Читать книгу Григорий Орлов - Грегор Самаров - Страница 6

Во время блестящего военного парада столица опустела. Исчезло причудливое многолюдство – живая смесь русских костюмов простонародья с утонченной европейской роскошью, – которое оживляло широкие набережные и улицы города. Чуть ли не все население хлынуло за город, чтобы посмотреть на императрицу, на ее двор и войска и с величайшим удовольствием принять участие в народном гулянье, которое должно было начаться после смотра.

Хотя тогдашнему Петербургу и недоставало того подавляющего великолепия, которое создалось впоследствии художественным гением Александра Благословенного и самодержавной волей императора Николая, однако резиденция Екатерины II была уже далеко не такова, как во время царствования императрицы Елизаветы Петровны. Старинная крепость с Петропавловским собором незыблемо возвышалась своими мрачными стенами и бастионами на островке, но вся окрестность уже свидетельствовала об энергичном господстве повелительницы, которая стремилась с неутомимым усердием продолжать дело Петра I и успела наложить отпечаток своих стремлений на внешний вид столицы. Все казенные здания, окружавшие старинную крепость, и мосты, которые вели к ней, были расширены, также и императорские дворцы, выстроенные на другом берегу широкой реки против Петропавловской крепости. К старому Зимнему дворцу примыкал соединенный с ним крытым ходом павильон, названный императрицей своим Эрмитажем. Здесь несметные богатства соединились с самым утонченным вкусом в украшении комнат, куда повелительница необъятного государства уединялась, чтобы изучать проблемы великой политики или в легкой, непринужденной беседе с гостями отдыхать от трудов и забот.

Сады, окружавшие императорские дворцы, были расширены и улучшены, но главным украшением города служила набережная Невы, представлявшая во времена императрицы Елизаветы Петровны только странное смешение хижин, пустырей и гордых, величественных зданий; теперь же на ней возвышался ряд роскошных дворцов. Сановники из своих усадеб переселились в Петербург, ставший средоточием власти и блеска, и в угоду императрице вырастал дворец за дворцом, соперничая в величине и пышности.

Хотя эта широкая набережная была еще не вымощена и не соответствовала современным понятиям о бульваре в обширной столице, зато в пестром разнообразии роскошных карет, запряженных четверками и шестерками лошадей, с лакеями в разноцветных ливреях, со скороходами в шляпах с перьями, с пажами и шталмейстерами, было несравненно больше пышности и блеска, чем в наше время с его более простыми вкусами.

Кроме того, благодаря заботам императрицы о развитии промышленности и торговли были открыты роскошные магазины всякого рода, переселилось в Петербург много иностранных колонистов, и благосостояние среднего сословия все возрастало, так что не только старые улицы были удлинены и украшены новыми зданиями, но на обширном пространстве возникли совершенно новые части города с приветливыми и нарядными домами, со светлыми улицами и широкими площадями. В этих частях города, меньше соприкасавшихся с шумной придворной суетой, кипела пестрая, разнохарактерная жизнь, и если повсюду шныряла полиция, наблюдавшая за всем и знавшая все, что где-либо говорилось и делалось, то в царствование императрицы Екатерины Алексеевны агенты полицейского ведомства с его многочисленными разветвлениями никому не мешали и никому не чинили обиды. Императрица довольствовалась тем, что все знала, все могла направлять своею мудрой рукой, осторожно минуя предательские подводные камни и лишь в случаях крайней необходимости прибегая к силе.

Эта система обеспечивала безопасность ее господства, конечно, успешнее, чем могло бы это сделать беспощадное применение царской власти. Прежде всего она свидетельствовала об уверенности в себе, что всегда составляет самую надежную опору правительств; эта система производила на всех заезжих иностранцев впечатление спокойного, твердого, прочного благоустройства и доставила императрице лестную похвалу европейских философов и славу свободомыслящей и милосердной повелительницы.

