Читать книгу Аятори - Глория Му - Страница 2

Оглавление

…женщины были злы и красивы, а мужчины —

несчастны и полны глупых надежд. И крутилась,

крутилась жизнь, запутывалась все сильнее —

как дикая, странная игра под названием

Колыбель для кошки…


Курт Воннегут, Колыбель для кошки

Все на нее пялились. Как обычно. И, как обычно, пялились, в основном, на грудь – маленькую, чумазую и совершенно не стоящую внимания.

Особенно мерзкий взгляд был у рябого верзилы в проклепанном кожаном доспехе, и она мысленно пообещала выцарапать бесстыжему глаза, если не отвернется.

Не отвернулся.

Она сердито взъерошила перья и клюнула Кочевника. Несильно. Просто чтобы привлечь внимание.

– Ты не мог бы сшить мне попонку? – спросила Птица, когда он обернулся.

– Сшить?!

– Попонку, – кивнула она, – Все на меня пялятся. Просто ужас. А вот если бы…

– Ты – Хан-Гароди, рожденная силой огня. Само собой, все на тебя пялятся.

– Но…


Много ли радости быть говорящей птицей, если тебя не слушают? И как же втолковать ему, что в попонке гораздо легче было бы сносить все эти взгляды, от которых перья становятся дыбом, а кожа зудит, словно по ней, щекоча, ползет мерзкая ядовитая многоножка? Взгляды, полные страха, злобы и похоти. Похоти! Хухэ Мунхэ Тэнгэри! Эти люди ни в чем не знают меры.


– Жареные осьминоги в чесночном соусе и тушеные овечьи ножки с требухой! – весело пропел Трактирщик, выставляя перед Кочевником две полные, исходящие ароматным паром миски, и плоский сырный хлеб с хрустящей корочкой, и ворох зеленого лука, и кружку золотого как солнечный день яблочного вина.


Осьминоги. С овечьими ножками. Ну, точно, – подумала Птица, – Ни в чем меры не знают.


Несмотря на поздний час (а, может, именно поэтому), трактир порта Южных Врат был полон, и Кочевнику с его Птицей не нашлось другого места, кроме как у самой стойки. Да и этого бы не нашлось, если бы Трактирщик не окликнул диковатого с виду замухрышку, маявшегося у входа, ошибочно решив, что тот не только голоден, но и напуган.


На самом деле, Кочевник просто считал любое помещение о четырех стенах тесным, душным и малопригодным для тех же овец. Загнать его в подобное место мог только голод (да еще нытье Птицы). Ей же, напротив, все здесь нравилось: и тяжелые полукруглые своды, похожие на каменную чашу, и скобленые столы, и запахи – чеснока, пряных трав, жареной рыбы, сидра – и гул голосов, неумолчный, как морской прибой, там, снаружи. Да, все здесь было ей по душе.

Если бы только не эти взгляды.


– Не желаете ли отведать рыбы, дивная госпожа моя? Морских ежей? Мидий? Креветок? – спросил Трактирщик, а Птица, помявшись, ответила:

– По правде говоря, не особо, ахай. Я змей люблю, – она вскинула на него пронзительно-золотые глаза и пояснила, – Ну, в смысле, есть люблю, а так – нет. А еще мышей. Мыши тоже, скажу я вам, очень вкусные!

– Мыши? – Трактирщик озадаченно потер затылок, – Нижайше прошу прощения, дивная госпожа моя, но не думаю, что здесь найдется хоть одна. Я стараюсь содержать трактир в чистоте.


Он выглядел искренне огорченным, и Птица распушила перья, кокетливо склонив голову. Она ценила учтивость больше доблести и даже честности. Учтивость же человека опасного и сильного была приятна вдвойне.


Бритоголовый, как борец или наемник, с могучей шеей и тяжелыми предплечьями, он походил на обломок скалы, сошедший с лавиной, а, может быть, упавший с неба. Все платье его составляли короткий жилет тисненой кожи и холщовые штаны. Никакого оружия при нем не было. Да и зачем? Он сам был оружием. Тело его покрывали магические письмена, но по шрамам можно было прочесть больше – о тех горестях, что претерпел он, и бедах, что натворил. Птица могла заглянуть в прошлое его, и в будущее, в его сны и мысли. Увидеть кровавый отблеск пламени на клинках. Услышать воинственные крики, и стоны боли, визг боевых коней и разбойничий шепот во тьме. Но учтивость этого не позволяла, а учтивость она ценила почти превыше всего.

