Читать книгу Путешественник - Гэри Дженнингс - Страница 14

Дома все слуги пришли в такое движение и проявили такое рвение, какого я не видел со времени смерти матери. Казалось, они были рады видеть меня снова. Горничная поспешила нагреть воды, как только я попросил ее об этом, а maistro Аттилио, когда я обратился к нему с вежливой просьбой, одолжил мне свою бритву. Я несколько раз вымылся, неумело соскреб пух на своем лице, надел чистую тунику, чулки и присоединился к отцу и дяде в гостиной, где у нас была печь.

– Ну а теперь, – заявил я, – я хочу послушать о ваших путешествиях. Обо всех землях, где вы побывали.

– Великий Боже, опять! – простонал дядя Маттео. – Мы больше не будем ни о чем рассказывать.

– У нас достаточно времени, чтобы сделать это позже, Марко, – сказал отец. – Всему свое время. Лучше расскажи нам о твоем собственном приключении.

– Оно уже закончилось, – торопливо ответил я. – И я предпочел бы услышать что-нибудь новенькое.

Однако они не смягчились. Тогда я рассказал им обо всем откровенно – обо всем, что произошло с того момента, когда я бросил первый взгляд на Иларию в Сан Марко, пропустив лишь тот день любви, который мы с ней провели. В результате у слушателей сложилось впечатление, что просто телячье рыцарство заставило меня предпринять столь пагубную попытку стать bravo.

Когда я закончил, отец вздохнул:

– Любая женщина может довести до греха. Ну да ладно, ты сделал то, что казалось тебе самым лучшим. Тот, кто делает все, что может, делает много. Хотя обстоятельства, конечно же, были трагические. Я вынужден согласиться с условием дожа, что тебе надо покинуть Венецию, сынок. Он мог бы проявить по отношению к тебе бо́льшую жестокость.

– Я знаю, – ответил я покаянно. – Но куда же мне отправиться, отец? Где мне искать рай земной?

– У нас с Маттео дела в Риме. Ты отправишься с нами.

– И мне придется остаток жизни прожить в Риме? В приговоре говорилось о вечном изгнании.

И тут дядя повторил то, о чем уже однажды говорил мне Мордехай: – «Законы Венеции самые справедливые, и им усердно следуют… неделю». И если дожа избирают навсегда, то это означает только, что он будет правителем лишь до конца своей жизни. Когда Тьеполо умрет, его преемник вряд ли станет препятствовать твоему возвращению. Не расстраивайся, что ни делается – все к лучшему.

А отец добавил:

– Мы с твоим дядей везем в Рим письмо от каана Хубилая…[87] Никогда еще прежде я не слышал таких странных сочетаний звуков и потому перебил отца, чтобы выразить ему свое недоумение.

– Слово «каан» – это титул, он означает «великий хан всех монгольских ханов», – объяснил отец. – Ты, наверное, слышал про Хубилая, его у нас почему-то ошибочно называют великий хан Катай.

Я в изумлении вытаращился на батюшку.

– Вы встречались с монголами? И выжили?

– Встречались и со многими подружились. Наиболее влиятельный наш друг, пожалуй, сам каан Хубилай, который управляет самой большой империей на земле. Он попросил нас отвезти Папе Клименту его послание…

Отец продолжил свои объяснения, но я уже не слушал. Я смотрел на него, открыв рот, выпучив глаза от изумления и восхищения, и думал: «И это мой отец, которого я уже давным-давно считал мертвым… Этот самый обычный с виду человек заявляет, что является посредником между правителем варваров и Святейшим Папой!»

В заключение он сказал:

– …Ну а потом, если Папа даст нам сотню священников, которых просит прислать Хубилай, мы отправимся с ними на Восток. Мы снова вернемся в Китай.

– А когда мы поедем в Рим? – спросил я.

– Ну… – сказал он застенчиво.

– После того, как твой отец женится на твоей новой матери, – ответил дядя. – Это значит, что придется подождать, пока священник сделает оглашение.

Но его брат возразил:

– Да нет, Маттео, так долго ждать вряд ли придется. Поскольку нас с Фьорделизой едва ли можно назвать молодыми, мы ведь оба вдовеем, padre Нунзиата, возможно, освободит нас от процедуры трех оглашений.

– Что еще за Фьорделиза? – спросил я. – И не слишком ли поспешно ты все решил, отец?

– Ты ее прекрасно знаешь, – сказал он. – Фьорделиза Тревани, наша соседка, владелица дома, который находится ниже по каналу.

