Читать книгу Антипостмодерн, или Путь к славе одного писателя - Григорий Ельцов - Страница 4

В старших классах перед Соловьёвым, так же как и перед всеми его одноклассниками, встали вопросы: в какой институт поступать, какую специальность выбрать, стоит ли вообще учиться дальше? Многие одноклассники Соловьёва записывались на различные курсы, а вот Соловьёв никак не мог определиться. Ему хотелось изучать и литературу, и биологию, и даже экономику, потому что большинство его одноклассников хотели стать именно экономистами и заразили своей идеей даже Соловьёва, никогда не страдавшего стадным чувством. Однако вскоре Соловьёв полностью отбросил мысль об изучении экономики. Конечно же, никакой он не экономист, решил Соловьёв.

По литературе у Соловьёва в старших классах были не очень хорошие отметки, но Соловьёв не расстраивался по этому поводу. Да, он плохо разбирается в произведениях классиков, но эта классика – это же старьё; сейчас так не пишут; современные писатели ищут новые формы, и их идеи настолько глубоки, что, чтобы понять их, нужно обладать поистине мощным разумом и глубокими познаниями в области литературы, которые можно почерпнуть только в стенах университетов. Так считал Соловьёв, всё больше и больше склонявшийся к тому, что литература – это его призвание.

Однако учился Соловьёв в химико-биологическом классе, а не в гуманитарном, но это объяснялось как раз тем, что, учась в гуманитарном классе, необходимо больше читать классику, а Соловьёв классику не любил; он вообще практически не читал художественную литературу в старших классах, по крайней мере в десятом и в первой половине одиннадцатого, и объяснял это тем, что у него слишком мало свободного времени. Только иногда Соловьёв покупал книгу какого-нибудь лауреата Нобелевской премии, на обложке которой так и было написано: «Нобелевская премия такого-то года», и таскал её с собой повсюду. Ему нравилось читать эту книгу в метро, нравилось делать вид, что он получает удовольствие от прочтения этой книги, дабы у других пассажиров не осталось никаких сомнений в том, что Соловьёв обладает утончённым вкусом, схожим со вкусом шведских академиков. Соловьёв чувствовал себя защищённым от всех напастей, когда при других незнакомых людях читал книгу какого-нибудь нобелевского лауреата. Когда Соловьёв замечал кого-нибудь, читающего с увлечённым видом какой-нибудь детектив или любовный роман, на его лице появлялась гримаса презрения, после чего он спешил с умиротворённым видом погрузиться в чтение романа нобелевского лауреата. Однако при своих друзьях Соловьёв боялся доставать книгу нобелевского лауреата, и вовсе не потому, что боялся прослыть книгочеем и ботаником: среди друзей Соловьёва были в основном ребята, относящиеся с пониманием к любым увлечениям своих ближних, а потому, что друзья хорошо знали Соловьёва и понимали, что он хоть и любит читать, но вовсе не является сильно одарённым литератором. К тому же друзья могли задать какой-нибудь вопрос Соловьёву, а Соловьёв этого безумно не любил ещё с тех пор, как он не смог ответить на вопросы дяди Вани и учительницы ознакомления с окружающим миром. Но что ему друзья, не для них же он старался.

В десятом классе Соловьёв написал свой второй стих, а потом и третий, и четвёртый. Стихи были на разные темы. В принципе Соловьёв не смог бы даже сам ответить на вопрос, о чём его стихи. Ему просто казалось, что его стихи хороши, и всё тут. Также Соловьёв написал несколько рассказов, тоже на разные темы; впрочем, тем у рассказов Соловьёва не было вообще, так же как и сюжетов, зато был, как ему самому казалось, изящный стиль и психология. Соловьёв думал, что он пишет о мыслях и чувствах людей.

Стихи он направил в редакцию одного журнала и, позвонив через месяц, узнал, что его стихи прочитали, но ничего не взяли. И как это огорчило Соловьёва! Неужели в этих редакциях сидят одни дураки, недоумевал Соловьёв. Они могут оценивать по достоинству только один примитив, куда им до серьёзной поэзии. Соловьёва обуяла злость на весь книгоиздательский мир. Ему стало доставлять удовольствие чтение различных комментариев, направленных на оскорбление современных популярных писателей, всех издательств, всей современной российской потребительской культуры. Конечно же, Соловьёв стал ещё больше ассоциировать себя с её величеством Серьёзной литературой. Правда, он читал не сами произведения, а только комментарии к ним.

