдохновленная этим потрясающим видом, моя мать назвала нашу ферму «Die Kraaines», Воронье Гнездо.

Как тогда было принято в тех случаях, когда патриарх делил землю между детьми, вместе с участком мой отец «унаследовал» двух чернокожих рабочих, чьи семьи Стенекампы нанимали несколько поколений. Ау Исак и Ау Налд были обычными слугами по контракту. И хотя Ау (Ou) в их именах означает «Старший» и обычно является уважительной формой обращения, мы, белые люди, часто относились к ним неуважительно. Например, я помню, как одна из наших теток, раздраженная тем, что Ау Налд никак не реагировал на выкрикиваемые ею приказы – а он был глухим и стоял к ней спиной, – вылила на его спину мыльную воду из жбана, над которым стирала.

Я лишь отдаленно могу представить, как моя мать, соцработник, занимавшаяся «небелыми», и мой отец, инженер охлаждения горнодобывающего оборудования, учившийся в политически либеральном (то есть выступающем против расовой дискриминации) Витватерсрандском университете, переживали грубую фермерскую версию апартеида, установленного правительством в 1949 г. Честно говоря, ежедневные тревоги моих родителей скорее были вызваны неуверенностью в том, что они смогут вернуть огромный кредит, полученный в Земельном банке для оплаты всего: от оборудования до первой годовой зарплаты рабочим. Однако большие мечты моего отца, должно быть, помогли ему продержаться, как я могу судить по множеству его восторженных разговоров с братом, который покинул ради фермы карьеру в машиностроении, о модернизации выращивания табака и пшеницы с помощью научного мышления, метода и исследований.

Я думаю, фермерство было тяжелее для моей матери, которая с юности посвятила себя тому, чтобы оставить позади выматывающую сельскую жизнь, которую она знала слишком хорошо, так как выросла на овцеферме в Калахари. К тому же ей приходилось спорить с женщинами Стенекампов, и ее ровесницами, и женами моих дедушек, которые глядели на нее свысока, как на чужачку со странными представлениями обо всем: от воспитания детей до подачи на стол сырой свеклы. И, наконец, бытовые условия были хуже: в Кейптауне у нас было электричество, а на ферме – свечи, лампады и угольная печь для нагрева воды (кухонная плита, к счастью, работала на природном газе).

У моей матери тоже были мечты: она рассматривала ферму, как холст для выражения своего творческого духа. Как только мы переехали, она посадила иву на заднем дворе нашего дома, и бугенвиллею[12] у безупречно белой стены рядом с входной дверью. Гостей, подъезжающих к нам по грунтовой дороге, встречал цветник и краешек газона. Прямо за нашей другой «входной дверью», которая вела в длинный коридор и к нашим спальням, мать повесила на стену джутовый мешок из-под пшеничных зерен и вдохновляла нас прикреплять к нему растения, цветы, высушенные тельца насекомых и скелеты мышей на всеобщее обозрение. В отсутствие свежих цветов для главной комнаты, которая совмещала в себе гостиную и столовую, она создала установку размером с моего четырехлетнего брата из высушенных ветвей, стручков, степных растений и других понравившихся ей найденных вещей. Она воодушевляла нас следовать ее примеру и составлять творения для наших спален.

Мы с братьями и сестрами не замечали политических, финансовых и технологических трудностей, с которыми столкнулись наши родители, и приняли новую жизнь с удовольствием. Наши двоюродные братья и сестры были уже сложившейся группой сверстников. Их игры, вроде строительства домов из палок, катания по поросшей травой стене плотины в картонной коробке и разорения птичьих гнезд, казались более захватывающими, чем скучные прятки, в которые мы играли с соседскими детьми в Кейптауне на убогих городских задворках.

К тому времени, когда мы переехали в Воронье Гнездо, нас было четверо: пятилетняя Лана и я, тогда семи лет, и два брата – Класи, четыре года, и Карел, почти два. Братья жили в одной комнате, а мы, сестры, – в другой. Еще один брат и еще одна сестра появились несколько лет спустя, и тоже поселились с нами, сохранив разделение по полам. Когда мне было пятнадцать, к нам приехал мой друг из Йоханнесбурга, и он тоже ночевал с мальчиками.