– Да. Она приятная женщина. И между прочим, была лучшей маминой подругой.

– Если ты собираешься этим пристыдить меня, Марко, я напомню тебе, что твоя мать уже в могиле, так что нет нужды завидовать, ревновать или разбрасываться обвинениями.

– Это правда, – сказал я и дерзко добавил: – Но ты не носишь lutto vedovile[88].

– Твоя мать уже восемь лет как мертва. И по-твоему, я должен теперь надеть траур и носить его в ближайшие двенадцать месяцев? Я не так молод, чтобы позволить себе скорбеть целый год. К тому же и донна Лиза не bambina[89].

– Ты уже сделал ей предложение, отец?

– Да, и она приняла его. Завтра мы отправляемся с ней на встречу с padre Нунзиатой.

– Вряд ли донна Фьорделиза довольна тем, что ты сразу же после женитьбы уедешь?

Услышав это, дядя взорвался:

– Да как ты смеешь такое говорить, щенок?!

Но отец терпеливо пояснил:

– Я именно поэтому и женюсь на ней, Марко, что уезжаю. Слезами горю не поможешь. Я вернулся домой, ожидая найти твою мать живой и все еще стоящей во главе Торгового дома. Но она покинула сей мир. А вдобавок я еще теперь – по твоей собственной вине – не могу оставить сына заниматься делами. Старый Доро – хороший человек, и ему вполне можно доверять. Тем не менее я предпочитаю, чтобы во главе дела стоял кто-нибудь из нашей семьи. Донна Фьорделиза с удовольствием возглавит наш Торговый дом. К тому же у нее нет детей, так что никто не станет соперничать с тобой за наследство, если это тебя волнует…

– Наследство меня нисколько не волнует, – ответил я и вновь дерзко продолжил: – Я беспокоюсь из-за того, что моей матери выказано неуважение, и донне Тревани, похоже, тоже. Да вся Венеция будет над ней смеяться и сплетничать о твоей поспешной женитьбе из меркантильных интересов.

На это отец сказал мягко, но ставя в разговоре точку:

– Я – купец, она – вдова купца, а Венеция – купеческий город, где все знают, что нет ничего лучше, чем сделать что-либо из меркантильных интересов. Для венецианца деньги – это вторая кровь, а ты ведь и сам венецианец. Теперь, когда я выслушал все твои возражения, Марко, я отвергаю их. И больше ничего не хочу слушать. Запомни: слово – серебро, а молчание – золото.

Я закрыл рот и больше не заговаривал на эту тему, уж не знаю, правильно я сделал или нет. В день, когда отец женился на донне Лизе, я стоял в церкви Сан Феличе вместе со своим дядей и всеми свободными слугами из обоих домов, многочисленными соседями, купеческой знатью и их родней, в то время как древний padre Нунзиата, трясясь от старости, проводил свадебную церемонию. И вот наконец венчание закончилось и падре объявил их мужем и женой. Отец повел новобрачную в ее новое жилище, а за ними последовали и все приглашенные гости. Я же тем временем тихонько улизнул.

Хотя я был одет во все самое лучшее, ноги принесли меня к портовым ребятам, благо это было по соседству. После того как меня освободили из тюрьмы, я заходил к ним редко и ненадолго. Теперь, поскольку я был бывшим заключенным, мальчишки, казалось, стали относиться ко мне как к взрослому мужчине, даже как к знаменитости, во вся ком случае, между нами образовалась некая дистанция, чего раньше не было.

В тот день я не застал на барже никого, кроме Дорис. Она стояла на коленях внутри трюма, одетая лишь в тесную рубашку, и перекладывала мокрую одежду из одного ведра в другое.

– Болдо с остальными отправились на рынок рыться в отбросах, – сказала она. – Они будут отсутствовать весь день. У меня появилась возможность выстирать все, что они не носят.

– Можно составить тебе компанию? – спросил я. – А заодно и переночевать сегодня ночью у вас на барже?

– Твоей одежде тоже понадобится стирка, если ты это сделаешь, – заметила девочка, критически оглядев меня.

– У меня было жилье и похуже, – ответил я. – Кроме того, есть ведь и другая одежда.

– Откуда ты сбежал на этот раз, Марко?

– Сегодня свадьба моего отца. Он привел в дом matrigna[90] для меня, а мне совершенно никто не нужен. У меня ведь была родная мать.

– У меня, должно быть, тоже, но я бы не возражала и против matrigna. Иногда я сама себя ощущаю matrigna для толпы всех этих сирот, – рассудительно, словно взрослая женщина, заметила Дорис.