В населенных торговым сословием частях города, несмотря на большой парад, замечалось оживление. Купцы, особенно же иностранные колонисты, не так охотно оставляли свою работу и свои занятия ради военного смотра, как простолюдины, но наплыва покупателей не было, и многие горожане сидели у себя на крылечках и так привольно беседовали с соседями, точно дело происходило в маленьком провинциальном городишке, а не в столице громадного государства. Будто вымершей казалась набережная Невы, обыкновенно блиставшая пестрым великолепием императорского двора. На далеком пространстве здесь не видно было ни души; караульные у Зимнего дворца с равнодушным видом посматривали от скуки то в одну, то в другую сторону, и даже широкая Нева, казалось, ленивее обыкновенного катила свои желтоватые волны.

Только один экипаж ездил взад и вперед по набережной. Это был открытый фаэтон, легкий и изящный, с широкими мягкими сиденьями, обитыми шелком. Бородатый кучер твердой рукою сдерживал тройку ретивых коней, заставляя их идти медленным шагом, и, то и дело поворачивая, держался вблизи дворца. Хозяин этой упряжки обладал оригинальной наружностью. Было ему лет под пятьдесят, его скуластое лицо, с низким лбом и косым разрезом глаз, желтовато-серое, дряблое, изрезано морщинами, взгляд выражал затаенное коварство, а на бледных, тонких губах широкого рта играла высокомерная, насмешливая улыбка, которая поспешно сменялась раболепным смирением, если на одном из дворцовых подъездов случайно показывался кто-нибудь из низших придворных чинов. Это гладко выбритое, пошлое и некрасивое лицо, казалось, лучше всего подходило разносчику, бродящему со своим товаром от одного дома к другому. Оно производило еще более неприятное впечатление из-за своего резкого контраста со всем обликом этого пожилого господина. Сухопарые члены его корявого, угловатого тела были облечены в костюм темно-коричневого бархата новейшего французского покроя, с блестевшим роскошным серебряным шитьем. На его голове был завитой по моде и напудренный парик, на котором покачивалась маленькая шляпа с серебряными галунами. В руке он держал палку с серебряным набалдашником; и явное старание казаться изящным и моложавым прибавляло к неприятному выражению его некрасивого лица еще комичность, что делало этого господина похожим на разряженную обезьяну.

Уже довольно долгое время катался он по площади пред Зимним дворцом, когда на одном из боковых подъездов здания показалась кучка мужчин и женщин; их веселый смех и оживленная болтовня составляли резкий контраст с торжественной тишиной, в которую погрузилась столица.

То была труппа французского театра императрицы, собравшаяся на репетицию пьесы, назначенной к представлению в тот вечер. Актеры были одеты просто, в костюмы темных цветов; большая часть актрис накинула широкие плащи на свои легкие утренние платья.

Громко раздавалась бойкая французская речь, заставляя слегка покачивать головою то одного, то другого из часовых, которые не могли понять, каким образом эти еретики-чужеземцы имеют свободный доступ в царский дворец.

Едва актеры вышли на набережную, как мужчина, катавшийся на тройке, дотронулся набалдашником трости до плеча кучера. Тот, по-видимому, понял безмолвное приказание своего господина, потому что погнал лошадей рысью через площадь и осадил их как раз пред труппой.

– Ах, вот и господин Фирулькин, – воскликнул один из актеров, – наш превосходный друг и покровитель!

– Здравствуйте, господин Фирулькин! – раздались со всех сторон приветствия. И Фирулькин, стараясь с юношеской легкостью выпрыгнуть из фаэтона, чуть не упал, так что один из молодых людей со смехом подхватил его в объятия, тогда как другой поднял с земли оброненную им трость и шепнул стоявшей возле него даме:

– Жаль, что нам предстоит сегодня играть не «Мещанина во дворянстве»: лучшего образца для такого типа решительно не найти, как этот татарин в парике.