Хочешь что-то узнать – просто спроси.


– Могу ли я спросить, дивная госпожа моя, что привело вас в наши края? – учтиво спросил Трактирщик.


Птица невольно хихикнула и покосилась на Кочевника. Тот жевал. Вгрызался в овечью ножку, подбирал хлебом густой соус с тарелки. Без непристойной торопливости, но и отвлекаться на такой пустяк, как любезная беседа, явно не собирался.

Ну, что за бирюк!


– Пожалуй, я все же отведаю осьминогов, – учтивости ради согласилась Птица, и Трактирщик, просияв, точно получил драгоценный подарок, после непродолжительной суеты на кухне подал ей (со всею учтивостью) блюдо сырых, розовато-лиловых крошечных осьминогов.


– Мы ищем его невесту, – сказала Птица, кивнув на Кочевника.

Спрыгнула с его плеча, и неловко протопала к блюду, стуча когтями по натертой до блеска стойке.


Идти по ровному было сущей мукой.


– Что же случилось? – спросил Трактирщик, – Девица сбежала? Была похищена? Могу ли чем-то помочь?..

– О, не беспокойтесь. Ничего такого, – Птица с сомнением оглядела осминожьи тушки, горой наваленные в миске. Прижала одну когтями, и, с пугающей ловкостью орудуя клювом, разорвала на куски и проглотила.

Вытянула лапу, пару раз сжала и разжала когтистые пальцы. Вздохнула.

Вздохнул и Трактирщик.

– Велю кому-нибудь раздобыть мышей, – сказал он, и сделал было знак смуглому мальчонке, разносившему кружки.

– Не стоит, спасибо, – сказала Птица, – Даже вкусно. Я просто подумала – до чего же все-таки унизительно есть ногами. Вот были бы у меня руки… И ноги – ну, НОГИ, понимаете?

– Были бы у тебя ноги – топала бы пешком, а не раскатывала на моем горбу, – буркнул Кочевник, не поднимая взгляда от еды.


Птица не обиделась. Она успела понять о нем то, чего, пожалуй, Кочевник и сам о себе знать не знал, ведать не ведал, даже не заглядывая в его прошлое и будущее, в его сны и мысли.

Герой. Непреклонное сердце.


Пусть он был низкорослым и с виду невзрачным, пусть манеры его оставляли желать лучшего, но сердце – его непреклонное сердце – не ведало страха. Он ничуть не испугался, когда Птица явилась ему из пламени, соткалась из огня, и ветра, и праха, и древней яростной магии, бесконечной как синее небо, вечное небо. Чудеса устрашают – откуда-то Птица знала это наверное. Но в раскосых, черных, как уголь, глазах маленького степного человека расцвела ей навстречу одна изумленная радость – не страх.

И за это Птица сразу полюбила его всем сердцем.


Шаман, призвавший ее, тэнгэриин пшбилгатай заарин боо, прошел все девять степеней посвящения. Искусство шамана было так велико, что никто за последние четверть века не видал его истинного облика. Он оборачивался то ветром, то быком, то конем, то пятнадцатилетним отроком, то золотой подковой, то вороном. Облака по одному его слову сбивались в грозовые стада и проливались дождем. Жестокие ветры ластились к нему как ягнята. Солнце и луна…

Ну, с солнцем и луной ничего особенно и не поделаешь. Они сами по себе. В остальном же искусство его становилось все совершеннее, с каждым днем, с каждым годом. Но силы, признаться, были уже не те. Наверное, потому Птица и получилась такой маленькой.

Не больше воробьиного сычика.

А ведь Хан-Гароди издревле считались ездовыми птицами богов и героев. Могли утащить в своих мощных когтях жеребенка, а иные и быка. А она – что? Сама вон разъезжает верхом на своем герое, которого и за героя-то еще не всякий признает.

Очень уж тщедушным, неказистым он был. Посмотришь – не заметишь, отвернешься – и вовсе забудешь.

Птица вздохнула. И еще раз.

