Читать книгу Жизнь. Новеллы - Ги де Мопассан - Страница 6

По поводу последних лет жизни Мопассана досужими людьми было высказано много недоказанных утверждений, неуместных гипотез и корыстных инсинуаций; между тем именно в этом вопросе нужна самая большая осторожность.

Усердие журналистов, стремящихся не столько к правде, сколько к сенсации, и любопытство публики, жадной до разоблачений и нетребовательной к их качеству, создали вокруг трагического конца Мопассана целые легенды.

Огромное количество документов и свидетельств, собранных и опубликованных в недавнее время одним из самых горячих поклонников писателя бароном А. Лумброзо, дают возможность восстановить до известной степени истину.

Не претендуя на полную картину развития болезни Мопассана, эти страницы могут указать, однако, на то, что болезнь подкрадывалась к писателю давно и что первые симптомы ее относятся к годам его юности.

Уже в 1878 г. Мопассан жаловался Флоберу на необычайное общее переутомление. Уже в первые годы пребывания его в Париже, несмотря на цветущий вид, многим приходилось подмечать в нем ту грусть, которая составляла одну из черт его беспокойной натуры. Однообразие жизни его угнетало, и он пил горькую сладость разочарования. В начале 80-х гг. XIX в. у Мопассана начинает портиться зрение. Флобер, узнав об этом, был очень обеспокоен, рекомендовал ему отдых, посылал его к врачам. За несколько дней до своей смерти он написал Мопассану: «Продолжаешь ли ты страдать глазами? Через неделю у меня будет Пуше; он сообщит мне подробности о твоей болезни, в которой я совершенно ничего не понимаю». К середине 80-х гг. XIX в. расстройство зрения усиливается и мешает Мопассану работать. Он советуется с врачом-специалистом, который за временным поражением зрения усматривает нечто более серьезное и грозное. «Это незначительное на первый взгляд страдание (расширение одного зрачка) указало мне, – пишет Ландольф, – благодаря функциональным расстройствам, которыми оно сопровождалось, на печальный конец, ожидающий молодого писателя…» Одно время Мопассану пришлось бросить совсем писать и пригласить секретаря-женщину, писавшую под диктовку. Тоска по гаснущему свету выражена во многих его произведениях.

Убедившись в наличии симптомов, грозивших весьма серьезными последствиями, Мопассан не подумал, однако, подчиниться какому-либо режиму, который принес бы ему некоторое облегчение. Его образ жизни всегда был далек от идеала умеренности, в который не укладывалась его могучая натура. Уже в 1876 г. Флобер писал ему: «Я предлагаю вам вести более умеренный образ жизни – в интересах искусства… Беречься! Все зависит от цели, которой человек хочет достигнуть. Человек, посвятивший себя искусству, не имеет права жить как остальные люди…»

К несчастью, Мопассан в это время более, чем когда-либо, повиновался требованиям своих чувств. Словно предчувствуя близкий конец, он находил наслаждение и удаль в том, чтобы переходить границы обычного и возможного для человеческих сил. Произведения Мопассана этого периода дышат грубою чувственностью, полны тем, что в жизни человека есть самого первобытного, место любви заступает в них инстинкт. Здоровье Мопассана подорвано чрезмерною работою. В последние десять лет он писал ежегодно от полутора до двух тысяч страниц. Вся эта жизнь, вместе взятая, в силу какого-то несчастного заблуждения, именовалась здоровьем и мудростью Мопассана.

Когда же, с тоскою в душе, он стал подмечать в себе истощение и утомление, то в ужасе перед надвигавшеюся ночью начал искать того возбуждения, которого должен бы был всеми силами бежать; он бросился на все яды, способные дать забвение страданий, и иллюзию жизни, и наслаждение новыми творческими образами. Не подлежит сомнению, что Мопассан в борьбе с тем нервно-мозговым истощением, которое он начинал ощущать, прибегал к эфиру, морфию, кокаину и гашишу. Он не употреблял их непрерывно, но все же, по собственному его признанию, у него есть, если не целые произведения, то отдельные страницы, написанные под влиянием этих наркотиков (например, отдельные места в «На воде»).

