Читать книгу Обманщик и его маскарад - Герман Мелвилл, Герман Мелвилл - Страница 7

В одном из интересных моментов повествования, когда интерес и настоятельность момента требовали особых усилий от рассказчика, другой человек отвлек его и слушателя от истории. Этот человек с самого начала находился рядом, но до сих пор, судя по всему, на него не обращали внимания.

– Прошу прощения, – сказал он и выпрямился. – Здесь есть еще один, кто может существенно дополнить вашу историю. Не обижайтесь на мое вмешательство.

– Разумеется: долг прежде всего, – последовал добросовестный ответ.

Незнакомец обладал каким-то непреодолимым обаянием. Он стоял поблизости в расслабленной позе, однако его взгляд отвлек человека в сером от увлекательной истории. Обстоятельное изящество его манер, подобное лиственному вязу, стоявшему посреди луга, манило косаря отложить в сторону свои снопы, и обратиться за милостыней к его тени.

Но, хотя это качество нередко встречается среди людей и имеет общий смысл во всех наречиях, в незнакомце оно проявлялось с такой удивительной силой, что он казался пришельцем из далекой страны. Подобная добродетельность, в сочетании с немалым состоянием и жизненным опытом, вероятно, свидетельствовала о том, что он редко переживал физические или нравственные страдания, – а возможно, сама его натура противостояла таким обстоятельствам или вообще исключала их. Что касается остального, то на вид ему было от пятидесяти пяти до шестидесяти лет, но он был высоким, розовощеким, где-то между дородным и толстым по комплекции, с выражением оживленной доброжелательности на лице, – наперекор времени и месту, не говоря уже о его возрасте, – одетым с праздничной роскошью и элегантностью. Подложка его сюртука была из белого шелка, что выглядело бы особенно неуместным, если бы являлось частью портновского замысла, а не символом, – возможно невольным, но показывавшим, что внутри он был еще лучше, чем снаружи, несмотря на превосходную верхнюю ткань. Но одной руке он носил белую лайковую перчатку, но другая рука, без перчатки, выглядела не менее белой. Поскольку на «Фидели», как и на большинстве пароходов, тонкий слой копоти местами лежал на палубе и особенно на перилах, было удивительно, что его руки остались незапятнанными. Но если бы вы какое-то время наблюдали за ним, то заметили бы, что он старается ни к чему не прикасаться. Короче говоря, вы бы заметили, что некий слуга-негр, чьи руки от природы были черными, – возможно, с такой же целью, как мельники носят белое, – выполнял все указания своего хозяина и имел дело с грязью во всех ее проявлениях, но без предрассудков. Но представьте, каковы были бы последствия если бы джентльмен мог бы еще и грешить через своего представителя без последствий для своей репутации! Впрочем, этому не бывать, и даже если бы так было, то никакой рассудительный моралист не помел бы и заикнуться об этом.

Таким образом, есть причина полагать, что этот джентльмен, подобно прокуратору Иудеи, мог спокойно умывать руки, и никогда в жизни не сталкивался с торопливым маляром или неосторожным дворником; в общем, благодаря своей незаурядной удаче, он был очень хорошим человеком.

Не то, чтобы он был неким воплощением Уилберфорса;[37] такая высокая честь, по всей вероятности, не принадлежала ему. Ничто в его манерах не свидетельствовало о праведности. Он был всего лишь добрым, и, хотя это качество ставят ниже праведности, разница между этими двумя понятиями, как можно надеяться, не так уж непреодолима, ибо праведный человек не обязательно является добрым, и на проповедях с церковной кафедры можно слышать убедительные настояния о том, что доброта по своей природе далека от праведности, и природная доброта становится праведной лишь после духовного преображения и обращения к вере. Честные умы, понаторевшие в истории праведности, не станут это отрицать, поскольку сам святой Павел вполне ясно сказал, какому из этих качеств он отдает свое апостольское предпочтение: «Ибо едва ли кто умрет за праведника; за благодетеля, может быть, кто и решится умереть».[38] Поэтому, когда мы повторяем, что этот джентльмен был только добрым человеком, как бы ни возражали против этого суровые блюстители нравов, все же можно надеяться, что его доброта, по меньшей мере, не будет считаться преступным качеством. Во всяком случае, ни один человек, даже праведник, не сочтет правильным отправить этого джентльмена в тюрьму за преступление, каким бы экстраординарным оно ни выглядело, до выяснения всех обстоятельств; всегда остается шанс, что вышеупомянутый джентльмен в конце концов может оказаться таким же невиновным, как и его судьи.