Когда Карел был еще малышом, трое старших отправлялись на, как мы считали, страшные приключения; сделать это было легко благодаря недостатку надзора взрослых в те дни. Вскоре Карел чуть-чуть подрос и тоже стал постоянным участником наших экспедиций. Среди наших подвигов было обнаружение пещеры на скалистом выступе в двух милях от дома, в которую мы спустились на принесенных из дома веревках, и где, после разочаровывающе непродолжительного спуска, мы натолкнулись на кости шакала, от которых все еще не отлипло несколько кусочков меха. На том же скалистом уступе наша шестилетняя кузина Катринджи однажды случайно засунула руку в осиный улей, который выглядел как маленький китайский фонарик. Ее искусали, она потеряла равновесие на скальной поверхности, пролетела шесть футов до земли и сломала руку – после такой череды событий восьмилетняя Лана и шестилетний Класи, быстрые бегуны, понеслись домой за помощью, а десятилетняя я взялась ухаживать за пострадавшей. До прибытия помощи я уложила голову Катринджи на свои колени, шептала ей на ухо все утешения, которые только могла подобрать, и выжимала сок из апельсина на ее губы, предполагая, что его сладость предотвратит потерю сознания.

«Вишенкой на торте» наших приключений было, если судить по частоте пересказов, убийство тридцати девяти смертельно опасных шумящих гадюк. Шумящая гадюка – ядовитый вид змей, распространенный почти по всему африканскому континенту. Ее яд вызывает быстрое отмирание клеток, что приводит к чрезвычайно сильным болям и отеку, а затем к стремительно распространяющемуся некрозу и в промежутке от двадцати до двадцати четырех часов после укуса – к смерти. Сегодня человека, укушенного шумящей гадюкой, можно вылечить с помощью противоядия, если ввести его в течение нескольких часов после укуса. Без антидота, который до сих пор не очень широко доступен в малонаселенных районах, жертва с большой вероятностью умирает в течение суток. Даже люди, получившие противоядие, часто теряют одну или даже несколько конечностей из-за гангрены – в зависимости от оперативности лечения, количества впрыснутого яда и места укуса.

Мы начали изучать змей сразу, как переехали в старый дом бабушки и дедушки. Всякий раз, когда кто-то из членов семьи или рабочих фермы убивал змею, у нас проходило изучение развороченных останков. Свернувшаяся в клубок змея, которую моя тетя нашла загорающей на заднем крыльце – черная мамба (чешуя у нее коричневая, а свое название она получила от черного цвета полости рта). Тощая змейка, которая застала врасплох моего кузена Хендрика, свесившись над его головой с ветки, пока мы лезли по смоковнице, и которую убил граблями садовник моей бабушки, – зеленая «boomslang», или древесная змея (они тоже бывали коричневыми). Блестящая медной чешуей змея, которая поднимала свое тело в высоту ведра, стоящего у цистерны с водой, и расправляла кожу за головой в капюшон – кобра. Единственная змея, которую мы видели живой, называлась «molslang», кротовый уж, и так как она не была ядовитой, нам даже разрешили погладить ее черные блестящие чешуйки и крючковатую голову.

Мы никогда не видели змею, которую я лучше всего запомнила еще с тех времен, когда мы все жили в старом доме. Как-то утром один из рабочих моего дедушки пришел в дом со своей маленькой дочкой за помощью. За день до этого ее укусила шумящая гадюка. Несмотря на «мути сангомы», народную медицину врачевателя, предплечье и кисть девочки распухли до неузнаваемости. Это выглядело ужасно больно, но она даже не плакала. Ее глаза были широко открыты, но она не пыталась отогнать мух, сосавших пузырящуюся на уголках ее рта слюну. Мой дедушка повез ее к врачу, но она так и не вернулась. Она умерла еще до того, как врач смог отправить ее в больницу для чернокожих в Бритсе.

В следующие дни кто-нибудь из взрослых приказывал нам надевать обувь перед выходом из дома. Затем следовало предупреждение быть настороже из-за гадюк. Мой отец выдал нам такое драматичное разъяснение, что на следующий день я чуть не осталась дома от страха. «Гадюки повсюду, – говорил он голосом, которым обычно рассказывал страшилки, – но они ленивые, и не станут охотиться на вас. Так что ваша задача – не наступить на них и не спугнуть. Их сложно разглядеть – они смешиваются с тенями под деревьями. Смотрите в оба, не пропустите блеск змеиной кожи. Если гадюка заметит вас первой, а она может вас унюхать, высунув язык, то вы распознаете ее по тому, как она сожмется буквой S и поднимет голову вот досюда, – он начертил в воздухе завиток и провел пальцем линию прямо над моей коленкой. – Вы услышите, как она всасывает воздух, чтобы раздуть голову, а потом с шипением выпустит его, – мой отец надул щеки, копируя раздутую голову змеи, и изобразил шипение, разбрызгивая слюну. – Если такое произойдет, бегите домой как можно скорее и позовите меня, маму или другого взрослого, чтобы мы ее убили».

День или два после поучительного представления моего отца я, как и обычно после каждого знакомства с новой змеей, надевала обувь, когда мы уходили дальше «werf», расчищенного двора прямо у дома. Я внимательно рассматривала землю в поисках блеска чешуи. По крайней мере, пока не натыкалась на сорняк, чьи листья сворачивались, если их лизнуть, или на спелый плод марулы на достаточно низкой для меня ветке. Однако в тот день, когда свершилось достойное Книги рекордов Гиннесса убийство шумящих гадюк, у меня на уме были совсем не змеи. Наше величайшее змеиное приключение настигло нас случайно.

