Читать книгу Черный кот. Три орудия смерти (сборник) - Гилберт Честертон - Страница 6

Шесть людей сидели за небольшим столиком, и компания эта казалась до того разношерстной и случайной, словно все они, пережив каждый свое кораблекрушение, случайно оказались вместе на одном маленьком необитаемом островке. По крайней мере, море окружало их со всех сторон, поскольку в некотором смысле их маленький островок находился на другом острове, большом летучем острове, похожем на Лапуту[19], и был одним из множества столиков, рассеянных по обеденному салону «Моравии», этого гигантского морского чудовища, несущегося сквозь ночь и нескончаемую пустоту Атлантического океана. Людей, оказавшихся в эту минуту рядом, не связывало ничего, кроме того факта, что все они плыли из Америки в Англию. По меньшей мере двоих из них можно было назвать знаменитостями, остальных – людьми малозаметными, а кое-кому подошло бы даже определение «сомнительная личность».

Первой знаменитостью был профессор Смайлл, крупный специалист в некоторых областях археологии поздней Византийской империи. Курс лекций, читанный им в одном американском университете, признан наиболее надежным источником даже в самых авторитетных европейских храмах науки. Его литературные труды пропитаны таким зрелым и образным восхищением европейской историей, что люди, незнакомые с ним лично, при первой встрече вздрагивали, услышав его американский акцент. И все же в некотором смысле его можно было назвать типичным американцем: длинные светлые ровные волосы, зачесанные назад, полностью открывали большой квадратный лоб, на лице – любопытное смешение озабоченности с готовностью к неожиданному и стремительному рывку. Чем-то он напоминал льва, расслабленно готовящегося к следующему прыжку.

В компании присутствовала только одна женщина, и была она (как часто величали ее газетчики) прирожденной хозяйкой, поскольку за этим, как, впрочем, и за любым столиком, держалась со спокойной, если не сказать царственной уверенностью. Леди Диана Уэйлз являлась знаменитой путешественницей по тропическим и другим странам. Однако, несмотря на столь неженское занятие, сейчас во внешности ее не было ни малейшего намека на грубость или мужеподобность. В ее красоте чувствовалось что-то тропическое: тяжелая грива огненных волос, наряд из тех, которые журналисты зовут смелым, а на ее умном лице глаза блестели ярко и живо, как у тех женщин, которые задают вопросы на политических собраниях.

Остальные четыре фигуры рядом в столь блистательном присутствии поначалу казались всего лишь тенями, но при ближайшем рассмотрении производили другое впечатление. Одним из них был молодой человек, внесенный в корабельный список пассажиров под именем Пол Т. Тэррент. Это типичный американец, которого скорее даже можно было бы назвать типичной противоположностью американца. Наверное, каждая нация порой порождает этакий антитип, своего рода ярко выраженное исключение, подтверждающее национальную самобытность. В Америке так же искренне уважают труд, как в Европе уважают войну. Для американцев работа имеет некоторый флер героизма, и лентяй там почитается за человека второго сорта. Антитип становится заметен именно своей редкостью. Он считается «денди», или на местном наречии «пижоном»: богатым прожигателем жизни, который во многих американских романах выписан в образе жалкого злодея. Пол Тэррент производил впечатление человека, единственным занятием которого была постоянная смена костюмов. И действительно, переодевался он в день раз шесть, изысканный светло-серый костюм его уступал место такому же, но на тон светлее или темнее, подобно тончайшим изменениям в серебре сумерек. В отличие от большинства американцев, он носил очень аккуратную короткую кудрявую бородку, и, в отличие от большинства денди, даже одного с ним склада, впечатление производил скорее мрачное, чем яркое. В его молчаливости и в его хандре было что-то почти байроническое.

Следующую пару путешественников можно вполне естественно объединить в один тип, поскольку оба они были лекторами-англичанами, возвращавшимися из поездки по Америке. Одного из них называли Леонардом Смитом, и, судя по всему, это был средней руки поэт, но высокого полета журналист. Вытянутой формы голова, светлые волосы, он был прекрасно одет и явно умел ухаживать за собой. Второй настолько от него отличался, что производил в некотором роде даже комичное впечатление, ибо был невысок, плотен и настолько же молчалив, насколько его спутник – разговорчив. Вдобавок он имел черные моржовые усы. Однако, поскольку в свое время он одновременно обвинялся в ограблении и восхвалялся за спасение румынской принцессы, едва не угодившей в когти ягуара в его странствующем зверинце, благодаря чему его имя сделалось известно в великосветских кругах, стало как бы само собой подразумеваться, что взгляды этого человека на Бога, на прогресс, на собственные молодые годы и на будущее англо-американских отношений станут интересны обитателям Миннеаполиса и Омахи.

Шестой и самой неприметной фигурой был маленький английский священник по фамилии Браун, который с нарастающим вниманием прислушивался к разговору.

– А вот я думаю, – говорил Леонард Смит, – ваши византийские исследования, профессор, смогут пролить свет на ту могилу, которую обнаружили где-то на восточном побережье, кажется, рядом с Брайтоном. Брайтон от Византии, конечно же, далеко, но я читал, будто там то ли стиль захоронения, то ли способ бальзамирования оказался византийским.

– Наука о Византии еще только начинает развиваться, – сухо ответил профессор. – Вот все говорят о специализации, мне же специализация представляется сложнейшей штукой в мире. Возьмем, к примеру, данный случай. Как может кто-нибудь утверждать, что хоть что-то знает о Византии, если не изучил досконально римскую культуру, существовавшую до нее, и ислам, появившийся после? Почти все арабское искусство является порождением позднего византийского искусства. Да возьмите хотя бы алгебру…

– Ну уж нет! – решительно вскричала единственная женщина за столом. – Меня алгебра никогда не занимала и сейчас совершенно не интересует, но меня ужасно интересует бальзамирование. Я была с Гаттоном, когда он открыл вавилонские гробницы, и с тех пор у меня появился жуткий интерес ко всевозможным мумиям, древним захоронениям, ну и так далее. Лучше расскажите нам что-нибудь об этом, прошу вас!

– Гаттон был необычным человеком, – сказал профессор. – Вообще это интересная семья. Его брат, тот самый, который стал членом парламента, был не просто политиком. Я никогда не понимал фашистов, пока не услышал его знаменитую речь об Италии.