Этот добрый джентльмен с достоинством ответил на приветствие праведника, – то есть, человека в сером, уступавшего ему не столько своим положением в обществе, но скорее, ростом и представительностью. Подобно раскидистому вязу, он распростер над просителем покров своего великодушия; не с чванливой снисходительностью, но с учтивостью, свойственной истинному величию, которое может быть добрым к любому человеку, не унижая его достоинство.

Выслушав просьбу о пожертвовании для вдов и сирот семинолов и получив должный ответ на два-три коротких вопроса, добрый джентльмен извлек объемистый бумажник в добром старом стиле изготовленный из зеленого французского сафьяна с шелковой подкладкой того же цвета и хрустящими новыми банкнотами, прямо из банка, не потертыми и без следов грязных рук. Вложив три девственных купюры в руки просителя, он выразил надежду, что его можно извинить за незначительность вклада; по правде говоря (и это, наконец, объясняло его нарядный вид), он собирался сойти на ближайшем причале, чтобы во второй половине дня присутствовать на свадьбе своей племянницы, поэтому не имел при себе много денег.

Человек в сером собирался выразить благодарность, но добрый джентльмен мягко удержал его от этого и сказал, что это он должен быть благодарен. По его словам, благотворительность была не трудом, но удовольствием а даже потаканием своим слабостям, за что его слуга, большой юморист, иногда журил его.

Последовала беседа на общие темы, связанная с упорядоченными способами творить добро. Джентльмен высказал сожаление, что многие благотворительные организации, существующие по всей стране, не согласовывают свои усилия таким образом, чтобы перераспределять свои средства ради достижения еще большего блага. Такая конфедерация, вероятно, могла бы достигнуть еще лучших результатов при политической поддержке администрации штатов.

Это предложение произвело на его сдержанного собеседника впечатление, наглядно демонстрирующее идею Сократа, что суть души есть гармония; как звучание флейты в гармоничном сочетании с арфой создает приятную мелодию, так и слова, затрагивающие внутренние струны души, воодушевляют ее.

С воодушевлением, более или менее нехарактерным для человека в сером, с учетом его изначально сдержанной манеры в разговорах с людьми, которые оставались глухи к его призывам и аргументам, он стал более энергично развивать свои взгляды, когда увидел благоприятную возможность для этого. Нижеследующий диалог служит примером его искренности, или того, что можно было принять искреннее намерение.

– Сэр, – оживленно сказал он. – Возможно, я опередил вас. Мой проект, похожий на ваш, был отвергнут на Всемирной ярмарке в Лондоне.[39]

– Всемирная ярмарка? Вы там были? Каким образом?

– Сначала позвольте…

– Нет, сначала расскажите, что привело вас на ярмарку.

– Я собирался показать инвалидное кресло моей собственной конструкции.

– Значит, вы не всегда занимались благотворительным бизнесом?

– Разве облегчение человеческих страданий – это не разновидность благотворительности? Я верю в благотворительный бизнес, как вы его называете, но благотворительность не булавка с головкой и острием; это работа, где хороший специалист должен быть компетентным во всех областях. Я разрабатывал мое кресло Протея урывками, между едой и сном.

– Кресло Протея? Пожалуйста, опишите его.

– Мое кресло складное, с откидной спинкой и на поворотных шарнирах, с мягкой набивкой, упругой и эластичной, подающейся от малейшего прикосновения; оно имеет легко регулируемое положение спинки, сиденья, подножки и подлокотников, так что самое беспокойное, – нет, самое истерзанное тело, как физически, так и морально, может обрести в нем желанный покой. Я считал, что страдающим людям необходимо как можно больше узнать о моем кресле, поэтому и отправился на Всемирную ярмарку с моим изобретением.

– Вы правильно сделали. Но как вам пришла в голову идея с креслом?

– Я собирался рассказать вам. После того, как мое изобретение было размещено и внесено в каталог, я смог осмотреть выставку. Пока я наблюдал за блестящей процессией наук и искусств и продвигался через скопление разных народов, то думал, что здесь собралась вся гордость мира. При виде такого изобилия в огромном стеклянном павильоне, у меня возникло глубокое ощущение хрупкости мирового величия. И я сказал себе: «Нужно посмотреть, может ли эта ярмарка тщеславия послужить средством для большего блага и прибыли, чем это было задумано. Может ли она послужить общему делу ради всемирного благополучия?» Иными словами, вдохновленный этой сценой, на четвертый день Всемирной ярмарки я запустил в обращение мой план-проект Всемирного благотворительного общества.

