Читать книгу Становление личности. Избранные труды - Гордон Виллард Олпорт - Страница 5

Наша наука развивается неравномерно, в основном подгоняемая модой. Среднюю продолжительность господства модного течения я оцениваю примерно в десять лет. Теория инстинктов Мак-Дугалла господствовала с 1908 примерно до 1920 года. Бихевиоризм Уотсона доминировал на сцене следующее десятилетие. Затем власть приняла иерархия привычек, потом – теория поля, а сейчас – феноменология. Думается, мы никогда не находим решения наших проблем и не исчерпываем наши понятия; мы просто устаем от них.

В настоящее время модно исследовать такие явления как установка на реакцию, кодирование, сенсорная депривация и восприятие людей, говорить на языке теории систем – тема, к которой мы скоро вернемся. Десять лет назад мода требовала групповой динамики, шкал Гуттмана и исследований неприятных качеств авторитарной личности. Двадцать лет назад это были фрустрация – агрессия, шкала Терстона и национальная этика. В наше время мы с некоторым испугом наблюдаем частичное затмение психоанализа экзистенциализмом. И так далее. К счастью, большинство модных течений оставляют богатое полезное наследство.

Мода имеет как забавную сторону, так и серьезную. Мы можем улыбаться над способом, которым трансформируются «бородатые» проблемы: устав от «внушаемости», мы делаем новую «прическу» под названием «убеждаемость». Нас возбуждает современная этология, и нас же беспокоит воспоминание о том, что сто лет назад Джон Стюарт Милль предложил этот термин для обозначения новой науки о человеческом характере. Нам нравится неврологическое понятие «шлюзов», при этом нам удобно забыть о том, что американский функционализм всегда твердо придерживался господства общих психических установок над специфическими. Нас привлекает подкрепление, но не вечные дебаты по поводу гедонизма. Мы отбрасываем проблему свободы ради «моментов выбора»: мы избегаем проблему души и тела, но следуем моде, говоря о «моделях мозга»; мы находим, что старое вино вкуснее из новых бутылок.

Проблема поворачивается серьезной стороной, когда мы и наши студенты забываем, что вино действительно старое. Просматривая свежий номер «Журнала аномальной и социальной психологии» (Journal of Abnormal and Social Psychology), я обнаружил, что в 21 статье, написанной американскими психологами, 90 % ссылок сделано на публикации последних десяти лет, хотя у большинства исследуемых ими проблем седые бороды. В том же номере журнала три европейских автора дают 50 % ссылок на работы до 1949 года. Я не знаю, что это доказывает, за исключением того, что европейские авторы родились не вчера. Удивительно ли, что наши выпускники, читая журналы, делают вывод, что литература старше десяти лет бесполезна, и ею можно спокойно пренебречь? На недавнем экзамене кандидата на докторскую степень спросили, как его диссертация о физиологических и психологических условиях стресса связана с проблемой души и тела. Он признался, что никогда не слышал об этой проблеме. Другой студент сказал, что все, что он знает о Томасе Гоббсе, – это то, что он утонул на «Левиафане», когда тот налетел на айсберг в 1912 году.

Психолингвистические мелочи

Окна, выходящие в прошлое, почти совсем закрыты у нас ставнями, но мы гордимся (и по праву) нашим развитием после второй мировой войны. Среди многих удач – возрождение психолингвистики. (Однако даже здесь я не могу удержаться от замечания, что ныне много обсуждаемая гипотеза Уорфа была старой еще во времена Вундта, Есперсена и Сепира.) Как бы то ни было, я предпошлю моему обсуждению открытых систем в теории личности грубый уорфианский анализ нашего собственного словаря. Мое исследование (в котором мне помогал Стэнли Плог) слишком поверхностно, чтобы лечь в основание детального отчета.

Вкратце: мы исследовали частоту префиксов re- и pro- в психологическом языке. Наша гипотеза состояла а том, что слова с re-, обозначающие повторность, пассивность, податливость и управляемость, будут гораздо более распространенными, чем сложные слова с pro-, обозначающие будущее, намерение, движение вперед. Наш материал состоял из подборки указателей «Psychological abstracts», собранных по пятилетним интервалам за последние 30 лет, а также всех терминов с этими префиксами из «Психиатрического словаря» Хинзи и Шацки (Hinsie, Shatzky. Psychiatric dictionary) и «Психологического словаря» Инглиш и Инглиш (English, English. Psychological dictionary). Кроме того, мы сделали случайную выборку страниц из пяти современных психологических журналов. При объединении этих источников оказалось, что слов с re- почти в пять раз больше, чем слов с pro-.

