Читать книгу Спасти Императора! «Попаданцы» против ЧК - Герман Романов - Страница 5

Было больно и темно. Медленно просыпалось сознание. Он всем телом и душой чувствовал раздирающую боль. Темень в глазах, будто ослепли очи, не видят больше белого света. Еще пронеслась мысль, что помер он, грехи перевесили добрые дела, и угодил не в Царствие небесное, а в страшное место вечного искупления, где постоянно клокочет пламя. Мелькнула мысль и тут же пропала – не грех с оружием в руках супротив бесовской власти подняться, а грех насилию не противиться, когда оно жен и деток малых со свету сводит. А потому не помер раб Божий Семен, не отмерян ему срок в этой жизни. А темнота оттого, что в пещере все свечи задуло…

– Никак из 203-х миллиметров вдарили, – с кряхтением заковырялся рядом Путт, – тады уважают нас, раз на такой калибр не поскупились!

– Получается, мы действительно штабную колонну расколошматили, – с другой стороны послышался голос Поповича, – и за это нас решили в землю урыть. Ну что ж, теперь и подыхать не страшно…

– Погоди отпевать, – несколько раздраженно бросил Путт и позвал негромким голосом: – Шмайсер! Ты жив, барон недоделанный?

– Пока здоров, и даже царапин не получил, – ехидный голос немедленно отозвался из дальнего угла пещеры, – но что дальше будет, не знаю!

– Тогда не спрашивай, а запали свечку, черт знает, где она валяется!

Получив от Фомина тычок по ребрам, Путт заворчал:

– Ты чего, Федотыч? И так все ноет, как будто черти всю ночь на мне плясали…

Договорить он не успел, заново схлопотав от Фомина, но уже увесистую плюху:

– Слышь, ты, – Фомин, кряхтя, усаживался, – языком-то не чеши, а то явится, сам знаешь кто, и точно попляшет на наших бренных телах!

– Да ладно! – Путт смущенно засопел. – Вся эта… – он пожевал, – ситуация такая необычная, что ли, и Марена эта, и болото…

– Час от часу не легче! – Фомин воскликнул в полный голос, закашлялся от пыли. – Тебе, дураку, сейчас по башке дать или сам угомонишься?

– А чего такого-то? Чего я сказал-то?

– А то! – Фомин еще раз покашлял, прочищая горло. – Слышал, как люди мудрые говорят: не буди лихо, пока оно тихо! Это не твои дойчляндские вервольфы и ундины, сказки братьев Гримм про пряничный домик! Ты еще раз её позови, авось и заглянет к тебе на свиданку! С близнятами она нонче помиловалась, и где они? В костяные леса припожаловали за Калинов мост! Или ты предпочитаешь Валгаллу? Тут такие дела всегда творились, что молодые парни вмиг седели…

– Да ну! – Путт нервно хихикнул. – Напущал страху! Тебе бы, дедушка, ребятишек пугать сказками страшными!

– Ну-ну! Сам в штаны не напущай!

– Федотыч! А ты откуда это все знаешь? – Шмайсер как-то незаметно перешел на ты.

– Я же говорил, мы ведали всегда!

– Так ты – колдун?

– Да! – почти заорал Фомин. – Замолчи, а! Так! – он обратился к темноте, но каждый ощутил на себе его взгляд. – Ребята, я не шучу! Давайте прекратим этот разговор! Кто еще ляпнет что лишнего, пеняйте на себя!

– Я же говорил, – пробурчал откуда-то из угла Попович, – колдун!

– Еще раз скажешь такое… – Фомин набрал воздуха в грудь, обдумывая одновременно самые немыслимые кары.

– И кое-что из полезных частей организма тебе больше не пригодится никогда! – резюмировал Попович.

И было это сказано с такой вселенской печалью в голосе, что Фомин не просто засмеялся, а заржал. Следом за ним загоготали, держась за животы, остальные. И напряжение схлынуло, оставив после себя приятное чувство – мы живы сейчас, и этого довольно.