Фирулькин со снисходительной благодарностью взял от него трость; игриво помахивая ею, со сладенькой улыбочкой, делавшей еще отвратительнее его дряблое лицо, он поспешил к молодой девушке, которая при появлении этого субъекта попятилась назад. Ее изящное личико с мелкими чертами, пикантное и выразительное, принадлежало к типу, особенно свойственному парижанкам; большие темные глаза сверкали умом и живостью и казались созданными на то, чтобы с легкой подвижностью быстро и уверенно выражать всякое душевное чувство – от глубочайшей скорби до самой бойкой радости. Она была закутана в широкий плащ, капюшон которого покрывал голову, но складки легкого, мягкого шелка даже в этом неуклюжем одеянии обнаруживали грацию ее стройного стана и красивый рост.

– Я знал, что у вас сегодня репетиция, мадемуазель Аделина, – сказал Фирулькин на беглом французском языке, но с грубым акцентом, – и позволил себе обождать здесь, чтобы отвезти вас домой: ваши нежные щечки, пожалуй, загорят на солнце в такую жару.

Приближение старого ловеласа заставило еще дальше попятиться молодую француженку. Глубокое отвращение промелькнуло на ее подвижном лице, которое вспыхнуло досадой, когда кругом раздалось подавленное хихиканье. Впрочем, она тотчас приняла бойкую, насмешливую мину и с улыбкой ответила:

– Вы слишком добры, господин Фирулькин! Я люблю солнце, и мое лицо не боится его лучей, но так как ваш фаэтон тут, то я с благодарностью принимаю вашу любезность. Мне нужно приготовить еще многое к вечернему спектаклю, и если я сокращу дорогу домой, то выиграю время.

Она слегка оперлась рукою на поданную ей руку Фирулькина, затем, задорно закинув голову, поклонилась своим товаркам на их завистливо-недоброжелательные взоры и прыгнула в экипаж, где рядом с нею уселся его обладатель.

Кучер слегка щелкнул языком, и тройка понеслась стрелою, а затем на углу набережной Фонтанки повернула во внутренние кварталы города.

– Как надменно посмотрела на нас эта смешная Аделина! – заметила одна молодая актриса. – Не понимаю, право, что находят в ней мужчины! Недостаток красоты и ума эта девушка старается заменить жеманством. Со всеми нашими красивыми и элегантными придворными кавалерами она холодна как лед или, по крайней мере, притворяется такою и вдруг едет открыто по улицам с этим уродом Фирулькиным! Я думаю, Аделина поймает-таки его и женит на себе. Ну, откровенно говоря, я не завидую ей в такой победе!

– И мы также нет! И мы также нет! – со смехом подхватили остальные.

Но актер на амплуа героев, пожимая плечами, сказал:

– Вы лжете просто от зависти. Если бы этот старый Фирулькин положил к вашим ногам свои миллионы, то вы наверно перестали бы находить его таким безобразным и смешным. Впрочем, вы имеете полное право завидовать ей. Ведь если крошка Аделина сделается в один прекрасный день госпожою Фирулькиной, то еще успеет развлечься с красивым гвардейцем. Сначала дело, а потом удовольствие! Но Аделина так не думает, она иного закала, чем вы все. Мне кажется, ее сердечко томится в чьем-нибудь плену и из-за этого остается неприступным даже для миллионов Фирулькина, если же не так – то, клянусь Богом, эта девушка была бы достойна, чтобы ею восхищался даже артист!

Он закутался в плащ и с трагической осанкой пошел прочь.

Тихонько пересмеиваясь, остальные еще с минуту пошептались между собою, после чего труппа рассеялась и каждый вернулся восвояси.

Фирулькин быстро катил с Аделиной по Фонтанке. Важно развалившись, с улыбкой на губах, он сидел возле молодой девушки, которая с искренней веселостью наслаждалась быстрой ездой. С надменной снисходительностью отвечал миллионер на низкие поклоны стоявших у своих дверей горожан, не замечая, что все они потом смотрели ему вслед, насмешливо улыбаясь и покачивая головой.

С набережной Фонтанки кучер повернул в одну из маленьких соседних улиц, где разом осадил лошадей пред скромным по виду домом. Фирулькин подал руку Аделине и проводил молоденькую актрису, хотевшую проститься с ним после выражения благодарности на пороге сеней, в первый этаж, – любезность, которую она приняла с досадой и смущением.

