Читать книгу Игра в Джарт - Глория Му - Страница 4

Миновав городские ворота, Алый замедлил шаг – по смешной и несколько унизительной причине. Он понятия не имел, как оказался на проклятом холме, в какой стороне находится проклятый порт, и где искать проклятый трактир.

Город, который знал он хуже, чем скверно, напоминал лабиринт, хоть и незатейливый: хаотично расположенные улочки, все – разной ширины, стекались к площадям разновысокими ступенями-лесенками, и, несмотря на то, что уже почти стемнело, город заполняла пестрая толпа. Сновали торговцы. Шествовали с постным видом пилигримы – прибывшие с востока, и отбывающие на восток. Распутные, кичливые храмовники, сопровождаемые невольниками-сарацинами, вызывали у горожан почти столько же приязни, сколько рыцари Быка и Чаши. Какие-то оборванцы, обнявшись, орали похабную песню, как пьяные матросы (возможно, это и были пьяные матросы), а он – он пробирался сквозь толпу с необыкновенной легкостью, и не только потому, что не вздел доспеха и не взял оружия.

До него никому не было дела. Никто не смотрел на него с ненавистью и не отводил со страхом глаз. Никто не плевал ему вслед. Его даже толкнули! Он и припомнить бы не смог, когда в последний раз его вот так же задевали плечом, выругавшись или извинившись мимоходом – и только.

Он почувствовал бы себя призраком – невидимым, свободным – если бы не зверский голод. Подозвав милашку, торгующую вразнос зеленью и фруктами, он купил пучок водяного салата и еще аженских слив, тех самых, что причинили столько бед во время последнего похода (на ветках они казались совсем спелыми). Милашка глядела на него без всякого испуга, кокетливо прикусив пухленькую нижнюю губу, и он вспомнил, как братья болтали, что цветочницы и зеленщицы оказывают услуги и иного рода. Но это нельзя было даже назвать соблазном. Он бросил ей монетку, и легким шагом направился дальше, вгрызаясь в сливу (на этот раз действительно спелую), и радостно глазея по сторонам, словно сбежавший с уроков школяр.

Дорогу он не спрашивал – сперва не желал привлекать к себе внимание, а после и нужда отпала. Сквозь арку одного из домов он вдруг увидел море, мачты кораблей, прибрежную крепость, и понял, что отыскать порт большого труда не составит.

Спустившись, а, вернее, протиснувшись по улочке шириной не больше локтя, он вышел к порту, и, поплутав недолго среди складов, остановился у «Лепестка ветра», прислушиваясь, по въевшейся до костей солдатской привычке.

На этот раз никакого странного пения он не услышал. Из трактира доносился равномерный глуховатый гул – словно шум волн из большой морской раковины, поднесенной к уху.

Ну, как же. Сидят, пьют и разговаривают. Они делали это веками, – с усмешкой подумал Алый, и толкнул тяжелую дверь.

Запах жареной рыбы, чеснока и кислого вина почти свалил его с ног. Жара стояла, как в аду, на столах горели воткнутые в бутылки свечи, на стенах коптили лампы. Трактир был битком набит, но он легко отыскал взглядом Астерия – тот возвышался над толпой как сторожевая башня. Тауран как раз шел по залу, с немалой ловкостью удерживая на руке три тарелки. Обернувшись на звон дверного колокольчика, окинул Алого быстрым взглядом, и улыбнулся. Зубы у него были белые, крепкие, как у хищного зверя, а улыбка – такого рода, что рыцарю страстно захотелось увидеть зубы эти рассыпанными по полу.

Астерий кивнул на дальний угол зала, и, повинуясь его знаку, Алый прошел к большому, хорошо сбитому бочонку, заменяющему, как видно стол. Не успел он еще опуститься на лавку, а к нему устремились, словно две молодые акулы, те мальчишки, которых он видел утром, и уставили бочонок самой разнообразной снедью.

Были там и аральские колбасы, и осьминоги, запеченные с овощами, и овечий сыр, вонявший как несчастье, и местное вино – желтое как топаз, нежное как поцелуй и сбивающее с ног, как хороший удар с правой.