Такова психология солдата во все времена – день прошел, ты живым остался, значит, радуйся. А потому печаль по погибшим скоро проходит, на войне, как нигде, все под смертью ходят, а потому нужно извлекать любую мелочь для радости. Ибо когда убьют, не будет у тебя времени для скорби, ничего не будет, только холмик земли, и то при большой удаче…

– Вот-вот! – Фомин всхлипывал от смеха, утирая слезы. – Живы будем – не помрем! Шмайсер! Хорош лыбиться! Свечку-то запали!

Стрелок-радист зашарился в темноте, с грохотом свалив что-то с печки, и гнусно высказался про данную человеку в ощущения реальность. Видать, больно ушиб колено. И облегчил душу…

– Кстати! Хоть шкура твоя тевтонская, а ругаться по-нашему ты хорошо научился!

– Да ну его, Семен Федотыч! – Путт поморщился. – Слышать порой тошно, как он лается!

Темноту разорвал всплеск света – Шмайсер все же сумел найти свечу и зажечь ее. И, словно сговорившись, все тут же потянулись к жестяному ведру с водой. Пили по очереди, зачерпывая кружкой живительную влагу. После чего дружно задымили припасенными папиросами.

– Зря ты его ругаешь, Андрей! – Фомин улыбался. – Ты вот подумай-ка, какие немецкие ругательства сопоставимы с нашими?

– И то верно! – Путт задумался, перебирая в уме неслабый лексикон. – Наши-то пожиже будут!

– Русский мат изначально обережным был, только потом его похабным смыслом наделили! Душе русской в тяжкую минуту помогает и силы дает!

– Да? – задумчиво протянул Шмайсер. – А он только русским помогает? А остальным?

– Сиди, фольксдойче! – Путт похлопал его по плечу. – Наши обереги, господин фон барон, вон лежат!

Капитан махнул рукой в сторону оружия, тускло поблескивающего в колеблющемся свете догорающей свечи.

– Да! – взорвался Шмайсер. – Я фольксдойче! И что из этого? Задолбал ты меня с этим фольксдойче! Лучше бы я тогда, в Киеве, и регистрироваться не пошел! Знаешь, какие очереди перед конторами «ФоМи» выстраивались? Ты-то немец чистокровный, ариец, мать его, где уж тебе это понять! А я так, полукровка! Меня в Вермахт не взяли, где уж нам в эсэсманы проситься, я же из четвертой, самой ущербной, категории, мне даже фолькслист не выдали! А в зондеркоманды сам не пошел! Скажи мне еще – в эйнзацкоманду «С» охранной дивизии СС, под крылышко к ублюдкам бригаденфюрера доктора Отто Раша записаться нужно было, гетто еврейское во Львове или Яновский концлагерь охранять! Иди, сказали мне в «ФоМи», дядя, ты не немец и паспорт не получишь! Арийскую кровь свою за века испоганили вы, герр Шмайсер! Русскостью от вас за версту прет!

– Что, правда очереди были? – Попович вмешался в разговор.

– Ты, душа моя, кроме коммуняк ничего и не видел! – Фомин похлопал его по плечу. – Я-то насмотрелся в свое время: как только власть сменялась, сразу от роду-племени многие, ой как многие, отказывались, бежали к новой власти в холуи записаться.

– Вот времена были! – Попович уставился в пол.

– А времена всегда одинаковые! – Фомин повернулся к Шмайсеру. – Ты-то в «ФоМи» со своими метриками пошел или запасные документики уже были на истинно арийскую фамилию?

– А ты как думаешь? – Шмайсер зло прищурился. – Шмайсер – это моя родная фамилия, Фридрихом зовут, Федей! Я из таврических немцев, и предки мои в Крыму еще со времен Екатерины Великой жили. Вот тебе истинный крест! – он размашисто перекрестился. – С самого начала оккупации «Фольксдойче Миттельштелле» матерью родной для многих стала! «Управление связей с этническими немцами» герр Гиммлер на широкую ногу развернул! Столько знакомых лиц там встретил!

– Да ну! – Попович покачал головой. – Правда много народу в немцы записаться решило?

– А ты как думал? – Фомин закурил. – На сороковой год на Украине только проживало около полумиллиона этнических немцев, а если посчитать еще Прибалтику и Белоруссию? А Поволжье?

– Откуда дровишки, Федотыч?

– Андрюша, командирам Красной Армии, в качестве друга-товарища давали по особисту, если ты, конечно, в курсе! Так вот, мой топтун болтливым оказался, ляпнул один раз, что если поднимется буря, то сметет нас в один миг вместе с товарищами!