На верхней площадке лестницы навстречу им вышла из отворенной двери просто, почти бедно обставленной гостиной дама лет пятидесяти со следами былой красоты на лице, хотя ее черты были резки и грубы, глаза пронзительны, а фигура слишком коренаста и толста. Она была довольно кокетливо одета по последней парижской моде, но ни покрой, ни цвет ее платья уже не соответствовали ее летам. Хозяйка сделала торжественный реверанс, один из тех, к которым привыкла на сцене, когда исполняла роли важных особ, и гость нашел нужным ответить на ее приветствие с не менее торжественной важностью.

– Как вы добры, сударь, – сказала старуха, – что привезли домой мою дочь. Вы, право, конфузите нас!

– В самом деле, – вмешалась Аделина, принимая соболезнующий тон, тогда как ее глаза сверкнули задорным лукавством, – действительно, господин Фирулькин чересчур добр ко мне. Мало того что он привез меня домой, ему вздумалось еще проводить меня сюда, а ведь в его годы, должно быть, трудненько лазать по крутым лестницам!

Старуха бросила дочери гневный, укоризненный взор и ввела в гостиную Фирулькина, который сделал вид, что не слышал колких слов шаловливой девушки.

Скинув плащ, Аделина осталась в светлом, легком утреннем платьице; несмотря на крайнюю простоту, оно придавало ей своею благоухающей свежестью столько очарования, что гость не мог воздержаться, чтобы не поцеловать руки молоденькой артистки и не отпустить ей довольно приторного, но, судя по жгучему взору его хитрых глазок, весьма прочувствованного комплимента.

Аделина, словно в испуге, отдернула руку, а Фирулькин произнес:

– Несмотря на ранний час, я позволил себе обеспокоить вас своим визитом, почтеннейшая мадам Леметр, не только ради того, чтобы доставить вашу милейшую дочку к ее превосходной матери, но также имея в виду серьезно потолковать с вами и осуществить давно принятое мною решение.

– Садитесь, пожалуйста, господин Фирулькин! – сказала дама, подвигая стул и садясь сама с такою миной, какую она всегда принимала в начале сцены объяснений на театральных подмостках.

Ее лицо выражало не столько любопытство, сколько осторожное, сдержанное довольство. Аделина хотела выйти из комнаты, но гость поймал ее за руку, когда она проходила мимо, и сказал:

– Останьтесь, мадемуазель Аделина, останьтесь! То, что я приехал сообщить вашей матушке, более всего касается вас самих. Долгие годы, – продолжал он, тогда как Аделина, вся пылавшая румянцем, остановилась возле него, тщетно стараясь освободить свою руку, – да, долгие годы трудился я, чтобы, согласно воле нашей великой государыни, все более и более содействовать расцвету отечественной торговли. Мои труды не остались бесплодными, и теперь всякому известно, что Петр Севастьянович Фирулькин – одно из первостепенных лиц в именитом петербургском купечестве. Мое состояние исчисляется мильонами и увеличивается с каждым днем. Но при обширности моих торговых предприятий и связанных с ними частых разъездов я не успел до сих пор обзавестись своим домком и выбрать себе подругу жизни, достойную распоряжаться несметными богатствами, которые я могу положить к ее ногам. Теперь мое решение принято, выбор сделан, и он остановился на вас, мадемуазель Аделина, потому что вы обладаете всеми качествами, делающими вас достойной блестящего жребия, который я могу предложить вам вместе со своей рукой.

Последние слова Фирулькин произнес так торжественно, точно возвещал госпоже Леметр и ее дочери о великом, неожиданном счастье. И действительно, лицо старой актрисы сияло безграничной радостью; между тем Аделина побледнела. Ее глаза горели гневом, и она с отвращением резко выдернула у гостя свою руку.