Но, конечно, не все сложные слова релевантны нашим целям. Искомого нами оттенка не имеют понятия reference, relationship, reticular, report [ссылка, взаимоотношения, ретикулярный, отчет], а также probability, process, propaganda [вероятность, процесс, пропаганда]. Наша мысль становится яснее, если учесть, что слова реакция и реактивный встречаются сотни раз, а понятия проакция и проактивный только однажды – в «Psychological dictionary», несмотря на то, что Гарри Мюррей пытался ввести эти слова в психологическое употребление.

Но даже если мы попытаемся более строго кодировать этот лексический материал, учитывая только те понятия, которые явно подразумевают реакцию, с одной стороны, и проакцию или прогрессивное программирование поведения – с другой, мы также обнаруживаем соотношение примерно 5: 1. Другими словами, наш словарный запас в пять раз богаче понятиями типа reaction, response, reinforcement, reflex, respondent, retroaction, recognition, regression, reminiscence [реакция, ответ, поощрение, рефлекс, респондент, обратное действие, узнавание, регрессия, подавление, реминисценция], чем понятиями типа production, proceeding, proficiency, problem-solving, propriate, programming [продукция, процедура, опытность, решение проблем, подходящий, программирование]. Это что касается количества разных слов с этими префиксами. Диспропорция еще более поразительна, если мы обратим внимание на то, что четыре понятия – reflex, reaction, response, retention [рефлекс, реакция, ответ, сохранение] – вместе используются в сто раз чаще, чем любое отдельное слово с pro-, за исключением problem-solving и projective [решение проблем и проективный], причем, я думаю, последнее понятие обычно используется в реактивном смысле.

Слабости этого исследования очевидны. Не все понятия, имеющие оттенок спонтанного, ориентированного на будущее поведения, начинаются с pro. Можно вспомнить expectancy, intention, purpose [ожидание, намерение, цель]. Но и не все понятия, имеющие оттенок пассивного реагирования или ссылку на прошедшее время, начинаются с re. Можно вспомнить coding, traces, input – output [кодирование, следы, вход – выход] и т. п. Но, хотя наш анализ оставляет желать много лучшего, он готовит почву для нашей критики теории личности на языке систем. Связующим эти вещи звеном выступает вопрос, есть ли у нас вербальные, а значит, концептуальные инструменты для создания науки об изменениях, росте, будущем и возможностях, или доступный нам технический лексикон привязывает нас к науке о реакциях и регрессии. Доступный нам словарь способен охарактеризовать в большей степени развитие личности от ее прошлого до сегодняшнего дня, чем перспективы ее развития, начиная с нынешнего момента.

Понятие системы

Еще одно-два поколения назад наука, включая психологию, была занята тем, что можно было бы назвать «дезорганизованной сложностью». Естественные науки изучали тот или иной фрагмент природы; психологи исследовали тот или иной фрагмент опыта или поведения. Проблема их взаимосвязи, хотя и признавалась, не становилась темой прямых изысканий.

То, что называют теорией систем сегодня, по крайней мере в психологии, является продуктом относительно новой организмической концепции, отраженной в работах фон Берталанфи и Гольдштейна, а также в определенных аспектах гештальтпсихологии. Теория систем противостоит простым теориям реакций, где считается, что виртуальный автомат должен дискретно отвечать на стимулы, как если бы они были монетками, брошенными в щель автомата. В психологии растет интерес к теории систем, хотя, быть может, не так быстро, как в других науках.

Сейчас система – любая система – определяется просто как комплекс элементов в их взаимодействии. Бриджмен, как можно было ожидать от операциониста, включает в свое определение намек на метод. Он пишет, что система – «…изолированное огороженное место, в котором все измерения того, что происходит в системе, какие могут быть сделаны, каким-то образом коррелируют между собой»[70].