– Наш маршрут не проходит через Италию, – с нажимом произнесла леди Диана, – стало быть, вы направляетесь в то местечко, где обнаружили эту могилу. Это в Суссексе, кажется?

– Суссекс – довольно большое графство по сравнению с остальными английскими графствами, – заметил профессор. – Он прекрасно подходит для пеших путешествий. Просто удивительно, какими огромными кажутся суссекские холмы, когда поднимаешься на них.

Тут как-то вдруг все разом замолчали, и через какое-то время женщина произнесла:

– Пойду-ка я на палубу.

Она встала и направилась к двери. Мужчины тут же последовали ее примеру. Лишь профессор немного задержался. Последним из-за стола встал священник, который предварительно аккуратно сложил салфетку. Когда они таким образом остались наедине, профессор неожиданно обратился к своему компаньону:

– А по-вашему, каков был смысл этого небольшого разговора?

– Что ж, – улыбнулся отец Браун, – раз уж вы спросили, не скрою, меня кое-что удивило. Может быть, я и ошибаюсь, но вся компания трижды пыталась вывести вас на разговор о бальзамированном теле, которое, как говорят, нашли в Суссексе. Вы же, со своей стороны, очень любезно предлагали поговорить сначала об алгебре, потом о фашистах, а потом – о горных пейзажах Суссекса.

– Проще говоря, – сказал на это профессор, – вы подумали, что я готов разговаривать на любую тему, кроме этой. И были совершенно правы.

Какое-то время профессор помолчал, глядя на скатерть на столе, после чего вскинул голову и принялся быстро говорить – лев наконец решился на прыжок.

– Прошу вас выслушать меня, отец Браун, – сказал он. – Я считаю вас самым умным и самым благородным человеком из всех, с кем мне приходилось встречаться.

Отец Браун был истинным англичанином и, как любой англичанин, услышав в свой адрес такой неожиданный, откровенный и по-американски прямой комплимент, совершеннейшим образом растерялся. В ответ он промямлил что-то нечленораздельное, поэтому профессор продолжил с той же категоричной искренностью:

– Видите ли, в чем дело, с этой могилой все как будто очень просто. Средневековая христианская гробница, судя по всему, захоронение какого-то епископа, найдена под небольшой церковью в Далэме на суссекском побережье. Местный приходской священник оказался неплохим археологом-самоучкой, он изучил могилу, и сейчас ему известно намного больше, чем пока что знаю я. Говорят, что захороненное тело было забальзамировано, причем таким способом, который широко применялся греками и египтянами, но был неизвестен на западе, особенно в те времена. Поэтому у мистера Уолтерса (так зовут приходского священника) и возникла мысль насчет византийского влияния. Однако, кроме этого, он упомянул и еще кое-что, заинтересовавшее меня еще больше.

Вытянутое серьезное лицо археолога вытянулось еще сильнее и сделалось еще серьезнее, когда он, сдвинув брови, снова опустил взгляд на скатерть и стал водить по ней пальцем, точно изучая планы каких-то древних, давным-давно умерших городов с их храмами и могилами.

– Только вам и никому другому я могу рассказать, почему я не хочу обсуждать это дело с посторонними людьми и почему, чем больше желания поговорить об этом они проявляют, тем осторожнее я себя веду. Я узнал, что в гробу была найдена цепь с крестом. С виду это самый обычный крест, но на его оборотной стороне изображен некий символ, который до сих пор имелся лишь на одном кресте в мире. Он имеет отношение к самому раннему периоду христианства и, как считается, указывает на то, что еще до прибытия в Рим Петр основал папский престол в Антиохии. Как бы там ни было, я считаю, что во всем мире существует еще только один такой крест, и принадлежит он мне. Да, я слышал рассказы о том, что на нем якобы лежит какое-то проклятие, но я не обращаю внимания на подобные разговоры. Проклятие не проклятие, но я знаю наверняка, что с этой вещью действительно связан некий заговор. Хотя в заговоре этом участвует только один человек.

– Один человек? – удивленно повторил отец Браун.

– Один сумасшедший, насколько я знаю, – кивнул профессор Смайлл. – Это довольно длинная и довольно глупая история.

Он снова на какое-то время замолчал, выводя на скатерти архитектурные планы, а затем продолжил:

– Наверное, будет лучше начать с самого начала – вдруг вы увидите что-нибудь такое, на что я не обратил внимания. Все началось много лет назад, когда я был занят кое-какими исследованиями на Крите и греческих островах. Почти все я делал собственными руками, лишь изредка прибегая к помощи местного населения, доверяя им лишь самую грубую и незначительную работу. Иногда я в прямом смысле работал в полном одиночестве. И вот один раз я наткнулся на целый лабиринт подземных ходов, в конце которого обнаружил груду каменных обломков, кусков орнамента и разрозненных гемм, которые посчитал остатками какого-то древнего алтаря. Там же я нашел любопытный золотой крест. Я повернул его и увидел, что сзади на нем изображен ихтис, ранний христианский символ в виде рыбы. Только рисунок этот отличался от того, как этот символ обычно изображали в древности. Мне показалось, что он был выполнен более реалистично, что ли. Так, словно древний художник хотел не просто изобразить некую овальную форму, как это принято, а действительно старался придать своему рисунку сходство с настоящей рыбой. С одной стороны изображение было сплюснуто, и это было уже не графическое украшение, а своего рода примитивная, грубая зоология.

Чтобы вкратце объяснить, почему эта находка показалась мне такой важной, придется познакомить вас с целью тех раскопок. Во-первых, велись они на месте старых раскопок. Мы искали не только древности, но и следы охотников за древностями. У нас были причины думать (по крайней мере по мнению некоторых из нас), что эти подземные ходы (в основном минойского периода, как и тот знаменитый лабиринт, который считается тем самым лабиринтом Минотавра) не были погребены под землей и забыты со времен Минотавра до наших дней. Мы полагали, что в эти подземелья, можно даже сказать в эти подземные города и деревни, когда-то уже проникали какие-то люди с какими-то неизвестными нам целями. Насчет этих целей существуют разные предположения: одни считают, что кто-то из императоров приказал раскопать их из простого научного любопытства, другие – что во времена поздней Римской империи, когда расцвело пышным цветом дикое азиатское идолопоклонничество, какая-то из безымянных манихейских сект или кто-то еще проводил там оргии, которые нужно было скрывать от солнца. Я отношу себя к числу тех, кто верит, что эти подземные ходы в свое время использовались как катакомбы. То есть мы полагаем, что во время религиозных преследований, которые, как огонь, распространились по всей Римской империи, в этих древних каменных языческих лабиринтах скрывались от гонителей первые христиане. Вот почему я так разволновался, когда нашел там древний золотой крест и увидел на нем рисунок. И каково же было мое удивление, даже счастье, когда я, развернувшись и направившись обратно вверх к выходу, посмотрел на голые каменные стены этого бесконечного узкого хода и увидел еще одно изображение рыбы, более грубое, но, если такое возможно, еще более узнаваемое.