Что ж, они друг другу под стать.


– Но, дивная госпожа моя, – любезно молвил Трактирщик, – Зато у вас есть крылья! Найдется ли человек, который не мечтает о крыльях?

– И мне всегда было интересно – почему? – спросила Птица.

Трактирщик пожал могучими плечами.

– Крылья – это свобода.

– Ну, не знаю, – Птица расправила крыло, придирчиво оглядывая перья цвета пепла, – свобода, она в душе, разве нет? Вне гнева, вне страха и вне корысти, вне похоти и вне алчности, вне привременного и вне суетного, свобода озаряет мрак и самой темной души сиянием небесным, чистым. А крылья – это всего лишь крылья.

Трактирщик поднял со значением бровь, собираясь то ли возразить Птице, а то ли согласиться с нею – но сказать ничего не успел.


Пусть она и была слишком маленькой (а, возможно, и слишком легкомысленной), пусть предпочитала приятную беседу подвигам и битвам, но зло всегда чуяла безошибочно. Птица с легкостью увернулась от жадных рук, едва не схвативших ее, вспрыгнула на голову Кочевника, раскрыла крылья – на этот раз угрожающе – и зашипела, заклекотала, гневно занялась призрачным синим пламенем.


– Ну, что ты творишь? – сказал Кочевник, снял ее с шапки, дунул как на свечу, и, поглаживая, прижал к груди. Равнодушно взглянул на рябого верзилу, протолкавшегося к стойке, и снова принялся за еду.


– Эй, желтолицый! – нахально крикнул верзила, – Покупаю твое чудо в перьях. Плачу серебром. Не благодари, не стоит.

Рябой превосходил Кочевника ростом почти вдвое. Крепкий и злобный, как лесной вепрь, он все равно показался Птице каким-то жалким. Не человек – дырка в небе. Словно не было у него ни прошлого, ни будущего. А сны его и мысли…

Птица даже зажмурилась от отвращения, забившись под мышку Кочевника.

Нет уж, скорее я в колодец брошусь, чем стану читать такое, – подумала она.


Кочевник же словно и не видел рябого, нависавшего над ним как гора. Знай себе, подтирал хлебом остатки подливы. Он и миску бы вылизал, если бы не Птица, твердившая ему раз за разом, что на людях так поступать не принято.


– Что, серебро и в руках не держал? Ну, вот тебе в придачу, – верзила отстегнул кошель с пояса, и отсыпал на стойку горсть мелких монет, – Медяки, небось, привычнее.

– Не продается, – Кочевник, так и не взглянув на рябого, дожевал последний кусок, аккуратно собрал крошки, и отправил в рот.

– Не продается? Да что ты? – вроде как даже обрадовался рябой, – Запомни, коротыш: я всегда получаю, что хочу. Не желаешь серебра, так отведаешь железа.

– Чаще всего ты получаешь по шее, Бербезиль, – вмешался Трактирщик, – Надо ли думать, что и сейчас ты хочешь того же?

– Кликнешь стражу? – вызывающе скривил губы тот.

– Зачем бы я стал это делать? – ответил Трактирщик с таким устрашающим, леденящим душу удивлением, что и Птица удивилась, как рябого тут же не приморозило к стойке.

Бербезиль, храбрясь, вскинул оплывший, покрытый неопрятной щетиной подбородок, процедил:

– Ну, так или иначе, а я свое возьму! – и, отшвырнув с дороги какого-то пьянчужку, ринулся из трактира прочь.

Еще трое (самого разбойного толка) поднялись, и последовали за ним.

Плохо. Очень плохо, – подумала Птица, с беспокойством поглядывая на Кочевника.


– Этот Бербезиль – подлый парень, – сказал Трактирщик, неспешно протирая оловянные кружки, – И, к тому же, один не ходит. Вот любопытно! Как это подлые люди всегда находят себе компанию?

Кочевник, помедлив, кивнул.

– Еще осьминогов? А, может, морских чертей с оливками? Поверьте, вкуснее морского черта только его печень, – доверительно сообщил Трактирщик.

– Мясо? – с тоскливой надеждой взглянул на него Кочевник.

– Бараньи ребрышки, томленые под луком?

Последовал новый кивок.

