Читать книгу Ледяная дорога. Исторический роман - Глеб Карпинский - Страница 2

Лето 38 года в Лигурии выдалось жарким. Все живое, начиная с раннего утра, искало спасения в море, плескаясь в его лазурной пене, и вся узкая полоса пляжей, петляющая вдоль подножия высоких гор, была усеяна отдыхающими до самого позднего вечера. Чаще всего, оккупировав самые лучшие места, под зонтами на шезлонгах располагались богатые еврейские семьи, и словно в назидание им, беспечно жарившим на солнце свои жирные ляжки, по пляжу слонялись никуда не спешащие, увешанные орденами ветераны, часто калеки с утерянными конечностями, выжившие каким-то чудом после Первой Мировой. Если бы не покровительство дуче, все они, возможно, были бы обречены на нищенское существование, но сейчас итальянское общество боготворило их и ставило в пример подрастающему поколению. И это поколение абсолютно новых, амбициозных людей уже заявляло о себе. Основной костяк его составляли молодые, хорошо подтянутые офицеры, держащиеся часто больших компаний. Эти щеголяли обычно в светлых бриджах и, несмотря на жару, носили рубашки и галстуки. Недавно вкусившие крови при Май-Чоу и жаждущие скорейшего возрождения Италии или «рисорджименто» (их неуемные амбиции распространялись на все Средиземное море), эти парни держались вызывающе, особенно по отношению к местному населению.

Сара редко выходила на пляж, предпочитая оставаться на вилле и рисовать часами эскизы мужу, который часто во время своих длительных командировок нагружал ее непыльной работой, чтобы она не скучала. Она не была профессиональной художницей, но у нее был явный талант, и, вдохновленную помпейскими фресками, ее без сомнения можно было считать новой последовательницей Антонио Кановы.

Кроме того, ее тяготило общество всей этой сумасбродной мужской праздности и какой-то опьяняющей и глупой эйфории от предстоящих легких побед. А как раздражали ее все эти пошлые пьяные вздохи, бросаемые в ее адрес и адрес ее подруг, ничего не обязывающие ухаживания, выражающиеся обычно воздушными поцелуями, животным смехом или в лучшем случае шутовским поцелуем руки и преподнесением букета с интимной запиской. С тех пор она буквально возненавидела кафешки, и все летние террасы в деревне, и этих несносных сосунков в униформе, которые ничего не умели, кроме как хлестать самбуку и хвастаться порабощением и убийством других…

Но иногда, в предрассветный час мучительного одиночества, оставив храпящего мужа на хорошо взбитых перинах, Сара все же расчесывала свои шикарные черные волосы, и, покрыв их соломенной шляпкой так, чтобы тень от широких полов скрывала ее грустный взгляд и румянец зардевшихся щек, выпархивала из душной и ненавистной виллы. Точно птичка из клетки, неслась она по каменистой тропе навстречу лучам южного солнца, влекомая чем-то необъяснимым и одновременно тревожно-манящим, а ее чудные соблазнительные ножки, обличенные в каблучки, едва касаясь земли, так сладко и упоительно сливались со звоном хрустального горного эха. И если ей на пути встречалась отара, то набожные пастухи невольно восклицали «Santa Maria!», а увешанные колючками козы расступались сами собой и блеяли, точно спрашивали ее удивленно «Но куда ты? Куда ты, Сара, на этот раз?».

И Сара даже удивлялась той беспросветной животной глупости, ведь ответ, казалось бы, для всех был очевиден. Вся ее трепещущая душа в столь ранний час могла устремляться только в одно, самое романтичное и самое прекрасное место на свете – на тропу влюбленных, связывающую Манаролу с Риомаджоре. Только там эта отлучившаяся от мужа женщина могла ненадолго забыться и побродить пару часов по украшенному цветами и еще безлюдному бульвару, где сладко-ядовитый аромат олеандра смешивается с морским бризом. От всего этого контраста у нее кружилась голова, и она часто останавливаясь у перил набережной с закрытыми глазами и слушала, как шумит рядом море, играя с прибрежной галькой. В такие моменты Сара казалась себе посланницей мира, спустившейся с Монте Пего с пальмовой ветвью, которой она как веером размахивала перед своей учащенно дышащей грудью. Иногда компанию ей составлял ушастый кокер-спаниель Капучино, подарок мужа Джузеппо на пятую годовщину их свадьбы, но сегодня она предпочла быть без сопровождения чемпиона мира по вытаскиванию уток из воды. Дело было даже не в излишней суетливости этого пса, бросающегося на каждого прохожего с радостным лаем, а в том, что, прославляя американскую моду, когда за океаном только-только стали избавляться от корсета, а подол юбки взлетел до не приличия вверх, Сара хотела сосредоточиться именно на внутренних ощущениях своего ищущего любовь сердца, и ничто в эти сакральные минуты не должно было напоминать ей о муже.