Чем-то оно напоминало окаменевшую рыбу или какой-то другой доисторический организм, навеки впечатанный в застывшее море. Я не мог понять, почему у меня возникла эта аналогия, в общем-то, с простым рисунком, нацарапанным на камне, пока вдруг не осознал, что в уме уподобил первых христиан рыбам, немым рыбам, живущим в мире кромешной тьмы и тишины. Они были загнаны глубоко под землю, где царят беззвучие и мрак.

Каждому, кто когда-либо ходил по каменным подземельям, знакомо ощущение, что тебя преследуют чьи-то шаги. Эхо доносится до тебя сзади или спереди такими явственными звуками, что человеку практически невозможно поверить, что он под землей один. Я уже свыкся с этим эффектом и какое-то время почти не обращал на него внимания, пока не заметил символический рисунок на стене. Я остановился, но в тот же самый миг чуть не остановилось мое сердце, потому что хоть ноги мои и прекратили движение, отзвук шагов продолжал доноситься.

Тогда я побежал. Призрачные шаги тоже ускорились, но мне показалось, что они не совпадали с моими, как должно быть, когда звук отражается от стен. Я снова остановился, шаги тоже замерли, но я готов поклясться, что остановились они на какой-то миг позже, чем должны были. Я что-то крикнул, кажется, спросил, кто там, и услышал ответ, но это был не мой голос.

Звук пришел из-за угла камня прямо передо мной, а потом, пока длилась эта странная погоня, я все время замечал, что звуки и голос всегда доносились из-за какого-нибудь поворота впереди меня. То небольшое пространство, которое мог осветить мой маленький электрический фонарь, всегда было пустым, как пустая комната. В таких вот условиях, на ходу, и проходил разговор. Я не знаю, с кем разговаривал, но говорили мы долго, пока не показался первый проблеск дневного света, и даже тогда я его не увидел. Но начало лабиринта было испещрено бесчисленными отверстиями, проломами и расщелинами, так что он легко мог бы незаметно проскользнуть мимо меня и снова скрыться в подземном пещерном мире. Я только знаю, что вышел из лабиринта на совершенно пустые уступы огромной скалы, похожие на гигантскую мраморную лестницу. Они оживлялись лишь зеленью растений, которая казалась еще больше метафорической, чем чистота камня, и чем-то напомнила мне восточное нашествие, распространившееся по угасающей Элладе. Я посмотрел на безупречно синюю морскую гладь, солнце светило ярко и ровно, вокруг не было ни души, стояла совершеннейшая тишина, ни одна травинка не дрожала, потревоженная движением, нигде не мелькнула даже тень чего-либо живого.

То был странный и страшный разговор. Поразительно личный и глубокий и в то же время такой обыденный… Это существо, бестелесное, безликое, безымянное, называло меня по имени, беседовало со мной в этих криптах и пещерах, где мы были похоронены заживо, так же спокойно и невозмутимо, как если бы мы сидели в креслах в каком-нибудь клубе. Но оно пообещало убить меня или любого другого, к кому в руки попадет крест со знаком рыбы. Неизвестный откровенно признался, что не напал на меня там, в лабиринте, лишь поскольку знал, что у меня под рукой был заряженный револьвер, он не хотел рисковать. Однако он точно таким же спокойным голосом заверил меня, что тщательно спланирует мое убийство так, чтобы исключить неудачу, продумает каждую мелочь, оградит себя от любой возможной опасности, сказал, что дело это будет исполнено с художественным совершенством, достойным китайского мастера или индийского вышивальщика, которые посвящают одному произведению всю свою жизнь. Но он не был восточным человеком. Я уверен, что он был белым и, скорее всего, моим соотечественником.

С тех пор я не перестаю время от времени получать разные знаки, символы и странные неподписанные послания, что окончательно убедило меня по крайней мере в том, что если этот человек – маньяк, то он стал жертвой навязчивой идеи. В этих записках он совершенно спокойно, как бы даже легкомысленно повторяет одно и то же: подготовка к моему убийству и похоронам продвигается удовлетворительно, и есть лишь один способ, которым я могу предотвратить ее увенчание полным успехом: я должен вернуть хранящуюся у меня реликвию – уникальный крест, который я нашел в пещере. Пока что в его поведении я не заметил никакого религиозного рвения или исступленности. Похоже, он имеет лишь одну страсть, страсть коллекционера древностей. И это одна из причин, по которым я считаю его западным, а не восточным человеком. Вот только древность эта, кажется, свела его с ума.

А потом появилось это сообщение, правда еще не подтвержденное, о том, что точно такой же крест был найден на забальзамированном теле в суссекском захоронении. Если он был безумцем раньше, то теперь новость эта превратила его в бесноватого, одержимого семью бесами. Ему, наверное, было неприятно осознавать, что в мире существует уникальная вещь и принадлежит она кому-то другому, но мысль о том, что теперь их стало две и обе они принадлежат не ему, стала для него невыносимой пыткой. Его безумные послания посыпались на меня, точно град отравленных стрел, и в каждой он все убежденнее говорил о том, что смерть настигнет меня, как только я протяну свою недостойную руку к кресту из могилы.

«Вы никогда не узнаете меня, – писал он, – вы никогда не произнесете мое имя, никогда не увидите моего лица, вы умрете, так и не узнав, кто убил вас. Я могу быть любым из тех, кто находится рядом с вами, но я окажусь тем единственным, на кого вы не взглянете в решающий миг».

