Читать книгу Иди как можно дальше. Роман - Глеб Карпинский - Страница 3

Нет ничего чудеснее на свете, чем мужская скупая слеза. Катится она по небритым щекам, как расплавленный воск, обжигает душу и покрывает все мрачным пеплом. И никто не видит бег ее, кроме ангелов небесных. Смотрят они сверху на диво такое и руки на груди белоснежной крестом складывают, молятся о страждущем.

Однажды революционер спросил у маленькой дочери, что такое любовь.

– Любовь, – услышал в ответ он ангельский голосочек, – это когда не хочется расставаться…

Устами младенца глаголет истина. Он обнял дочь, нежно поцеловал, а она вдруг заплакала, не хотела отпускать его.

– Папа, не уходи. Папа, не уходи.

До сих пор он помнил этот миг, когда его закаленное в борьбе сердце сжалось от боли, а на глазах выступили слезы. Он спешил, потому что не хотел, чтобы его дочь видела в таком состоянии. Ушел, потому что обещал уйти до первой на небе звездочки.

На улице его встретила пурга. Она обожгла его жутким морозом и колким снегом, превратив слезы в лед. Сердце тревожно забилось в предчувствии чего-то нехорошего. Было уже темно. Революционер посмотрел наверх, где еще горел свет в окне детской. Там оставалось все родное, все, что было дорого. Он вдруг понял, что ему некуда идти. Бывшая жена живет с другим мужчиной, и скоро у них будет общий ребенок. В этот момент к революционеру подошла бездомная псина. Она лизнула его руку и посмотрела на него печальным взглядом. Он почувствовал, что несчастное создание понимает его лучше многих людей.

– Что, дружок? – спросил он ее и потрепал за ухом. – Холодно?

В ответ псина зевнула. Потом он шагнул в ночь. Снег скрипел под ногами. Тенью вора бродил он между домами, с тоской в сердце, вглядываясь в горящие окна. Он видел людей, что-то обсуждавших на кухне за семейным столом, женщину с грудным ребенком, одиноко стоявшую у окна, стариков, накинутых пледом, смотрящих телевизор, влюбленных подростков, обнимающих друг друга в преддверии ночи. Когда он брел, за ним шла эта псина, поскуливая от мороза. Жестокий ветер трепал ее шерсть, обнажая рваные раны. Революционер жмурился… Потому что прощал всех женщин, которые любили его и выгоняли прочь. От некоторых уходил и он сам. Сейчас смутные очертания этих женщин колыхались в пелене ночи, тянули к нему свои нежные руки, и революционеру было ни одиноко, ни холодно. Но из множества близких ему лиц он видел сейчас лишь одно лицо. Ему помешала гордость простить ее, упасть пред ней на колени и просить прощение не зная даже за что. Он лишь молчал, не смея произнести ни звука. Что-то раздавило его, унизило. И в смутном забытьи сознания он дал пощечину. И ее слезы до сих пор жгли его ладонь, словно угли, мучительно и глубоко.

У революционера мелькнула надежда, что ничего еще не потеряно. Озябшими пальцами он набрал ее номер, но абонент был недоступен. Ужасная тоска навалилась в эту минуту. Он оказался один на заснеженном поле под раскачивающимся желтой петлей фонарем. Псина, которая сопровождала его всю дорогу, затерялась вдали. Прислушиваясь, он слышал, как жалобно скулит она, ища его в горьком тумане ночи и снега…

– Господи, за что?! – вырвался из груди простуженный хрип.

И сейчас он твердо решил сесть в первый же поезд и уехать, куда он не знал, но ему нужно было время, чтобы все обдумать и залечить душевные раны, а дела в столице, он даже надеялся на это, в скором времени сами улягутся и разрешатся в его пользу.

На ступенях вокзала у самого входа лежали бездомные. Стоял крепкий мороз. Все они лежали, безмолвно и безмятежно, плотно прижавшись друг к другу, словно, мертвецы в братской могиле. Революционер смотрел на них с сочувствием, и ему, показалось, что он тоже лежит где-то здесь. Над грудами этих грязных и нечеловеческих тел стелился легкий дымок, указывая на то, что несчастные еще живы и дышат во сне. Он похлопал себя по карманам, и несколько монет со звоном упали в консервную банку у ног бездомных, но даже это не пробудило их утомленные души.