– Эта донна Лиза – вообще-то приятная женщина, – сказал я, садясь так, чтобы прислониться спиной к трюму. – Но мне почему-то не хочется находиться под одной крышей с отцом в его брачную ночь.

Дорис взглянула на меня с явным подозрением, уронила то, что было у нее в руках, подошла поближе и села рядом.

– Отлично, – прошептала она мне на ухо. – Оставайся здесь. И вообрази, что сегодня твоя брачная ночь.

– О! Дорис, ты снова за свое?

– Не понимаю, почему ты упорно отказываешься. Я теперь привыкла содержать себя в чистоте, как, ты говорил, и следует делать настоящей даме. Я везде чистая. Посмотри.

И, прежде чем я успел запротестовать, она одним движением скинула с себя одежонку. Действительно, девочка была чистой, на теле не было видно и следов волос. Даже донна Илария не была такой мягкой и лощеной. Конечно, у Дорис еще не хватало женских изгибов и округлостей. Ее груди только начали расти, а соски выглядели лишь слегка темней ее кожи, на боках и ягодицах тоже было маловато женской плоти.

– Ты еще zuzzеrеllónе[91], – сказал я, стараясь говорить скучающим равнодушным тоном. – Тебе надо еще расти и расти, чтобы стать настоящей женщиной.

Это было правдой, но в самой ее юности, в том, что Дорис была такой маленькой и незрелой, имелась своя прелесть. Хотя все парни по натуре своей развратны, они всегда вожделеют настоящую женщину. И любую ровесницу они воспринимают как подругу по играм, девчонку-сорванца среди мальчишек, zuzzеrеllónе. Однако я был опытней большинства мальчишек. У меня уже имелся опыт общения с настоящей женщиной. Это привило мне вкус к музыкальным дуэтам, к тому же какое-то время мне пришлось обходиться без музыки, – передо мной же сейчас стояла неискушенная в любви девчонка, желавшая, чтобы ее познакомили с этим искусством.

– Но ведь это будет непорядочно с моей стороны, – сказал я, – даже если представить, что это брачная ночь. – Я больше убеждал себя, чем ее. – Я ведь говорил тебе, что собираюсь уехать в Рим через несколько дней.

– Так же, как и твой отец. Но это не помешало ему жениться по-настоящему.

– Да, хотя мы и поссорились из-за этого. Я не считаю это правильным. Однако его новая жена, похоже, всем довольна.

– То же самое будет и со мной. А теперь давай представим, Марко, что сегодня наша брачная ночь, а после этого я стану ждать, и ты вернешься. Ты же сам сказал: когда сменится дож.

– Ты выглядишь нелепо, малютка Дорис. Сидишь здесь голая и рассуждаешь о дожах и тому подобном.

Но она вовсе не выглядела нелепой, Дорис выглядела как одна из нимф, о которых рассказывают старинные легенды. Я честно пытался противостоять ее чарам.

– Твой брат так часто повторяет, какая неиспорченная девушка его сестра…

– Болдо не вернется до ночи, и он ничего не узнает о том, что произойдет между нами.

– Он придет в ярость, – продолжал я, словно она и не перебивала меня. – Нам снова придется драться, как мы подрались в тот день, когда он запустил в меня рыбиной.

Дорис надула губки.

– Ты не ценишь мою доброту. Удовольствие, которое ты мне доставишь, станет ценой за боль, которую ты мне причинишь.

– Боль? Как это?

– Для девственницы в первый раз все протекает болезненно. Она не испытывает удовольствия, это известно каждой девушке. Все женщины рассказывают об этом.

Я задумчиво сказал:

– Не знаю, почему это должно причинять боль. По-моему, боли не должно быть, если сделать все так, как я. – Я решил, что с моей стороны будет бестактно упоминать в этот момент об Иларии. – Я имею в виду, тем способом, которому я выучился.

– Если это действительно так, – заметила Дорис, – то ты за свою жизнь смог бы заслужить обожание многих девственниц. Ты покажешь мне тот способ, которому научился?

– Видишь ли, надо сперва подготовиться. Например, вот так. – Я коснулся одного из ее миниатюрных сосков – zizza.

– Zizza? Это всего лишь щекотно.

– Я полагаю, щекотку скоро сменит другое ощущение.

Вскоре она сказала:

– Да, ты прав.

– И твоему zizza это тоже понравилось. Он поднялся, словно прося о большем.