Системы могут быть разделены на закрытые и открытые. Закрытая система определяется как система, не принимающая материи извне и, следовательно, подверженная энтропии согласно второму закону термодинамики. Хотя некоторая внешняя энергия, например изменения температуры и ветра, может воздействовать на закрытую систему, она не обладает восстановительными свойствами и не взаимодействует с окружением; подобно гниющему мосту, она погружается в состояние термодинамического равновесия.

Некоторые авторы, такие как фон Берталанфи[71], Брунсвик[72] и Пумпиан-Миндлин[73], говорили (или подразумевали), что определенные теории психологии и личности оперируют концепцией закрытых систем. Но, по-моему, они слишком далеко заходят в своей критике. Лучше оставим закрытые системы физике, которой они и принадлежат (хотя даже здесь стоит вопрос, не показывает ли в конце концов эйнштейнова формула превращения материи в энергию бесполезность постулирования закрытой системы даже в физике). В любом случае, лучше считать, что все живые организмы носят характер открытых систем. Я сомневаюсь, что во всем диапазоне теорий личности мы найдем хоть одного защитника подлинно закрытой системы. В то же время нынешние теории действительно широко различаются по степени открытости, которую они приписывают системе личности.

Перебрав разные определения открытых систем, мы можем свести вместе четыре критерия: 1) У них есть вход и выход материи и энергии. 2) Им присущи достижение и поддержание устойчивых (гомеостатических) состояний, так что вторжение внешней энергии серьезно не разрушает внутреннюю форму и порядок. 3) В них обычно со временем происходит увеличение порядка по причине возрастания сложности и дифференциации частей. 4) Наконец, по крайней мере на человеческом уровне, у них есть не просто вход и выход материи и энергии, а экстенсивное трансакционное взаимодействие с окружением[74].

Хотя все наши теории рассматривают личность как систему в некотором смысле открытую, их довольно хорошо можно классифицировать в соответствии с варьирующим акцентом, который они ставят на каждый из этих критериев, и в соответствии с тем, сколько критериев они принимают.

Критерий 1

Рассмотрим первый критерий: обмен материей и энергией. Теория стимула – реакции в ее самой чистой форме абсолютизирует этот критерий, фактически пренебрегая всеми остальными. По существу, она говорит, что стимул входит, а реакция испускается. Конечно, система имеет механизм суммирования, хранения и отсрочки, но выход прямо соответствует входу. Нам следует исследовать только два полюса – стимула и реакции – при минимальной заботе о промежуточных процессах. Методологический позитивизм идет на один шаг дальше, говоря по существу, что нам вообще не нужно понятие личности. Мы фокусируем внимание на своих собственных измеримых манипуляциях на входе и на измеримых манипуляциях на выходе. Таким образом, личность испаряется в тумане метода.

Критерий 2

Требование устойчивых состояний открытых систем столь широко принято в теории личности, что почти не требует обсуждения. Удовлетворение потребностей, снижение напряжения и поддержание равновесия – в большинстве теорий это составляет базовую формулу динамики личности. Некоторые авторы, такие как Стэгнер[75] и Маурер, рассматривают эту формулу как логически соответствующую описанию Кэнноном[76] гомеостаза[77]. Сложное приспособительное поведение человека – это просто расширение принципа, участвующего в температурной регуляции, балансе объема крови, содержания сахара и т. п. при изменениях окружающей среды. Верно, что Точ и Хасторф[78] предостерегали от чрезмерного расширения понятия гомеостаза в теории личности. Лично я сомневаюсь, что Кэннон одобрил бы такое расширение, для него ценность гомеостаза заключена в способности освободить человека для того, что он назвал «…бесценными вещами не первой необходимости» в жизни[79]. Когда достигнуто биологическое равновесие, бесценные вещи не первой необходимости берут верх и образуют остов человеческой активности. Как бы то ни было, большинство нынешних теорий ясно рассматривают личность как modus operandi[80] для восстановления устойчивого состояния.

Психоаналитические теории относятся к теориям именно такого рода. Согласно Фрейду, эго старается установить баланс между тремя «тиранами»: ид, суперэго и внешним окружением. Аналогично, так называемый механизм эго-защиты прежде всего поддерживает устойчивое состояние. Даже невроз имеет такую же базовую приспособительную функцию[81].