Алый поднял кружку, приветствуя таурана. Он не прочь был перекусить. В конце концов, сливы – это всего лишь сливы.

А еще отсрочка эта давала ему возможность увидеть своими глазами причину, по которой тот, кого называли гневом бога, грозой неверных и мечом праведных, предается без всякого стыда столь низкому занятию.

Так он думал – и обманулся. Женщины льнули к Астерию, заводили игривые разговоры, и он отвечал им охотно, с той же несносной улыбкой, одновременно призывной и вызывающей, которой встретил и Алого. Но ни одну из них, этих женщин, не выделял он особо.

Но кто, кроме женщины, мог сотворить с ним такое? Сломить воинский дух? Заставить изменить долгу? Какие еще путы могли привязать его к этому жалкому городу?

С нарастающим раздражением наблюдал он за Астерием. Витязь прославленный и славный – подумать только! – подавал закуски всякому сброду. Однако больше всего раздражало восхищение, которое невольно вызывал у него этот отступник. Астерий двигался плавно, как тигр и неспешно, как бык. Лаконичность и выверенность каждого жеста пленяла взгляд. Он был прирожденным воином, и Алого так и подмывало вскочить, ударить кулаком по столу, и заорать – тебе здесь не место!

Звякнул колокольчик. В трактир скользнул щуплый азиат, хищный как хорек, и неприметный как тень. Однако незамеченным он не остался, хотя бы потому, что на плече у него сидел птенец гаруды – маленький, тщедушный, но и такой стоил целого состояния. Да что там, был бесценен.

Лицо Астерия загорелось детским восторгом, он окликнул вошедшего, и поспешил за стойку. Приветливо заговорил с Птицей. Та ответила высоким, чистым, завораживающе-нечеловеческим голосом. Глядя, как беседует большое чудище с малым, бедный рыцарь махнул кружку мальгского вина и растерянно подумал – да что же это за город такой?

Глаза у него слипались. На выпивку он был крепок, но обильный ужин доконал его. И этот беспрерывный, убаюкивающий гомон – Алый едва успел пристроить голову на сгибе руки, как уснул беспечным сном набегавшегося ребенка.

Снилось ему, что он единорог – белый, свирепый, неукротимый, но плененный голосом чарующим и нежным – выходит из чащи леса, и видит сидящую на шелковых подушках деву. Светлые волосы ее струятся по ветру, красота язвит как меч, оставляя незаживающие раны. Несомненно, это леди Исола. Она напевает на душещипательный французский мотивчик:

Тэрэхойно

Гэрэйхойно

Хори гаран

Харагалуун

Холуурябаа

Хори гаран

Хонгорхалтаргалуунууд…

Не в силах противостоять магии слов или прелести девы, он склоняется перед леди Исолой, опускает голову ей на колени. Сердце его трепещет от счастья и замирает от восторга, хотя колени у девы жесткие, неудобные, и острый край мучительно врезается ему в щеку.

*****

Разбудил его не звук, а взгляд. Алый резко встал, и прянул назад, схватившись за кинжал. Перед ним стоял Астерий.

– Будь мы товарищами, я бы, клянусь, не удержался, и окатил тебя ведром воды, – сказал он с бесстыдной своей ухмылкой.

– А я был бы и не прочь, – проворчал Алый. Голова его трещала – то ли от выпитого прошлым вечером вина, то ли от удара, полученного прошлым утром, – Вижу, ты нашел хитроумный способ прикончить меня, не марая рук, – добавил он, кивнув на корзину, которую Астерий держал в руке.

Из корзины свешивались перья зеленого лука, а внутри, если судить по запаху, были свежие булки и колбаса. Без гнусного местного сыра тоже не обошлось.

Тауран расхохотался, закинув голову. Рыцарей Быка и Чаши едва ли можно было назвать аскетами, но и привычки к обжорству, как какие-нибудь храмовники, они не имели. Той снеди, что Алый умял за ужином в ином случае хватило бы ему дня на три.