– Итак, – продолжал он, – остановив свой выбор, я приехал к вам, мадам Леметр, просить у вас руки вашей милейшей дочки, чтобы потом безотлагательно сыграть и свадьбу. Нам нет надобности откладывать ее, – с самодовольной улыбкой прибавил жених-миллионер, – мой дом на Морской устроен вполне и всегда готов к приему хоть коронованной особы. Мадемуазель Аделина должна только решить, какую отделку выбрать для ее комнат, и тогда она убедится, что для Петра Севастьяновича Фирулькина не существует никаких препятствий для исполнения желаний и прихотей его невесты.

– Ваше предложение, – сказала госпожа Леметр, – настолько же неожиданно, насколько почетно, и…

– Постой, мама, постой! – воскликнула Аделина, причем ее бледные щеки загорелись ярким румянцем. – Дело нашей чести ни на минуту не оставлять господина Фирулькина в неведении о том, что его предложение… действительно крайне лестно и почетно для меня, – с горькой насмешливостью прибавила молодая девушка, – но тем не менее оно никогда не может быть принято… никогда!.. Ты сама знаешь это, мама!.. Послушайте, сударь, мое сердце уже не свободно… Моя любовь принадлежит благородному человеку, я дала ему клятву верности и не нарушу ее. Забудемте о том, что сейчас было сказано между нами, и останемтесь добрыми друзьями, – заключила она таким холодным тоном и с таким взглядом, которые ясно доказывали, как мало дорожит артистка даже дружбой отвергнутого ею жениха.

Онемев от изумления, Фирулькин опустился на стул.

Первые купеческие дома в Петербурге сочли бы за высокую честь породниться с ним; родители самых завидных невест явно заискивали в нем, осторожно обиняками осведомляясь о его планах насчет женитьбы, и вдруг какая-то французская «актерка», которую он вздумал поднять из ничтожества, осмелилась отвергнуть его – Петра Севастьяновича Фирулькина, пред которым склонялось все, который все держал в своих руках, пред которым трепетали… да, трепетали!.. самые гордые гвардейцы и придворные кавалеры! Это было до того неслыханно, невероятно, что в первый момент сильнейшее изумление заглушило в нем все прочие чувства.

Между тем госпожа Леметр гневно вскочила и воскликнула:

– Не слушайте глупого, неблагодарного ребенка, господин Фирулькин! Да, правда, к сожалению, правда, что она, дав волю ребяческой фантазии, вообразила, будто любит одного молодого человека, который не более как бедный поручик без состояния и каких бы то ни было видов на карьеру. Я не раз уже упрекала себя, что терпела его посещения, но могу уверить вас, что здесь нет ничего предосудительного, что было бы нужно таить от добрых людей, – мою дочь нельзя упрекнуть ни в чем, кроме ребяческого каприза, которому надо положить теперь конец. Будьте снисходительны к глупости ребенка!

Фирулькин, уже успевший оправиться, ответил на это с благосклонной улыбкой:

– Вполне естественно, что такая красивая девушка, как мадемуазель Аделина, не могла вырасти без мимолетной вспышки юношеского чувства. Итак, позабудем это. Госпожа Фирулькина на высоте своего блестящего положения вскоре будет улыбаться сама, вспоминая подобную грезу юности!

– Нет, сударь, нет! – подхватила Аделина. – Этому никогда не бывать, потому что это чувство – смысл всей моей жизни. А ты, мама, не вправе говорить так, как говорила сейчас: тебе известно, что моя верность неотъемлемо принадлежит любимому мною человеку. Правда, он беден, но не теряет еще надежды достичь и богатства, за которым гоняется свет, если ему будут возвращены его наследственные имения. Ты сама назначила ему срок и обещала мою руку, если его надежда осуществится. Сегодня он сделал решительный шаг… может быть, уже сегодня милость императрицы отменила суровый приговор, постигший его предков. Ты обязана выждать срок, который назначила ему сама. Но даже если бы он обманулся в своих расчетах, я не расстанусь с ним.

– Все это – глупости, – насмешливо возразила мать, – такие фантастические надежды неосуществимы. А тут действительность, почетная, блестящая действительность, и материнский долг повелевает мне заставить мою дочь очнуться от грез.