Подведем итоги. Большинство нынешних теорий личности полностью принимают во внимание два требования открытых систем. Они допускают взаимообмен материей и энергией и признают тенденцию организма поддерживать четкую организацию элементов в устойчивом состоянии. Таким образом, они подчеркивают стабильность, а не развитие, постоянство, а не изменение, «уменьшение неопределенности» (теория информации) и «кодирование» (когнитивная теория), а не творчество. Короче, они делают акцент на бытии, а не на становлении. Таким образом, большинство теорий личности являются биологизаторскими в том смысле, что они предписывают личности только те две черты открытой системы, которые явно присутствуют у всех живых организмов.

Однако есть два дополнительных критерия, иногда упоминаемых, но редко подчеркиваемых самими биологизаторами, и также пренебрегаемых большинством нынешних теорий личности.

Трансатлантическая перспектива

Прежде чем исследовать третий критерий, который привлекает внимание к тенденции открытых систем увеличивать степень своей упорядоченности, давайте взглянем на нашу нынешнюю теоретическую ситуацию в кросс-культурной перспективе. В США нашу специфическую область исследований давно называют «поведенческой наукой» (ярлык, ныне прочно приклеенный к нам миллионами Форда). Смысловой оттенок этого термина предполагает, что мы занимаемся полузакрытыми системами. Уже по самому своему названию специалист поведенческой науки оказывается обязан изучать человека скорее в терминах поведения, чем в терминах переживаний, скорее в понятиях математического пространства и физического времени, чем в понятиях экзистенциального пространства и времени; более с точки зрения реакций, чем с точки зрения программирования; более в терминах снижения напряжения, чем увеличения его; больше в понятиях реактивности, чем проактивности.

Теперь давайте на минутку перешагнем через наш культурный частокол и послушаем древнюю индийскую мудрость. Индусы говорят, что у большинства людей есть четыре центральных желания. До некоторой степени, хотя очень приблизительно, они соответствуют жизненным стадиям развития. Первое желание – удовольствие – условие, полностью широко признаваемое в наших западных теориях снижения напряжения, подкрепления, либидо, потребностей. Второе желание – желание успеха – также полностью признается и изучается в наших исследованиях власти, статуса, лидерства, маскулинности и потребности в достижении. Третье желание – стремление выполнить свой долг и нести свою ответственность (Бисмарк, а не индусы, сказал: «В этом мире мы находимся не для удовольствия, а для исполнения нашего проклятого долга»). Здесь наши западные исследования начинают увядать: за исключением нескольких бледных исследований связи родительских наказаний с развитием детской совести мы мало что можем предложить по «мотиву долга». Совесть мы склонны рассматривать как реактивный ответ на интернализованное наказание, смешивая, таким образом, прошлые выученные «долженствования» с «обязательствами», участвующими в программировании нашего будущего[82]. Наконец, индусы говорят нам, что многим людям надоедают все эти три мотива, и они интенсивно стремятся к такому уровню понимания философского или религиозного смысла, который освободит их от удовольствия, успеха и долга[83]. (Нужно ли указывать на то, что большинство западных теорий личности рассматривает религиозное стремление в реактивных терминах – как средство ухода, не отличающееся по своему типу от суицида, алкоголизма и невроза?)

Теперь возвратимся из Индии в современную Вену и встретимся с экзистенциалистской школой логотерапии. Ее основатель – Виктор Франкл – подчеркивает прежде всего центральное место долга и смысла, тех же двух мотивов, которые выше всего ставят в своей иерархии желаний индусы. Франкл пришел к своей позиции после долгого мучительного заключения в нацистском концлагере, где жизнь узников была сведена к элементарному существованию[84]. Что нужно человеку в таких невыносимых условиях, чего он хочет? Об удовольствии и успехе не идет и речи. Человек хочет знать смысл своих страданий и то, как в качестве ответственного существа он должен себя вести. Совершить ли самоубийство? Если да – почему, если нет – почему нет? Поиски смысла становятся главенствующими.

Франкл осознает, что его выстраданная теория мотивации сильно отличается от большинства американских теорий, и указывает на значение этого факта для психотерапии. Он особо критикует принцип гомеостаза, подразумевающий, что личность является квазизакрытой системой[85]. Подстраиваться к внутренней адаптации невротика или считать, что он вернет себе здоровье, перетасовывая свои воспоминания, защиты или условные рефлексы, обычно саморазрушительно. Во многих случаев неврозов только полный прорыв к новым горизонтам может все изменить.