К эфиру Мопассан начал прибегать в качестве лекарства против страшных невралгий. Мало-помалу он привык к нему, а впоследствии, несомненно, стал им злоупотреблять. Не раз описывает он подробно и его действие. То не сон, не грезы, не болезненные видения, вызываемые гашишем или опиумом. То – необыкновенное обострение мышления, новая манера видеть вещи, судить и оценивать жизнь, с полною уверенностью в том, что эта манера и есть истинная. Это возбуждение сопровождается радостью и опьянением. Мопассан с благодарностью вспоминает это состояние, сменявшее собою его тоску и страдания. Но наряду с этим он удостоверяет, что в этом искусственном возбуждении есть новые ощущения, опасные, как все, что чрезмерно напрягает и возбуждает органы чувств человека. Не отказываясь от своей личности, не опьяняясь экстатическими грезами эфира, хлороформа или опия, Мопассан стал иногда в простых ароматах – в «симфониях запахов» – искать неведомых и сладких ощущений. Каждый аромат будил в нем особое воспоминание или особое желание. Он называл их «симфонией ласк».

Более важную роль, однако, чем все эти излишества, которым предавался Мопассан, если только они в свою очередь не были проявлениями болезни, играла в его судьбе наследственность. Не раз поднимался этот вопрос, не приводя, однако, к той откровенности, которая в таких случаях необходима и желательна. От расследований подобного рода в среде лиц, близких писателю, приходится отказаться. Но на основании признаний, которые ныне опубликованы и часть которых подтверждена доказательствами, нужно заключить, что Ги де Мопассан был обременен тем, что врачи называют «тяжкою наследственностью», которая в соединении с его образом жизни могла постоянно угрожать ему перспективою прогрессивного паралича.

Уже в ранних произведениях Мопассана встречаются болезненные порывы, навязчиво звучит ужас смерти, с которым он борется всею силою своей логики. Из года в год, через «Под солнцем», «Бродячую жизнь», через некоторые мрачные страницы «Милого друга», «Нашего сердца», «Сестер Рондоли», «Орля», «Бесполезной красоты» можно проследить развитие и капризы болезни, а также и отчаяние человека, чувствующего, как расшатывается его воля, как омрачается его рассудок.

Совпадая с его страстью к путешествиям, в нем мало-помалу развивается вкус к одиночеству. Эта страсть растет в нем и становится все болезненнее. Между 1884 и 1890 гг. нет книги, в которой не звучала бы эта мрачная нота. Отдельные места в «Монт-Ориоль», в «Сильна как смерть», такие рассказы, как «Ночь», «Одиночество», «Гостиница», целые главы в «На воде», «Под солнцем», «Бродячей жизни» – все это лишь новые вариации на старую тему. Но одиночество в свою очередь печально. «Одиночество, – пишет сам Мопассан, – опасно для интеллектуальных работников… Когда мы подолгу остаемся одни, мы наполняем окружающую нас пустоту призраками». К чему уходить в себя, перерывать всю жизнь? Разве душа художника в мире не обречена на вечное одиночество? И разве для того, кто умеет видеть, вся жизнь не является горьким зрелищем непроницаемости людей и предметов? Любовь сближает тела, но не сближает души. То, что верно относительно любви, верно относительно всех ласк. «Все люди идут рядом через события, но никогда ничто не в силах слить воедино два существа, – говорит Мопассан, – невзирая на тщетные, хотя и неустанные усилия людей, с самых первых дней мира, – усилия разбить тот ад, из которого рвется их душа, замкнутая навеки и навеки одинокая, – усилия рук, губ, глаз, уст, обнаженного трепещущего тела, усилия любви, исходящей поцелуями».

Внезапно среди того молчания, в котором он жаждал уединиться, он услыхал «внутренний, глубокий и отчаянный крик». Он ждал его и встретил, трепеща от ужаса. Этот голос кричал в нем «о крушении жизни, о бесплодности усилий, о слабости ума и бессилии тела». Этот таинственный голос, который Мопассан услыхал однажды ночью на яхте «Милый друг» – не более как символ. То было на самом деле страшное нервное возбуждение. Но Мопассан не стал противиться ему, а, наоборот, с этой поры отдался всецело панике чувств и бреду ума. Ужас входит в его жизнь наряду с потреблением наркотических средств. В этом стремлении к тому, что способно его терзать, многие видят один из любопытнейших симптомов невроза, который его подтачивал.