– Погоди! – Путт нахмурился. – Так это мобресурсы-то какие! Куда же Гитлер смотрел?

– А кто его знает? Если свидеться доведется, так спроси! – Фомин пожал плечами. – Только я тебе скажу одно: там еще те остались, кто с Гражданской войны не успокоился! Комиссары, хоть и повычистили таких в тридцатые, постреляли людишек, но вот большая-то часть затаилась, времени смутного дожидаться стала! Вот, – он кивнул на Шмайсера, – и дождалась!

– Да я-то что! – Шмайсер дернулся. – Мы никому не мешали, жили себе тихо…

– Ага! Нараскоряку жили, и нашим, и вашим! – встрял Попович.

– Да пошел ты!

Шмайсер отвернулся к стенке, а механик-водитель открыл рот, чтобы ответить, но встретился взглядом с Фоминым и молча уставился в пол.

Замолчали все надолго. Минут через пятнадцать Попович вдруг спросил:

– А почему они дальше не долбят?

– А кто знает! Шмальнули разок, а теперь задумались. Может, железяка сломалась? Как думаешь, Федотыч?

– Информации маловато. Поживем – увидим.

– Да… – протянул Попович. – Кто ж теперь и разберет! Может, лучше бы сразу померли?

– Да иди ты, знаешь куда? – Шмайсер зло передернул затвор. – Я здесь помирать не собираюсь, у меня еще не все счеты с ними сведены!

– Чего тебе с ними считать? – Путт поднял бровь. – Они – русские, и ты – русский.

– А то, гауптман Путт, что, в отличие от тебя, у меня тут жена… – он помолчал, – была… Я же здесь, в Локте, повстречался с Мариной…

Шмайсер сглотнул ком, потер виски ладонями, лицо искривила гримаса жуткой боли. Но вскоре стрелок-радист собрался с мыслями и очень тихо заговорил:

– Я не говорил вам, но мы с ней собирались повенчаться, жили ведь просто как муж с женой. Я с ее родителями поговорить успел, решали уже, как свадьбу справить. Они в Шемякино с ней жили, дом хороший, пятистенок…

Услышав название села, танкисты вздрогнули, разом побледнели и переглянулись. И было от чего так испугаться…

– Прошлый Первомай кокоревские партизаны там справили. Староста Машуров сразу донес, что моя Марина…

Шмайсер снова сглотнул, дернул кадыком, и тут же рванул воротник гимнастерки непослушными пальцами.

– Они с чекистами, в Шемякино и Тарасовке больше ста душ умертвили, стариков, женщин и детей не щадили!!! На седьмой день мы с боем отбили села, и я нашел свою Марину…

Шмайсер заскрипел зубами, сжав до белизны костяшки кулаков. Гнев, боль, ярость и тоска плескались в его помертвевших глазах.

– Она на восьмом месяце в тягости была, мы дите ждали. Так они ее… А мальчонка наш до сих пор перед глазами стоит…

Страшно смотреть на здорового мужика, что носит в себе такую боль. И молча ее переносит. Если бы ругался, горькую заливал, во все тяжкие пошел, все ему было легче. А тут молчком, больше года…

– Вот после того я их и убивать пошел, чтоб ни одного гада в живых не осталось. И не косись на меня с укоризной, ваше высокоблагородие. В белых перчатках прожить хочешь, Семен Федотыч?

– А тебе от пролитой крови легче жить стало? – голос Фомина резанул хлыстом. – Ты можешь и обязан убивать чекистов, осназовцев, партийцев и прочих сволочей. Но ты не должен был в отместку жечь дома, убивать баб и стариков… Детишек нельзя трогать. Нет на них вины. Нет!!!

От его дикого и яростного крика дрогнули. Они впервые увидели, что их всегда спокойный и рассудительный Федотыч может так гневно взорваться.

