Читать книгу Панегирик - Ги Дебор - Страница 3

«Что касается его плана, мы практически уверенно можем заявить об отсутствии такового: автор пишет почти наугад, перемешивает факты, излагает их бессвязно и беспорядочно. Когда он рассказывает об одной эпохе, то перемежает это событиями иного времени; пренебрегает обоснованиями своих обвинений или похвал; принимает на веру без столь необходимого историку скепсиса ложные суждения, вызванные предвзятостью, соперничеством или враждой, а также преувеличения, сделанные по прихоти или из злого умысла; приписывает одним людям поступки, другим – слова, несовместимые с их характерами и положением в обществе; никогда не ссылается ни на каких иных свидетелей, кроме самого себя, и признаёт авторитетными лишь свои собственные утверждения…»

ГЕНЕРАЛ ГУРГО «Критический анализ творчества графа Филиппа де Сегюра»

На протяжении всей своей жизни я не просто был свидетелем бурных времён, острых социальных конфликтов и огромных разрушений; во всём перечисленном я принимал участие. Безусловно, этого было достаточно, чтобы даже самые логичные из моих слов и поступков никогда не снискали всеобщего одобрения. Но, я полагаю, некоторые из них были поняты превратно.

Клаузевиц в начале исследования, посвящённого истории кампании 1815 года, описывает свой метод следующим образом: «В процессе критического изучения любых стратегических решений самое главное – точно поставить себя на место действующих лиц; правда, это зачастую представляет собой большую сложность». И самое сложное – узнать «все обстоятельства, в которых находились действующие лица» в конкретный момент, чтобы иметь возможность здраво оценить последовательность решений, принятых ими в ходе ведения войны: почему они сделали то, что сделали, и что они могли бы сделать иначе. Поэтому прежде всего необходимо понять, к чему они в первую очередь стремились и, конечно же, о чём им было известно; не забывая также и о том, что они чего-то в этот момент не знали. А ведь не знали они не только предстоящего результата своих действий в столкновении с неприятелем, но и многих факторов, которые, оставаясь полностью скрытыми, тем не менее оказывали своё влияние – таких как диспозиция и сила противоборствующего лагеря; в сущности, они не могли дать точной оценки даже своим собственным силам, возможности которых могут быть определены лишь в момент их применения – но в результате такого применения эти возможности могут не только быть проверены, но и кардинально измениться.

Человек, осуществивший что-либо со столь далекоидущими последствиями, зачастую был практически единственным, кто знал о некоторых весьма важных аспектах, в силу разных причин сохранявшихся в тайне; в то время как отдельные детали впоследствии были забыты, просто потому, что те времена прошли, или люди, знавшие о них, покинули нас. И даже свидетельства ныне живущих участников не всегда доступны: один не может подобрать слов для описания, другой занят реализацией более насущных задач или амбиций, третий, возможно, боится, а остальные слишком заботятся о собственной репутации. Скоро вы увидите, что ни одно из этих препятствий меня не смущает. Я собираюсь рассказать о том, что сделал, говоря как можно более хладнокровно о причинах, вызвавших столько страстей. Несомненно, многие – если не все – несправедливые упрёки в этот момент будут сметены подобно пыли. И я убеждён, что общие контуры истории моего времени проявятся более отчётливо.

Мне придётся вдаваться в подробности. Это может занять достаточно много времени, я не отрицаю всей эпохальной величины этой задачи. Я потрачу столько времени, сколько потребуется. Тем не менее я не буду говорить словами Стерна из начала «Жизни и мнений Тристрама Шенди», что планирую «не спешить, – но идти тихим шагом, сочиняя и выпуская в свет по два тома моего жизнеописания в год; – и, если мне ничто не помешает и удастся заключить сносный договор с книгопродавцем, я буду продолжать эту работу до конца дней моих»³. Безусловно, я не желаю отягощать себя обязательствами публиковать по два тома в год и не собираюсь гарантировать какой-либо темп работы, пусть даже и менее поспешный.

Мой метод будет очень прост. Я расскажу о том, что я любил; и в свете этого проявится и станет достаточно понятным всё остальное.

«Хоть коварное время и заметает свои следы, но идёт оно быстро», писал поэт Ли Бо, добавляя: «похоже, что твой нрав по-юношески весел, но волосы уже совсем седы; так на что же тебе жаловаться?»⁴ А я и не собираюсь жаловаться на что-либо, и уж тем более на то, как я прожил свою жизнь.