Что касается рассказов, то их он дал почитать двоюродной сестре Инне. Инна сказала, что рассказы трудно читаются из-за отсутствия композиции и непонятной хронологии.

– Да зачем нужна эта композиция, сюжет, хронология? В Серьёзной литературе всё это не обязательно, – процитировал Соловьёв какого-то комментатора на сайте какой-то электронной библиотеки.

Теперь Соловьёв стал презирать всех писателей, даже из числа классиков, книги которых легко читались. А Инна, которая была первым ориентиром Соловьёва в его путешествии к миру Серьёзной литературы, стала тем, чем была когда-то Маша, – человеком, вкус которого должен являться полной противоположностью вкуса Соловьёва.

В одиннадцатом классе Соловьёв наконец-то определился с тем, куда ему записаться на подготовительные курсы. И выбор его пал на Литературный институт. Ему почему-то было страшно заходить в стены этого здания, когда он шёл записываться. Соловьёв догадывался, что здесь обитают люди, разбирающиеся в русской классической литературе, которую сам он не любил. Но Соловьёв, однако же, не сомневался, что он проявит себя в стенах этого института.

Занятия проходили по вечерам два раза в неделю. Предметами были литература, русский язык, история и так называемая практика, на которой в основном рассказывалась история литературы и изредка давались задания написать что-нибудь на какую-то определённую тему, дабы была возможность поупражняться в писательстве. Больше всего Соловьёв не любил, конечно же, литературу. Его радовало лишь то, что на литературе преподаватель редко его спрашивал по той причине, что в группе было много людей, готовых отвечать на все вопросы. Соловьёв удивлялся тому, что есть так много парней и девчонок его возраста, которые разбираются в русской классике и на самом деле любят её. Ему казалось это ненормальным.

Более-менее легко Соловьёв чувствовал себя тогда, когда проходили «Мёртвые души» Гоголя. И это объяснялось тем, что у Соловьёва была книга, в которой карандашом были написаны подсказки и выделены самые важные моменты; по этой книге занималась его сестра Маша. Отвечая на вопросы преподавателя и выслушивая похвалы в свой адрес, Соловьёв преисполнялся чувством собственной значимости. «Мёртвые души» стали на какой-то момент чуть ли не самой любимой его книгой. И всё благодаря Маше. Но Соловьёв об этом не задумывался.

С практикой Соловьёв тоже не особо дружил, но преподаватель практики был менее строг, чем преподаватель литературы, поэтому Соловьёв не испытывал на практике того страха, который он испытывал, сидя на занятиях по литературе. Соловьёву нравилось в преподавателе практики то, что он всё время повторял, что каждый волен писать то, что захочет, что литература не стоит на месте, что новизна в литературе приветствуется и что есть масса замечательных писателей и поэтов, которые отвергались всеми, но которые в итоге навеки остались в истории литературы, а некоторые даже стали лауреатами Нобелевской премии. Соловьёву слова этого преподавателя казались золотыми. Вот уж кто действительно разбирается в литературе, решил он.

Памятуя о словах преподавателя, Соловьёв во время написания работ не сильно утруждал себя размышлениями, не задумывался о логике повествования, да даже грамматические и синтаксические ошибки исправлял неохотно, находя прелесть даже в них. Однако несколько раз преподаватель указывал Соловьёву на вопиющие недочёты в его работах. Соловьёва это обижало; его так и подмывало напомнить преподавателю, что каждый волен писать так, как считает нужным, и что многие писатели, ставшие великими, подвергались жёсткой критике. Но когда преподаватель указывал Соловьёву на его ошибки, на его лице не было того воодушевления, которое у него было, когда он напутствовал учеников. И Соловьёву казалось, что преподаватель предаёт всех непризнанных гениев и многих лауреатов Нобелевской премии по литературе, которые в глазах Соловьёва стали божествами.