Произведения, где Мопассан описывает страх, многочисленны; о них одних можно написать целый этюд. Рассказывая свои кошмары и рисуя свои призраки, Мопассан делает это, однако, с некоторою неуверенностью, колеблясь, что само по себе является уже залогом их искренности и «подлинности». Из боязни показаться смешным, он словно отступает перед начатою исповедью. Несообразность приводимых фактов успокаивает его; вырванные из той обстановки, которая делала их правдоподобными, они уже не внушают ему того ужаса. Ясность слов и логика фраз рассеивают их туманность. Поэтому все подобные рассказы, хотя и написанные «кровью сердца», представляются автором в виде загадок, в виде вопросов, поставленных публике («Он?», «Кто знает?»). Автор словно говорит читателю: «Читай, смейся над моею слабостью, над моим ужасом, над моим безумием сколько угодно; но, главное, помоги мне разобраться в самом себе, помоги крикнуть со всею силою правды и логики, что рассказы мои не более как призраки, фантазии, бред больного!»

До сих пор, однако, Мопассан, среди своего одиночества, среди своих предчувствий смерти, не терял власти над собою. Но мало-помалу сознание собственной личности начинает ускользать от него; и этот решительный момент находит отражение в его творчестве. Критика при разборе «Орля» не раз указывала, насколько рассказ этот ценен в качестве документа к истории болезни автора. Три рассказа, написанные с промежутками в три года, являют симптомы медленного угасания писателя. Рассказ «Он?» рисует читателю явление, известное в науке под названием «внешняя автоскопия»[4]; оно состоит в том, что человек видит самого себя. В «Он?» Мопассан рассказывает, как, вернувшись однажды вечером после долгого дня, проведенного в одиночестве и нервном возбуждении, герой рассказа находит дверь квартиры отпертой; войдя в комнату, он видит человека, сидящего в кресле и греющегося у камина. Он протягивает руку, чтобы опустить ее на плечо сидящего, – кресло пусто… С этой минуты во мраке ночей он будет жить в невероятном страхе увидеть снова таинственного двойника, созданного его воображением.

В 1889 г. Мопассан в реальности оказался жертвою такой галлюцинации. В то время как он сидел за письменным столом, дверь его кабинета отворилась и в комнату вошла его собственная фигура, села против него, опустив голову на руку и начала диктовать то, что он писал. Когда он кончил и встал с места, видение исчезло. Эта галлюцинация совпадает с эпохой появления у Мопассана характерных симптомов прогрессивного паралича.

Герой рассказа «Орля» – больной человек, с ускоренным пульсом, с расширенными зрачками, с трепещущими нервами; его преследует ужасное ощущение грозящей опасности, ожидание неведомого несчастия или смерти. Это ощущение принимает образ, хотя и невидимый, но присутствие которого герой рассказа постоянно чувствует. Он внушает герою рассказа поступки, ускользающие от контроля логики, он садится в его кресло и переворачивает страницы его книги, он по ночам выпивает воду из его графина и срывает в саду цветок, к которому автор протягивает руку. Но последний не видит около себя тени в виде человека; он только угадывает присутствие вблизи деспотического существа, в которое до известной степени переходит он сам. В конце концов, вся жизнь его сводится к одному желанию: во что бы то ни стало и какою бы то ни было ценою – будь то железом, ядом, огнем – избавиться от страшного товарища, прозванного им «Орля».

Дополнением к этим вещам служит рассказ «Кто знает?», появившийся после «Орля», – в 1890 г. В нем мы находим последний вид галлюцинации. Событию предшествует «таинственное предчувствие, овладевающее человеком в минуты, когда он должен увидеть нечто необъяснимое». Однажды ночью герой рассказа присутствует при фантастической процессии: его мебель таинственным образом покидает его дом. Самая нелепость и невозможность подобного факта успокаивает его, и он начинает считать себя просто игрушкой галлюцинации. Но на другой день он удостоверяет реальное исчезновение мебели, которую вскоре находит у одного антиквара в Руане. В ту минуту, как он собирается выкупить мебель и арестовать хозяина лавки за покупку краденого, и то и другое исчезает с невероятною быстротой. Наконец, несколько времени спустя, мебель сама возвращается на прежнее место в дом владельца. Этот рассказ производит потрясающее впечатление. Здесь автор не относится уже сознательно к непонятным фактам, не пытается уяснить их себе, – он пассивен и без сопротивления входит в область таинственных неведомых сил.

Рассказ «Кто знает?» – последний из написанных Мопассаном.