– Впечатляющий замысел. Но, прошу вас, объясните его.

– Всемирное благотворительное общество должно стать организацией, состоящей из делегатов от всех существующих благотворительных обществ и миссий. Главной целью общества будет систематизация мировой благотворительности; для этого нужно отказаться от беспорядочных и нерегулярных добровольных пожертвований, и мировые правительства должны дать обществу полномочия для взимания ежегодного налога на благотворительность со всего человечества. Как и во времена цезаря Августа, весь мир будет платить налог, схема которого будет сходна с подоходным налогом в Англии. Этот налог, как уже говорилось, будет консолидированным сбором всевозможных налогов на благотворительность, – как здесь, в США, налоговые чиновники объединяют налоги штатов, округов, городов и избирателей. После тщательных расчетов я установил, что этот налоговый сбор будет ежегодно пополнять фонд Всемирного благотворительного общества почти на восемьсот миллионов долларов. Далее, этот фонд на ежегодных конгрессах общества будет распределяться по всем благотворительным обществам и миссиям в соответствии с постановления конгресса. Таким образом, по моей оценке, за четырнадцать лет работы на благие дела может быть потрачено одиннадцать миллиардов и двести миллионов долларов, после чего Всемирное общество может объявить о самороспуске, в связи с тем, что во всем мире больше не останется нищих и обездоленных людей.

– Одиннадцать миллиардов и двести миллионов долларов! И все из-за того, что вы пустите шапку по кругу.

– Да. Я не Фурье,[40] изобретатель невероятных схем, но филантроп и финансист, предлагающий филантропический проект с целесообразным финансированием.

– Целесообразным?

– Да. Одиннадцать миллиардов и двести миллионов долларов могут поразить любого обывателя, но не практичного филантропа. Что это такое, как не восемьсот миллионов за четырнадцать лет? А восемьсот миллионов, – что это такое, в среднем, как не один маленький доллар для каждого жителя нашей планеты? И кто, пусть даже турок или даяк, откажется пожертвовать один маленький доллар ради священной благой цели? Восемьсот миллионов? Это больше, чем человечество тратит в год не только для утоления своего тщеславия, но и ради своих несчастий. Только подумайте о войне, этой кровавой расточительнице. Неужели человечество может быть настолько тупым и злонамеренным, что при виде такой грандиозной возможности люди не изменят свои нравы и пожертвуют свои излишки и излишества ради того, чтобы мир стал благословенным, а не проклятым местом? Восемьсот миллионов! Людям не нужно зарабатывать эти деньги, они уже имеют их; людям остается только направить их во благо, а не на зло. И это не потребует никакого самопожертвования. Фактически, в своей массе они не обеднеют ни на фартинг, но несомненно, станут более довольными и счастливыми. Разве не понятно? Вы должны признать, что человечество в целом не состоит из безумцев, а мой проект имеет практическое применение. Кто, кроме безумца, не предпочтет творить добро вместо зла, если ясно, что и то, и другое возвращается к своему творцу?[41]

– Ваша линия рассуждений выглядит достаточно разумной, – сказал добрый джентльмен, поправив золотые пуговицы на рукавах сюртука. – Но со всем человечеством так не получится.

– В таком случае, люди неразумные существа, если они не хотят внимать гласу рассудка.

– Дело не в том. Кстати, судя по манере, в которой вы упомянули о численности населения, складывается впечатление, что согласно вашему всемирному плану нищий и набоб должны в равной мере вносить свой вклад в искоренение нищеты, а язычник должен усердствовать в искоренении язычества и обращении в истинную веру, чем любой христианин. Как это понимать?

– Прошу прощения, но это какой-то софизм. Никому филантропу не нравится, когда его слова превращают в шутку.

– Что ж, тогда я больше не буду шутить. Но в конце концов, насколько я понимаю ваш проект, в нем нет ничего особенно нового, кроме увеличения средств.

– Увеличения и энергичности. Например, я собираюсь кардинально реформировать благотворительные миссии и стимулировать их деятельность в духе Уолл-стрит.