Оставалось около часа до отправления. За одним из столиков интернет-кафе сидела эффектная блондинка с оголенными плечами и накинутым поверх манто из искусственного розового меха. У нее были короткие взъерошенные, словно иголки дикобраза волосы. Он не мог разглядеть ее лица, так как она носила слишком большие затененные очки. Разве что он заметил силиконовые, чересчур эротичные губы. Все это вызвало у него одновременно некое отвращение и нездоровый интерес к ней. Опиум буржуазности витал в воздухе.

Изящные пальчики, блестящие от золота, стучали по клавиатуре, будто они играли увертюру Шопена. На них был наложен очень дорогой маникюр с узором. Блондинка ничего не замечала вокруг, лишь вначале, когда он сел рядом с ней, неловко вздрогнула, будто увидела перед собой привидение. Она поправила прядь своих золотистых волос за ушком и прикусила губу. Заостренный язычок игриво поднялся кверху и коснулся кончика припудренного курносого носика.

Блондинка сидела в социальных сетях, оценивая фотографии респектабельных мужчин на фоне машин, вилл, яхт и различных замков. Все эти счастливчики улыбались с экрана, как заядлые сектанты.

«Женщин, которых любил, не забываешь. Это как дети, которые ушли из дома и не вернулись», – было написано в посте одного из них.

«Но это не должно громить душу мужчине», – настукивали ответ изящные пальчики.

Революционер тайком разглядывал блондинку, пытаясь понять, чем она ему так интересна. Ее как будто кто-то обидел, обманул, и это было так давно, что она сама забыла об этом. Она вдруг оторвалась от клавиатуры и взглянула на циферблат своих прелестных часиков.

– О, майн Гот! – вскрикнула она по-немецки на публику и тут же вскочила, на ходу поправляя юбку.

Она покатила свой огромный чемодан к выходу, даже не взглянула на революционера. Будто его и вовсе не было.

На вокзале глаза разбегались от количества журналов и книг.

– Эй, сынок! – кто-то шепнул за спиной.

Революционер оглянулся и увидел деда с бамбуковыми удочками. Седая борода, шапка-ушанка, тулуп и валенки. За спиной рюкзак.

– Может по стаканчику? – и рыбак кивнул в сторону кафе и икнул, дыша перегаром.

В этот момент подошли двое полицейских с автоматами наперевес. Щупленькие, конопатые, совсем мальчишки с оттопыренными ушами. В новой форме они походили на немецких солдат времен Второй мировой войны.

– Ваши документы, хлопцы, – нахмурился сержант с таким видом, будто перед ним стояли диверсанты. Его руки по привычке были на оружии, и возражать было бесполезно.

Революционер показал паспорт и билет на поезд. С ними все было в порядке, а вот у дедушки возникли проблемы, и его повели в отделение для разборки. Он громко шумел и даже замахивался на полицейских удочками.

– Эй, сынок, ну скажи ты им!

Поезд уже стоял на платформе. Задержавшись с минуту в скованном инеем вестибюле, революционер выскочил на мороз. Не смотря на то, что на нем было длинное пальто и шерстяной шарф, оберегающий ему горло от ветра, он чувствовал, что замерзает.

По перрону шли люди, всматриваясь в заснеженные цифры вагонов. Диспетчер объявлял посадку. Идущая толпа, облепленная снегом, гипнотизировала его. Погода портилась. Снежные хлопья кружились в тусклом освещении вокзала, и, казалось, что все спит и видит черно-белое кино. Леденящий ветер дул пассажирам и провожающим их в лицо, и все шли, наклоняясь вперед, будто бурлаки, тянули за собой баржу своей прошлой жизни. Ветер хлестал их беспрестанно, как будто они провинились перед ним. Все смешалось в кучу. Суетилось. Кричало. Под ногами стаптывались следы, виляли линии от колес чемоданов и тележек. Дымились бычки, спешно брошенные пассажирами перед посадкой в вагон. Тут же скребли лопатами уборщики снега, азиаты в оранжевых куртках.

Подойдя к своему вагону, революционер заметил отпечаток босой ступни, вдавленный в снег. Его это очень сильно удивило.

– Точно сюда? – спросил он у проводника, протягивая свой билет.