Эти угрозы заставили меня сделать вывод, что, скорее всего, он станет преследовать меня в этой поездке и попытается выкрасть крест или подстроить какую-нибудь неприятность, чтобы завладеть им. Но, поскольку я ни разу в жизни не видел этого человека, он может оказаться практически любым из тех, с кем я встречаюсь. Проще говоря, он может оказаться даже любым из официантов, обслуживающих мой стол, или любым из моих попутчиков, сидящих рядом.

– Он может быть мной, – с улыбкой произнес отец Браун, презрев грамматику.

– Он может быть кем угодно, – серьезно кивнул Смайлл. – Об этом я и говорю. Вы единственный человек, которого я могу не подозревать.

Отец Браун снова смутился, но потом улыбнулся и сказал:

– Как ни странно, но я действительно не он. Первым делом нам нужно удостовериться, что он действительно находится здесь. И сделать это нужно, прежде чем… Прежде чем он проявит себя.

– По-моему, есть только один способ это выяснить, – мрачно заметил профессор. – Когда мы доберемся до Саутгемптона, я сойду на берег, сразу же возьму автомобиль и поеду в Далэм. И я был бы весьма благодарен вам, если бы вы согласились поехать со мной. Когда плавание подойдет к концу, наша компания, разумеется, распадется, и если кто-нибудь из нее появится в том маленьком церковном дворе на суссекском берегу, мы узнаем, кто это.

И план профессора был надлежащим образом приведен в исполнение. По крайней мере в том, что касалось автомобиля и его груза в лице отца Брауна. Они ехали по дороге, тянущейся вдоль берега моря с одной стороны и гемпширскими и суссекскими холмами – с другой. Никакой погони не наблюдалось. Когда они добрались до деревушки Далэм, по пути им встретился лишь один человек, имеющий хоть какое-то отношение к этому делу, – журналист, который только что посетил церковь, где приходской священник любезно провел его по недавно раскопанной часовне, но разговаривал он и вел себя как обычный репортер. Впрочем, профессор Смайлл все же был несколько перевозбужден и, очевидно, поэтому никак не мог отделаться от впечатления, будто во внешнем виде и поведении молодого человека было что-то подозрительное. Репортер был высок, вид имел пообтрепавшийся, и на лице его особенно выделялись крючковатый нос, запавшие глаза и унылые обвислые усы. Похоже, что экскурсия не доставила ему ни малейшего удовольствия. Более того, казалось, что он спешил, когда двое путешественников остановили его, чтобы расспросить.

– Все дело в проклятии, – сказал он. – Проклятии, которое лежит на этом месте, если верить путеводителю, священнику или здешним старожилам, выбирайте сами, кому верить. И если честно, тут действительно это чувствуется. Не знаю, правда это или нет, но я рад, что выбрался наконец из этого места.

– А вы верите в проклятия? – с любопытством спросил Смайлл.

– Я ни во что не верю, я – журналист, – ответствовало безрадостное существо. – Бун, «Дейли уайер», к вашим услугам. Но знаете, в этом склепе действительно есть что-то жуткое. Честное слово, мне там было не по себе.

И он зашагал дальше в сторону железнодорожной станции, поддав шагу.

– Что-то этот парень напомнил мне ворона. Или ворону, – заметил Смайлл, когда они повернули к церковному двору. – В общем, вестник несчастья.

Медленно они вошли в церковный двор. Американский антиквар окинул внимательным взглядом крытый вход на кладбище и высокие, необъятные тисы, казавшиеся черными, как сама ночь, даже на солнечном свете. Дорожка пошла вверх между холмами, из которых под разными углами торчали могильные плиты, точно каменные волноломы, разбросанные по зеленому морю вдоль берега, пока не достигла хребта, за которым ровной, похожей на железный рельс полосой раскинулось серое и гладкое море со стальными пятнами тусклого света. Почти прямо у них под ногами разросшаяся жесткая трава сменялась зарослями приморского синеголовника, который ближе к берегу растворялся в серо-желтом песке. На фоне моря, футах в двух-трех от этих зарослей, темнел неподвижный человеческий силуэт. Если бы не темно-серое одеяние, его почти можно было бы принять за какое-нибудь надгробное изваяние, но отец Браун сразу узнал легкую сутулость и зловеще торчащую короткую бородку.

– Вот это да! – воскликнул профессор археологии. – Это же тот человек, Тэррент, если можно назвать его человеком! Когда мы разговаривали на судне, можно ли было предположить, что мы так скоро получим ответ на мой вопрос?

– Мне кажется, на ваш вопрос может оказаться слишком много ответов, – заметил отец Браун.

– Как вас понимать? – Обернувшись, профессор метнул на него быстрый взгляд.

– Я хочу сказать, – кротко произнес священник, – что за тисами я слышал голоса. Не думаю, что мистер Тэррент так одинок, как кажется, даже осмелюсь предположить, как ему хочется казаться.

Подтверждение этому заявлению пришло очень скоро, одновременно с тем как Тэррент, как обычно, медленно и с хмурым видом повернулся. Другой голос, высокий и довольно жесткий, хоть и несомненно женский, с добродушно-насмешливой интонацией произнес:

– Откуда же мне было знать, что и он здесь окажется?

Профессор Смайлл сообразил, что это жизнерадостное восклицание относилось не к нему, из чего ему не без удивления пришлось заключить, что где-то поблизости находится кто-то третий. Когда из тени тиса вышла леди Диана Уэйлз, как всегда сияющая и решительная, он заметил, что ее преследует живая тень, и нахмурился еще больше. Поджарая аккуратная фигура Леонарда Смита, этого угодливого работника пера, вынырнула сразу же вслед за ней. По-собачьи чуть наклонив набок голову, он улыбался.

– Вот черт! – пробормотал Смайлл. – Они все здесь! Все, кроме того маленького хозяина зоопарка с моржовыми усами.

Он услышал, как негромко рассмеялся отец Браун. И действительно, с каждой секундой положение все больше и больше напоминало какую-то комедию, даже фарс, поскольку, едва профессор это произнес, его слова были опровергнуты самым комичным образом: из какой-то дыры в земле неожиданно вынырнула круглая голова с нелепым черным полумесяцем усов. В следующую секунду они поняли, что дыра эта – на самом деле большая яма, в которой установлена лестница, ведущая в земные недра, это и был вход в подземный склеп, ради которого они сюда и приехали. Маленький человечек первым нашел вход и уже успел спуститься на несколько перекладин, теперь же он поднял голову, чтобы обратиться к попутчикам. Чем-то он напоминал какого-то нелепого могильщика из шуточной постановки «Гамлета». Густым голосом он коротко пробасил в густые усы: «Это здесь», и все вдруг поняли, что, хоть и обедали с ним за одним столом целую неделю, сейчас он заговорил с ними впервые. К тому же, несмотря на то что этот господин и был англичанином, разговаривал он с довольно необычным иностранным акцентом.