– Скоро рассвет, – сказал тауран, отсмеявшись, – Позавтракаем у моря. Нет печальнее места, чем пустой заблеванный трактир поутру. Даже отчаянные пьяницы норовят уползти отсюда.

Алый пожал плечами. Ему было все равно.

*****

Они спустились к одной из узких, скалистых бухт, которыми было изрезано побережье. Устроились на камне, опасно нависавшим над морем. Астерий запустил ручищу в бездонную свою корзину, Алый же с трудом удерживался от того, чтобы раздеться донага и броситься в волны. То же чувство, что позволило ему безрассудно уснуть в трактире, вновь овладело им: будто он призрак, или все, что происходит с ним – сон. Будто он растворяется в несмелых еще солнечных лучах и прохладном ветре. Будто исчезает, как морская пена, без следа.

Астерий протянул ему два куска булки, между которыми были зажаты сыр, зелень и колбаса. Какое-то время они молча жевали. Алый, все еще пребывая в состоянии исчезающей морской пены, почти забыл, зачем вернулся в город.

– А ты похож на него, – проглотив последний кусок и облизав пальцы, сказал Астерий.

Рыцарь кивнул.

– Болтают, что я его ублюдок. Но точно никто не знает.

– Отваги и ума ему было не занимать. Но и скотиной он был первостатейной.

– Хочешь разозлить меня – старайся лучше.

– О, хладнокровие! – Астерий искоса взглянул на рыцаря, и черные глаза его насмешливо блеснули, – Говорили, что и он – не вполне человек. Говорили, его предки – полузмеи-полулюди, которые изобрели квадригу. Потому, что у них не было ног.

– Не знаю, что там насчет ног, но, если судить по Гроссмейстеру, страха и совести у них, определенно, не было.

– Может, и так. Но рассудительности и дальновидности тебе бы стоило у него поучиться.

Эти слова задели Алого. Втайне он считал себя пусть и не таким коварным, каким был сомнительный его родитель, но достаточно умным, и умеющим рассчитать любую игру на несколько шагов вперед.

– Он был единственным, кто уцелел в поединке со мной, – продолжил Астерий, – А знаешь, почему?

– Расскажи мне, – с деланным равнодушием произнес рыцарь. Что-то такое он слышал. Неужели правда? О подвигах Гроссмейстера ходило столько баек, но неужели он мог справиться с таким чудищем в одиночку?

– Перед тем, как спуститься за мной во тьму, он два года провел в Астурии и здесь, на юге, наблюдая за иберийскими играми с быком, используя каждый случай, чтобы принять в них участие. Он научился обманным движениям. Приемам, с помощью которых можно измотать быка, и сбить с толку. Потому-то я и не смог убить его сразу.

– Но и он не смог убить тебя, – презрительно обронил Алый.

– Он и не собирался, – удивился тауран, – Он вывел меня из тьмы, и защищал, пока глаза мои не привыкли к свету. Он обучил меня всему, от грамоты до воинского искусства, и я ему благодарен, хоть он сделал это из корысти. В то время Гроссмейстер был молод, и, полагаю, желал любой ценой укрепить свою власть в Ордене.

– Раз уж ты так ему благодарен, – окрысился Алый, – то почему сбежал, поджав хвост? Почему оставил его, Бога и Орден?

Астерий покатился со смеху.

– Поджав… хвост? Хвост?! А в которой же из ваших книг сказано, что всю грязную работу должен делать за вас кто-то, у кого от ярости вырастает хвост? А ваш Бог… Послушай, если ты и вправду сын Гроссмейстера, то матушка твоя, надо думать, была на диво простодушной.

У Алого скулы окаменели, но тауран вдруг приложил руку груди, и поклонился:

– Прости. Я и не думал оскорблять ее. Я хотел задеть тебя. Почему ты так легковерен? Если бы Орден поклонялся коню – Гроссмейстер привел бы кентавра. Если бы волку – раздобыл ликантропа. А если бы соколу… ну, я не знаю…. Обольстил стаю безумных эриний? Я имею столько же отношения к вашему богу, сколько молодой месяц, который вы почитаете, как одно из его воплощений.