В ответ ему лишь кивнули. Проводник от холода и налетающих снежных вихрей втягивал голову и топтался на месте. Казалось, ему было все равно, кто заходит в его вагон.

– Обидно и больно мне, – сипловатым голосом жаловался он кому-то в трубку. – Пригласил в купе двух девиц, хорошие, добротные, водку пьют, на Мальдивах бывали, интеллектуалки… Я даже жениться обещал на одной, потом на другой. Ну, в общем, проснулся, а курицы гриль на столе нет.

Революционер так замерз, что был рад очутиться в прокуренном вагоне. В купе уже был попутчик с приятным лицом, худощавый мужчина лет тридцати, сильно заросший. Его длинные, вьющиеся волосы доходили до плеч. На нем была поношенная солдатская форма. Казалось, что он из нее давно вырос. Местами она была очень коротка ему. Революционер кивнул в знак приветствия, но солдат никак не отреагировал. Взгляд у него был отрешенный. Некоторое время они молчали, сидели напротив друг друга и ждали отправления поезда. От внезапного тепла их разморило. Снег таял на их одеждах и лицах, превращаясь в бисер. Революционеру стало грустно, воспоминания о расставании с родными ему людьми не давали покоя. Только сейчас он заметил, что попутчик был бос.

– Надо уметь через боль рождать свет… – нарушил молчание солдат и запел себе под нос что-то завывающее, степное, отчего стало еще тоскливее.

В коридоре раздались крики. Возмущалась женщина. Она требовала начальника поезда, каких-то свидетелей. Проводник успокаивал ее. Революционер невольно выглянул из купе на шум и признал в дебоширке ту самую блондинку в белых элегантных сапожках, которую он видел в интернет-кафе. Она заметила его, обрадовалась, как давнему знакомому, и потянула свой чемодан за собой.

– Я с ним! – указала она на революционера своим утонченным пальчиком. – И хватит меня лапать!

– Черт знает что, а не купе! – возмутился проводник. – У этого, – и он кивнул в сторону босоногого, – военный билет потерялся, а эта, прости Господи, иностранка с просроченной визой!

Он выглянул из-за плеч скандальной женщины и посмотрел на революционера так, будто тот был единственно порядочный человек в поезде. Маленький рост, короткая шея, яйцевидная голова, толстые, как у африканца губы – все в проводнике казалось безобразным. Его глаза расширились от возмущения, птичий нос крючком вытянулся, готовый всех поклевать к чертовой матери, а щеки надулись, словно набрали полный рот орехов.

Между тем, блондинка, не обращая внимания на его возражения, с боем пробралась в купе и поставила чемодан на сиденье рядом с революционером.

– Этот гадкий пингвин, мальчики, меня не пускает… – пожаловалась она сидящим мужчинам.

– Чего Вы к гражданочке пристаете? – спросил босоногий таким безразличным голосом, глядя в заснеженное снегом окно, отчего работник железной дороги спасовал.

– Извините, я не могу позволить ей…

– У меня билет же есть! – и женщина не на шутку разозлилась. – Я же его приобрела, проблем не было.

– У Вас просрочена виза. Меня накажут! – возразил проводник и опять посмотрел на революционера, как на самого адекватного среди них, ожидая поддержки.

Он вздохнул и поднялся. Ему захотелось помочь всем, сделать так, чтобы все остались довольны. Это была непростая задача, денег у него оставалось после покупки билета лишь на бутылку недорого коньяка.

Поезд неохотно тронулся. Все затряслось, заскрипело. На лицах пассажиров невольно отразилась тревога. Все уставились в окна, словно пытались запомнить очертания заснеженного вокзала. Каждый думал о чем-то своем сокровенном. Вокзал уже скрылся в снежных вихрях, и казалось, что поезд никогда и не трогался, а всегда продолжал свой путь.

Из купе проводника он вышел с бутылкой. Выбор был не ахти. С большим трудом ему удалось уладить конфликт. Он связывал это странное для него желание помочь ей с дорогой. Поезд словно вырвал его, как растение с корнем, и уносил далеко прочь. Одиночество душило. Он чувствовал, как набирает мощь эта стальная машина, как трещат по швам и рвутся нити, связывающие его с болезненным прошлым. И сердце наливалось радостью, той тихой радостью чего-то неминуемого и фатального, но непременно хорошего и обнадеживающего, когда свыкаешься с неизбежностью и чувствуешь, что бог любит тебя.