– Дорогой профессор! – с обезоруживающей прямотой весело воскликнула леди Диана. – Вы так заинтересовали всех нас своей византийской мумией, что я решила специально заехать сюда, чтобы взглянуть на нее. Я думаю, джентльмены почувствовали то же самое. Теперь вы просто обязаны нам все рассказать о ней!

– Мне о ней известно далеко не все, – серьезным, почти суровым голосом произнес профессор. – Я, можно сказать, даже почти ничего не знаю о ней. Все-таки довольно странно, что все мы так скоро снова встретились. В наши дни тяга к знаниям, надо полагать, действительно безгранична. Но, если уж мы все решили посетить это место, отнестись к этому нужно ответственно, и, прошу меня простить, без ответственного руководителя нам не обойтись. Нам нужно известить того, кто руководит раскопками, хотя бы оставить наши имена в журнале.

Сие столкновение нетерпеливости леди с подозрительностью археолога продолжилось чем-то вроде небольшого спора, но в конце концов ученому удалось убедить всех в необходимости соблюсти правила и, чтобы не подставить под удар местного священника, повременить со спуском. Маленький усач вылез из ямы, всем своим видом давая понять, что подчиняется этому решению с неохотой. К счастью, тут появился сам священник, седовласый благообразного вида господин, очки которого каким-то странным образом подчеркивали его сутулость. Сразу почувствовав расположение к профессору (как видно, он определил в нем собрата-коллекционера), пеструю компанию его спутников он удостоил лишь беглым, хоть и любопытным взглядом.

– Надеюсь, среди вас нет суеверных, – приятным голосом сказал он. – С самого начала хочу предупредить вас, что с этим местом связано немало проклятий и плохих знамений. Я как раз только что расшифровал латинскую надпись, обнаруженную над входом в часовню, и там говорится ни много ни мало о трех проклятиях: одно проклятие тому, кто войдет в опечатанную комнату, еще одно, двойное, тому, кто откроет гроб, и еще одно, тройное и самое страшное, – тому, кто прикоснется к золотой реликвии, которая хранится внутри. Первых два я уже навлек на себя, – добавил он с улыбкой, – но, боюсь, что и вам, если вы хотите вообще что-нибудь увидеть, не миновать первого, хоть самого незначительного. Если верить легенде, проклятия эти проявляются не сразу, а постепенно, через какое-то время. Не знаю, насколько это вас успокоит. – И на лице преподобного мистера Уолтерса снова появилась вялая благодушная улыбка.

– Легенде? – удивленно повторил профессор Смайлл. – Что еще за легенда?

– О, это длинная история, и легенда эта, как и большинство таких легенд, имеет множество вариаций, – ответил приходской священник. – Но она несомненно появилась на свет одновременно с этим захоронением. Содержание ее пересказывается на выбитой на стене надписи, и я могу вкратце ее пересказать: Ги де Жизору, лорду здешнего поместья, жившему в начале тринадцатого века, очень приглянулась прекрасная черная лошадь, принадлежавшая генуэзскому послу, которую тот, будучи оборотистым купцом, соглашался продать только за огромную сумму. Алчность Ги привела к тому, что он пошел даже на осквернение могилы или, согласно одному из вариантов легенды, убил епископа, который здесь жил в то время. Как бы то ни было, суть в том, что епископ произнес проклятие, которое должно пасть на любого, в чьи руки попадет золотой крест, похороненный вместе с ним, и на того, кто попытается его забрать, после того как он будет закрыт в склепе. Феодал получил требовавшиеся ему для покупки лошади деньги, продав драгоценную реликвию городскому золотых дел мастеру, но в первый же день, когда он сел на нее верхом, лошадь вздыбилась и сбросила его прямо перед порогом церкви. Ги сломал себе шею. Тем временем несколько необъяснимых происшествий привели к тому, что купивший крест ювелир, до того богатый и процветающий, разорился и угодил в зависимость от еврея-ростовщика, жившего в поместье. В конце концов несчастный ювелир, оказавшись перед лицом голодной смерти, повесился на яблоне. Золотой крест вместе со всеми остальными его товарами, домом, мастерской и инструментами еще задолго до этого перешел в руки ростовщика. Тем временем сын и наследник феодального лорда, которого поразила смерть его нечестивого родителя, сделался религиозным фанатиком в суровом, мрачном духе той эпохи и принялся с рвением искоренять всякую ересь и безбожие среди своих вассалов. Таким образом, еврей-ростовщик, которого его отец, насмехаясь над бытовавшими тогда обычаями, пригрел у себя под боком, был беспощадно сожжен на костре по приказанию сына, то есть и он пострадал за то, что какое-то время владел крестом. После трех смертей крест вернулся в могилу епископа, и с тех пор его никто не видел и ничьи руки не прикасались к нему.

На леди Диану этот рассказ произвел гораздо большее впечатление, чем можно было ожидать.

– Подумать только, – воскликнула она, – и мы будем первыми, кроме вас, святой отец, кто увидит его! Боже, как я волнуюсь!

Первопроходцу, обладателю больших усов и странного акцента, все-таки не пришлось воспользоваться лестницей, которую на самом деле просто оставил там кто-то из рабочих, занятых на раскопках, поскольку приходской священник отвел их к большому и более удобному входу, расположенному ярдах в ста от этой ямы, из которого сам лишь недавно вышел после обследования подземелья. Здесь спуск был довольно пологим, и единственную трудность составляла постепенно сгущающаяся в туннеле темнота. Вскоре их уже окружала кромешная тьма. Прошло какое-то время, прежде чем идущие гуськом исследователи увидели впереди слабый мерцающий свет. Во время этого молчаливого спуска один раз раздался звук, похожий на громкий вздох, но кто его издал, понять было невозможно. А еще они услышали проклятие на неведомом языке, прозвучавшее, точно глухой выстрел.