Закрывая глаза, она представляла, как обнимают ее сзади горячо и страстно руки другого мужчины, мужчины, которого она еще реально не знала, но этот человек уже существовал в ее воображении и всегда любил ее, и она как будто тоже любила его и ждала всю жизнь. И каждый раз, прибегая рано утром на аллею влюбленных, Сара интуитивно чувствовала, что вот-вот встретит его и никогда больше не расстанется с ним. О, как она его любила, Боже, как! Только при мысли о нем по ее изнемогающему от предвкушения ласк телу шла приятная волна, часто до дрожи, и женщина, представляя и ощущая любимого, кусала губы, чтобы не застонать или не упасть в обморок. Она даже придумала ему имя, Агапето… и каждый раз, когда воображаемый Агапето подходил к ней сзади на аллее влюбленных, когда она стояла с закрытыми глазами, это имя срывалось с ее искусанных губ, точно песня под шум волны и завывание ветра.

– O Agapeto, se solo sapeste da quanto tempo vi stavo aspettando! (О, Агапето, если бы ты знал, как долго я тебя ждала…)

Сегодня пекло уже с утра, и народ с перекинутыми через плечо полотенцами потихоньку тянулся к террасам и пляжу. Чтобы не встретиться со знакомыми взглядами, Сара подошла к газетному киоску, только что отворившему перед ней с жутким пробуждающим скрипом ставни.

– Dammene uno, per favore… (дайте мне одну, пожалуйста), – бросила она мелочь на прилавок и указала поспешно на свежую стопку «Il Popolo d’Italia» (Народ Италии) в расчете на то, что окружающие сочтут целью ее ранней прогулки именно желание узнать последние новости.

Продавец, молодой мужчина, раньше Сара где-то видела его среди работников рынка, подозрительно посмотрел на нее и ухмыльнулся. Он был как-то странно одет для газетчика, и только сейчас женщина обратила внимание, что перед ней стоит обыкновенный мясник. По крайней мере, он слегка оттянул от своего живота двумя руками окровавленный фартук и зевнул во весь рот, показывая всем своим видом пренебрежение ко всему, что его окружало.

– А где сеньор Мойша? – спросила она, пытаясь понять, в чем дело.

– Я точно не знаю, сеньора. Меня срочно вызвали в мэрию и попросили заменить его. Как видите, я только успел перерезать горло козленку старика Андиано, и кто сейчас разделывает тушу, ума не приложу. А ведь посмотрите, какая стоит жара!

Народ вокруг киоска начинал собираться и галдеть. Все бурно обсуждали, куда делся газетчик. Предлагались просто неправдоподобные версии от ареста за скрытый гомосексуализм (якобы Мойша таким образом был завербован английской разведкой) и до похищения несчастного марсианами-коммунистами.

– Да, что Вы чушь городите! – возмутилась только что подошедшая Кончитта. – Какие марсиане-коммунисты?

Собравшиеся в очередь крестьяне встрепенулись и повернули в ее сторону головы, так уж повелось, что все прислушивались к мнению этой уважаемой прачки. Пожалуй, все грязное белье Риомаджоре прошло через ее огрубевшие и красные от хронического артрита руки, и кто, если не она, знал настоящую правду о всех и вся.

– Газетчик просто сошел с ума, буквально сразу, как в деревню прискакал первый почтовый экспресс. Потом он понесся в порт, даже не забежав к больной жене попрощаться! – продолжала она, рассказывая все это толпе зевак таким спокойным тоном, как будто это было привычное происшествие. – Лодочник Джулио всю ночь катал пьяного Марио и очень удивился, когда ему высыпали в ладони всю свою недельную выручку. «Гони в Аргентину, Джулио. Сдачи не надо!», – велел ему весь мокрый Мойша. Ведь этот псих доплыл до лодки и вцепился зубами в весло, точно готов был перегрызть его. Естественно Джулио не мог отказать, к тому же безумный страх в глазах газетчика передался и ему, и даже пьяный Марио, а все мы знаем буяна Марио, так ведь? – толпа одобрительно закивала. – Не рискнул возражать против смены курса, и они втроем отчалили еще до того, как солнце проснулось над бухтой.

