Читать книгу Джаз. Великая история империи греха и порока - Гэри Крист - Страница 10

Единственная сохранившаяся фотография джаз-бэнда Бадди Болдена. Архив истории джаза им. Хогана, Университет Тулейна

В ГРАНИЦАХ ВЫДЕЛЕННОГО ЧЛЕНАМИ ГОРОДСКОГО СОВЕТА анклава греха зарождался новый феномен, в котором почти никто – уж точно не старейшины города – не распознал тогда ничего значительного или достойного внимания. Но для той четверти новоорлеанцев, которая в городской переписи именовалась «неграми», феномен этот оказался чрезвычайно важным – он помог им пережить происходящие вокруг перемены, удержать то, что по праву принадлежало им, и укрепить свою идентичность в смутные времена.

Новый звук родился в середине 1890-х в клубах и барах для чернокожих рабочих из бедного района, вскоре получившего название «Черный Сторивилль»[173]. Он слышался в салунах на Южной Рампарт-стрит и ее окрестностях – в «Даго Тони», «Красной луковице», «Олд-феллоуз-холле» – и «негритянских кабаках» на другой стороне Канал-стрит. Долгое время эта музыка была известна только посетителям подобных мест – бедноте, «простому, веселому народу»[174], как назвал их один музыкант того времени. Но пришло время, когда она зазвучала в парках, дансингах и на улицах далеко за пределами нищенских черных районов города. Тут-то все и началось.

Музыку, исполняемую в Новом Орлеане в 1890-х, никто не записывал, поэтому трудно утверждать с уверенностью, что то, что позже назовут джазом, первым начал играть именно молодой корнетист Бадди Болден. На эту роль позже претендовало множество других музыкантов: черных, мулатов и даже белых. Но многие современники считали, что все началось с Болдена, и, судя по их рассказам, он был неподражаем. «Этот парень мог заставить женщин бросаться из окон[175]. Протяжный стон его корнета пронизывал насквозь», – говорил один из ранних слушателей. Для многих новоорлеанцев, привыкших к более строгой и академичной музыке, звук Болдена стал откровением. «Я не слышал раньше ничего подобного. Сам я играл в “узаконенном” стиле, но это!.. Игра Болдена попросту ошеломила меня. В ту же ночь они взяли меня к себе на сцену, и я немного играл вместе с ними. После этого я уже больше не играл “законную музыку”»[176], – рассказывал позже один из его последователей.

Чарльз Джозеф «Бадди» Болден, как и многие последовавшие за ним джазмены, вырос в бедной семье без каких-либо надежд на обеспеченное будущее. Он был внуком рабов[177] и родился 6 сентября 1877 года в маленьком доме на Хауард-стрит, в бедном спальном районе Нового Орлеана. Это район, расположенный около зловонного и грязного канала, был не слишком пригоден для жизни[178]. Когда Бадди исполнилось шесть, он уже потерял отца, одну из сестер и бабушку – все они умерли от различных болезней. На протяжении нескольких лет Бадди, его мать Элис и сестра Кора скитались, переезжая с места на место, останавливаясь у родственников и друзей, пока, наконец, не осели в маленьком доме по адресу Ферст-стрит, дом 385. Он находился в опасном, но тесно сплоченном районе (не редкость для Нового Орлеана того времени), населенном преимущественно рабочими немецкого и ирландского происхождения, без особых проблем уживавшимися с чернокожими соседями. Скромного жалования прачки, которое зарабатывала миссис Болден, хватало на то, чтобы двое ее маленьких детей могли учиться в школе, а не работать сызмальства.

Для десятилетнего мальчишки, еще не реализовавшего свой музыкальный дар, рабочий район Нового Орлеана был лучшим местом. Музыка, звучавшая повсюду, благодаря многонациональному окружению была столь же разнообразной, сколь и вездесущей[179]. Уличные торговцы рекламировали свой товар, выдувая риффы из старых жестяных рожков. Ребятишки, мастерившие свои банджо из коробок от сигар, а контрабасы – из ящиков от мыла, сбивались в «спазм-бэнды» и играли на углах улиц, раздавая газеты. С палуб кораблей, пришвартованных в порту, раздавались латиноамериканские и карибские песни. До наступления эпохи радио повседневными развлечениями были карнавалы и пикники, никогда не обходившиеся без духового оркестра. В церквях звучали гимны и спиричуэлс, портовые рабочие пели блюз и рабочие песни. Ни одни похороны не обходились без музыки.