Наконец они вышли в круглую крипту, окруженную рядом арок закругленной формы, – часовня эта была построена еще до того, как первая стрельчатая готическая арка копьем пронзила нашу цивилизацию. Зеленоватое мерцание между двумя столбами указало на место второго хода во внешний мир и породило смутное ощущение, будто помещение находилось глубоко под водой, которое усилилось еще парочкой случайных и, возможно, надуманных соответствий. Например, на арках еще сохранился косой норманнский орнамент, из-за чего в этой темноте он чем-то напоминал зубы чудовищных акул, а темневший в самой середине массивный саркофаг с поднятой крышкой тоже вполне мог сойти за разверстую пасть какого-нибудь левиафана.

То ли не желая нарушать обстановку инородными предметами, то ли из-за нехватки обычных современных приспособлений церковный любитель старины осветил подземную часовню лишь четырьмя длинными свечами в больших деревянных подсвечниках, которые расставил на полу. Когда компания вошла в небольшой зал, только одна из них горела, озаряя слабым дрожащим светом массивные архитектурные формы. Когда вошли все, священник зажег три остальные свечи, и сразу внешний вид и содержимое большого саркофага стали видны более отчетливо.

В первую секунду все глаза устремились на лицо мертвеца, сохраненное на века каким-то таинственным восточным способом, говорят, унаследованным со времен язычества и неизвестным простым местным могильщикам. Профессор не смог сдержать изумленного восклицания, поскольку, хоть лицо и было бледным, точно вылепленная из воска маска, сохранилось оно настолько хорошо, что казалось, будто лежащий в саркофаге человек спит и закрыл глаза какую-нибудь секунду назад. Широкое открытое лицо с выступающими костями походило на лик аскета или даже фанатика. Фигура была облачена в золоченую мантию и пышную ризу. На груди, под самым горлом, блестел пресловутый золотой крест на короткой золотой цепочке, или, вернее, ожерелье. Когда вскрывали каменный саркофаг, его крышку приподняли над изголовьем и установили на две толстые прочные деревянные подставки или столбики, упиравшиеся сверху в край крышки, а внизу вставленные в углы за головой мертвеца. Поэтому ноги и нижнюю часть фигуры рассмотреть было труднее, но свет свечи падал прямо на лицо, и, в отличие от его мертвенной белизны, золотой крест, казалось, шевелился и разбрасывал искры, как огонь.

После рассказа священника о проклятии с большого лба профессора не сходила глубокая, задумчивая, а возможно, и тревожная складка. Женщина, наделенная особым чутьем, не без примеси истерии, распознала значение его задумчивости лучше мужчин. В освещенной свечами крипте среди мертвой тишины неожиданно раздался ее голос:

– Умоляю, не прикасайтесь к нему!

Однако мужчина быстрым львиным движением уже шагнул к саркофагу и склонился над телом. В следующий миг все, стоявшие рядом, непроизвольно вздрогнули, кто отшатнулся, кто подался вперед, вжимая голову в плечи и пригибаясь, будто начали рушиться небеса.

Как только профессор коснулся пальцем золотого креста, установленные под небольшим углом деревянные подставки, поддерживавшие каменную крышку саркофага, вдруг дернулись и выпрямились, словно от толчка, каменная плита соскользнула с деревянных опор. У всех перехватило дыхание и засосало под ложечкой, появилось тошнотворное ощущение низвержения, точно всех их разом столкнули в пропасть. Смайлл успел отдернуть голову, но недостаточно быстро. В следующий миг он полетел на пол и распростерся рядом с саркофагом в луже алой крови, брызнувшей то ли из кожи головы, то ли из черепа. Старый каменный гроб захлопнулся, приняв тот вид, в котором он стоял веками, с той лишь разницей, что из небольшой щели выглядывали две палки, до жути похожие на кости, торчащие изо рта великана-людоеда. Левиафан захлопнул каменные челюсти.

Устремленные на несчастного глаза леди Дианы горели безумным электрическим светом, в зеленоватой мгле ее рыжие волосы на фоне побледневшего лица приняли багровый оттенок. Смит смотрел на нее, и в наклоне его головы все так же было что-то собачье, но теперь это было выражение собаки, которая смотрит на охваченного ужасом хозяина, не в силах понять его состояния. Лица Тэррента и иностранца застыли в их обычном замкнутом выражении, только побелели как мел. Приходской священник, похоже, лишился чувств. Отец Браун присел рядом с упавшим, пытаясь определить его состояние.

Ко всеобщему удивлению, байронический типаж, Пол Тэррент, бросился к нему на помощь.

– Его лучше вынести наверх, на свежий воздух, – сказал он. – По-моему, дела у него плохи.

– Он не умер, – тихим голосом сказал отец Браун, – но рана, кажется, очень серьезная. Вы, случайно, не врач?

– Нет, но мне много чем приходилось заниматься в своей жизни, – ответил американец. – Однако давайте лучше сейчас не обо мне думать, тем более что моя профессия, возможно, удивит вас.

– Я так не думаю, – ответил отец Браун, слегка улыбнувшись. – Я думал об этом примерно половину нашего плавания. Вы – сыщик, преследующий кого-то. Впрочем, крест сейчас все равно никто не украдет.

Пока они говорили, Тэррент ловко и на удивление легко поднял не подающее признаков жизни тело раненого и бережно понес его к выходу. По дороге он повернул голову и бросил через плечо:

– Да, крест сейчас в безопасности.

– Вы хотите сказать, что-то угрожает всем остальным? – спросил отец Браун. – Вы тоже верите в проклятие?

Следующие час или два с лица отца Брауна не сходило озабоченно-недоуменное выражение, но его явно тяготило не потрясение от пережитого трагического события, а что-то другое. Он помог перенести жертву в небольшую гостиницу напротив церкви, поговорил с врачом, который определил, что рана очень серьезная и опасная, хотя и не обязательно смертельная, и передал эту весть маленькой группе путешественников, которые собрались за столом в общей комнате гостиницы. Но куда бы он ни ходил, его не покидала тень сомнения, которая становилась тем гуще, чем глубже он задумывался. И причиной этому было то, что главная загадка не прояснялась, а наоборот, делалась все более и более запутанной по мере того, как в его голове начинали появляться ответы на другие загадки калибром поменьше.