И индийская психология, и логотерапия далеки от пренебрежения ролью удовольствия и успеха для личности. Франкл и не отказывается от добытых с большим трудом успехов, отраженных в психоаналитической теории и теории потребностей. Он просто говорит, что при исследовании или лечении человека мы часто обнаруживаем неадекватность этих по существу гомеостатических формулировок. Человек обычно хочет знать, почему и для чего. Другим биологическим системам это не свойственно; лишь человек выделяется гораздо большей степенью открытости, чем любая другая живая система.

Критерий 3

Возвращаясь теперь к нашему основному тезису, мы встречаем немало теорий, подчеркивающих тенденцию человеческой личности выходить за пределы устойчивых состояний и стремиться к увеличению и развитию внутренней упорядоченности пусть даже ценой значительного нарушения равновесия.

Я не могу исследовать их все или перечислить всех соответствующих авторов. Можно было бы начать с проактивного чувства заботы о самом себе, которое Мак-Дугалл рассматривал как организующее все виды поведения посредством своего рода «проспективной памяти», если использовать подходящий термин Гудди[86]. Не слишком отличается от этого тот акцент, который Комбз и Снигг ставят на расширении феноменологического поля. Мы можем добавить понятие самоактуализации, которая, по Гольдштейну, стремится увеличивать порядок в личности, а также теорию мотивов роста Маслоу, дополняющих мотивы нужды. Можно вспомнить принцип индивидуации Юнга, ведущий к обретению самости – никогда не достижимой цели. Некоторые теории, в том числе теории Бартлетта и Кэнтрила, основной упор делают на «стремление к смыслу». Сюда относятся некоторые направления пост-фрейдовской «эго-психологии»[87]. Так же поступает и экзистенциализм, признавая потребность в смысле и ценность обязательства. (Нейрохирург Харви Кашинг имел в виду открытые системы, говоря: «Единственный способ выжить – это выполнять задачу».) Несомненно, следует добавить недавнюю защиту Вудвортсом теории «примата поведения» в противоположность теории «потребностей», а также «компетентность», которую подчеркивает Роберт Уайт, и «поиск идентичности» Эриксона.

Эти теории отнюдь не одинаковы. Их различия заслуживают продолжительного обсуждения. Здесь я смешал их в одну кучу просто потому, что, как мне кажется, они все признают третий критерий открытых систем, а именно, тенденцию таких систем увеличивать степень своей упорядоченности и становиться чем-то большим, чем они есть в данный момент.

Все мы знаем возражение теориям этого типа. Методологи, имеющие пристрастие к миниатюрным и фрагментированным системам, жалуются, что они не ведут к «поддающимся проверке утверждениям»[88]. Это возражение ценно постольку, поскольку оно требует повышения изобретательности в исследованиях. Но претензия неразумна, если требует, чтобы мы вернулись к квазизакрытым системам лишь потому, что они более «исследуемы» и элегантны. Наша задача – исследовать то, что есть, а не просто то, что удобно.

Критерий 4

Теперь перейдем к нашему четвертому, последнему критерию. Фактически, все упомянутые мной до сих пор теории представляют личность как нечто покрытое оболочкой, замкнутое в границах человеческого тела. Существуют теории (Курт Левин, Мартин Бубер, Гарднер Мэрфи и другие), бросившие вызов этим взглядам как слишком ограниченным. Мэрфи утверждает, что мы напрасно отделяем человека от контекста его жизни. Хэбб интерпретировал опыты по сенсорной депривации как демонстрацию постоянной зависимости внутренней стабильности от потока внешней стимуляции[89]. Почему западная мысль проводит такое резкое разделение между человеком и всем остальным – интересная проблема. Возможно, начальным фактором было подчеркивание личного в иудейско-христианской религии, а как отмечал Мэрфи[90], индустриальная и коммерческая революции еще больше подчеркнули роль индивидуальности. В противоположность этому буддистская философия рассматривает индивида, общество и природу как триединую опору человеческого существования. Индивид не замкнут в своем одиночестве. Он взаимодействует с природой, он взаимодействует с обществом. Можно с пользой изучать только связи между ними.