Алый молчал, нахмурившись. Слушал, как мерно, спокойно бьются о камень волны. Он и сам бы не смог сказать, отчего так взъярился. Он знать не знал своей матери. Даже представить не мог, какой она была. Никогда о ней не думал. Он считался сыном одного шотландского тана, хотя и было странно, что тан пообещал своего старшего Ордену. Но тан никогда не обижал его, и относился с той же заботой, что и к другим своим детям. А когда за ним явились из Ордена (Гроссмейстер приехал лично), тан сказал, что он может вернуться, если захочет. Его примут в этом доме когда угодно и каким угодно. И братьев заставил дать клятву. Да братьев ли?

Едва взглянув на Гроссмейстера, Алый все понял. Это было так, словно ему поднесли вдруг волшебное зеркало, и он увидел, каким когда-нибудь станет.

Тан был сероглазый, бородатый, с длинными, рано поседевшими, но прежде, кажется, мышиной масти, волосами. Умный. Слишком добрый. Отважный. Хороший человек, но…совсем обычный. А Гроссмейстер…

Алый еще долго мечтал увидеть в зеркале такой же, отливающий каленой синевой, взгляд. Тень улыбки, неистовой и беспощадной, таившейся в уголках бледных губ. Но потом это прошло. Астерий говорил правду. Гроссмейстер ничего не боялся. Ни во что не верил. Справедливость его можно было назвать геракловой – воздавать врагам ли, друзьям тем же, что они готовили ему. Жажда власти не ослепляла его, но ценил он, пожалуй, одну лишь власть.

Две толстые чайки, нахально мяукая, носились над ними, и Астерий, бросив вверх кусок колбасы, задумчиво смотрел, как бьются морские разбойницы, выдирая друг у друга добычу.

– Сам подумай, – сказал он, не отводя взгляда от птиц, – ваши жалкие попытки вернуть меня начались только после гибели Гроссмейстера. У него-то хватало ума не держать меня силой. Если Орден в упадке, то не потому, что я ушел, а потому, что его не стало.

Солнце поднялось выше, и от него по морю загоралась алая полоса, бегущая до самого берега. Ветер усилился, погнал волны. Над камнем, где они сидели, повис тонкий, играющий радугой туман брызг. Астерий все забавлялся, как дитя, дразнил чаек, швыряя им кусок за куском. Над ним собралась уже целая свора. Их жадные, пронзительные вопли отчего-то нагоняли тоску.

Рыцарь вздохнул. Все, что он услышал, было крайне интересно, но никак не объясняло поступков самого Астерия и не отменяло намерений Алого вернуть его в Орден – так или иначе. Покосившись на таурана, он осторожно спросил:

– У тебя есть женщина?

Тот пожал плечами:

– Несколько. А что?

– Я слышал о ведьме… наложившей на тебя заклятие.

Астерий посмотрел на него, как на заигравшегося щенка – дружелюбно, однако и не без пренебрежения. Сдернул с плеча тряпицу, знамя постыдного своего ремесла. Вытер руки.

– Ведьма? Ну, не знаю. Она не могла убить взглядом, не исцеляла наложением рук. Она была…Врачевательницей… созерцающей диковины городов и чудеса странствий? Как-то так.

Бродяжка. Шарлатанка. Как-то так, – подумал Алый, – Значит, и это правда.

– Ты так любишь свой трактир? – спросил он, указав на руку Астерия. На тыльной стороне правой кисти у того был вытатуирован странный знак – три лепестка, заключенные в круг, а по предплечью вилась арабская надпись. Насколько Алый мог понять, что-то о лепестках ветра.

– Кто знает, сколько у ветра лепестков? – пробормотал тауран, разглядывая татуировку с тихой улыбкой, отчего-то разозлившей рыцаря, – Кто знает, сколько оставивших души свои мертвыми на поле боя, беззаботно шатаются по свету? Сколько погибших от любви живут, радуясь каждому дню?