«Город был просто наполнен музыкой, – вспоминал один старый житель Нового Орлеана. – Это было нечто уникальное, вроде северного сияния… Музыка могла зазвучать в любую секунду, невероятно ясно, но мы не знали, откуда она доносится, поэтому начинали бегать в разные стороны и искать: “Это оттуда! Нет, отсюда”»[180].

Несмотря на то что Бадди жил в эпицентре этих созвучий, учиться музыке он начал лишь в 1894 году, когда ему исполнилось шестнадцать или семнадцать и мать разрешила ему брать уроки игры на корнете у соседа (своего тогдашнего ухажера), повара по имени Мануэль Холл[181]. Для музыканта это был поздний старт, но Бадди быстро схватывал. Кроме того, у него было множество возможностей для игры[182]: знаменитые городские духовые оркестры – «Эксцельсиор», «Онвард» и «Эврика»[183] – часто играли на похоронах и праздниках с раннего утра и допоздна. Музыкантам постарше часто требовался перерыв, чтобы выпить пива или просто передохнуть, и их замещали такие подростки, как Бадди. К 1897 году он уже играл на парадах и пикниках с собственным бэндом и, несмотря на отсутствие формального образования (или даже благодаря его отсутствию), вскоре привлек к себе внимание слушателей, «рэггуя» гимны[184], уличные песни и танцевальные мелодии в совершенно незнакомой слушателям манере.

Звук Болдена, по словам очевидцев, был горячим, насыщенным, грубым[185] и – как и его самые преданные поклонники – «диким»[186]. Звучание его корнета было народным, блюзовым, оно «заставляло пуститься в пляс». Как многие черные музыканты из бедных районов, Бадди плохо знал ноты, но это не имело значения, потому что все, что нужно, он мог сыграть на слух. «Он мог услышать в театре оркестр, выйти оттуда, прорепетировать между танцами, и в то же утро, еще до окончания танцев, сыграть то, что играли они, – и отлично сыграть»[187], – вспоминал старый друг. По воспоминаниям другого современника, Болден заимствовал идеи отовсюду – не только у других ансамблей, но и из песнопений, которые слышал, когда ходил в церковь с матерью и сестрой, и даже у уличных торговцев с оловянными рожками: «Бадди много чего воровал у торговцев, – признавался один из его друзей, – но каждый раз вкладывал в это свою душу»[188].

Его музыка была зажигательной, яркой, импровизационной, иногда разнузданной и всегда очень, очень громкой. «Болден дул так сильно, что настроечный крон корнета иногда отлетал на пять метров»[189], – утверждал один музыкант.

Конечно же, подобное физически невозможно – но это лишь одна из легенд, возникших вокруг личности Болдена[190]. Юный Бадди не публиковал скандальный листок под названием «Сверчок» и не был цирюльником. Но он, как и многие другие пионеры джаза, действительно много времени проводил в цирюльнях, служивших местом встреч музыкантов, набиравших состав для концертов. В начале 1890-х Болден – все еще подросток – находил себе работу в цирюльне Чарли Гэллоуэя. Днем он трудился рабочим и (изредка) шпаклевщиком, а по вечерам играл в окрестных залах и барах. Вскоре оркестр Болдена[191] приковал к себе внимание и породил целый сонм имитаторов.

Его заметили даже музыканты старшего поколения. Такие руководители оркестров, как Гэллоуэй, Эдвард Клем и Генри Пейтон, уже играли новаторскую музыку в то время, когда Болден стал известен, но Бадди развил ее в новом направлении. «Бадди первым начал играть танцевальный блюз»[192], – подытожил его влияние один музыкант. Кроме того, Болден одним из первых среди музыкантов Нового Орлеана начал играть импровизированные соло, или «райды»[193]. «Мы никогда не слышали ничего подобного. Он брал ноты из ниоткуда»[194], – говорил другой музыкант. Но перенимать у него новое звучание принялись прежде всего молодые музыканты, не только корнетисты, но и кларнетисты, тромбонисты, контрабасисты, барабанщики и гитаристы. Фредди Кеппард, Банк Джонсон, Джордж Бэкет, Попс Фостер, «Большеглазый» Луи Нельсон, Уилли Корниш, Фрэнки Дусен и даже молодой креольский пианист Джелли Ролл Мортон, бывший для жителей рабочих районов отчасти чужаком, – все эти музыканты вскоре начали делать собственные открытия. Исполняя старые мелодии – или сочиняя новые, – они всякий раз выражали в них свою неповторимую личность.