– У римлян древних принцип был – разделяй и властвуй. Большевики только этим живут, и благодаря этому их сволочной режим существует. Они Тарасовку с Шемякино только для того вырезали, чтобы мы в ответ кровь в их селах лить стали. И вы купились на это, потянулись ненависть тешить. Но в ней нет жизни, нет! Что вышло – крестьяне звереют и лупят друг друга сейчас до остервенения, а коммунисты ладошки радостно потирают. В Гражданской войне они такое же творили! Еще хвалились изуверской жестокостью. Только не стали мы ответ такой же давать. Да меня, любого офицера или солдата генерал Каппель бы собственной рукой расстрелял, если хоть сотую долю того сделали, что вы в селах за последний год натворили!

Фомин яростно хлопнул рукой по ящику, но опомнился и несколько раз глубоко вздохнул, успокаиваясь. После тихо заговорил:

– Раз мы решили устроить здесь свою жизнь без Гитлера и Сталина, то не должны были в сволочей оборачиваться. Мы же за другую жизнь деремся, в которой справедливость должна быть. А потому суд строгий должен быть, как тот, по которому двух немецких солдат в Локте повесили за убийство. И что?! Да утерлись фрицы, не стали войну у себя в тылу начинать. На это мы решились, потому надо правосудие вершить дальше, как бы нас ни провоцировали, а не карателей посылать. А так ни Богу свечка, ни черту кочерга. Эх, все не так…

– Но защищаться нужно! Глотку им, что ли, подставлять, чтоб ее резать было удобнее? Как баранам покорным?!

– Нужно! Я с тобой не спорю. Но не деревни жечь. Нельзя в карателей превращаться! Нельзя в крови новую жизнь начинать! Не бывает такого! Нельзя, я тебе повторяю, не выбирать методов! А еще лучше, как коммуняки, любые методы хороши для достижения цели! Понимаешь, мы с ними тогда на одну доску стали! Про ложку дегтя слыхал? Ненужная жестокость все достигнутое замарывает. Помнишь тюрьму, Тоньку-пулеметчицу, суку и тварь поганую? Так вот – она людей из пулемета кладет за стакан спирта, а ты за утоление ненависти. Вроде разница, а посмотришь пристальнее, ан нет! Зачем ты души невинные губил? Жену не воротишь, а вот грех на душу такой взял, что вовек не отмолишь. Я воюю справно, только я не каратель. А ты зачем осназу и чекистам уподобился?! Они только за это должны быть тебе по гроб благодарны, что стал по их сволочным правилам жить!

В пещере наступила звенящая тишина, стало слышно, как с потолка падают капли воды. Все ждали взрывного ответа от Шмайсера на гневную отповедь Фомина, но вспышки не последовало. Радист судорожно вздохнул и обмяк. Кулаки разжались…

– Ладно, давайте остынем, сынки. Сделанного уже не воротишь. Одно скажу – нас так и так всех кончат без суда и следствия, да еще живодерами обзовут. Им неважно – воевали мы как солдаты или карателями были. Им неважно, для нас это главное. Пред Ним предстанем, Его суд для нас суровым, но справедливым станет. В одно верю – сейчас наше дело помоями обольют, а пройдут года, десятилетия, и потомки вспомнят о нас, и пусть их приговор нелицеприятным будет, но честным. Я так скажу – мы воевали не за Гитлера и даже не столько против Сталина. Мы воевали за будущее России, в которой не будет людоедского режима, а несчастный и обманутый народ наш заживет нормальной жизнью. И такое будущее настанет, они не смогут народ вечно дурачить и убивать. Не смогут, ибо Бог не в силе, а в правде. А потому и жить, и воевать, и умирать мы должны честно.

Фомин заговорил проникновенно, глаза блестели, его лицо светилось той узнаваемой отрешенностью, с которой только русские люди могут всходить на эшафот.

– Ты так говоришь, Федотыч, словно агитируешь! – Путт скривился. – Вот ты говоришь – Родина? Нас сколько? Горстка! И сметут красные Локоть, как клопа ты давишь! Нет! – он горько махнул рукой. – Тебе это может и Родина, а мне…

– Это наша земля, наша, и за нее мы должны так гордо умереть, чтоб коммунистам тошно стало. А насчет Локтя… Я говорил вам, что я местный, но ты, – Фомин ткнул Путта в грудь, – вот что послушай! В апреле 1918 года к нам в Локоть дошло известие, что нашего государя-императора Михаила Александровича содержат в Перми. И потому мой батюшка решил вступить в любой отряд Красной Армии, что в те края должен отправиться, и постараться помочь государю бежать. Уже тогда мы чуяли, что большевики убьют его, слишком опасно было царское имя для их власти. И я попросил отца взять меня с собой, ибо не мог оставить своего крестного в руках этой сволоты…

– Твой крестный отец император Михаил Александрович?! – потрясенно воскликнул Шмайсер.