Западные теоретики, в том числе и я, в большинстве своем придерживаются ви́дения личностной системы как заключенной в оболочку. Другие, выступая против противопоставления «Я» миру, создали теории личности, написанные в понятиях социального взаимодействия, ролевых отношений, ситуационизма и некоторых разновидностей теории поля. Третьи, такие как Толкотт Парсонс[91] и Ф. Г. Олпорт[92] признали валидность и заключенной в оболочку личностной системы, и систем социального взаимодействия и потратили много усилий для гармонизации систем обоих типов.

Несомненно, эта проблема является ключевым вопросом современной социальной науки. Этот вопрос до сих пор мешал нам достичь согласия в попытках примирения психологической и социокультурной наук.

В этом отношении моя собственная позиция консервативна. Я считаю, что обязанность психологии – изучать системы человека, имея под этим в виду установки, способности, черты, мотивы и патологию индивида – его когнитивные стили, чувства, его индивидуальную нравственную природу и их взаимоотношения. Тому есть двойное подтверждение: 1) существует устойчивая, хотя и изменяющаяся во времени личностная система, четко ограниченная рождением и смертью. 2) Мы непосредственно осознаем функционирование этой системы. Наше знание о ней прямое, хотя и несовершенное, в то время как наше знание обо всех других внешних системах, включая социальные системы, изменяется и часто искажается их неизбежной включенностью в наше сознательное восприятие.

В то же самое время данная работа останется неполной, пока мы не признаем, что каждый человек обладает диапазоном способностей, установок, мотивов, вызываемых разными ситуациями и окружением, с которыми он сталкивается. Таким образом, чтобы понять схемы, которые человек, возможно, интериоризировал в ходе своего обучения, надо понять культурные, классовые и семейные констелляции и традиции. Но спешу предупредить, что изучение культурной, классовой, семейной или любой другой социальной системы не раскроет автоматически систему личности, ибо нам надо знать, принял ли индивид, отверг или оставил без внимания данную социальную систему. Тот факт, что человек играет, скажем, роль учителя, продавца или отца, менее важен для изучения его личности, чем знание того, нравится ли ему его роль и как он ее определяет. Но пока мы исследуем социокультурные системы, мы не можем знать, что именно человек принимает, отвергает или переопределяет.

Я бы предложил следующее вре́менное решение: теоретик личности должен иметь настолько хорошую подготовку в социальной науке, чтобы быть в состоянии рассматривать поведение индивида в любой системе взаимодействия. То есть он должен быть в состоянии вписать это поведение в культуру, в которой оно происходит, в ее ситуационный контекст и в понятия ролевой теории и теории поля. В то же самое время необходимо не упускать из виду (как некоторые теоретики) тот факт, что существует внутреннее и субъективное структурирование всех этих контекстуальных действий. Путешественник, переходящий из культуры в культуру, из ситуации в ситуацию, тем не менее один и тот же человек; в нем обнаруживается сеть, структура разнообразных переживаний и отношений принадлежности, которые и составляют его личность.

Таким образом, я не зайду настолько далеко, чтобы защищать ту точку зрения, что личность следует определять в понятиях взаимодействия, культуры или ролей. По-моему, попытки так поступать размазывают понятие личности и представляют собой отказ от социальной миссии психолога как ученого. Знакомясь со всеми системами взаимодействия, он всегда должен возвращается к точке, где такие системы сходятся, пересекаются и структурируются, – к отдельному человеку.

Таким образом, мы принимаем четвертый (трансактный) критерий открытой системы, но с твердой оговоркой, что он не должен применяться с таким увлечением, которое приведет к потере самой системы личности.

Общая теория систем

Некоторые связывают надежду на унификацию науки с тем, что Джеймс Миллер назвал общей поведенческой теорией систем[93]. Этот подход ищет формальное тождество между физическими системами, клеткой, органом, личностью, малыми группами, видами и обществом. Его критики (например, Бак[94]) жалуются, что все это слабое сравнение, что формального тождества, возможно, не существует, и что попытки выразить аналогии языком математических моделей ведут только к самым смутным обобщениям. Как мне представляется, опасность попыток унифицирования науки таким путем заключена в неизбежности подхода снизу, то есть со стороны физических и биологических наук. Нашей моделью становятся закрытые системы или системы, открытые только частично, и если мы будем неосторожны, человеческая личность во всей ее полноте окажется в плену некоего аутичного методологического рая.