– Кому какое дело? – досадливо поморщился Алый, – Я хочу знать только об одном – о лепестке, оставившем след в твоей… – он вдруг осекся, и закончил вовсе не так, как собирался, – в твоей жизни.

Да. Так лучше. В жизни – не в душе. Душа воина остается бессмертной и несокрушимой, ее не запятнать недостойному чувству. И не столько тогда открывается мужественная и твердая душа, когда кто-либо без падений пробегает путь, сколько тогда, когда кто-либо, после бесчисленных венцов, многих трофеев и побед, претерпевая крайний урон, опять может вступить на прежние пути.

Тот же, кто и в мыслях не имел вступать на прежние пути, все всматривался в знаки и символы, покрывавшие его руку, словно пустоголовая девица, тщетно пытающаяся угадать за своим отражением в зыбкой, темной воде черты суженого, и с неожиданной легкостью согласился:

– Что ж, хорошо. Я расскажу. Слышал ли ты о битве при Эль Икаб?

– Я ее помню.

– Как ты можешь помнить ее? – Астерий все же поднял взгляд на Алого, и взгляд этот был полон искреннего изумления, – Тебе было тогда сколько? Лет пять?

– Мне было семь, и Гроссмейстер всегда сажал меня в седло перед собой, чтобы я учился не бояться смерти – ни своей, ни чужой. И понимать ход битвы.

– Какая все-таки скотина, – хмыкнул тауран, но Алый пропустил это мимо ушей. Он пытался как следует припомнить тот день и ту битву – первую для него битву.

Аль-Насир выставил в авангарде лучников, и тяжелая конница союзных войск вынуждена была отступить. Ряды смешались, боевые кони топтали своих же пехотинцев. Тогда выступил Орден.

– Я помню, как первая линия – алые – была истреблена почти полностью, – наконец, заговорил рыцарь, – линия золотых, а с ними и наваррцы, из последних сил теснили левый фланг альмохадов. Я помню, как Гроссмейстер улыбнулся мне. Он сказал:

– Мужайся. Возможно, этот день – наш последний.

Слова его потонули в страшном грохоте и реве – это белые ударяли в щиты, и выкрикивали раз за разом «Гнев Бога! Гнев Бога!».

– Не приложивши рук, богов не призывай, – Астерий склонил голову, – я был в третьей линии, с белыми. Когда мои братья призвали меня, я обратился. И сделал то, что умею лучше всего…

– В одиночку попер на многотысячную армию врага? – Алого вдруг разобрал смех, – Я об этом немало слышал.

Тауран тоже рассмеялся, кивнул.

– А если честно – сколько народу ты можешь положить? Один? – с любопытством спросил Алый.

Астерий снова улыбнулся. На этот раз невесело.

– Сто двадцать восемь человек – совершенно точно. Был повод однажды посчитать. Но дело-то не в этом. Дело в страхе. Страх – мое войско, гастат. Только представь, что на тебя несется, размахивая топорами, закованная в броню тварь с бычьей головой – огромная, почти неуязвимая, неукротимая в своей ярости тварь. Я могу вырвать глотку боевому коню и смять доспех рыцаря, как бумажный лист. Я могу сбить человека с ног и затоптать насмерть. И – да, с топорами я управляюсь совсем недурно, даже в облике полубыка. Уж не говоря о том, что у меня есть еще и рога.

– И гроза, – тихо сказал Алый.

– Да. И гроза.

– Я помню грозу. Помню, как тьма пожирала небо – а ведь был июль, середина лета, и день выдался ясным. Но вдруг нахлынул грозный, тяжелый морок, и поле боя погрузилось в кромешную тьму. От ударов грома сотрясалась земля, будто за Орденом шла в атаку сотня черных быков. Тьму раздирали вспышки молний, но от этого становилось только страшнее. Странно, что я не помню тебя. Как я мог проглядеть тебя, Астерий? – почти обиженно спросил Алый.

– Благодари своих богов, – сказал тауран, – может, поэтому ты и не вырос заикой.