Против надвигающегося безумия Мопассан искал спасения. Герой рассказа «Он?» хочет жениться из трусости, чтобы чувствовать вблизи себя по ночам живое существо, к которому можно обратиться с вопросом или несколькими словами. Позже он ищет необходимого отдыха и рассеяния в путешествиях. Но все бесполезно. Тогда перед невозможностью уйти от страшного врага впервые возникает у него мысль о смерти («Тогда… тогда… надо, чтобы я убил себя!» («Орля»)). Все это мы находим и в жизни Мопассана. Он не был женат, но мы знаем, что общества некоторых женщин он искал, стараясь спастись от одиночества. Он путешествовал. Но мы видели, что даже в пустыне он не мог избавиться от преследовавшей его тоски и тревоги. Он сделал попытку убить себя в последнюю светлую минуту, не желая пережить погибшего разума, но силы изменили ему.

Безумие Мопассана было замечено окружающими лишь к концу 1891 г. перед его попыткой к самоубийству. Но тревожные признаки нервного расстройства проявлялись гораздо раньше. В 1889 г., вернувшись из Африки, Мопассан заявлял друзьям, что считает себя вполне здоровым. В следующем же году, однако, здоровье его сразу изменилось к худшему. Он худеет, цвет лица приобретает кирпичный оттенок, а взор – болезненную неподвижность. Когда они вместе с Э. Золя и Э. Гонкуром отправились на открытие памятника Флоберу и подплывали по Сене к Руану, указывая на реку, над которой клубился густой утренний туман, Мопассан воскликнул: «Моим прогулкам в лодке по этому туману я обязан тем, что имею теперь». Видевшие его на открытии памятника (многие – в последний раз) не могли обмануться относительно его участи. Он стоял перед статуей своего учителя – осунувшийся, похудевший, дрожа от стужи в этот ноябрьский день. Его с трудом можно было узнать.

Нервное возбуждение все росло, раздражительность усиливалась и между 1888 и 1891 гг. достигла крайних пределов. Целыми месяцами он не мог спать.

В июне 1891 г., по совету врача, Мопассан отправился в Дивонн, но вскоре вернулся обратно, объясняя свой отъезд наводнением, будто бы затопившим его комнату, и упорством врача, не желавшего прописать ему холодные души Шарко, которых он требовал. Матери он писал из Дивонна (последнее, по-видимому, письмо): «Мой дом, как, впрочем, и все заведение, открыт всем ветрам с озера и с ледников. И вот мы терпим дожди и холод снегов, благодаря которым у меня возобновились все страдания, особенно головные боли. Однако души необыкновенно меня укрепили и заставили даже пополнеть» (27 июня 1891 г.).

Пребывание в Дивонне, а затем на водах в Шампеле – последние этапы его сознательной жизни. Доктора и друзья, однако, тщательно скрывают от него истинное положение и сущность его болезни. В Шампеле Мопассан проявлял уже некоторую эксцентричность, отказывался исполнять предписания врача, продолжал требовать ледяные души. Часто описывал он свои наслаждения эфиромана и показывал ряды флаконов, с помощью которых он устраивал себе «симфонии запахов». Но временами у него бывали светлые промежутки. Поэт Доршен, также пользовавшийся водами Шампеля, вспоминает один трагический вечер, когда можно было считать Мопассана почти выздоровевшим. Мопассан обедал у Доршена; он принес с собою рукопись романа «Анжелюс», с которою почти не расставался; в течение двух часов после обеда он рассказывал свой роман с необыкновенною логичностью, красноречием и сильно волнуясь. Рассказ был так ясен, так полон, что девять лет спустя Доршен мог дать подробный пересказ и анализ романа. Под конец вечера Мопассан заплакал. «Плакали и присутствовавшие, – говорит Доршен, – видя, какой талант и сколько любви и нежности было еще в этой душе… В голосе, словах и слезах Мопассана было что-то молитвенное, что-то стоявшее выше ужаса жизни и страха небытия… А через несколько дней он указывал на разбросанные листки своей рукописи и с мрачным отчаянием говорил: “Вот первые пятьдесят страниц моего романа. Скоро год, как я не могу написать ни строчки дальше. Если через три месяца книга не будет окончена, я себя убью…”»

Из Шампеля он уехал в Канны, и здесь в течение некоторого времени ему казалось, что он выздоравливает; но осенью болезнь снова усилилась; в ноябре он видел, что все кончено. Друзьям, навещавшим его в это время, он давал понять, что с этой минуты ничто не в силах уже его обмануть и что у него хватит мужества освободиться самому. Провожая своего друга Эредиа и прощаясь с ним, Мопассан сказал: «Прощай, до свиданья! Нет, прощай!» И с геройским подъемом прибавил: «Мое решение принято. Я не буду долго тянуть. Не хочу пережить самого себя. Я вступил в литературную жизнь, как метеор. Я уйду из нее, как удар молнии».