– Да, – просто ответил Фомин и, расстегнув пуговицы на вороте, достал золотой крестик. – Вот этот крест, он мне его самолично на шею повесил. Правда, этого я не помню, понятное дело, тогда младенцем был. Потому отец мне не отказал, с собою взял. Мы добрались до Нижнего Новгорода, затем отправились по Волге. По пути вступили в отряд добровольцами, и нас вместе с латышами и солдатами отправили в Пермь, куда прибыли в начале июня.

Слушали танкисты напряженно, даже покурить забыли.

– Так вот, прибыли в Пермь, но не успели: государя вывезли неизвестно куда! В ночь на тринадцатое июня царя отвезли в Мотовилиху и там убили. Об этом спустя восемь лет узнал от чекиста, дружок которого на казни присутствовал. Троцкист, меня в эту шайку вербовал, вот и разговорился в откровенности. Уж больно я им тогда нужен был. Убийством государя нашего стал предо мной похваляться, царский медальон тайком показал.

– И что? – с интересом спросил капитан.

– Да ничего! Напоил сучонка до омерзения и домой провожать пошел. А по пути задушил и в старую канализацию скинул, обобрав до нитки. Его через год нашли, кое-как опознали, только на грабителей, коих в столице тогда было превеликое множество, списали. Чтоб его в аду на трех сковородках жарили! Тварь, она и есть тварь… Понимаешь, Путт, мы все им мстим, – он обвел глазами сидящих, – каждому из нас они душу железом каленым выжгли! Вот только мне еще тошнее от того, что мы тогда не спасли императора! Ведь если бы он бежал, если бы смог спастить, может и жизнь наша, и история по-другому сложились бы! А ты говоришь Родина!

Фомин устало опустил голову.

– Да! Дела! – Шмайсер потрясенно курил. – Ты, Федотыч, считай, в своих руках будущее России держал… Ведь если бы… Ведь можно было все тогда изменить!

– Да не трави душу! – Фомин закурил. – Если бы не бы, было бы кабы! Кстати, Путт, надеюсь, ты не за Дойчлянд фатерланд умирать будешь?

– Да какой я, к чертям, немец! – капитан тяжко вздохнул и взмахнул рукой. – Бабка у меня русская!

– Погоди! – вскинулся Шмайсер. – Так ты не чистокровный немец?! Ах ты ж, падла! – он с размаху хлопнул себя по коленке. – У меня-то и мать, и отец немцы, хоть и обрусели за долгое время. И род наш не из дворянских, хотя и задолбал ты меня с этим «фон бароном»! А ты-то вообще, значит, на четверть русский?!

– Да! – Путт понурил голову.

– Нет, ну! – Шмайсер потрясенно таращил глаза. – Ты!!! Ты мне все уши прожужжал с этим фольксдойче, в морду каждый раз тыкал! Нет, ну… – он шумно выдохнул. – Ну, ты и мерзавец!

– Ну, чего теперь? – Путт развел руками. – Ну, дай мне в морду, чтоб успокоиться!

– Ага! – Фомин почесал порядком уже отросшую щетину. – На дуэль его еще вызови, Федюня! Или ты Фридрихом теперь величаться предпочтешь? Один ты у нас теперь немцем остался!

Попович прыснул:

– Майн либен Фридрих!

– Вот ведь, а! – Шмайсер все не мог успокоиться и поэтому пропустил колкости в свой адрес. – А язык-то! Твой немецкий явно природный, лучше, чем у меня. А так язык в школе не учат.

– А я и не учил его. Я с детства с немецкими мальчишками рос. Мой батя в Коминтерне революции устраивал, в германской секции. А потому в нашем доме немцев было пруд пруди. И все то из компартии Германии, то из Рот Фронта, то еще откуда. С женами и детьми. И в школе нашей московской занятия на немецком языке вели. На русском-то часть эмигрантов совсем не разговаривала.