Алый расхохотался. Он и припомнить не мог, когда еще столько смеялся. Пока был жив Гроссмейстер? Человек холодный и жестокий, тот, как ни странно, обладал насмешливым нравом, и, хоть от шуток его многих брала оторопь, Алого они всегда смешили. Даже когда мишенью становился он сам.

Как вспышки молний, – подумал он вдруг, – эти шутки выжигали из сердца малейшую тень страха, последнюю каплю лжи, оставляя лишь правду.

Он взглянул на Астерия. Тот сидел, подобрав ноги на бедуинский манер, упираясь локтями в колени, и неотрывно смотрел на море. Ничем он не напоминал Гроссмейстера – ни видом, ни голосом, ни нравом. Но, кем бы ни был Астерий, зверем ли, человеком, он, как и Гроссмейстер, не боялся того, что страшило и приводило в замешательство многих других – правды.

Астерий медленно обернулся. Тяжелые полуопущенные веки придавали ему сонный вид.

– В тот день Орден сильно потрепали, и никто не прикрывал мне спину, – продолжил он, – Я же, ведомый лишь яростью, никогда не заботился о такой безделице, как собственная жизнь. Я прорвался через строй мусульман до самого их лагеря, и там схлестнулся с черной гвардией халифа. Им пришлось несладко. Кони шарахались от меня в необоримом страхе, сбрасывали и топтали своих седоков. Совсем обезумев от запаха крови, я крушил и рвал все живое. Я слышал уже победный клич кастильцев – они первыми устремились в кровавую брешь, проломленную мной…

– Да, я помню, – кивнул Алый, – За ними Гроссмейстер повел ту горстку наших, что уцелела после первой атаки. А следом ринулся со своими рыцарями юный король Арагона.

– И вот тогда какой-то недоумок пустил наугад стрелу, которая и поразила меня. Сквозь швы лат, – Астерий покачал головой, и рассмеялся, – Сквозь швы лат! Ифрикиец, которого я как раз стащил с коня, и собирался выпотрошить, как белку, ударил меня палашом с такой силой, что прорубил доспех на груди. Я успел убить его. Дальше плохо помню. Кажется, пошел дождь. Я хотел перевернуться на спину, чтобы не захлебнуться в грязи. Наверное, мне это удалось – я помню треск. Стрела переломилась, и прошла глубже. Я думал, что покинул тьму навсегда, но ворота ада так и стояли настежь, дожидаясь, когда же я вернусь. В тот день тьма снова настигла меня, и я умер.

В глазах Астерия плескалась тьма, и Алый, внезапно оробев, притих, не смея и слова вымолвить. Тауран же, будто в полузабытьи, заговорил снова:

– Потом я услышал голос. Слов я не узнавал, и решил, что это – язык мертвых из обители тьмы:

Тэрэхойно

Гэрэйхойно

Хори гаран

Харагалуун

Холуурябаа

Хори гаран

Хонгорхалтаргалуунууд…

Голос вел меня, но я не знал – куда. Дальше, во тьму? Или обратно, к свету? Я пошел за ним, и оказался в лодке. Лодка мягко покачивалась на волнах, и я подумал, что голос ведет меня через лабиринты тьмы к самому сердцу ада, откуда мало кому удавалось вернуться. Я открыл глаза, и удивился, что в аду такое синее небо. Хухэ Мунхэ Тэнгэри.

– Что? – невольно переспросил Алый.

– Высокое синее небо, – повторил тауран. Взгляд его стал прежним – насмешливым, с проблескивавшей золотистой искрой. Тьма почти исчезла, – Мне было хорошо и спокойно, как никогда в жизни. Легко – будто плыл не в лодке, а над лодкой. Мне понравилось быть мертвым. Потом я увидел ее. Она была совсем близко, но почему-то казалось, что я смотрю на нее со дна колодца. Она склонилась ко мне, и спросила:

– Ты слышишь меня? Понимаешь?

На ней были длинные серебряные серьги. При каждом движении они покачивались и звенели. Это было очень красиво. Я захотел потрогать их, но не смог поднять руки.

– У тебя… чудесные серьги, – сказал я, – Ты – ведьма? Это ты заклинала мою смерть?