И тем более я не собираюсь заметать следы, оставленные мною на протяжении жизни, поскольку считаю их эталонными. Немногие решались на то, чтобы точно и в деталях рассказать, какой была познанная ими жизнь, ввиду множества препятствий, встречающихся на этом пути. И это будет, возможно, ещё более ценно в настоящее время, когда столь многое изменилось с катастрофически быстрой скоростью; в эту эпоху, когда практически все точки отсчёта и ориентиры внезапно исчезли вместе с самим основанием, на котором зиждилось старое общество.

В любом случае, мне легко быть искренним. Здесь нет ничего, способного вызвать у меня хоть толику смущения. Я никогда не воспринимал всерьёз господствовавшие среди моих современников ценности, а сегодня уже никто и не сочтёт их достойными внимания. Возможно, в силу своей излишней скрупулёзности, Ласнер⁵, на мой взгляд, преувеличивал свою непосредственную ответственность за насильственную смерть очень небольшого числа людей, когда писал Жаку Араго: «Даже с руками по локоть в крови я думаю, что я стою больше, чем большинство из встреченных мною людей». («Но вы были с нами на баррикадах в 1832 году, месье Араго. Вспомните монастырь Сен-Мерри… Вы не знаете, что такое бедность, месье Араго. Вы никогда не голодали», чуть позже ответили рабочие на баррикадах июня 1848 года, правда, не самому Жаку Араго, а его брату, который прибыл, чтобы подобно римлянину отчитывать их о недопустимости восстания против законов Республики.)⁶

Нет ничего более естественного, чем принять себя самого за точку отсчёта, расположенную в центре мира; посредством этого человек обнаруживает способность к осуждению всего этого мира, пренебрегая его лживыми отговорками. Достаточно лишь определить точные пределы, ограничивающие эту силу: какое место человек занимал в обществе и движении времени, что он сделал и что он познал, какие страсти повелевали им. «Кто же в таком случае может правдиво описать какое-нибудь происшествие, кроме тех, кто сам его пережил?»⁷ Столь удачное замечание сделал автор прекраснейших мемуаров XVII века, который не избежал нелепых упрёков в том, что, повествуя о своих поступках, не пытался создать видимость беспристрастной объективности; он подкрепил своё утверждение, процитировав мнение президента де Ту, согласно которому «верить можно лишь историям, написанным людьми, у которых достало искренности говорить правду о самих себе»⁸.

Может показаться удивительным, что я как будто то и дело сопоставляю себя в разных аспектах с великими умами иных эпох или просто с известными историческими личностями. Это не так. Я не претендую на сходство с кем-либо и считаю, что нынешняя эпоха мало чем похожа на прошедшую. Но многие персонажи прошлого, во всём их разнообразии, до сих пор широко известны. Иными словами, они представляют собой набор общепонятных человеческих типажей или их наклонностей. Тот, кто не знаком с ними, способен легко о них разузнать; и умение быть понятным читателю всегда является добродетелью писателя.

Мне придётся весьма активно пользоваться цитатами – ни в коем случае не для придания веса собственным утверждениям, но лишь для того, чтобы всесторонне продемонстрировать, из чего состояли описываемое мною приключение и моя персона. Цитаты полезны в периоды господства невежества или мракобесия. Незакавыченные отсылки к разным считающимся общеизвестными текстам (которые мы можем наблюдать в классической китайской поэзии, у Шекспира и Лотреамона) надлежит оставить до лучших времён, более богатых умами, способными распознать и оригинальную фразу, и её новое значение в нынешнем контексте. Сегодня, когда далеко не каждый способен понять иронию как таковую, существует риск того, что авторство такой фразы (возможно, процитированной поспешно и неточно) припишут тебе самому. Старомодную строгость точных цитат я рассчитываю компенсировать их филигранным подбором. Они будут возникать в тексте там, где это уместно; ни один компьютер не смог бы подобрать их для меня с той же точностью и разнообразием.