Попович громко присвистнул, а Фомин со Шмайсером от удивления раззявили рты. Первым опомнился Фомин.

– Зовут-то тебя как? Понятно, что Путт – это не настоящая фамилия!

– Да как сказать! Ты, Федотыч, в самую точку углядел, один лишь Андреем меня называя. Да я и привык к своей теперешней жизни, сжился с личиной, имя настоящее почти забыл. Я же здесь по документам – Андреас Путт, а по жизни – Андрей Путь, яблоко от яблони, так сказать…

– Да! – протянул Фомин. – Как я понимаю, мы все решили исповедь друг другу учинить. Потому истина нашей изнанки на свет вылезла. Удивил ты меня, сильно удивил. И как же ты с такой биографией в РОНА оказался?

– Исключительно по трусости и малодушию, – ответ Путта привел всех в крайнее изумление – что-что, а упрекнуть капитана в таком поведении они не могли, благо было время узнать друг друга.

– Я в институте на последнем курсе учился, когда война началась…

– Так ты говорил, что только девятилетку окончил? – Шмайсер удивленно поднял брови.

– Ты тоже много чего говорил! – огрызнулся Путт. – Собака, говорят, брешет – ветер носит! Так вот, нас всех, кто военные сборы проходил в танковых войсках, тут же забрали, а мне отец бронь выхлопотал. Отказался я от нее и пошел добровольцем. Может, и сейчас воевал бы в Красной Армии, если бы не окружение под Киевом. Горючки нет, снарядов нет, немецкие танки прорвались от Десны. В общем, бросили мы оставшиеся танки и стали пехотой. В селе остановились, а утречком нас эсэсовцы накрыли тепленькими. Выгнали, как баранов, построили, а напротив автоматчики встали. Офицер выходит и говорит: «юде и комиссарен ист?» Мы все отвечаем, что нет, мол. А он смеется, говорит, что врать нехорошо. Да еще торопит с ответом, – Путт вытер лоб рукавом. – Рядом со мной политрук стоял, переодетый в солдатскую гимнастерку. Свою форму со звездами на рукавах он сразу снял, как в окружение попали. Стоит и трясется от страха, как овечий хвост. А до того такие речи держал да горланил, что всех научит умирать за Сталина и партию! Семенова, командира моего взвода, пристрелил из нагана, заподозрил, что тот панику сеять, когда нас окружили, вздумал. А как подвело, так жидко и обгадился. Пока я на него косил взглядом, грохнул выстрел. Эсэсовец солдата в лоб застрелил и на второго ствол навел. Тот на меня показал, вот, говорит, наш сержант, у него комсомольский билет в кармане. Тут меня до самой задницы пробрало…

По лицу Путта обильно потек холодный пот, словно и сейчас капитан оказался под пистолетным дулом, которое смертельным зевом уставилось ему прямо в лицо.

– А офицер улыбается и что-то тихо бормочет. А у меня все чувства до того обострились, разобрал, что оберштурмфюрер детскую новогоднюю считалку шепчет. Ну, я ему и говорю – ежик под елкой, а киндер ждут муттер. Немец пистолет опустил и удивленно так говорит: «Вы знаете немецкий?!» А я ему в ответ заявляю, что я чистокровный немец, хоть и родился в России. Андреас Путт так и появился на свет. Документики-то я сразу выкинул, как в окружение попал! И тут же железо стал ковать, пока горячо, вижу, что он отвлекся на мое заявление. Говорю ему – чего комсомольцев стрелять, если рядом настоящий комиссар стоит и тем более жид по матери. И политрука толкаю вперед, прямо на обалдевшего эсэсовца.

Путт непроизвольно дернул плечом, словно снова кого-то толкнул, и его лицо скривилось в гримасе. Нехорошая улыбка растянула губы.

– Политрук жидковат оказался, упал на колени и обосрался. Да с таким газовым выхлопом, что офицер стрелять не стал, в сторону отошел. А другие посмотрели на это дело и начали выталкивать из строя коммунистов. Но многие сами вышли – достойно повели себя. Оберштурмфюрер обратился ко всем пленным, которых добрая сотня была. И сказал, что у нас есть пять минут, чтоб голыми руками всех вышедших умертвить. Кто откажется, умрет. Если все откажутся, всех убьют. Стоим, молчим, головы опустили. Офицер одному говорит: «Будешь убивать?» Тот головой покачал, и тут же получил пулю в лоб. Эсэсовец задает тот же вопрос второму солдатику…

– И что? – жадно спросил Шмайсер.