Едва дождавшись, пока любезный Трактирщик отойдет, Птица напустилась на своего спутника:

– Ты же заметил? Сам заметил! Почему не сказал? Собираешься убить их? В городе, знаешь ли, так не принято! Тебя схватят, и бросят в яму, и…

– Вечно ты со своими принято – не принято, – проворчал Кочевник, – Дай поесть спокойно. И сама вон поешь. Поешь. А то ведь опять растерзаешь чью-нибудь кошку, – и ехидно добавил, – А в городе, знаешь ли, так не принято.

Птица, надувшись, принялась за еду. Ох, уж эти кошки. Слишком с ними все носятся, вот что.


Трактирщик принес новое блюдо и снова задержался за стойкой (надо сказать, непозволительно пренебрегая своими обязанностями) с приязнью поглядывая на Птицу.


– Вы говорили о пропавшей невесте, когда тот грубиян прервал вас, дивная госпожа моя, – сказал он, уютно подпирая щеку ладонью, – Не окажете ли мне честь и милость, продолжив?


Птица, приосанившись, сказала, что рада будет услужить столь приятному и учтивому собеседнику. История касалась и Кочевника, но не принадлежала ему, да, кроме того, прожора этот ничуть, кажется, не возражал, занятый лишь тем, чтобы набить свое бездонное брюхо, и, снова порхнув ему на плечо, Птица начала:


– В давние-давние времена, прошлые прекрасные времена, когда не было ни богов, ни героев, а было лишь высокое синее небо и бескрайняя степь, люди жили мирно, мирно жил в степи род Мэргэн, владея бесчисленными стадами желтых овец, бесчисленными табунами пестрых коней. Всю северную сторону заполняли табуны пестрых коней, бархатисто-черных коней, и золотисто-соловых. Всю южную сторону заполняли стада овец и рыжих коров. В день только один раз еле-еле удавалось собрать табуны с северной стороны, кое-как собрать стада с южной стороны…


Девять лет мне это снилось, – подумал, жуя, Кочевник. Высокое синее небо и бескрайняя степь, где табуны пестрых коней пасутся широко и привольно. Бесчисленные табуны коней, бесчисленные стада овец.

Сестрица Башалай называла его Нюсха Муу – просто так, в шутку. Он был самым младшим. Самым маленьким. Сестрица Башалай говорила, что он вырастет богатырем, и тогда она придумает ему другое прозвище.

Так и не вырос.

Сестрицу Башалай просватал хан из местности Арих-усун, и отец взял Нюсха Муу с собой, чтобы проводить ее. По дороге они встретили одного меркита, охотника, которому так понравилась сестрица Башалай, что он вернулся за своими братьями, и все вместе напали они на род того хана. Отца убили, и хана тоже, и многих еще людей из того рода. Сестрицу Башалай увезли, угнали скот, а Нюсха Муу и других мальчиков продали какому-то подкочевывающему племени.

Через три дня он сбежал. Его поймали и забили в колодки. Он снова сбежал при первой же возможности, и спрятался в маленьком озере, выставив из воды одни ноздри. На этот раз его не нашли.

Он пошел, куда глаза глядят, и встретил человека из племени сулдус. Человек предложил ему спрятаться в телеге с шерстью. Нюсха Муу думал, что человек хочет помочь, но тот продал его какому-то заезжему купцу. Колодки с него так и не сняли.

Купец продал его в большом городе другому купцу, торговавшему людьми. Нюсха Муу сбежал. Его поймали и наказали, чтобы устрашить других. Так оно и пошло. Он не был хитрым, но был упрямым.

Это плохо для раба.

Его продавали. Он сбегал. Его ловили и наказывали, а он все никак не умирал от этого. Он не думал о смерти – не боялся ее и не искал. Он думал о бескрайней степи и бесчисленных стадах. Ему снилось высокое синее небо и голос сестрицы Башалай:

– … на северной стороне тысячи тысяч коней, на южной стороне тысячи тысяч овец пасутся широко и привольно…


Птица думала, что Кочевник не любит стены, как вольный степной человек. А он ненавидел стены как раб. Подвалы, трюмы кораблей, загородки, сараи, даже светлые чистые дома – стены их были тюрьмой для него.

Аятори

Подняться наверх