Те, кто желает поскорее написать очередной пустой текст для газеты или книги, который всё равно никто не будет читать до конца, воодушевлённо нахваливают стиль разговорной речи, потому что он кажется им гораздо более современным, прямолинейным и доступным. Но они попросту не умеют разговаривать, да и их читатели тоже. Причина этого кроется в том, что язык, используемый современным обществом, являет собой лишь редуцированное подобие, избранное средствами массовой информации и включающее около шести или восьми фраз, повторяемых по разным поводам, и менее двухсот слов, большинство из которых являются неологизмами, причём этот словарь обновляется на добрую треть каждые полгода. Всё это способствует достаточно быстрому достижению определённого единомыслия. Напротив, я со своей стороны собираюсь писать легко и непринуждённо – как будто в мире нет ничего более естественного и простого – используя тот язык, который я усвоил, и которым в большинстве случаев общаюсь. Не мне его менять. Цыгане справедливо полагают, что человек обязан говорить правду только на своём языке: для лжи предназначен язык врага. Дополнительное преимущество: опираясь на обширный корпус классических текстов, опубликованных на французском языке в течение пяти столетий до моего рождения, но особенно в последние два, всегда можно будет адекватно перевести мой текст на любой язык будущего, даже когда французский станет мёртвым языком.

В наши дни ни для кого не секрет, что те, кто готов утверждать что попало, всегда будут делать это как попало. Бесконечное увеличение форм современного господства настолько повлияло на стиль его высказываний, что если раньше понимание хода мрачных рассуждений власти долгое время было привилегией интеллектуалов, то теперь оно поневоле стало доступным даже тем людям, которые славятся своим скудоумием. Именно в этом смысле стиль этого текста будет служить подтверждением истинности моего рассказа о моём времени. Тон изложения сам по себе будет достаточной гарантией, поскольку каждый поймёт, что лишь прожив такую жизнь можно овладеть подобным мастерством изложения.

Достоверно известно, что Пелопоннесская война действительно произошла. Но мы знаем о её безжалостном характере и её уроках лишь благодаря Фукидиду. Перепроверить это никак невозможно – но этого и не требуется, ведь достоверность фактов и последовательность мыслей автора были настолько хорошо усвоены современниками и ближайшими потомками, что даже иной свидетель счёл бы себя недостойным усомниться в толковании событий или хотя бы придраться к деталям.

И я полагаю, что то же самое относится к той истории, которую я собираюсь поведать. Потому что ещё долгое время никто не осмелится оспорить сказанное мной по любому поводу – идёт ли речь об обнаружении хотя бы малейшей неточности в фактах или о том, что по какому-либо вопросу можно было бы высказать иную точку зрения.

Сколь бы ни была банальной эта процедура, но я считаю необходимым в первую очередь чётко и ясно обозначить завязку: время и общий контекст начала истории, которую я затем, в соответствии с её темой, не премину окружить пеленой хаоса. Можно с уверенностью предположить, что многое из того, что проявляется в юности, становится верным спутником на долгие годы. Я родился в 1931 году в Париже. В то время финансовое состояние моей семьи сильно пошатнулось из-за последствий мирового экономического кризиса, начавшего своё долгое шествие в Америке несколькими годами ранее; остатка средств могло хватить лишь на то, чтобы протянуть до моего совершеннолетия, – как, в общем-то, и произошло. Так что, по сути, я родился практически банкротом; я прекрасно знал, что мне не стоит рассчитывать на наследство, и в итоге я его действительно не получил. Однако я просто не придавал даже малейшего значения этим довольно абстрактным проблемам будущего. Таким образом, на протяжении своей юности я медленно, но неуклонно приближался к жизни, полной приключений, – целенаправленно и с открытыми глазами, если, конечно, можно сказать, что в то время у меня были раскрыты глаза на этот вопрос, а также на большинство других. Я даже не мог думать об изучении какой-либо из специальностей, дающих возможность устроиться на работу, поскольку все они казались мне чуждыми или противоречащими моим взглядам. Больше всех на свете я почитал Артура Кравана и Лотреамона, и я прекрасно знал, что все их друзья презирали бы меня, если бы я согласился учиться в университете или смирился с участием в творческой деятельности; и если бы у меня не было таких друзей, я бы, конечно, не позволил себе довольствоваться компанией каких-либо других. Доктор никаких наук, я категорически воздерживался от какой-либо принадлежности к кругам, считавшимся тогда художественными или интеллектуальными. Следует признать, что мои заслуги в этом отношении подкреплялись грандиозной ленью, а также моими весьма ограниченными способностями справляться с работой, связанной с подобной карьерой.