Чем больше он начинал понимать характер и роль в происходящем отдельных людей, тем менее понятным становилось само происходящее. Леонард Смит оказался здесь из-за леди Дианы, а леди Диану привело сюда простое любопытство. Этих двоих связывал обычный светский флирт, глупый и бессмысленный, поскольку ни одна из сторон не придает ему особого значения. Однако романтизм женщины имел и суеверный оттенок, отчего страшное происшествие, которым окончилось ее приключение, повергло ее в настоящую прострацию. Пол Тэррент был частным сыщиком, возможно, нанятым какой-нибудь женой или мужем для наблюдения за развитием этого романа, или же следил за усатым лектором-иностранцем, который производил впечатление возможного нежелательного чужака. Однако же, если он или кто-либо другой намеревался похитить реликвию, намерению этому не суждено было осуществиться. И судя по всему, то, что помешало его осуществлению, было либо каким-то чудовищным совпадением, либо вмешательством древнего проклятия.

Стоя в непривычной глубокой задумчивости прямо посреди деревенской улицы между гостиницей и церковью, отец Браун вздрогнул от удивления, заметив, что на улице появился тот, с кем он недавно познакомился, но совершенно не ожидал увидеть вновь. Мистер Бун, журналист, на солнечном свете выглядевший еще более измученным, что только подчеркивало ветхость его одежды и прибавляло сходства с пугалом, шел, устремив темные, глубоко посаженные глаза (расположенные довольно близко друг к другу и разделенные переносицей длинного крючковатого носа) на священника. Последний не сразу заметил, что под его густыми темными усами скрывалось нечто вроде ухмылки или по меньшей мере недоброй улыбки.

– А мне показалось, вы собирались уезжать, – не очень приветливо произнес отец Браун. – Я думал, вы спешили на тот поезд, что два часа назад ушел.

– Как видите, я не уехал, – сказал Бун.

– Почему вы вернулись? – спросил отец Браун с некоторой строгостью в голосе.

– В таком райском сельском уголке журналисту можно и задержаться, – ответил тот. – Слишком уж тут интересно, чтобы возвращаться в скучный Лондон. К тому же я ведь имею непосредственное отношение к этому делу… Я имею в виду второе дело. Это ведь я нашел тело, ну, или по крайней мере одежду. Довольно подозрительное поведение с моей стороны, не правда ли? Может, мне нарядиться в его одежду, что скажете? А что, из меня вышел бы неплохой священник!

И тощий длинноносый фигляр выкинул неожиданную штуку: стоя прямо посреди сельской площади, в молитвенном жесте воздел руки в темных перчатках, потом вытянул их перед собой, изображая благословение, и затянул торжественным голосом:

– Возлюбленные братия и сестры мои, я хочу всех вас заключить в объятия…

– Что вы несете?! – воскликнул отец Браун и даже слегка ударил по камням стареньким потрепанным зонтиком, ибо был он тогда чуть менее терпелив, чем обычно.

– О, вам все станет понятно, если расспросите свою веселую компанию в гостинице, – насмешливо скривился Бун. – Этот ваш Тэррент, кажется, подозревает меня, только потому что это я нашел одежду, хотя, приди он сам на минуту раньше, ее бы нашел он. Впрочем, в этом деле и так сплошные загадки. А человек с большими усами не так прост, как кажется. По правде говоря, я считаю, что и вы могли бы отправить на тот свет этого беднягу.

Отца Брауна это предположение не смутило ни капли, но, похоже, довольно сильно удивило и обеспокоило.

– Вы хотите сказать, – простодушно произнес он, – что это я пытался убить профессора Смайлла?

– Вовсе нет, – Бун милостиво взмахнул рукой с видом человека, идущего на большую уступку. – Вокруг полно мертвецов – выбирайте сами. Вы не ограничены одним профессором Смайллом. Вы разве не знали? Тут есть кое-кто и помертвее профессора Смайлла. Мне только непонятно, почему вы не выбрали более тихий способ покончить с ним. Религиозные распри, знаете ли, и все такое… Прискорбная разобщенность в христианском лагере… Вы ведь всегда хотели заполучить обратно англиканские приходы.

– Я возвращаюсь в гостиницу, – спокойно произнес священник. – Вы говорите, люди, собравшиеся там, поняли бы вас. Что ж, надеюсь, они смогут растолковать ваши слова.

Однако намерениям его не суждено было сбыться. Сразу после этого разговора его внутренние сомнения были развеяны известием о новой беде. Едва переступив порог маленького обеденного зала, в котором собрались остальные участники группы, и увидев их бледные лица, он понял, что все они потрясены каким-то происшествием, случившимся после случая в усыпальнице. Одновременно с тем, как он вошел, Леонард Смит произнес:

– …Когда же это наконец закончится?

– Говорю вам, это никогда не закончится, – промолвила леди Диана, глядя в пустоту стеклянными глазами. – Это не закончится, пока мы все не закончимся. Проклятие погубит нас всех, одного за другим… Наверное, не сразу, как говорил несчастный священник, но мы все погибнем, как и он.

– Что на этот раз случилось? – мрачно осведомился отец Браун.

Некоторое время все молчали, потом Тэррент замогильным голосом произнес:

– Мистер Уолтерс, приходской священник, наложил на себя руки. Я думаю, это на него ужас от случившегося так подействовал, но боюсь, что сомневаться не приходится. Мы только что нашли его черную одежду вместе со шляпой на скале, нависшей над берегом. Надо полагать, он бросился с нее в море. А я ведь сразу заметил, что он как-то странно выглядел, будто немного тронулся. Наверное, нужно было присмотреть за ним повнимательнее. Но тут столько всего творилось!

– Вы бы все равно ничего не смогли сделать, – сказала женщина. – Разве вы не видите? Рок распоряжается нами, вершится в какой-то жуткой последовательности. Профессор дотронулся до креста и пал первым, приходской священник вскрыл могилу и пал вторым, мы всего лишь вошли в склеп, и теперь…

– Подождите! – резко оборвал ее отец Браун, что за ним нечасто водилось. – Это нужно остановить.

Хоть брови священника все еще были задумчиво насуплены, растерянность в его взгляде сменилась светом понимания. Но то был взгляд прозревшего человека, которого увиденное заставило ужаснуться.

– Какой же я дурак! – пробормотал он. – Я же должен был давным-давно догадаться. История о проклятии должна была раскрыть мне глаза…

– Вы что же, – требовательным тоном произнес Тэррент, – хотите сказать, что нас всех погубит что-то, случившееся в тринадцатом столетии?