У него хватило еще сил высказать свою последнюю волю. 5 декабря он пишет парижскому поверенному: «Я так болен, что боюсь умереть на днях», посылает ему завещание, но затем решает оставить завещание у каннского нотариуса, у которого хранились все семейные бумаги, и просит парижского поверенного снестись с последним.

Начиная с этой минуты можно было постоянно ожидать катастрофы.

Она разразилась 1 января 1892 г.

Накануне Рождества Мопассан дал обещание приехать обедать к матери, жившей на вилле Равенель, вблизи Ниццы. В эту минуту он казался спокойным, весело говорил о своих планах и просил мать сделать ему извлечение из романов Тургенева для статьи, которую он собирался писать. Внезапно решение его изменилось. В день Рождества он не поехал в Ниццу, а провел его на острове Св. Маргариты в обществе двух дам, сестер, из которых одна занимала большое место в его жизни и которые на следующее утро уехали в Париж. Можно догадываться, сколь трагично было это последнее свидание. Мопассан вернулся в Канны.

Теперь он дал обещание матери приехать к ней в день Нового года. Но 1 января, чувствуя себя больным, отказался от этого намерения. Уступая, впрочем, просьбам слуги, желавшего вырвать его из горького одиночества, рассеять и успокоить, Мопассан поехал в Ниццу. Вот что рассказывает об этом печальном свидании госпожа Мопассан: «В день Нового года Ги приехал, с глазами, полными слез, и обнял меня с необычайным жаром. Все время после полудня мы провели в беседе о тысяче вещей; я не замечала в нем ничего особенного. Только позже, за обедом, наедине, я увидела, что он бредит. Несмотря на мои мольбы, на мои слезы, вместо того чтобы лечь в постель, он решил тотчас же ехать обратно в Канны. Прикованная к дому болезнью, я молила его: “Не уезжай, сын мой, не уезжай!” Цеплялась за него, валялась у него в ногах. Он последовал за своим навязчивым видением. Я смотрела, как он удалялся во мраке ночи… возбужденный, безумный, в бреду, направляясь неизвестно куда. Мое бедное дитя!»

Противясь мольбам матери, Мопассан тотчас же после обеда велел подать экипаж и уехал в Канны на свою виллу «Изер». Едва войдя в дом, он заперся в своей комнате; обеспокоенный слуга хотел остаться вблизи него, Мопассан его отослал. Понимая, что один он не в силах будет защитить своего господина от самого себя, он позвал на помощь двух матросов с лодки «Милый друг». С большим трудом удалось им втроем удержать больного в постели до прихода доктора. Состояние возбуждения все усиливалось… Пришлось прибегнуть к горячечной рубашке. Больного решили перевезти в лечебницу.

Прежде чем увезти его в Париж, по рассказу Лумброзо, друзья сделали последнюю попытку пробудить сознание в его угасшей памяти, в его расстроенном мозгу. Знали, как страстно он любил свою яхту «Милый друг» – покорную слугу его поездок: быть может, вид яхты вернет его на несколько минут к действительности, быть может, она вырвет у него несколько связных слов. Его вывели на берег. Яхта тихо покачивалась на волнах. Голубое небо, прозрачный воздух, изящный профиль лодки – все это, казалось, несколько успокоило Мопассана. Выражение его лица смягчилось. Он долго, с грустью и нежностью смотрел на яхту. Шевелил губами, но ни один звук не вырвался из его уст. Его увели. Несколько раз он оборачивался, чтобы взглянуть еще на «Милого друга».

То было его последнее «Прости» могучей и дикой жизни, которую он так любил и которую хотел охватить чересчур страстным, безумным объятием. С этой минуты все, что он любил, все радости, все желания, все смертоносные страсти его угасали в нем медленно, в молчании ночи. Могильный покой небытия окутал все.

Последовала 18-месячная агония… Друзья навещали его в лечебнице доктора Бланш в Париже, куда он был помещен, принося оттуда время от времени сведения о его состоянии. Они были все менее и менее утешительны.

6 июля 1893 г. Ги де Мопассан тихо скончался.