В купе его вовсе не ждали. Солдатик и блондинка сидели слишком близко друг к другу и ворковали, словно голубки. Когда он поставил бутылку на стол, парочка переглянулась и сделала такую мину, что он почувствовал себя третьим лишним. Но отступать ему было нельзя, поезд был последним пристанищем.

– Я уберу Ваш чемодан наверх? – спросил он, пытаясь сохранить спокойствие.

– Осторожно! – сорвалась с места блондинка, будто в чемодане лежала бомба.

– Но он же мешает!

– Известно, что плохому танцору мешает, – съязвил босоногий солдатик и подставил театрально блондинке свою небритую щеку.

– Ах, милый… – чмокнула она его, оставив на его щеке след своей помады.

Революционер почувствовал укол ревности. Блондинка лукаво улыбнулась ему, и ему ничего не оставалось сделать, как сдвинуть чемодан в сторону и занять свое место напротив этой странной парочки.

– Кажется, едем уже, – сказал босоногий, стуча от холода зубами.

– Бедняжка, тебе надо согреться… – воскликнула блондинка.

Она взяла со стола бутылку и стала изучать этикетку. Мужчины, воспользовавшись моментом, смотрели друг друга, словно соперники на ринге в начале боя.

– Как это романтично ехать в купе с такими мальчиками! – улыбнулась блондинка, и босоногий солдатик протянул свою озябшую руку революционеру.

– А что мы, в самом деле! Господин N…

– Адам, – представился Революционер и обратился к блондинке, – Признаться честно, я видел Вас в интернет-кафе.

– Никогда не думала, что мужчинам интересно шпионить за женщинами.

Женщина привстала, и Адам подумал сначала, что она хочет пожать ему руку, но блондинка, повернувшись, задрав край юбки, обнажила свои упругие ягодицы в кружевных белых трусиках.

– Видите пигментное пятнышко? Его еще называют отметиной Чингисхана или шлепком Аллаха.

– Да, я бы тоже не отказался шлепнуть, – шепнул про себя господин N очарованно.

– Ты поклонник насилия? – с любопытством спросила его женщина и опять села возле солдатика. Затем она сладко потянулась, словно кошечка, прикрывая зевоту ладошкой.

– Меня зовут Луиза, – представилась она. – Дальняя родственница Чингисхана. Адам, откройте, пожалуйста, бутылку. Очень хочется выпить за знакомство.

И как только бутылка была открыта и поставлена на стол, босоногий солдатик тут же схватил ее и поднес к губам. Он пил с такой жадностью, будто это была вода. Адам едва поборол в себе приступ злобы. Он хотел проявить галантность и протянуть коньяк вначале женщине.

Луиза, заметив его негодование, и чтобы уладить возможный конфликт, бережно, но настойчиво взяла из рук солдатика бутылку, и сделала осторожный глоток.

– Сто лет не пила такую муть, – слегка поперхнулась она и засмеялась, передавая коньяк по эстафете Адаму.

Революционер тоже сделал глоток и сразу почувствовал вкус губной помады после Луизы. Он давно не ел, и алкоголь приятно обжигал стенки желудка, быстро всасываясь в кровь. Настроение чуточку у всех поднялось. Ему даже захотелось расспросить солдатика, откуда он взялся и где его обувь, но в дверь постучали.

На пороге стоял проводник с двумя стаканами чая. Луиза от радости хлопнула в ладоши.

– А рюмочки еще принесите, пожалуйста, – попросила она.

– Не держим-с. – сквозь зубы проговорил он, даже не глядя на нее. – Между прочим, распивать спиртные напитки в поезде строго запрещено.

– Но ведь Вы сами мне продали!

– Продавать можно, а пить нельзя!

– Вот лысая шельма! – выругалась Луиза и хотела еще что-то сказать, но проводник поспешил выйти.

Революционер облегченно вздохнул. Ему меньше всего хотелось разборок с полицией, и он не желал, чтобы Луизу высаживали на ближайшей станции. За то короткое время проведенное вместе он изрядно привык к ней. Сейчас, когда они были втроем в купе и пили коньяк под стук колес, не смотря на все их противоречия, он чувствовал легкое счастье.