Что же именно они играли? О том, что это была за музыка, критики спорили десятилетиями[195]. У нее находили африканские, французские, карибские и испанские корни, связывали ее с регтаймом, с различными традиционными религиозными и светскими формами, типа блюза. Но это была совершенно новая музыка, которую создавали преимущественно музыканты, не имевшие музыкального образования и опыта игры в рамках какой-то формальной традиции: «Вот откуда появился джаз – от простых людей, понимаете? Они ничего не знали о музыке. Просто придумывали собственную»[196].

Лучше всего это выразил Дэнни Баркер: «Какая разница, умеешь ты читать ноты или нет? Ты свободен: свободен рисковать, свободен выражать глубины своей души. Слушатели сами требовали этого!»[197].

Многие из тех, кто слышал его игру, утверждали, что Болден не был техничным и умелым музыкантом. «Болден не был настоящим музыкантом, – как-то сказал о нем тромбонист Кид Ори. – Он не учился. Конечно, он был талантлив и играл эффектно, но без хорошего звука, просто громко»[198]. И все же этот громкий, пронзительный звук помог ему вырваться из рамок, установленных более сдержанными предшественниками, и вывести на передний план солиста – то есть себя самого[199].

И это начали замечать – особенно женщины. Болден – привлекательный юноша со «светло-смуглой» кожей, рыжевато-черными волосами и круглым лицом, «чем-то похожий на Маори»[200] – скоро стал местной знаменитостью в черных рабочих районах. За ним следовал целый гарем поклонниц[201], которые дрались за право подержать его шляпу, пальто или даже носовой платок (но не корнет, с которого он, как говорили, никогда ее спускал глаз). И ему нравилось такое внимание. «О, он был без ума от женсчин»[202], – говорил позже его друг. Одна из этих «женсчин», Хэтти Оливер, соседка старше него, родила их сына, когда Болдену еще не исполнилось двадцати, и Бадди какое-то время содержал и мать, и ребенка.

В конце концов, новая музыка Болдена и его подражателей приобрела такую популярность среди рабочего класса (как белого, так и черного), что начала привлекать к себе ненужное внимание. На так называемых «дуэлях»[203] (во время которых джаз-бэнды пытались превзойти друг друга в виртуозной игре) появлялась полиция, пытавшаяся «восстановить порядок» при помощи дубинок. Вскоре эту музыку услышали и городские реформаторы, и она пришлась им не по вкусу. Она казалась им опасной[204], угрожающей их представлениям о респектабельности, сдержанности, об умеренности и общественном порядке. Новая музыка черных была воплощением излишеств и распутства, прямым вызовом традиционным моральным ценностям.

И что возмутительней всего, она побуждала людей разных рас к контактам – в том числе и самого непристойного сорта, – создавая условия социального равенства, совершенно неприемлемые с точки зрения белых южан.

Еще прежде, чем Болден добился известности, реформаторы начали протестовать против негативного влияния так называемой «негритянской музыки». В 1890 году «Маскот» ополчился против «негритянского оркестра», игравшего на одной из самых популярных площадок города: «Здесь мужчины и женщины, черные, желтые и даже белые, встречаются на равных условиях и предаются неслыханному разврату». Вскоре против новой музыки восстала и «Дейли Пикайюн», назвавшая ее «деморализующей и способствующей деградации, совершенно вымученной и неестественной»[205].

Теперь же, со взлетом популярности Болдена и его последователей, черная музыка в Новом Орлеане вышла на новый зловещий рубеж. Джаз, как выразился позже один историк, был эквивалентом «смешанного брака»[206]. Это означало, что город, где шла борьба за порядок, расовую чистоту и респектабельность, должен был его подавить.

* * *

Для чернокожих новоорлеанцев – особенно тех, кто по возрасту помнил времена Реконструкции, – последние годы девятнадцатого столетия были годами пугающих перемен[207]. Новый Орлеан их юности был сравнительно толерантен к людям «цветным»[208]. В Луизиане начала 1870-х чернокожие имели право голосовать и выступать присяжными. В школах не было сегрегации, а межрасовые браки не запрещались законом. Черные и белые ездили на одних трамваях, ходили в одни и те же парки, к тем же озерам и часто даже жили в одних и тех же районах. Конечно, в Новом Орлеане – как и всегда и почти везде в США, от Севера до Юга, – существовали расовые предрассудки, и часто чернокожие граждане в обычной жизни оказывались лишены этих свобод, но, как заметил один историк, «не меньше двадцати лет после войны, граждане обеих рас работали сообща и сосуществовали друг с другом дружно, гармонично и даже равноправно»[209].