Многие слушатели с недоверием отнеслись к рассказу прачки, и даже некоторые попробовали устыдить ее раскатистым смехом.

– А кто же тогда поведал тебе, Кончитта, всю эту историю, если они взяли билет до Аргентины в один конец? – засмеялся кто-то.

– Болван! – разозлилась прачка. – Ты не знаешь патриота Марио! Как только огни фонарей на тропе влюбленных стали скрываться в тумане, тоска по отчему краю стала такой невыносимой, что он свалился в море, и, как полагают спасатели, еще какое-то время барахтался в нем, пока ему не откусила ногу акула.

– Санта Мария! – ахнули все.

– Бедный Марио, – послышались вздохи и возгласы.

– И понимая, что конец его близок, – продолжала Кончитта, – он успел крикнуть «Il Duce ha sempre ragione» (Вождь всегда прав!)

– Какая прекрасная смерть!

– Этот сволочь мне должен тысячу лир! – опомнился кто-то.

Потом возникла тишина, и все присутствующие у газетного ларька почтительно склонили головы, и слышно было, как шумит Лигурийское море, и словно сквозь этот шум раздавался едва уловимый и тонущий в пучине волн последний крик патриота Марио.

– Да что ты брешешь, Кончитта! – возмутилась вдруг одна итальянка. – Если что и орал пьяный Марио, так это «Gloria, gloria alla grazia di Dio!» (Слава, слава! Благодать Божья!)

– А я тебе говорю, «Il Duce ha sempre ragione» (Вождь всегда прав!) – наставила на своем прачка, чуть ли не замахиваясь на спорщицу корзиной с бельем. – Ночевавшие на северном склоне пастухи, наверняка, подтвердят мои слова.

– Но послушай, Кончитта, – уточнил еще один сомневающийся, – но если Марио утонул, то откуда ты все это знаешь? Уж не шальная ли акула тебе все это рассказала?

Все опять засмеялись.

– Болван! – пыталась перекричать смех Кончитта. – Разве Марио пьет один? Разве ты видел когда-нибудь Марио без какой-нибудь вертихвостки? Цветочница Марта спала с задернутой на лицо юбкой в лодке. Она спала так крепко, что ее целый час не смогли растолкать карабинеры, и я боюсь, что теперь она помимо двойни, обзаведется еще и тройней, и дети так и никогда не узнают родного отца. О, Святая дева Мария!

– Так откуда же взялись карабинеры в море? – не выдержал уже сам мясник.

Все хватали из его рук газеты, точно вкусные пирожки.

– И ты тоже болван, Лука, – покачала головой раздосадованная прачка. – Такой большой, а не знаешь, что все дрейфующие лодки вышвыривает на берег у Манаролы. Так что проходивший мимо патруль карабинеров принял спящую Марту за контрабандистку.

– А куда же тогда подевались Мойша и Джулио? – спросили ее уже все хором, на что рассказчица, явно ожидавшая этого вопроса, еще больше удивила народ ответом. – Известно куда… Их подобрала американская подлодка, идущая за пингвинами в Антарктиду.

Сара отошла в сторону, чтобы не слушать всю эту пустозвонную болтовню и развернула газету.

Новости оказались неутешительными. На первой странице, на которой отпечатался кровавый след от пальца мясника, был изображен в окружении ветеранов сам лучезарный дуче. Он стоял в штатском, в какой-то надменной позе, со стиснутыми губами, недовольный и страшный, с упиравшимися в бока руками. Ниже был опубликован манифест о «высшей итальянской расе», под которым подписались видные преподаватели, известные ученые, а также представители католической церкви. Сара бегло пробежалась глазами по этой фашисткой статье, призывающей ограничить права евреев, и, ужаснувшись, поспешила прочь. Романтическое настроение было испорчено, и его даже не поднял пьяный, душераздирающий ор двух мужчин, бредущих по пляжу в обнимку, в которых все признали лодочника Джулио и знаменитого пьянчужку Марио, невредимого и на двух ногах.

– Giovinezza, giovinezza, primavera di bellezza! (Юность, юность, весна красоты и счастья!) – распевали они со слезами на глазах гимн отважных, часто спотыкаясь и поднимая друг друга. – Della vita nell’asprezza, il tuo canto squilla e va!! (Среди жизни, полной испытаний, песня твоя звонкая летит!)