Читать книгу Византийские сны - Глеб Пудов - Страница 3

Никто (кроме банка) не вспомнит,

что жил я на этой земле,

писал свои книги, как Комнин,

в холодной декабрьской мгле.

О, Анна1! Сквозь дымку Босфора

порою мне чудится лик

и голос чуть слышный, в котором —

величие древних владык.

И пусть, что никто и не вспомнит,

что жил я в декабрьской мгле

с желанием вечным, нескромным

остаться на этой земле…

Что — я? И кому я был нужен?

Ведь дочь позабытых царей,

не зная ни холод, ни стужу,

следила полет кораблей.

Свернулся мой зонтик подстреленной птицей,

полнеба с собой прихватив,

как пика султана дорога искрится,

торжественный замер Фатих2;

разносят коты свои жаркие оды

по влажным зеленым углам,

их звуки стихают под каменным сводом

мечети, где дремлет имам;

Босфор без движения: спят субмарины,

эсминец, паромы, фрегат…

Но в дымке лазурной, прохладной, старинной

мне вновь улыбнулся Царьград.

Столица спит (чуть слышно только,

как где-то плещется фонтан),

и месяц яблочною долькой

плывет сквозь утренний туман…

Спят лодки на волнах Босфора,

спят церкви, площади, сады,

и даже Мраморное море

свои морские видит сны.

Но василевса3 сон тревожен

и сновидения все те ж:

удавом сильным, осторожным

у трона ползает мятеж.

И царедворца сны подобны,

и сновидения все те ж:

узнал божок порфирородный

про подготовленный мятеж!

И лишь рыбак в старинной лодке

вкушает дивный теплый сон:

в своем видении коротком

он снова молод и влюблен!

И опять я почти не нарочно

окажусь в византийской тиши,

чтобы здесь в этот час неурочный

слушать речь христианской души.

Не витийства могучего Пселла4,

не послания древних Отцов5,

а слова, что тихонько мне спела

пара путти6 со стенок ларцов:

то Геракл сражается с гидрой,

то послышится бег колесниц,

то со львами сплетаются тигры,

а рабы повергаются ниц…

Широта мировых горизонтов

и ушедших культур глубина —

вот чем дышит простор Геллеспонта

и чем песня тех путти полна!…

Крадется вдоль берега, у камышей,

к судьбе недоверчивый росс.

Он жил среди пляски кровавых мечей

и смерть для него — не вопрос.

Ладья подготовлена. Где-то Царьград

надменно глядит на волну,

но с трепетом ждет, как могучий отряд

весною объявит войну.

А Меса7 гудит, как разгневанный рой,

солдат всюду громче шаги.

Старик-император вечерней порой

кричит в небеса: «Помоги!»

Крадется вдоль берега, у камышей,

к судьбе недоверчивый росс.

Он слышал, что книг там — как в речке ершей,

и храмов там много, и роз.

Он будет служить византийским богам,

пройдет сотни дальних дорог,

затем он вернется к своим очагам…

С него и начнется мой род.

В прохладных покоях, вдали от тревог,

изведав коварную суть перемен,

свой мир претворял в сочетания строк

седой Кекавмен8.

Как хочется сына от бед уберечь!

Как хочется счастьем надежным снабдить!

И вьется, и бьется, и тянется речь,

как тонкая нить…

«Не верь никому! Твоя пристань — семья!

Обманы повсюду и вечная ложь…

И даже твой друг может бросить в тебя

сверкающий нож…».

Как много столетий с тех пор утекло,

исчез в этих водах суровый старик…

Но, кажется, прав он: повсюду — стекло,

что рушится вмиг.