В купе опять постучали.

– Все-таки нашел рюмашки! – обрадовалась Луиза.

Она была, словно капризный ребенок, уверенная в своей правоте и в том, что ей всюду должны и обязаны. Действительно, на мужчин она производила магическое впечатление. Отказать ей в ее капризах и жалости мог далеко не каждый.

– Верхняя полка. Белье. Чай сейчас принесу. Соседи приличные. – Говорил он кому-то в коридоре.

– Спасибо, сынок. – Услышал Адам знакомый голос, и на пороге показался уже знакомый дед с бамбуковыми удочками.

В купе запахнуло перегаром, костром, каким-то неприятным запахом то ли рыбьего жира, то ли конфорки. В любом случае, появление деда вызвало неприятное ощущение у всех присутствующих.

– Здравствуйте, товарищи, не помешал!? – отрапортовал вошедший по-армейски, заметив солдатика.

Адама он, казалось, не узнал. Увидев на столе початую бутылку коньяка, он отложил удочки в сторону и живо стал рыться в своем рюкзаке.

– А ну-ка плесни, сынок! – подставил он на стол алюминиевую примятую кружку.

Адам брезгливо поморщился. Не для того он покупал коньяк на последние деньги, чтоб тратить его на таких неприятных личностей. Но возражать он не стал. Ему хотелось выглядеть в глазах Луизы благородным и великодушным.

– Лей – не жалей! – приговаривал дед, пока ему в кружку не вылили все остатки коньяка.

Дед так оживился и потирал от радости руки, что всем присутствующим стало ясно, что всю дорогу им придется выслушивать его нелепые рыбацкие байки. От предвкушения этой позволительной ему беседы рыбаку словно не хватало места. От радости он зашвырнул наверх рюкзак и удочки, а следом и чемодан блондинки. Луиза даже не успела возразить, а молодые люди с нескрываемым удивлением заметили довольно неплохую физическую форму старика. Луиза, заметив диссонанс, который вносил вновь вошедший в их уже сформировавшуюся компанию, загадочно подмигнула Адаму, пока дед возился с багажом, и ловко достала из своей сумочки какую-то таблетку. Молодые люди подумали, что ей вдруг стало плохо, но блондинка улыбнулась и бросила лекарство в кружку рыбаку. Таблетка быстро зашипела и растворилась.

– Тсс! – поднесла она к своим губам пальчик.

В это время дед повернулся к компании и чихнул в руку, попытался сдержать новый чих, но у него это не получилось.

– Очевидно, аллергия на меня, – шепнула Луиза солдатику, и они про себя засмеялись.

– Верно, дочка! – услышал дедушка их смех, внюхиваясь в ароматы коньяка, – У меня аллергия, только не на женщин, а на собак. Песец? – указал он на манто блондинки.

– Что Вы! – возразила она, поправляя его бережно на шее. – Я защитница животных. Это искусственный мех, разве не видно?

– Странно! – едва сдерживая насморк, нахмурился дед.

Он взял со стола налитую кружку и залпом опустошил ее. Затем, внимательно оглядывая присутствующих, улыбнулся довольной наглой улыбкой и вальяжно откинулся назад, собираясь с мыслями. По его густой седой бороде все еще текли драгоценные капли. Но ему стал мешать внезапно появившийся насморк. Красный, с выпученными глазами, как вареный рак, он судорожно шмыгал носом.

– Мальчики, мне надо отлучиться на минутку. – Вдруг сказала Луиза, и на ее щечках вспыхнул румянец.

Она взяла под ручку босоногого солдатика и привстала.

– Проводишь меня, милый, – обратилась она к нему, и тот, весело подмигивая Адаму, вышел с ней в коридор.

– Хорошая цыпа, а? – заметил дед после их ухода, цокая языком. – Эх, годков бы пятьдесят скинуть! Ох, бы я задал жару-то, ох задал!

Адам уткнулся в холодное окно, проклиная все на свете и думая, почему она выбрала не его. Ведь он внешне был намного презентабельней, да и вообще больше всех из присутствующих внушал доверие. Мысль о том, что блондинка просто играет с его чувствами, утешала его.