На занятия ходил некий Паша Колосков, который был круглым отличником. Казалось, нет такого произведения ни в русской, ни в зарубежной классической литературе, которого Паша не знал бы. Причём об огромном количестве произведений Колосков говорил в пренебрежительном тоне. Например, когда речь зашла о каком-то нобелевском лауреате, Колосков сказал:

– А то, что он получил Нобелевскую премию, ни о чём не говорит: Нобелевская премия, так же как и все другие литературные премии, всегда обходит стороной самых лучших. А самые лучшие – это, безусловно, те, кого любят все, а не только избранные высоколобые интеллигенты, вернее, люди, которые возомнили себя ими. Но всякие эксперты ни за что в жизни не признаются, что у них точно такой же вкус, как у других людей. Потому что в этом случае люди могут подумать, что академиком-экспертом может стать любой человек, а не только избранный, всесторонне образованный и вообще посланник Божий на Земле. Тщеславие и самолюбование движет всеми этими экспертами. Тщеславию свойственно усложнять наш мир. Да ещё, пожалуй, человеконенавистничество движет всеми этими экспертами, наверное, именно поэтому в среде так называемых интеллигентов популярностью пользуются писатели-идеалисты.

Когда Соловьёв услышал эти слова, он поспешил заступиться за тех, рядом с кем он себя видел в своём воображении:

– А что, значит, самые лучшие писатели – авторы всяких детективов? И что, по-твоему, Маркес или Хемингуэй – это плохие писатели?

– Ой, знаешь, ты говоришь стандартные фразы, которые надо произносить в таких случаях, когда кто-то пытается проникнуть в здание индивидуальности интеллигента и обнаружить там пустоту. Я думаю, у тебя не куриные мозги. как у большинства людей из тех, на которых ты хочешь быть похожим, и можешь понять правильно мои слова.

Соловьёву совсем не хотелось ссориться с Колосковым. Ему его слова нравились, хоть он с ними не был согласен. Нравилась ему форма, а не содержание. Соловьёв не сомневался, что Колосков на самом деле отлично разбирается в литературе, и то, что этот отлично разбирающийся в литературе человек обратился к Соловьёву, было приятно последнему. Подумаешь, у них разные взгляды на литературу, но они же оба ходят на подготовительные курсы в Литературный институт, полемизируют там друг с другом, то есть являются частью некоего мира Большой литературы. У Соловьёва просто своя тактика выживания в рамках этого мира, а у Колоскова, возможно, есть своя.

Особенно Соловьёву понравилось то, что Колосков упомянул словосочетание «куриные мозги». Дело в том, что перед практикой было занятие по литературе, и там преподаватель задал вопрос: почему в доме Коробочки среди изображений птиц висит портрет Кутузова? И Соловьёв легко ответил на этот вопрос, так как в его книжке было написано карандашом «куриные мозги». Преподаватель отметил сообразительность своего ученика. Оказывается, ответ Соловьёва запомнился и Колоскову. И то, что Колосков напомнил Соловьёву о его триумфе на уроке литературы, так польстило последнему, что он даже не заметил, что Колосков намекнул на то, что мозги Соловьёва хоть и не куриные, но в его голове пусто.

– И всё же мне кажется, что каждый образованный человек должен читать нобелевских лауреатов, – пытаясь скрыть свою радость, сказал Соловьёв.

Колосков на это не стал ничего отвечать. Он вообще как-то смутился; казалось, что он сожалеет, что начал этот разговор. И Соловьёв посчитал, что из этого спора именно он вышел победителем. Ему не могло прийти в голову, что Колосков смутился оттого, что понял, что у Соловьёва слишком низкий духовный и культурный уровень и вести с ним разговор о чём-либо серьёзном бессмысленно. После этого занятия у Колоскова поубавилось желания ходить дальше на подготовительные курсы, а вот Соловьёв, наоборот, воспрянул духом. Ему показалось, что мир Большой литературы, частью которого он хотел быть, стал ближе к нему после этого занятия. И это только начало.

