Читать книгу Красная планета - Глеб Шульпяков - Страница 7

Эфир закончился, красная лампа погасла. Саша снял наушники и встал из-за стола. “Круто, – ведущая эфира подняла глаза от монитора. – Теперь обязательно поеду в Кёльн”.

Знала бы эта девушка в огромных наушниках, какой нелепостью закончилась его история с Вадим Вадимычем. Знала бы она, что никакой “Красной планеты” нет, что и Леон, и его идеальный город… Но нет – и нет. Саша еще немного поболтал с журналисткой у выхода, потом новости закончились и она исчезла в студии.

…Было начало пятого, и, хотя небо еще светлело, здесь, в Петровском парке, уже сгустились сумерки. Наполненный приятной усталостью и пустотой, какая бывает после хорошо и в свою пользу сделанного дела, Саша медленно шел сквозь влажные и теплые сумерки. Вспышки фар слепили глаза. Он смотрел на прохожих, чьи силуэты напоминали стволы деревьев, которые почему-то сдвинулись с места и стали размахивать ветками. И сейчас, и в студии он держал в уме то, с чем прожил день и к чему готовился: что сегодня он увидит Лену и что он не знает, как быть с ней.

Он не хотел представлять, что может произойти, чтобы не спугнуть – но что?

На радио Саша подслушал новогоднюю викторину и решил составить собственный список самых важных событий года. Первое, что он занес в него, – была поездка в деревню с сыном. Еще весной Саша решил, что они поеду в гости к Драматургу и что это будет их первое “мужское” путешествие. По вечерам они втроем сидели на терраске за баней и по-взрослому разговаривали. Д. устроил огромный костер из старых досок, они купались в пруду и катались на мотоцикле… Да, это было событие, вне всяких сомнений.

На второе место поместилась Бельгия, куда он и жена неожиданно съездили в прошлом марте. Ее любимая фламандская живопись, настоящее пиршество: Брюгге, Брюссель, Гент. Картина “Сдирание кожи с продажного судьи” – выражение печальной неотвратимости на лицах экзекуторов. Пол, закапанный кровью; маленькая собачонка слизывает капли.

Потом в Москве случилось событие номер три, вышла его книга, и они затеяли переезд. Книга осталась незамеченной, правда, лето пролетело в такой суете, что этот неприятный факт стушевался. В светлой квартире с высокими окнами, где у каждого, наконец, появился свой угол, в жизни тоже должен был начаться новый и светлый период. Саша шутил, что, если жизнь пойдет без потрясений, гроб с его телом вынесут из этого подъезда.

“В окружении близких друзей и родственников, и немногочисленных… а также…” Он сочинял некролог, и это нехорошо, зло заводило его. Он даже выбрал тополь, под который этот гроб поставят.

“Хотя бы в чем-то наступила ясность”, – говорил он жене. В том, что она его переживет, Саша не сомневался.

Саша снова перебрал лето: пусто. Значит, осень. Первое место – вылазка в Горницы. Перед первым снегом он снова приехал к Драматургу в деревню и по подмерзшей глине они пробрались туда, где в нечеловеческой, а уже природной, звериной глуши, среди сгнивших изб и одичавших яблонь стояла полуразрушенная владимирская церковь, построенная славным Львовым… Но дальше, дальше. Стоп! Как это “больше ничего не было”? А Ленинград? А тетка Тамара? А похороны? Саша вспомнил серые дни в Питере, кладбище и поминки, и снова ощутил тихое отчаяние, которое поселилась в нем со смертью любимой тетки. В детстве, когда родители уезжали в экспедиции, он подолгу жил у нее; Тамара была филологом и готовила его к поступлению; он считал ее второй матерью. Она оставалась предпоследней из “старших” в семье, куда Саша включал родителей, их сестер и братьев, а также своих племянников и кузенов. Теперь же, после смерти Тамары, старших, кроме Сашиной матери, в их семье не осталось. Верхние ряды на семейном фото приходилось занимать им, детям.

Вот и всё. Хватит, пожалуй. Кёльн? Не знаю… Если поездку к Леону можно считать событием, то встреча с Вадим Вадимычем была сомнительным приобретением точно.

Саша включил телефон. Среди сообщений, пришедших за время эфира, одно было от Лены (она просила перенести встречу на полчаса попозже), а второе от Драматурга – он звал в деревню на праздники. Один в толпе у метро, Саша вдруг позавидовал своему приятелю. Это был короткий укол, от которого потемнело в глазах. Ведь он мог бы жить так же свободно, ехать куда хочется или никуда не ездить. Ни перед кем не отчитываться, никому ничего не обещать, ничего не ждать. Не чувствовать себя виноватым. Если бы от Лены пришло сообщение, что она не сможет с ним встретиться, он вздохнул бы с облегчением.

Саша назначил свидание у фонтана “Адам и Ева”. Вот уже два часа как они гуляют по замоскворецким переулкам. Церкви, дворы, вросший в стену кривой тополь, которому Саша когда-то посвятил стихи. Шоколадная фабрика. Лена не понимала и половины того, что слышала. Его голос словно обволакивал сознание. Она шла в пелене этого звука. Умный, взрослый человек говорил с ней на равных, и в этой роли она себе нравилась. Это поднимало ее над собой, причем буквально, когда не чувствуешь, как переставляешь ноги. Страшно было только сделать или сказать что-то, что разрушит пелену. Лучше молчать и улыбаться. Ее жизнь, от которой она ждала счастья, давно поместилась среди старых книг и немолодых некрасивых женщин. Лена жалела себя – не заметишь, как превратишься в одну из них, в длинной неопрятной юбке и домашних туфлях, с нелепой прической. Выцветшая и потрепанная, как эти книги, будешь обсуждать за чаем бездельника-мужа и такого же, в отца, сына. А когда она слушала Сашу, ей казалось, что слова, которые он говорит, каким-то образом ее тоже касаются.

Драматург, живший неподалеку, называл “Берлином” новый квартал, заселенный в основном немецкими фирмами. Его квартира пустовала, он был в деревне. Саша мог взять ключи у соседки Любы. Он мог… Но они уже вышли на набережную. Саша не знал, что делать дальше, он знал только, что хочет вернуться в тот, первый вечер, когда они целовались. Лена смотрела на уток, и огни фонарей бросали на ее лицо подвижные отсветы. Она повернула голову, как будто хотела что-то спросить или сказать. Ее губы сухо блестели, а зрачки казались огромными. Они целовались, пока какая-то машина не осветила их фарами.