Более того, в Новом Орлеане существовала давняя традиция межрасового братства, истоки которой лежали еще в «французском» и «испанском» периодах его истории. Старые колониальные законы о рабовладельчестве, разрешавшие достаточно свободную выдачу вольных, в сочетании с мощной волной иммиграции с Гаити, Кубы и Мартиники[210], создали в городе большое и во многом процветающее сообщество свободных «цветных» граждан. Они часто вступали в брак со своими белыми соседями, французами и испанцами, и от этих союзов родилось немало детей и внуков смешанной расы. Эти так называемые «цветные креолы», в большинстве своем франкоязычные католики, заняли в городской общественной иерархии положение между белыми и их черными рабами. Цветные креолы часто работали плотниками, кузнецами, сапожниками и изготовителями сигар[211]. У некоторых даже имелись собственные рабы[212].

В космополитичной атмосфере Нового Орлеана девятнадцатого века социальные и сексуальные контакты между цветными креолами и белыми горожанами были нередки. Возникла даже широко признанная система пласажа[213], позволявшая женатому белому мужчине содержать цветную любовницу, при условии, что она жила в отдельном доме. Так называемые «балы квартеронок» – ожидаемые многими, часто строгие и роскошные – служили местом встречи таких пар, создавая условия, в которых белый мужчина и девушка смешанной расы (обычно в присутствии матери) могли договориться о начале отношений. Такие связи продолжали возникать и после окончания Гражданской войны и в определенных кругах считались совершенно естественными и допустимыми.

После эмансипации межрасовые отношения в городе[214] заметно осложнила регулярная миграция в Новый Орлеан бывших рабов из сельских регионов. Новоприбывшие афроамериканцы – гораздо менее образованные, преимущественно англоговорящие протестанты – собирались в районах выше по течению реки, тогда как цветные креолы осели в старых районах по другую сторону Канал-стрит, ниже по течению. Эти группы соперничали и конфликтовали, но нередко объединялись, чтобы поддержать законодательство эпохи Реконструкции, защищавшее права цветных меньшинств, будь то чернокожие или мулаты, афроамериканцы или афрокреолы.

Все это начало меняться, когда Компромисс 1876 года подвел черту под Реконструкцией[215]. После вывода федеральных войск с Юга белые «Искупители» быстро установили политический контроль над Новым Орлеаном и остальной частью Луизианы. Новая конституция 1879 года отменила многие из законов, принятых сразу после окончания войны и гарантировавших равные права. Однако Искупители (многие из которых позже оказались в составе Комитета Пятидесяти, сыгравшего заметную роль в деле Хеннесси) не спешили с решительными мерами. Опасаясь повторной военной интервенции со стороны властей[216], они далеко не сразу приступили к законодательному закреплению превосходства белой расы (этот термин в то время не имел отрицательных коннотаций для большинства белого населения). Даже в 1884–1885 годах, когда в Новом Орлеане прошла Всемирная промышленная и хлопковая выставка столетия, межрасовые контакты были относительно свободными. Известный гость города, писатель Чарльз Дадли Уорнер, был приятно удивлен увиденным на ярмарке. «Белые и цветные горожане свободно общались. В “день Луизианы” цветные люди приняли полноценное участие в параде и чествовались наравне с другими. Их общества маршировали вместе с остальными, исходя из неписанного принципа равенства в правах»[217].

Но в 1890 году – тогда же, когда мэр Шекспир и его сторонники начали борьбу против итальянского подполья, – белые луизианцы решили, что пришло время восстановить старую расовую иерархию[218]. В этом белую элиту всецело поддержали белые рабочие, уже ощутившие конкуренцию со стороны чернокожих. Они предприняли ряд мер, в результате которых в повседневной жизни между расами возникла нерушимая граница, а цветные креолы лишились положения «срединной касты». Самым зловещим знамением перемен стало возникновение движения сторонников закона о сегрегации на железных дорогах. Естественно, у предложенного законопроекта – Статьи 2 закона 111 законодательства Луизианы от 1890 года – имелась и сильная политическая оппозиция. Но летом 1890 года Закон 111 все-таки был принят, став первым – и, к сожалению, не последним – «Законом Джима Кроу» в Луизиане.