– Я вот еду рыбок ловить…, – продолжил дед, смачно высмаркиваясь в рукав тулупа. – Ты, наверно, спросишь, почему я с бамбуковыми удочками? А? Спросишь?

Адам кивнул, стараясь не обращать внимания на фамильярность деда. Его мучила загадка, что подкинула Луиза в кружку старику. На хладнокровную убийцу она была не похожа, но в этот момент он оправдывал любое насилие.

– Так завра к утру обещали потепление… – продолжал пьянеть дед.

Его язык стал заметно заплетаться. – Все потает, лед треснет и опустится.

В купе было жарко, и дед стал расстегивать пуговицы на одежде. Шапку-ушанку на голове он оставил, возможно, для солидности или по привычке.

Адам молчал, ему не хотелось вступать в эти глупые беседы. Он прилег на полку, делая вид, что ему неинтересно общение. Луизы не было. Возможно, она была с другим. И эти какие-то нездоровые фантазии, подогревающиеся ревностью, и неопределенности, озлобляли его. Еще немного, и он сам бы вышел в тамбур, чтобы перевести дух. Дед раздражал его во всем, буквально выводил из себя. Адам смотрел с лютой ненавистью на то, как долго и навязчиво тот крутил пуговицы на своем тулупе, как чесал свою мокрую от коньяка бороду, и невольно поражался людской наглости и бестактности. Все это казалось Адаму таким мерзким, словно его головой окунали в немытый сортир придорожного вокзала. И ради счастья этих людей он всю жизнь боролся, выступал на несанкционированных митингах, участвовал в каких-то нелепых акциях протеста, ради чего? Впервые за многие годы у него возникло досадное чувство, что он заблуждался, что счастливыми всех он сделать не может, и нужно иметь смелость выбора, жесткость хирурга, разделяя еще больных и годных для счастливой жизни пациентов и уже разложившихся трупов, напрасно прожигающих свою никчемную и ненужную никому жизнь.

– Ну, ты прямо, как Даная, разлегся …… – не унимался дед, закинув свою ногу на ногу с важностью знатока Рембрандта.

Адам смотрел на его стоптанные и в заплатах старые валенки и едва сдерживался, чтобы не придушить старика.

И, словно предотвращая от беды, бог услышал его молитвы. В этот момент погас свет. Поезд резко стал тормозить, и вагоны заскрежетали по рельсам. Все погрузилось в темноту. В этот момент что-то тяжелое с грохотом рухнуло сверху.

– Вот и приголубили, – охнул дед и затих.

Когда поезд выровнял движение, включили свет. Адам огляделся по сторонам и понял, что с верхней полки свалился чемодан Луизы. Причем, свалился он довольно удачно, судя по всему, упав дедушке на голову. Тот сидел, облокотившись спиной о стену с закрытыми глазами, и все еще по инерции улыбался. Шапка-ушанка, смягчившая удар, сползла набекрень.

Адам привстал и решил проверить пульс у пострадавшего. У деда была небольшая аритмия, но в целом все было нормально. Разве что кругом валялись разбросанные вещи Луизы, так как при падении чемодан раскрылся.

Мужчине стало неловко разглядывать женские журналы, расчески, косметичку, белье. Он решил прибраться в купе, восстановив порядок. Он быстро сгреб разбросанные вещи в чемодан и вдруг вскрикнул от неожиданности. Под розовой блузкой блеснул злобный оскал чьих-то острых зубов. На него глядели чьи-то мертвые глаза. Это был труп собаки, коричневого добермана с купированными ушами и довольно мощной грудной клеткой. Что делало мертвое животное в чемодане блондинки, Революционер даже не мог предположить. От трупа уже шел запах, и Адам поспешил захлопнуть чемодан и закинуть его наверх.

Купе открылось, и зашла Луиза с босоногим солдатиком. С тамбура потянуло сигаретным дымом.

– Дурацкая привычка, – извинилась она перед Адамом, видя его озадаченный вид. – Все никак не могу бросить курить.

– Девочка моя, я же говорил! – Проявил вдруг голос длинноволосый, выглядывая из-за ее узких плеч. – Этот парнишка все же укокошил дедушку за то, что тот много пил.

– Нет, нет! – засмеялась блондинка, глядя на отключившегося рыбака. – Это я его усыпила. Я всегда так делаю, если мне кто-то не нравится в дороге. Ничего, ничего. Поспит и протрезвеет. У меня еще есть, если что, пару таблеток снотворного.

