Читать книгу Маскарад, или Искуситель - Герман Мелвилл - Страница 15

Несколько лет назад серьёзный американский учёный, будучи в Лондоне, заметил на тамошней вечеринке одного самодовольного щёголя с абсурдной, как ему показалось, лентой в отвороте его костюма, исполненного умных шуток, настолько восхитительных, насколько присутствующие были расположены ими восхищаться. И весьма велик был саван его презрения; но так вышло, что скоро он оказался в углу с этим нахалом, вступил с ним в беседу и, оказавшись весьма плохо подготовленным против остроумия нахала, оказался полностью побеждённым и, впоследствии пошептавшись с другом, выяснил, что нахал оказался почти столь же известной личностью, как и он сам, будучи не менее важным персонажем, чем сам сэр Хамфри Дэви.

Вышеупомянутый анекдот приведён здесь как простое средство, предвосхищающее напоминание читателям о том, что вид весёлого легкомыслия или того, что может сойти за него, до настоящего времени в большей части проявлявшийся у человека в дорожной кепке, возможно, оказался привлекательным из-за более или менее поспешной его оценки; и потому такие читатели при обнаружении того же самого человека теперь будут способны к философским и гуманитарным дискурсам – ни одной простой пары случайных предложений до этого времени не прошло без единогласной поддержки в течение почти всего заседания, – а потому они не смогут, как американский гость, вслед за этим прийти к какому-либо удивительному открытию, несовместимому с их собственным хорошим мнением об их предыдущей проницательности.

Когда повествование торговца закончилось, его слушатель не отрицал ничего в той степени, в какой это затрагивало его самого. Он надеялся, что в рассказике Неудачник надлежащим образом не изучен. Но он попросил рассказать, в каком настроении тот встречал свои предполагаемые бедствия. Он пребывал в унынии или в вере?

Торговец, возможно, не принимал в расчёт последнего вопроса, но ответил, что, если и был Неудачник должным образом подготовлен к своим несчастьям или нет, но был момент, когда он мог сказать за самого себя, что он был повержен, но держался образцово – из-за того только, что, насколько известно, он воздерживался от любых односторонних размышлений о человеческом совершенстве и человеческом правосудии, но в нём была заметна чёткая дисциплина, и временами он бывал в меру жизнерадостным.

Другой на это заметил, что с тех пор, как Неудачник показал пример, абсолютно не согласующийся с точкой зрения человека, его природа оказалась лучше, чем человеческая натура, и она в основном соответствовала его благоразумию (так же как и благочестие, которое при предполагаемом разубеждении тоже становилось весьма заметно), отчего он от филантропии при кратковременном волнении опускался до уровня мизантропов. Собеседник не сомневался также, что на такого человека с его опытом, в конце концов, полностью и благотворно подействовала бы смена обстановки, ведь до сих пор случавшиеся потрясения его веры подтверждали это и сковывали его. Что, конечно, имело бы место, если б Неудачник, наконец, остался удовлетворённым (поскольку рано или поздно так, вероятно, и случилось бы) и если б отвлечение его внимания от его Гонерильи, при всём к нему уважении, не превратилось бы в игру тщеславия. Во всяком случае, описание леди нельзя было по справедливости не расценить как более или менее преувеличенное и до сих пор несправедливое. Правда, вероятно, состояла в том, что она была женой с некими изъянами, смешанными с некими красотами. Но когда изъяны открылись, её муж, совсем не знаток женской природы, попытался использовать произошедший с нею казус вместо чего-то намного более убедительного. Последовал его отказ от заверений и обручения. Акт удаления от неё казался при данных обстоятельствах весьма резким. Короче говоря, имелись, вероятно, маленькие недостатки с обеих сторон, более чем уравновешенные большими достоинствами, и тут нельзя было спешить с суждением.

Когда торговец, странно сказать, выступил против таких спокойных и беспристрастных взглядов и снова с некоторой теплотой выразил сожаление о случившемся с Неудачником, его компаньон не без серьёзности остановил его, сказав, что он никогда не сделал бы так, разве что в наиболее исключительном случае, при признании существования незаслуженного страдания, более долгого, чем предполагалось, вызванного безраздельными стараниями грешника, и такой допуск был по меньшей мере неблагоразумен, отчего для некоторых это могло бы оказать неблагоприятное воздействие на их самые важные убеждения. Не то чтобы эти убеждения вполне закономерно находились под таким влиянием. Ведь обычные явления жизни в природе вещей никогда не могли твёрдо проходить одним путём и пересказывать одну и ту же историю про флаги при пассате; следовательно, если бы признание Провидения, скажем, в любом случае зависело от таких перемен, как каждодневные события, то степень этого признания в рассудительных головах подверглась бы колебаниям – сродни колебаниям фондовой биржи во время долгой и сомнительной войны. Тут он поглядел в сторону своей трансфертной книги и после краткой паузы продолжал. Это было сутью правильного признания божественной природы, как правильного убеждения человека, как того, что основывалось совсем не на опыте, а на интуиции и что возвышалось над погодными зонами.