История о том, как действие нового возмутительного закона пришлось испытать на себе юноше по имени Гомер Плесси, светлокожему креолу из района Фобур-трем, хорошо известна[219]. Менее известен тот факт, что арест Плесси 7 июня 1892 года был продуман и осуществлен «Комите де Ситойен», организацией состоятельных цветных креолов. Соучастниками заговора были даже железнодорожный проводник и полицейский, невозмутимо арестовавший молодого сапожника, когда тот отказался покинуть вагон для белых поезда, шедшего по Восточно-луизианской железной дороге. На то, чтобы иск Плесси дошел до Верховного суда, потребовалось много лет, но натиск «законов Джима Кроу» в Луизиане продолжился. В последующие годы были приняты новые законы, притеснявшие чернокожее население штата[220]. Межрасовые браки снова были запрещены. После того как чернокожий боксер в полулегком весе одержал убедительную победу над белым противником, под запрет попали даже боксерские поединки между представителями разных рас. Что хуже всего, возникло движение в поддержку повторного обновления конституции штата, после которого все чернокожие граждане лишились бы права голоса. Когда же в 1896 году Верховный суд наконец рассмотрел дело «Плесси против Фергюсона», его решение оказалось новым ударом: суд утвердил Закон о различных вагонах, на несколько десятилетий законодательно закрепив в Луизиане «раздельные, но равные» условия для белых и черных (как афроамериканцев, так и креолов). Джим Кроу пришел сюда надолго.

В конце 1890-х самопровозглашенные защитники превосходства белой расы избрали своей мишенью еще одно достижение чернокожих – новую музыку, которую играл Бадди Болден и другие прото-джазмены. С точки зрения многих белых горожан эта музыка бросала вызов законам Джима Кроу как в буквальном, так и в символическом смысле[221], поскольку она объединяла белую и черную аудиторию. Джаз был реальным воплощением неповиновения, бунта черных против маргинализации и притеснения их расы. Поэтому он воспринимался как угроза не только респектабельности, но и общественному порядку, установившемуся на Юге после Реконструкции.

Однако организованные попытки уничтожения этой не столь осязаемой формы самоутверждения чернокожих начали предприниматься лишь постепенно, в последующие годы. Пока же белые горожане довольствовались эпизодическими неорганизованными акциями устрашения – налетами на «негритянские притоны» во время выступлений джаз-бэндов или разгоном слушателей уличных концертов. Попытки закрыть известные «негритянские кабаки» на Франклин-Стрит якобы за «антисанитарию», предпринимавшиеся в 1896 году во время очередной эпидемии ветряной оспы, оказались безуспешными[222]. А с открытием двух Сторивиллей в 1898 году появилась надежда на то, что черную джаз-культуру можно изолировать, убрать подальше от глаз респектабельных новоорлеанцев. Во время первого этапа городских реформ все неприличное и нарушавшее принятые нормы если не уничтожалось, то удерживалось в определенных границах[223].

Но контролировать джаз, как и проституцию, было непросто. Через несколько месяцев после открытия Сторивилля, после начала Испано-Американской войны, Бадди Болден со своим ансамблем играл на верфи у Сент-Луис-стрит, провожая полк чернокожих солдат на Кубу. Когда корабль отходил от пристани, ансамбль – с присущей ему экспрессивностью – играл «Home, Sweet Home». И от этой музыки солдат охватила такая ностальгия, что они попрыгали с борта в воду и поплыли к берегу с инструментами в руках. «Говорю вам, так и было, – вспоминал один музыкант. – Парни не выдержали, попрыгали в воду прямо с борта. Потом в реке целую неделю банджо и скрипки плавали»[224].

Конечно, эта история может оказаться отчасти гиперболизированной, но она говорит о силе музыки Болдена, о ее способности нарушать установленный порядок, пришедшейся не по нраву сильным мира сего. Говорят, что после этого случая духовым оркестрам Нового Орлеана навсегда запретили исполнять «Home, Sweet Home» – в джазовом стиле или любом ином. В конце концов, эта песня едва ли помогала убедить юношей покинуть родной дом и отправиться на верную смерть за отечество.

Тогда же, в последние годы XIX века, в Новый Орлеан прибыл еще один чернокожий[225] – чуть старше Болдена – с собственными опасными бунтарскими идеями. Роберт Чарльз не был громкоголосым и эффектным музыкантом: знакомые описывали его как тихого, скромного интеллектуала. Но этот бывший железнодорожный рабочий из Миссисипи не собирался молча терпеть притеснение своей расы. Уже вскоре он бросил белому истеблишменту вызов – гораздо более откровенно, чем Болден, – и на многие годы изменил межрасовые отношения в Новом Орлеане.