Она с хитрицой посмотрела на Адама, и, пропустив солдатика вперед к окну, скромно присела на край полки между босоногим кавалером и отключившимся дедом.

– Ребята, вы такие классные! – хлопнула она в ладоши. – И ты Эн…. Давайте узнаем друг друга получше. Будьте откровенны.

– На счет откровенности… Жизнь научила меня никому не доверять, – ответил Адам, нахмурившись.

Мертвый доберман не выходил у него из головы.

– Верно! – согласилась женщина. – Но Вы, наверно, слышали об эффекте попутчика? Когда между случайными попутчиками возникает взаимная симпатия, и они делятся друг с другом самыми сокровенными мыслями…. Ведь завтра больше они не увидят друг друга, а может даже не вспомнят. Я вот признаюсь, мальчики, сама хочу выговориться… Кто я по сути дела? Женщина…

– Красивая женщина, – сделал уточняющий комплимент солдатик и положил свой длинный подбородок ей на плечо, глядя на всех доверчивым взглядом.

Блондинка, шутя и играя, потрепала голову босоногому. Она проявляла к нему столько нежности и заботы, что Адам остро чувствовал это, и видел себя в отражении ее розовых очков третьим лишним.

Он понимал, что чертовски устал, что пьян, ему сейчас хотелось любви с этой сумасшедшей, но безумно привлекательной женщиной, хотелось забыться в дороге от проблем, от которых он убегал в неизвестно какие дали, туда, где его не ждали. И чувство тоски овладело им настолько, что он с трудом стиснул зубы. Все то, что он скрывал в себе, рвалось наружу. Ему ужасно хотелось выставить за дверь этого наглого солдатика, ужасно хотелось остаться с Луизой наедине. Его бесило, что она, словно не замечает, что он мужчина. Он вдруг вскочил, потеряв самообладание, и рванул на себе пальто. Несколько пуговиц разлетелись в разные стороны. Сидящая напротив парочка вздрогнула от неожиданности.

– Душа, душа у меня болит за Россию! – взмолился революционер. – Всех нас сожрет равнодушие! Я не знаю, кто вы, что вы, я Вам признаюсь, что хочу разрушить эту поганую систему, ненавистный капитализм, я хочу, чтобы мы жили в мире, где каждый не смотрит друг на друга волком, а где каждый друг другу брат и товарищ….

Все поплыло в хмельном угаре. Он слышал голоса попутчиков, но они были далеко. Они обнимались перед ним и целовались, словно страстные любовники. Для них его не было, не было для них его страстных, выстраданных речей о несправедливости этого мира, о том, как он жаждет все изменить в лучшую сторону. Он говорил в пустоту о грядущей революции, о прозрении сознания масс, разрывая на себе последнюю рубашку, а они целовались. В какой-то момент солдатик вырвался из объятий блондинки, ему стало душно, он попытался открыть окно, и оно с трудом опустилось, вдохнув в купе ночную прохладу. За стеклом мелькали огни одиноких станций. Снежные вихри ворвались вовнутрь и закружились по купе.

– Энчик, закрой окно! Простудишься! – умоляюще сказала Луиза, но босоногий солдат не слушал ее и глубоко вдыхал воздух. Он словно видел что-то в глубине проносящегося мимо леса.

– Да сколько можно? – зашептал он. – Они все липнут и липнут, хлопают на меня своими прекрасными глазенками и томно вздыхают, будто здесь нечем больше заняться. Вчера одна заявила: «Хочу, чтобы завтра ты меня довел до оргазма, я этого два года жду. Сколько можно издеваться?». Устал…

Революционер смотрел на Луизу. Она была очень соблазнительной в этот момент.

– В России либо революцию делать, либо баб е..ть. Две вечные забавы. – заключил про себя он, глядя на очаровательные ножки блондинки, и рухнул на свое место.

В купе стало тихо, лишь слышно было, как похрапывал дед, ворча что-то себе под нос.

– Вы знаете…, – нарушила молчание Луиза и кивнула в сторону босоногого, – мы были в тамбуре, курили. Он вел себя, как мальчишка, признавался в любви. Вы верите, Адам, в любовь с первого взгляда?