Мне было одиннадцать, и я вот-вот должна была уехать в школу-пансион. Старшему из моих братьев, Класи, было семь, и мы гуляли с ним по «veld», полю, в двухстах ярдах от дома, пробуя ходули, которые мы сделали этим утром, пригвоздив жестяные банки из-под повидла к толстым палкам, и тут в дырке, размером с пенал, в четырехфутовой куче камней мы заметили торчащий участок змеиной кожи. Мы смогли рассмотреть отблеск черных «шевронов» на серовато-коричневом фоне.

Заметив змею, мы с Класи не стали тратить время в попытках распознать вид. Мы спрыгнули с наших ходуль и бросились домой, на всем пути призывая криками нашего отца и Ау Исака. Когда мы прибежали домой, то поняли, что папа еще не вернулся с табачных полей. Но мама была дома, и вместе с ней мы поспешили обратно к куче камней, чтобы взглянуть на змею.

Убедившись, что змея настоящая и действительно огромная, мама взяла дело в свои руки. Она наказала нам дальше следить за змеей, которая даже не двинулась с тех пор, как мы увидели ее впервые, а сама пошла домой разыскать Ау Исака, чтобы тот взял лопату с киркой и сторожил змею вместе с нами, пока мама сходит за старшим братом отца, дядей Кутом, у которого был пистолет. Несмотря на растущую толпу зрителей, змея не переменила позы. В конце концов явился дядя Кут и распознал в змее шумящую гадюку. Его жена, тетя Винки, которая пришла вместе с ним за острыми ощущениями, не хотела смотреть на змею, но не удержалась от короткого взгляда сквозь пальцы. «Из нее вышла бы прекрасная сумочка», – сказала она. К тому времени к нам подошел папа. Когда все зрители кучей отошли на какой-то широкий плоский камень за пределами радиуса поражения пули, дядя Кут выстрелил.

В ту же секунду, когда пуля проникла в змею, ее кожа разорвалась, и наружу вылезла, казалось, сотня змеиных детенышей длиною в фут; они пробирались вниз по камням и на вытоптанную траву вокруг кучи. Земля была усеяна извивающимися, корчащимися, малюсенькими шумящими гадюками. Присоединяясь к живым, куски убитой пулей гадюки все еще вились и скручивались. Мы были фермерами, привыкшими к убийству животных, так что большинство из нас принялись за дело. Все, за исключением тети Винки, моей матери (которая была беременна Бошоффом) и меня (я убивала живых существ и раньше, но решила, что мне это не по нраву, или же я просто испугалась?), схватили палки, большие камни или одно из сельскохозяйственных орудий Ау Исака и начали убивать змеенышей. Люди с палками поднимали их с травы и кидали на плоские камни, и те, у кого были камни, кирки или лопаты колотили змеенышей или рубили до смерти. Над смехом, визгом и воплями убийц и над жестким взрывным шарканьем инструментов о камень, стоявшие в стороне криком предупреждали об осторожности, так как даже новорожденные шумящие гадюки достаточно ядовиты, чтобы убить взрослого человека.

Когда змеиная бойня у кучи камней завершилась, мы выложили в ряд останки матери-змеи и мертвых змеенышей. Поле боя было усеяно змеиными кусочками. Мы выложили их на земле так, чтобы примерно получилась длина целой гадюки. После реконструкции мы насчитали тридцать восемь змеенышей. У мамы получилось тридцать девять. Ни у кого не было фотоаппарата, кроме дяди Крисьяна, который работал в своей авторемонтной мастерской с автозаправкой, и потому не мог запечатлеть сцену. К вечеру от змей ничего не осталось. Ау Исак отнес мать-змею на сушилки табака, чтобы поджарить, а недостойных стать ужином детенышей сжег, так что не сохранилось ни кожи, ни костей.

Однако история живет, и на данный момент вошла в предания четвертого поколения нашего клана, который теперь живет без наших родителей, но разросся до сорока человек, пополнившись мужьями, женами, детьми и внуками шестерых братьев и сестер. Наши с Питером дети и их двоюродные братья и сестры утверждают, что число змей растет с каждым пересказом истории. Но те из нас, кто были там, сходятся на числе «тридцать девять», даже если тогда мы приняли какие-то части змей за целую особь.

«Fluit, fluit, my storie is uit». Вот и сказочке конец, а кто слушал – молодец.

* * *

Полевые заметки о деменции

24.08.2011

Я не смогла связать два движения нашего крана в ванной, чтобы пустить холодную воду: вверх и в сторону. Вместо этого я принесла холодную воду из кухни в пластиковом тазу.