Прежде чем Аделина успела ответить, в сенях послышался звон шпор, дверь отворилась, и подпоручик Василий Яковлевич Мирович в блестящем парадном мундире переступил порог. С криком радости кинулась Аделина ему навстречу, охватила его обеими руками и припала головой к его груди, точно прося защиты.

Лицо молодого офицера было бледно и расстроенно, его взгляд мрачно остановился на девушке.

Фирулькин затаился.

– Вы пришли очень кстати, мосье Мирович, – сказала госпожа Леметр. – Ну, как обстоит дело с вашими надеждами, которыми вы так часто тешили мою дочь? Что скажете вы насчет громадных наследственных имений, которые должен был вам принести сегодняшний день?

Мирович горько засмеялся.

– Наша всемилостивейшая императрица, – с едкой язвительностью ответил он, – так набожна и богобоязненна, что не смеет изменить ничего в словах Священного Писания. Там сказано, что грехи отцов взыщутся на детях до третьего и четвертого колена, поэтому она отвергла просьбу, с которой обратился к ней внук мятежника, и в своей великой милости избавила его только от наказания, заслуженного им такой великой дерзостью.

– О, боже мой! – жалобно воскликнула Аделина, опускаясь как подкошенная на стул.

– В таком случае, – сказала госпожа Леметр, – вы понимаете, что здесь вам больше нечего делать. Я готова допустить, что вы сами были обмануты ложными надеждами; во всяком случае, мое дитя сделалось жертвою этого обмана. Я должна просить вас прекратить свои посещения, потому что мы не можем больше принимать их. С сегодня Аделина сделалась невестой моего почтенного друга Петра Севастьяновича Фирулькина.

Мирович вздрогнул, казалось, он только теперь заметил присутствие постороннего лица. Стесненный вздох вырвался у него из груди.

– Нет, это неправда, – вскакивая, воскликнула Аделина, – я не невеста господина Фирулькина! Я твоя, Василий, твоя навсегда!

– Я не сомневаюсь, – холодно вмешалась госпожа Леметр, кидая уничтожающий взгляд на молодого человека, – что офицер, состоящий на службе ее величества, не будет колебаться насчет того, чего требует от него долг чести по отношению к девушке, которая по воле своей матери должна сделаться супругой всеми уважаемого и почтенного человека.

– Мне приятно, – с коварной улыбкой сказал Фирулькин, – что я имею удовольствие встретить здесь Василия Яковлевича Мировича, которого я ждал к себе уже несколько дней, чтобы узнать, когда я могу рассчитывать на уплату двух тысяч рублей, данных ему мною взаймы разными суммами в течение последних двух лет.

Мирович побледнел еще больше, с невыразимым презрением посмотрел на Фирулькина и промолвил:

– Вы упомянули о чести, мадам Леметр; это слово здесь неуместно… Я совсем забыл, что все на свете продажно, не исключая любви и верности. Ваши деньги я не могу вам возвратить, господин Фирулькин, – прибавил он с язвительным смехом, – зачислите их в счет платы за вашу невесту. Прощай, Аделина, – закончил он, – ведь я забыл, что и ты, дивная роза моей жизни, – не более как товар, который может купить какой-нибудь Фирулькин для украшения своего сада!

– Василий! – воскликнула Аделина, боязливо ухватившись за него. – Ты несправедлив. Моя мать может разлучить меня с тобою, но она не имеет ни власти, ни права принудить меня надеть ненавистное ярмо. Никогда я не дам ложной клятвы пред Господним алтарем, никогда не изменю своей любви. Я твоя, только твоя навеки. И если я не могу принадлежать тебе на земле, то буду спокойно и терпеливо дожидаться, пока Господь соединит нас наконец на небесах. Выслушай же меня, Василий! – с мольбою продолжала она, видя, что Мирович по-прежнему сурово смотрит пред собою. – Ты не должен отталкивать меня, ты должен оставить мне утешение, что я любима тобою, что ты веришь мне!

– Цветок веры, – угрюмо ответил молодой офицер, – распускается в сиянии счастья, тогда как в холодном мраке бедствия растет только горькое, ядовитое зелье недоверия!