Впервые в жизни она назвала его по имени, он даже не помнил, когда представился ей, и эта приятная внезапная дрожь пробежала по всему его телу.

– А он верит. – Продолжила блондинка. – В какую-то долю секунды я поддалась его уговорам…

У Адама кольнуло в груди.

– Уговорам? – переспросил он, нахмурив брови.

– Да… уговорам. Он умолял меня покинуть поезд. Говорил какой-то бред, что Вы опасный человек. Затем дернул стоп-кран. Но я передумала… Хотя, признаюсь честно, еще немного и мы кубарем свалились бы, держась за руки, в заснеженные сугробы.

– И почему передумали?

– Из-за Вас, – улыбнулась Луиза, – И он бесится!

– Так чем Вы занимаетесь? – спросил он у солдатика.

– Любовью, – вздохнул тот печально. – Все мы занимаемся любовью.

Луиза попыталась обнять босоногого, но он дал понять, что не хочет этого, почти высунув голову наружу. Холодный морозный ветер трепал ему длинные волосы. Порывы ветра были так сильны, а человек, высунувшийся в окно так худ и легок, что казалось, сейчас его сдует и он вот-вот улетит в мрак заснеженной ночи.

– Да куда ты, куда! – почти вцепилась блондинка в его гимнастерку и с трудом оттащила от окна.

В этот момент мимо промчался встречный поезд, и попутчики с ужасом слушали оглушающий шум проносящихся вагонов.

– Русские люди – это совесть мира. – заключил про себя революционер. – Их можно игнорировать, не замечать, отрицать само их существование. Но как только цинизм и ложь окружающего мира достигают своей критической точки, совесть пробуждается и карает нещадно.

– Какие патриотичные слова, – восхищенно вздохнула блондинка.

– Да что ты знаешь о патриотизме? – ударил вдруг по столу кулаком господин N. – Спроси его, Луиза, где он был в декабре 94-го?

От этого жуткого удара все, что еще лежало на столе, подпрыгнуло. Солдат был бледен. Его трясло и передергивало.

– Успокойся, Энчик! – вздрогнула блондинка. – Ты меня пугаешь!

Но солдат не мог успокоиться. Казалось, воспоминания об ужасах войны настигли его, и он перенесся на места сражений, будто он сидел в окопе с зажатой в руке гранатой, понимая, что враг наступает и силы оставляют его. Жилы на шее вздулись, словно натянутые тросы, лицо посерело, а глаза вспыхнули лютой ненавистью к тому невидимому, что окружало попутчиков. Ненависть была так огромна и заразительна, что все невольно начинали чувствовать себя в этом незримом бою.

Блондинка вскочила с места, не в силах переносить этот чудовищный взгляд, и потянулась за чемоданом.

– У меня там еще осталось успокоительное, – шептала она. – Ты потерпи немножко, мой милый…

– Они мне не помогут, не помогут! – почти рыдал Эн, хватаясь за голову – Я давно мертв, давно…

И он вдруг потянулся к окну и внезапным прыжком перевалился наружу. Адам вздрогнул, быстро трезвея, и подскочил, чтобы удержать босоного, но увы! Он увидел лишь длинное, точно змея, тело поезда, изворачивающегося на повороте да заснеженные сугробы вдоль рельс.

Луиза пыталась стащить самостоятельно свой чемодан, но каким-то внутренним чутьем она вдруг поняла, что Эна больше нет. Она замерла от испуга и боялась повернуться.

Адам подошел к ней сзади и обнял ее за вздрагивающие от всхлипывания плечи, вдыхая ее сладкий парфюм.

– Выходи за меня замуж, – тихо сказал он.

Поезд унесся вдаль, забыв пассажира. Когда последний вагон скрылся в ночи, Эн вздохнул и посмотрел на серое небо. Грустно выла метель, заметая следы его босых ног. Деревья отбрасывали тени, рвали одежду. Где-то далеко за ним по следу бежала такая же босоногая девушка, у которой под сердцем билось еще одно сердце. Она бежала, растрепанная и замерзшая, проваливаясь в сугробы. В огненных волосах блестели снежинки. Мотыльками облепляли они этот яркий костер, но не таяли.

– Тишина, – закричал он со всей силой своего простуженного горла, но его крик никто не услышал, кроме снежного вихря.