У общей теории систем есть недостаток и помимо игнорирования критерия увеличивающейся организации и взаимодействия. В конечном счете, человек является наблюдателем и толкователем систем. По поводу этого усложняющего проблему факта выражал недавно беспокойство основатель операционального подхода П. У. Бриджмен[95]. Можем ли мы как ученые субъективно жить внутри своей системы и одновременно иметь объективную точку зрения на нее?

Несколько лет назад Элкин опубликовал случай Гарри Холзера и попросил 39 специалистов предложить свое осмысление его[96]. Как и можно было ожидать, в результате оказалось много разных концепций. Никто из теоретиков не смог полностью отделить случай от собственных предубеждений. Каждый прочитал объективную систему на языке субъективной. Все наши теории личности в такой же мере отражают темперамент автора, как и личность другого.

Я думаю, что этот печальный призрак «зараженного» наблюдателя не должен отвращать нас от поиска объективно валидной теории. Как сказал философ Чарльз Пирс, истина – это мнение, обреченное в конечном счете на согласие всех исследователей. Я считаю, что мнение, обреченное в конечном счете на согласие всех исследователей, вряд ли будет достигнуто с помощью преждевременного применения общей теории систем или с помощью приверженности любой частично закрытой теории. Теории открытых систем более многообещающи, хотя в настоящее время нет согласия между ними самими. Но я надеюсь и верю, что когда-нибудь где-нибудь мы создадим теорию природы личности, которую в конечном счете примут все мудрые исследователи, включая психологов.

Несколько примеров

Тем временем я предлагаю рассматривать все острые углы в теории личности как вырастающие, вероятно, из двух противоположных точек зрения: квазизакрытой и полностью открытой.

Возьмем в качестве одного примера принцип подкрепления, который обычно рассматривается как цемент, скрепляющий реакцию, как клей, фиксирующий личность на уровне прошлых поступков. Интерпретация этого с позиций открытой системы совершенно иная. Фейгл, например, указывал, что подкрепление работает прежде всего на будущее[97]. Именно благодаря признанию последствий (а не из-за самих последствий) индивид связывает прошлое с будущим и решает избежать наказания или искать вознаграждения в подобных обстоятельствах, при условии, конечно, что это соответствует его интересам и ценностям. Теперь мы уже не считаем, что подкрепление способствует запечатлению; оно рассматривается как один из многих факторов, учитываемых при программировании будущих действий[98]. Какая огромная разница – рассматривать личность как квазизакрытую или как открытую систему!

У этой проблемы есть свои параллели в нейрофизиологии. Насколько открыта нервная система? Мы знаем, что ее сложность столь велика, что мы можем только предполагать, насколько она может быть сложна. Но одно определенно: входы высокого уровня часто контролируют и управляют процессами более низкого уровня. Хотя мы не можем точно сказать, что мы имеем в виду под «более высокими уровнями». Они определенно включают схемы воображения, намерения и общие черты личности. Они являются инструментами программирования, а не просто реагирования. В будущем мы можем с уверенностью ожидать, что нейрофизиология программирования и психология действия будут развиваться вместе. А до тех пор разумно слегка сдерживать наши закрывающие систему личности метафоры системы сигнализации, коммутатора, гигантского компьютера и гидравлического насоса.

Наконец, пример из мотивационной теории. Несколько лет назад я утверждал, что мотивы могут становиться функционально автономными от своих корней (человек сожалеет о собственной опрометчивости).

Каковы бы ни были его недостатки, понятие функциональной автономии позволяет видеть личность как открытую и изменяющуюся систему. Как можно было ожидать, критикуют ее главным образом те, кто предпочитает рассматривать систему личности как квазизакрытую. Некоторые критики говорят, что я рассматриваю только случаи, где нет угасания системы привычек. Эта критика в свою очередь вызывает вопросы, ибо точная формулировка спорной проблемы звучит так: почему некоторые системы привычек не угасают, если они больше не подкрепляются? И почему некоторые системы привычек, которые были инструментальными, превращаются в интересы и ценности, обладающие мотивационным потенциалом?

Обычный контраргумент заключается в том, что «вторичное подкрепление» каким-то чудом поддерживает все центральные желания зрелого человека. Научное рвение Пастера, религиозно-политический пыл Ганди и, в сущности, увлеченность тети Салли своим рукоделием объясняются гипотетическим перекрестным обусловливанием, которое каким-то образом замещает привычное подкрепление первичных влечений. Для наших целей важно то, что критики предпочитают концепцию вторичного подкрепления не потому, что она яснее, а потому, что она удерживает наше мышление в рамках квазизакрытой (реактивной) системы.