– В духе Уолл-стрит?

– Вот именно. Надо признать, что ради достижения определенных духовных целей бывает необходимо пользоваться прагматическими средствами. Примеры прагматичной политики в мировых проектах не должны сталкиваться с пренебрежением духовных прожектеров. Иными словами, обращение язычников, – там, где это зависит от человеческих усилий, – в рамках мировой благотворительности нужно перевести на контрактную основу. Столько-то средств на обращение индусов, столько-то – на язычников Борнео, столько-то на Африку. Конкуренция послужит здоровым стимулом. Не будет никакой апатии или монополии. У нас не должно быть ни одной благотворительной миссии или общества, о котором клеветники могли бы с минимальным основанием утверждать, что такое-то учреждение выродилось из-за бюрократии и превратилось в нечто вроде таможни. Но главным архимедовым рычагом[42] будет сила денег, привлеченных к делу.

– Вы имеете в виду восемьсот миллионов долларов?

– Да. Видите ли, отдельные микроскопические благодеяния приводят к ничтожным результатам. Я выступаю за волевое благодеяние. Я за то, чтобы облагодетельствовать мир раз и навсегда, и покончить с этим. Только подумайте, мой дорогой сэр, о целом море язычников в Китае! Или о морозном утре в Гонконге, где нищих язычников находят мертвыми на улицах, словно рассыпанные бобы. Быть бессмертным существом в Китае, – не более, чем быть снежинкой в снежном буране. Что такое два десятка миссионеров для такого народа? Щепотка табаку для кракена. Я за то, чтобы послать десять тысяч миссионеров одной партией и обратить китайцев en masse[43] в течение полугода после высадки на берег. Покончив с этим, можно будет перейти к следующей задаче.

– Боюсь, вы слишком исполнены энтузиазма.

– Филантроп обязан быть энтузиастом; чего можно добиться без энтузиазма, кроме посредственности? Опять-таки, возьмем лондонских бедняков. Что такое для этой нищей толпы кусок мяса в одном месте или буханка хлеба в другом месте? Я за то, чтобы для начала выделить им двадцать тысяч коров на мясо и сто тысяч баррелей муки для выпечки хлеба. Тогда они будут сыты, и лондонские бедняки перестанут умирать от голода. И так далее, по всей стране.

– С учетом общего характера вашего проекта, это скорее примеры желаемых чудес, а не чудеса, которые могут произойти.

– Разве эпоха чудес миновала? Разве мир так состарился? Разве он превратился в пустошь? Подумайте о Саре.[44]

– Тогда я Авраам, оскорбивший ангела,[45] – с улыбкой отозвался добрый джентльмен. – Но ваш замысел выглядит смелым до безрассудства.

– Но если смелый план будет осуществляться с соответствующим благоразумием и осмотрительностью, что тогда?

– Вы действительно верите, что эта всемирная благотворительность когда-нибудь осуществится?

– Я уверен, что так и будет.

– Не самоуверенность ли это?

– Помилуйте, слышать такое от христианина!

– Только подумайте о препятствиях!

– Препятствия? У меня есть уверенность в преодолении препятствий, даже горных вершин.[46] Да, я настолько уверен во всемирной благотворительности, что за отсутствием лучшей кандидатуры я назначил себя временным казначеем, и буду рад принимать пожертвования, ибо в настоящее время я намерен распространить еще миллион экземпляров моего план-проекта для всеобщего сведения.

Разговор продолжался; человек в сером поведал о духе благожелательности, который, с учетом тысячелетней надежды для человечества,[47] распространился во всех странах, – во многом так же, как дух прилежного земледельца, воодушевленный предстоящим посевным сезоном, проводит его по полям вокруг фермы. Доминантная нота, затронутая в его душе, продолжала вибрировать с неослабевающей силой. Он стал удивительно красноречивым, энергично жестикулировал и демонстрировал талант убеждения, способный сокрушить гранитные сердца.

Как ни странно, его слушатель, несмотря свойственное ему на необыкновенное добросердечие, оставался невосприимчивым к подобному красноречию, хотя и откликался на откровенные просьбы. Послушав еще несколько минут с благодушным недоверием, пока пароход швартовался у очередного причала, этот джентльмен с жалостливым и наполовину юмористическим выражением вложил в руки собеседника еще одну банкноту; он был милосердным до конца, даже к восторженным мечтам.