– А тот как заорет: «Мужики, чего нам за коммунистов умирать!» И хрясь одного по уху. Тот в ответ. Ну, тут десяток и рванули на помощь. Да оно и понятно – надо только кому-то первым начать. Остальные стояли, покуда по ним очередью не вдарили и двоих не убили. Только теперь до всех дошло, что это не шутка. Набросились всем скопом, голыми руками, зубами рвали. Один, правда, не хотел, и его тут же пристрелили. И все – кончились бойцы Красной Армии, убивцами и палачами окровавленными сделались. Всех этой кровью повязали – хитрой сволочью эсэсовец оказался.

Путт вздохнул и вытер рукавом пот со лба. Остальные переглянулись – история капитана была дикой, но то, что она истинна, сейчас не сомневались. Но чтобы вот так – это в голове просто не укладывалось.

– Вначале в полиции служил, а потом меня в Локоть случайно занесло, и в бронедивизион попал…

– Самозванцы вы, братцы. Шмайсер в русские подался, ты в немцы. – Фомин почесал затылок. – Вы уж определитесь на будущее.

– Теми останемся, при своих, – недовольно буркнул Шмайсер. – Только мы не самозванцы, мы каратели. Не зазорно из одного котелка хлебать?

– Не зазорно! У самих грехов достаточно, – резко ответил ему Фомин, чувствуя, что нужно повернуть разговор в другое русло. – Давайте, ребята, по-прежнему, чины и звания нам не нужны уже!

– И то верно, Федотыч! – Путт пожал ему руку. – Лады?

– Лады!

Тем временем Попович взял кружку, черпнул воды, карябнув жестью днище, выпил залпом:

– Воды совсем мало осталось!

– И я о том же! – Фомин повернулся к остальным. – Ладно, разговоры потом вести будем. Сейчас надо снаружи тихонько осмотреться и водички набрать. Он встал с ящика, взял свой ППС, пристегнул набитый патронами магазин и передернул затвор. Путт немедленно проделал ту же процедуру с ППШ, а Попович, кряхтя и охая столетним дедом, взял в руки самозарядную винтовку. И лишь Шмайсер предпочел вооружиться солиднее, взяв проверенный ДТ.

А вот гранаты танкисты убрали – применять их в пещере или длинном извилистом проходе сродни безумию самоубийцы. Если осколками не посечет, то от взрыва оглохнуть начисто и сознание потерять запросто можно, с тяжелой контузией в придачу.

Вооружились до зубов, все понимали, что осназовцы их так просто не оставят. Чекисты на выдумки горазды, оставлять роновцев живыми на острове не будут…

Фомин продвигался по проходу осторожно, вслушиваясь в темноту. Только мелкая каменная крошка хрустела под подошвой тяжелых армейских ботинок. Еще пять шагов, и поворот, а через пару шагов туннель снова извернется, и появится светлый проем пещерного зева. Но эти шаги еще надо сделать, осторожные и тихие, мало ли что.

Фомин остановился, прислушался и шагнул. Ботинок, неожиданно для него, с хода уткнулся в непреодолимую преграду. Он не удержал равновесия, ткнулся лицом вперед. Но падение было остановлено каменной преградой, непонятно откуда взявшейся. Из глаз посыпались искры, и Семен Федотович упал назад. Причем сильно ударился пятой точкой о каменный пол, застонав от боли.

– Что там такое?! Федотыч, что с тобой? – тихий шепот Путта показался Фомину криком. Сзади послышалось чирканье спички о коробок, и тонкий язычок пламени осветил проход.

– Твою мать! – изумленно воскликнул Шмайсер и выронил горящую спичку из дрогнувших пальцев.

– Ферфлюхте!!! – Путт был не менее эмоционален, а Попович за спиной добавил по матушке.

Крупные каменные глыбы плотно забили до самого свода.

– Это все, ребята! Стала пещера эта нашим последним пристанищем. Обратной дороги для нас нет!