– Да, да, это так. – Дорис медленно легла на спину, прямо на палубу, и я последовал за ней.

Я продолжил:

– Еще больше zizza любит, когда его целуют.

– Да! – И, словно ленивая кошка, она сладострастно вытянула свое маленькое тело.

– А теперь этот, – сказал я.

– Опять щекотно.

– Это тоже станет приятней, чем щекотка.

– Да. Правда становится, я чувствую…

– Вот видишь, пока никакой боли.

Дорис покачала головой, глаза ее закрылись.

– Для таких вещей даже не требуется присутствия мужчины. Это называется монашеский гимн, потому что девушки сами могут проделывать это с собой. – Я был с ней до щепетильности честен, давая возможность прогнать меня.

Но она сказала только, затаив дыхание:

– Я даже не представляла… не знала, как я там выгляжу.

– Ты легко можешь рассмотреть свою mona с помощью зеркала. Дорис честно призналась:

– Я не знаю никого, у кого было бы зеркало.

– Тогда посмотри, обычно она вся покрыта волосами. Твоя все еще голая, ее можно увидеть, и она мягкая. Такая хорошенькая. Она выглядит как… – Я попытался подыскать поэтическое сравнение. – Ты знаешь, некоторые виды макарон выглядят как маленькие ракушки? Что-то наподобие женских губок?

– Ты так говоришь, как будто их тоже можно целовать, – произнесла Дорис таким голосом, словно впала в полудрему. Ее глаза снова были закрыты, а маленькое тело медленно извивалось.

– Еще как можно!

Когда Дорис извивалась, ее тело то сжималось, то расслаблялось, и от удовольствия она издавала хныкающий звук. Поскольку я продолжал извлекать музыку из ее тела, девушку время от времени сотрясали легкие конвульсии, причем каждый раз они длились дольше, как будто Дорис на практике училась, как продлить удовольствие. Не отрываясь от нее, я использовал лишь рот. Мои руки были свободны, и я смог стянуть с себя собственную одежду. Когда я тоже разделся, то Дорис, казалось, стала наслаждаться нежными спазмами еще больше, а ее руки заскользили по моему телу. Слегка успокоившись, я продолжил извлекать из нее монашескую музыку, как учила меня Илария. Когда наконец Дорис покрылась легкой испариной, я остановился, чтобы дать девушке передохнуть.

Ее дыхание слегка замедлилось, девушка открыла глаза. Она выглядела так, словно пребывала в дурмане. Затем Дорис нахмурилась, потому что почувствовала, что член у меня еще твердый. Она без всякого стыда взяла его в руку и с удивлением сказала:

– Ты сделал все?.. Или ты только меня заставил?.. И ты никогда?.. – Нет, еще нет. Разве ты не заметила?

– Нет, конечно. – Она весело рассмеялась. – Откуда мне знать?

Я была далеко отсюда. Где-то в облаках.

Все еще продолжая держать мой член одной рукой, другой она потрогала себя.

– Все это… а я все еще девственница. Просто чудесно. Как ты думаешь, Марко, именно так наша Пресвятая Дева?..

– Мы и так уже согрешили, Дорис, – быстро сказал я. – Давай не будем богохульствовать.

– Ладно. Давай лучше будем грешить дальше.

Мы так и сделали, и скоро я снова заставил Дорис ворковать и сотрясаться – где-то в облаках, как она говорила, – наслаждаясь монашеским гимном. Наконец я сделал то, чего не может сделать ни одна монахиня, и это произошло не грубо и с усилием, но просто и естественно. Дорис, вся скользкая от пота, двигалась в моих объятиях без малейшего усилия, а та ее часть была самой влажной. Она не почувствовала вторжения, а только испытала еще более сильное ощущение среди множества новых, которые она узнала сегодня. Когда все произошло, Дорис открыла глаза, и они были полны наслаждения, а тот хныкающий звук, который она издала, был просто иной тональности, чем предыдущие.

Для меня это ощущение тоже оказалось новым. Внутри Дорис я оказался зажат, как в нежно сжатой ладони, гораздо сильней, чем это было с двумя предыдущими женщинами, с которыми я имел дело. Даже в миг наивысшего экстаза я понял, что опроверг высказанное мною однажды утверждение о том, что якобы интимные места у всех женщин одинаковы.

Чуть позже мы с Дорис издавали много разных звуков. И самым последним из них, когда мы остановились, чтобы передохнуть, стал ее вздох, в котором перемешались изумление и удовлетворение.