Сейчас не время заново приводить аргументы, но я могу, по крайней мере, сослаться на мою нынешнюю точку зрения. Прежде всего скажу, что понятие функциональной автономии релевантно даже на уровне квазизакрытых систем. Сейчас существует так много признаков, касающихся механизмов обратной связи, кортикальной самостимуляции, самоорганизующихся систем и т. п.[99], что я уверен – мы не можем отрицать существования самоподдерживающихся циклических механизмов, которые можно определить общим заголовком «стойкая функциональная автономия».

Однако основное значение этого понятия в другом. Оно предполагает, что личность – широко открытая, стремящаяся ко все новым уровням порядка и взаимодействия система. В то время как мотивы-побуждения остаются совершенно постоянными на протяжении жизни, иначе обстоит дело с экзистенциальными мотивами. Сама природа открытой системы состоит в достижении прогрессирующих уровней порядка через изменение когнитивной и мотивационной структуры. Так как в этом случае причинность системна, мы не можем надеяться объяснить функциональную автономию в терминах конкретного подкрепления. Эту ситуацию я бы назвал собственной функциональной автономией.

И стойкая, и собственная автономия, на мой взгляд, не являются необходимыми понятиями. Одно применяется к относительно закрытым частям-системам внутри личности, другое – к постоянно развивающейся структуре целого.

Последний пример. Для точки зрения квазизакрытой системы в значительной мере характерна номотетичность: она ищет сходство между всеми личностными системами или, как в теории общих поведенческих систем, между всеми системами вообще. Однако, если мы выберем точку зрения открытой системы, то окажемся отчасти приближающимися к идеографическим взглядам. Ибо теперь основным вопросом становится вопрос: что связывает систему в любом отдельном человеке?[100]. Позвольте мне повторить этот вопрос, ибо он более чем любой другой годами преследовал меня: что делает систему в любом отдельном человеке связной? То, что эта проблема является главной, насущной и сравнительно игнорируемой, будет признано теоретиками открытой системы, даже если ее принижают и обходят стороной приверженцы полузакрытых систем.

Заключительное слово

Если данный очерк кажется полемичным, я могу сказать в оправдание только то, что теория личности живет противоречиями. В США нет единой партийной линии, сковывающей наши рассуждения. Мы свободны придерживаться всех и всяческих допущений относительно природы человека. За это мы расплачиваемся тем, что в настоящее время не можем ожидать, что теория личности будет кумулятивной, хотя, к счастью, исследование личности таким в определенной степени быть может.

Мы знаем, что теории в идеале получаются из аксиом, или, если аксиомы отсутствуют (как в нашей области), из допущений. Но наши допущения относительно природы человека разбросаны в диапазоне от адлеровских до зильборговских, от локковых до лейбницианских, от фрейдистских до халловских, от кибернетических до экзистенциальных. Некоторые из нас моделируют человека по образцу голубя, другие считают, что он обладает разнонаправленными потенциями. И согласия в подходах не видно.

Принцип дополнительности Нильса Бора содержит урок для нас. Бор показал, что мы не можем одновременно определить положение частицы и количество ее движения. В приложении к нашей работе этот принцип означает, что если мы фокусируем внимание на реакции, то не исследуем одновременно проакцию, если мы измеряем одну черту, мы не фиксируем внимание на паттерне; если мы имеем дело с подсистемой, мы теряем целое; если мы занимаемся целым, мы упускаем из виду функционирование частей. Для одиночного исследователя нет выхода из этого ограничения. Единственная наша надежда заключена в преодолении этого с помощью взаимодополняемости исследователей и теорий.

Будучи сторонником открытой системы, я не буду закрывать двери. (Некоторые из моих лучших друзей – сторонники квазизакрытых систем.) Если я выдвигаю аргументы в пользу открытой системы, еще тверже я защищаю открытое сознание. Мы осуждаем рабское подчинение моде, гласящей, что лишь условности ведут к научной респектабельности. Нам еще многое надо усвоить из нашего творческого контакта с открытой системой. Я уверен, что среди наших студентов будет много любителей приключений.