16.05.2012

В «La Frontera» я не смогла распознать глиняную пивную кружку, которую официант поставил передо мной. Я знала, что это пивная кружка, но не смогла воспринять тот факт, что она была перевернута вверх дном. Я видела ее так, будто она стояла правильно, но на ней была плотная стеклянная крышка, которую я пыталась снять. Я спросила Питера, как же ее снять, и он перевернул кружку стеклянной крышкой вниз. Тогда я поняла. Мы были с друзьями.

24.05.2012

Здесь, в Доме отдыха в Национальном парке Зайон, у меня были проблемы с чтением инструкции для кухонной плиты. Я хотела переключить на режим для чайника, а вместо этого выбрала режим для сковороды с маслом. К счастью, Ньютон увидел это и предотвратил бедствие.

* * *

После увольнения в августе 2011 г. мне понадобилось почти шесть месяцев, прежде чем я почувствовала себя готовой к тому, чего так хотела всю карьеру: подготовить к публикации почти законченный роман и завершить второй, в который я уже вложила годы времени и сбора информации. Но последние годы работы в Отделении гендерных исследований породили во мне страх, что я не смогу отредактировать трехсотстраничный роман и дописать другой; на работе писательство иссушало мою умственную энергию до такой степени, что у меня не оставалось сил на семью или домашнюю жизнь.

Почти каждая сторона моей университетской работы включала в себя необходимость писать. Электронные письма по программе, служебные циркуляры, отчеты о заседаниях, рекомендательные и другие официальные письма были вполне терпимы вплоть до моего увольнения – эти документы были короткими и составлялись по плану. Но длинные, требующие тщательного сбора данных документы, которые я так любила составлять раньше, стали для меня очень-очень трудными. Волею судеб в последний год работы в университете моей главной ответственностью была как раз такая письменная работа: составление документа о принципах и процедурах новой должности в рамках нашей программы. Документ нужно было написать официально-деловым стилем и языком университетского Руководства по принципам и процедурам; он должен был включать отсылки к действующим правилам университета и быть согласован с целями и деятельностью различных колледжей и отделений, с которыми мы совместно назначали преподавательский состав. В этом Руководстве сотни страниц, а моя краткосрочная память уже едва функционировала, и мне пришлось бороться с тем, что простое переключение страницы на экране стирало из моей памяти все представление о вопросе, который я разбираю. Поэтому перед переключением страницы я от руки записывала необходимую мне информацию. После того как я переписывала ответ на компьютер, я вновь делала то же самое, только наоборот: записывала ключевые слова, чтобы знать, что мне делать с информацией, когда я вернусь на окно с черновиком. И это продолжалось и продолжалось большую часть академического года. Работа стала отнимать у меня чрезмерно много времени и нервов.

После одного-двух месяцев размышлений над моими писательскими проектами я решила не редактировать текущую книгу, пока не обрету лучшее понимание, не будут ли основанное на исследовании писательство и редактура в личных интересах менее провоцировать тревогу, чем составление документов на работе. Вместо этого я начала писать эссе об изменениях, с которыми я столкнулась в результате захватившей меня деменции. Хотя я узнала кое-что о деменции перед постановкой диагноза, у меня было недостаточно знаний о мозге и о том, как он работает, чтобы написать такое эссе, которое бы мне понравилось: частью личное, а частью основанное на исследовании. Я должна была заняться собственным просвещением. К тому времени я восстанавливалась после вызванного работой стресса и истощения уже полгода. Мне казалось, что стоило хотя бы попробовать узнать, будет ли моя голова работать лучше, чем раньше.

Работала. Отдых после увольнения и то, что предмет новой работы я выбрала сама и была ей увлечена, породили мою большую сосредоточенность, хотя я все еще не могла обойтись без составления трудоемких заметок. Страницы множились, будто в замедленной съемке, но их число росло. Когда первое эссе было завершено, я принялась за второе. По причинам, которые я тогда не вполне понимала, этот проект становился все более важным для меня. Спустя четыре года я теперь думаю о нем, как о Последнем рубеже Герды.

После завершения четырех глав – в книге, которую вы читаете, главы расположены не в порядке первоначального написания – мои неожиданные успехи сами по себе превратились в загадку. Оборачиваясь на проделанную работу, я спрашивала себя: «Как так получилось, что я все еще могу писать? Может, я симулирую деменцию?» Унизительные ситуации из моей повседневной жизни, которые я записывала в дневник, а также затрудняющие беседу лакуны в моей речи – классические признаки ранней деменции, так что несоответствие между ними и моей сохранившейся способностью писать тоже будет частью этой истории. Я хотела понять почему. Вот мой отчет, результаты моего самостоятельно назначенного и самостоятельно спланированного вводного курса в неврологию.