– Ну что, надеюсь, было не больно? – спросил я с улыбкой.

Она страстно покачала головой и улыбнулась в ответ.

– Я много раз мечтала об этом. Но никогда не думала, что это будет так… Я никогда ни от одной женщины не слышала, что первый раз может быть таким… Спасибо тебе, Марко.

– Это тебе спасибо, Дорис, – вежливо ответил я. – А теперь, когда ты знаешь, как…

– Тише. Я не хочу делать ничего подобного ни с кем, кроме тебя. – Я скоро уеду.

– Я знаю. Но знаю также, что ты вернешься. И я не буду этим заниматься, пока ты не вернешься из Рима.

Однако в Рим я тогда не попал. Я вообще так и не побывал там. Мы с Дорис продолжили резвиться до самого вечера, но потом оделись и, когда после дневной экскурсии вернулись Уболдо, Даниэль, Малгарита и другие, вели себя очень прилично. Ночью на барже я спал один на том же самом тюке из тряпок, которым пользовался прежде. Утром всех нас разбудили крики banditore, совершавшего необычно ранний обход, ему надо было сообщить важные новости. Папа Климент IV умер в Витербо. Дож Венеции объявил траур, в это время следовало молиться за упокой души Святого Отца.

– Проклятие! – грохотал мой дядя, стуча по столу кулаком так, что книги на нем подпрыгивали. – Неужели мы привезли с собой домой несчастье, Нико?

– Сначала умер дож, теперь Папа, – печально произнес отец. – Ах, недаром говорится, что все псалмы заканчиваются прославлением.

– И сообщением из Витербо, – заметил служащий Исидоро, в чьей конторке мы все собрались, – которое приведет к застою в конклаве. Похоже, слишком много ног примеряются к сапогам рыбака.

– Но мы не можем дожидаться выборов, когда бы они ни состоялись, – пробормотал дядя и взглянул на меня. – Надо поскорей увезти этого galeotto[92] из Венеции, иначе мы все можем отправиться в тюрьму.

– Нам нет необходимости ждать, – произнес отец невозмутимо. – Доро способен приобрести и собрать все необходимое нам для путешествия снаряжение. У нас нет только сотни священников, но для Хубилая ведь не имеет значения, будут ли они выбраны лично Папой. Так что мы вполне можем обратиться вместо него к какому-нибудь прелату.

– И к какому же прелату мы обратимся? – допытывался Маттео. – Если мы попросим об этом епископа Венеции, тот скажет нам, и будет прав, что, отправив с нами сотню священников, он опустошит все церкви города.

– Да, священников придется поискать где-нибудь далеко отсюда, – в раздумье произнес отец. – Лучше нам поискать их уже поближе к месту нашего назначения.

– Простите мое невежество, – вмешалась вдруг моя новоиспеченная мачеха, – но с чего это вам вдруг понадобилось вербовать священников, да еще так много, для спасения монгольского воителя? Насколько я знаю, он ведь не христианин.

На это отец ответил:

– Он не исповедует какую-либо определенную религию, Лиза.

– Я так и думала, что нет.

– Однако у него есть своеобразное достоинство: он терпим к тому, во что верят другие. Разумеется, Хубилай хочет, чтобы его подданные узнали достаточное количество различных верований, дабы они смогли сделать выбор. На его землях живет множество нечестивых проповедников различных языческих религий, но из приверженцев христианской веры там есть лишь введенные в заблуждение и приниженные несторианские священники. Хубилай пожелал, чтобы мы доставили настоящих представителей истинной христианской Римской церкви. Естественно, нам с Маттео пришлось подчиниться, и не только ради пропаганды святой веры. Если мы сумеем выполнить эту миссию, то сможем просить у хана разрешения заниматься уже другими миссиями, более близкими нам.

– Нико имеет в виду, – пояснил дядя, – что мы надеемся установить торговые отношения между Венецией и восточными землями, вновь возобновив торговлю по Великому шелковому пути.

Лиза спросила удивленно:

– Этот путь выложен шелком?

– Если бы! – сказал дядя, закатывая глаза. – Это гораздо более извилистый, ужасный и изматывающий путь, чем дорога на Небеса. Впрочем, называть это дорогой излишне.