Отец Браун покачал головой и выразительно, хоть и негромко, произнес:

– Не знаю, может ли нас погубить что-то, случившееся в тринадцатом столетии, но я совершенно уверен в одном: то, чего никогда не было, ни в тринадцатом столетии, ни в любом другом, нас погубить не может.

– Что ж, – сказал Тэррент, – по крайней мере, приятно видеть священника, который так скептически относится ко всему сверхъестественному.

– Вы ошибаетесь, – спокойно ответил священник. – Я ставлю под сомнение не сверхъестественную, а естественную часть этого дела. Я полностью согласен с человеком, который сказал: «Я могу поверить в невозможное, но не в невероятное»[20].

– Парадокс! – прокомментировал Тэррент.

– Здравый смысл, если правильно это утверждение, – возразил отец Браун. – Всегда естественнее поверить во что-то сверхъестественное, касающееся вещей, которых мы не в состоянии понять, чем во что-то обыкновенное, противоречащее тому, что мы хорошо понимаем. Если вы скажете мне, что великого Гладстона[21] в его последние минуты посетил призрак Парнелла[22], я предпочту быть агностиком и не скажу ни да, ни нет. Но если вы заявите, что мистер Гладстон, когда его впервые представляли королеве Виктории, не снял шляпу в ее гостиной, похлопал ее по плечу и предложил сигару, тут уж у меня сомнений не возникнет. Это нельзя назвать невозможным, это всего лишь невероятно, но в том, что подобного не случалось, я уверен больше, чем в том, что призрак Парнелла не витал над смертным одром Гладстона, потому что это идет вразрез с теми законами мира, которые я понимаю. То же и с рассказом о проклятии. Я не верю не в легенду, я не верю в саму историю.

Леди Диана к этому времени уже почти вышла из охватившего ее пророческого экстаза Кассандры, и неиссякаемое любопытство ко всему новому снова засветилось в ее ярких больших глазах.

– Какой вы интересный человек! – сказала она. – А почему же вы не верите в историю?

– В историю я не верю, потому что это не история, – ответил отец Браун. – Для любого, кто хоть что-то знает о средних веках, то, о чем говорится в легенде, не более правдоподобно, чем рассказ о Гладстоне, предлагающем королеве Виктории сигару. Кто-нибудь из вас знает что-нибудь о средневековье? Вы знаете, что такое гильдия? О «salvo managio suo»[23] вы когда-нибудь слыхали? А что за люди были Servi Regis[24], вам известно?

– Нет, я, разумеется, ни о чем таком не слышала, – довольно раздраженно произнесла женщина. – Так много латинских слов!

– Разумеется, нет, – кивнул отец Браун. – Если бы мы имели дело с Тутанхамоном и несколькими высушенными африканцами (одному Богу известно, для каких целей) на другом конце света, если бы это была Вавилония или Китай, если бы это был представитель какой-нибудь расы столь же далекой и загадочной, как лунные человечки, газеты рассказали бы об этом все, вплоть до последней находки – зубной щетки или запонки. Но люди, которые строили ваши же церкви и давали названия вашим же городам и ремеслам, улицам, по которым вы ходите, – вам никогда не приходило в голову узнать о них хоть что-нибудь? Я не хочу изображать из себя знатока, но даже мне понятно, что вся эта история полна нелепостей и от начала до конца – сплошная выдумка. В то время ростовщику запрещалось отнимать у должника его инструменты и мастерскую. Очень маловероятно, чтобы гильдия не помогла своему человеку и не спасла бы его от полного разорения, тем более если он попал в оборот к еврею. У тех людей тоже были свои пороки и трагедии; иногда они пытали и сжигали на кострах других людей, но рассказ о человеке без веры или надежды в душе, который, оставленный всеми, добровольно пошел на смерть, потому что никому не было до него дела, звучит совершенно не в духе средневековья. Подобное – продукт нашего развитого времени, где всем правят деньги и прогресс. Еврей не мог быть вассалом феодального лорда. Евреи-ростовщики обычно занимали особое положение слуг короля. И главное – иудея не могли сжечь за его религию.

– Парадоксы множатся, – заметил Тэррент. – Но не станете же вы отрицать, что евреи подвергались гонениям в средние века?

– Правильнее было бы сказать, – ответил отец Браун, – что они единственные люди, которые не подвергались гонениям в средние века. Если вам когда-нибудь понадобится высмеять средневековье, достаточно будет сказать, что в те времена иного несчастного христианина могли сжечь заживо за неправильное понимание единосущности Христа Богу, хотя какой-нибудь богатый иудей мог открыто насмехаться над Христом и Богоматерью. Такова наша история. Она не имеет ничего общего со средними веками. Это даже не легенда о средних веках. Она сочинена кем-то, чьи знания почерпнуты из романов и газет, а то и вообще состряпана без всякой подготовки.

Остальных это отступление в историю, похоже, немного удивило и заставило подумать, отчего это священник уделяет этой легенде столько внимания и считает ее такой уж важной частью загадки. Но Тэррент, профессия которого предполагала умение выхватывать самое важное из многочисленных хитросплетений и отходов от темы, вдруг насторожился. Борода его выдвинулась вперед дальше, чем обычно, печальные глаза вспыхнули.

– Тат-так! – воскликнул он. – Значит, состряпана без подготовки… Хм!

– Ну, возможно, это я немного преувеличил, – откровенно признался отец Браун. – Наверное, правильнее было бы сказать, что ее автор уделил ей меньше внимания, чем остальному своему плану, продуманному до мелочей. Только заговорщик не подумал, что кто-то станет обращать внимание на подробности средневековой истории. И его расчет оказался почти так же верен, как все остальные его расчеты.

– Чьи расчеты? Кто оказался прав? – неожиданно энергично вскричала леди Диана. – Кто этот человек, о котором вы говорите? Разве мы еще не достаточно натерпелись и без ваших непонятных «он» и «его»?

– Я говорю об убийце, – ответил отец Браун.

– Об убийце? – резко спросила она. – Это что же, вы хотите сказать, что бедного профессора убили?

– Насчет «убили» – это еще вопрос, – пробормотал в бороду Тэррент, который, похоже, о чем-то напряженно размышлял. – Мы не знаем, было ли это подстроено.