– Милостивый государь, – заметила мадам Леметр, – вы забываете, что находитесь в моем доме.

Мирович гордо выпрямился; он смерил старуху грозным взором, потом крепко прижал Аделину к своей груди и воскликнул:

– Моя дорогая! Сияние нашей любви никогда не померкнет из-за жалкого золота, пред властью которого преклоняются только пошлые души. Да, я верю тебе. Клянусь тебе, что я не расстанусь с тобой, и клянусь также, – прибавил он, поднимая руку к небу, – что я стану бороться за нашу любовь. Я противопоставлю судьбе человеческий ум и волю, и Бог, пробуждающий любовь в человеческих сердцах, будет со мною. Я одержу победу ради тебя и своей любви, и высокомерные люди, которые презирают теперь бедного подпоручика, будут принуждены пресмыкаться во прахе у моих ног. Я знаю путь, который должен привести меня к величию, власти и славе.

Его голос звучал какой-то странной, пророческой торжественностью.

Госпожа Леметр боязливо попятилась.

Аделина смотрела счастливыми, сияющими глазами на своего Василия. Однако смелый, капризный задор, оживлявший раньше ее лицо, теперь пропал; святое воодушевление сияло в ее чертах. Она напоминала героиню, готовую вступить в священный бой вместе со своим возлюбленным.

– Прощай, моя Аделина! – воскликнул Мирович. – Вскоре ты услышишь обо мне!

Он заключил ее в объятия, наклонился к ней и слил свои горячие уста с ее устами.

– Это уж слишком, милостивый государь! – воскликнул Фирулькин, стоявший до сих пор в стороне, колеблясь между гневом и страхом. – Это уж слишком: вы осмеливаетесь целовать мою невесту в моем присутствии!

Вне себя кинулся он, чтобы оттащить его от Аделины.

Мирович выпустил девушку из объятий. Не говоря ни слова, оттолкнул Фирулькина с такою силой, что тот, покачнувшись, упал на стул. В следующий момент молодой человек исчез, и было слышно только звяканье его шпаги по лестнице.

– Неслыханно, неслыханно! – воскликнула госпожа Леметр. – Прошу вас, почтеннейший господин Фирулькин, простите эту возмутительную выходку: я тут ни при чем.

– Оставим это, оставим, мадам Леметр, – ответил Фирулькин, – это заблуждение юности, больше ничего. Да, заблуждение, которое мы позабудем…

– Я уже объяснилась с вами, господин Фирулькин, – холодно и твердо произнесла Аделина, – и никогда, клянусь Богом, не изменю своего решения. Жестокая судьба может разлучить меня с моим возлюбленным, но я буду хранить ему верность и никогда – слушайте хорошенько! – никогда не протяну вам своей руки!

Она поклонилась мимоходом и прошла в соседнюю комнату, где на столах и стульях были разложены принадлежности ее костюма для вечернего спектакля в Зимнем дворце.

Девушка заперла за собою дверь и посреди мишуры, в которой ей предстояло вечером веселить двор императрицы, опустилась на колени, в усердной молитве ища утешения своему горю.

Фирулькин между тем успокаивал дрожавшую от негодования госпожу Леметр, которая боялась, что неожиданно разыгравшаяся сцена может оттолкнуть такого богатого и завидного жениха.

– Кто не хочет иметь соперника, – промолвил он со своей слащавой, самоуверенной улыбкой, – тот должен довольствоваться тем, что никому не нужно. Маленький шип возвышает прелесть розы, а Петр Севастьянович Фирулькин может справиться со всеми соперниками. Мирович кажется мне опасным; какие дерзкие, кощунственные речи вел он о нашей всемилостивейшей императрице, да хранит ее Господь! – прибавил гость, набожно крестясь. – Но у Петра Фирулькина везде есть друзья; этого Мировича можно быстро сделать безвредным, а я все-таки тем временем стану готовиться к свадьбе с милейшей Аделиной.

Он поцеловал руку госпожи Леметр, обещал на прощание вскоре заглянуть и покатил домой в своем легком экипаже.