Исидоро попросил разрешения объяснить даме:

– Дорога от берегов Леванта[93] через Переднюю Азию была названа Шелковым путем еще в древности, потому что шелка Катая[94] были самым дорогим товаром, который по нему перевозили. В те дни шелк ценился на вес золота. Возможно, путь назывался Шелковым еще и потому, что по нему было весьма удобно путешествовать. Однако не так давно он пришел в запустение, отчасти потому, что секрет изготовления катайского шелка был украден и сегодня этот материал производят даже на Сицилии. Кроме того, теперь в те восточные земли стало невозможно попасть из-за грабителей, татары и монголы мародерствуют по всей Азии. Наши западные соседи, например, вовсе отказались от сухопутного пути, предпочтя ему морской, на манер арабских мореплавателей.

– Но если туда можно попасть по воде, – заметила Лиза моему отцу, – то зачем мучиться, путешествуя по суше, тем более что там столько опасностей?

Отец сказал:

– Эти морские пути запретны для наших кораблей. Однажды миролюбивые арабы, долгое время спокойно жившие в мире со своим пророком, вдруг поднялись и превратились в воинственных сарацинов. Теперь они ищут возможности насадить ислам во внутренних землях Азии. И они так же ревностно охраняют свои морские пути, как и ту часть Святой земли, которую им удалось захватить.

А дядя добавил:

– Сарацины не прочь торговать с нами, венецианцами, и с другими христианскими купцами, потому что эта торговля сулит им прибыль. Однако они лишатся этой прибыли, если мы пошлем флот из своих собственных кораблей, чтобы торговать с Востоком. Вот почему сарацинские корсары постоянно охраняют морские пути.

Лиза выглядела потрясенной.

– Но они же наши враги, разве можно с ними торговать? Исидоро пожал плечами.

– Дело есть дело.

– Даже священники, – сказал дядя Маттео, – никогда не пожелали бы иметь дело с Небесами, если бы это не приносило прибыль. Так что я полагаю, что Папа Римский захочет наладить торговые отношения даже с самыми отдаленными восточными землями. Это пойдет на пользу нашим соотечественникам. Мы знаем, мы собственными глазами видели, как богаты эти земли. Наше предыдущее путешествие было лишь разведкой, но на этот раз мы возьмем с собой что-нибудь для торговли. Шелковый путь ужасен, но его можно осилить. Мы уже дважды проходили через эти земли, туда и обратно. Мы сумеем сделать это снова.

– И кто бы ни стал новым Папой, – заметил мой отец, – он должен благословить это путешествие. В Риме все страшно перепугались, когда им показалось, что монголы собираются совершить набег на Европу. Несколько монгольских ханов, кажется, уже расширили свои ханства так далеко на запад, как собирались. Это означает, что сарацины являются основной угрозой христианству. Таким образом, Риму следовало бы приветствовать возможность союза с монголами против ислама. И поэтому наша миссия важна вдвойне – она послужит целям Святой Церкви, а также процветанию Венеции.

– И процветанию Торгового дома Поло, – вставила Фьорделиза, которая теперь принадлежала к нашей семье.

– Помимо всего прочего, – подытожил дядя. – Ну да ладно, хватит, давайте-ка лучше займемся делом. Как, по-твоему, следует ли нам вернуться в Константинополь и набрать священников там?

Мой отец обдумал это и сказал:

– Нет. Тамошние священники слишком привыкли к удобствам – они такие гладкие, как евнухи. Попробуй заставить разжиревшего на домашней сметане кота ловить мышей. Я думаю, нам следует поискать среди крестоносцев – там найдется немало капелланов, людей суровых и привыкших к тяготам жизни. Давай отправимся в San Zuàne de Acre[95], где крестоносцы в настоящее время стоят лагерем. Доро, не найдется ли в ближайшее время корабля, отплывающего на Восток, который сможет доставить нас в Акру?

Служащий отвернулся, чтобы проверить записи, а я ушел из пакгауза и отправился к Дорис – рассказать девушке о своем новом назначении и попрощаться с ней и с Венецией.

Прошло почти четверть века, прежде чем я снова увидел их обеих. Многое изменилось и постарело за это время, в том числе и я сам. Но Венеция всегда останется Венецией, и, как ни странно, Дорис тоже осталась той самой Дорис, которую я покинул. Помните, что девушка говорила: она, мол, будет верно меня ждать и никого больше не полюбит, пока я не вернусь. Возможно, эта клятва и помогла совершиться чуду: ведь даже спустя столько лет Дорис оставалась такой же молодой, милой и трепетной, такой же, как во времена моей юности, и я узнал ее с первого взгляда и был совершенно очарован.

Удивлены? Ну да ладно, не будем забегать вперед, эту историю я расскажу вам в свое время.