Что касается занятий по истории, то они Соловьёву нравились, пожалуй, даже больше русского языка, с которым у Соловьёва вообще не было проблем. Преподавательница истории умела всегда интересно рассказывать и заражать учеников своей любовью к истории. Соловьёву даже хотелось порой стать профессиональным историком. Иногда он уже всерьёз задумывался о поступлении на какой-нибудь исторический факультет. Но всё же он отбрасывал эту мысль.

Вообще весь период, в который Соловьёв ходил на подготовительные курсы, стал периодом борьбы между Соловьёвым-историком и Соловьёвым-литературоведом. В этот период Соловьёва не могла оставить равнодушным даже любая надпись на заборе. Когда он читал новости в Интернете, то обращал внимание на грамотность автора, на его стилистику. Правда, когда Соловьёв читал про то, что ему было знакомо, например про Куликовскую битву или ещё про какое-нибудь историческое событие, он как будто переставал ассоциировать себя со словесностью. В нём вдруг неожиданно просыпался историк. И Соловьёву хотелось сделать так, чтобы как можно большее число людей узнало, что он разбирается в истории. И нередко на различных сайтах, в различных блогах и на различных форумах Соловьёв, что называется, дополнял, критиковал, обсуждал исторические вопросы. И не только исторические. Те темы, которые были далеки от истории, Соловьёв частенько пытался направить в историческое русло. Например, когда на спортивной ленте обсуждали предстоящий хоккейный матч Россия-Швеция, Соловьёв писал что-нибудь про Полтавскую битву и так далее. Нередко Соловьёва называли дураком или просили его пойти учить историю. Но ничто не могло поколебать уверенности Соловьёва в своей правоте.

А когда по телевизору кто-нибудь в звании историка или даже доктора исторических наук говорил что-нибудь, что знал Соловьёв, у последнего начинала закипать кровь. Он знает то, что знает авторитетный историк! Соловьёв начинал в этих случаях испытывать то же самое чувство, которое он испытал в деревне, когда прочитал «Гарантийных человечков» и понял, что у него такой же вкус, как у его двоюродной сестры Инны; сейчас у него только были другие авторитеты. Именно в этих случаях Соловьёв всерьёз задумывался о поступлении на какой-нибудь исторический факультет.

Иначе дело обстояло, например, с биологией. Однажды Соловьёв смотрел по телевизору передачу, в которой человек, которого титр называл богословом, пытался критиковать теорию Дарвина, а другой человек, какой-то молодой биолог, утверждал, что только невежды могут в наше время говорить, что теория Дарвина неверна. После просмотра этой передачи у Соловьёва остался неприятный осадок в душе. Соловьёв недоумевал, как до сих пор находятся люди, как этот богослов, смеющие говорить такие заблуждения. И он не завидовал молодому учёному, который взялся доказывать то, что уже давно доказано и не подлежит сомнению. Сам Соловьёв вряд ли когда-то решился бы участвовать в таком споре.

* * *

Очень важный отпечаток на личности Соловьёва оставило его увлечение контркультурой. Началось всё с того, что преподаватель практики рассказал о писателе Кене Кизи и его знаменитом романе «Пролетая над гнездом кукушки». Преподаватель рассказывал с таким вдохновением, с каким редко рассказывал о других произведениях. Соловьёв решил обязательно прочитать этот роман. И роман этот ему очень сильно понравился.

Затем Соловьёв решил прочитать других писателей, тоже из поколения хиппи. Другие писатели тоже ему как будто понравились. После этого в сферу интересов Соловьёва вошли современные контркультурные писатели, в том числе и те авторы, которые пишут в Интернете. Соловьёв решил примкнуть к одному контркультурному интернет-сообществу. Члены этого сообщества писали рассказы, герои которых в основном занимались сексуальными извращениями – насилиями над трупами, животными и так далее. Сами участники сообщества не сильно отличались от героев своих рассказов, особенно некоторые. Соловьёву это, конечно, не особо нравилось, но всё же чем-то эти деятели контркультуры ему импонировали. Например, тем, что они не любили так называемую попсу и, напротив, ценили так называемое высокое искусство. Как будто порнография – это высокое искусство! Стадное чувство ими нещадно критиковалось и, напротив, ценилась человеческая индивидуальность. Хотя они сами давным-давно, незаметно для себя, превратились в стадо аморальных звероподобных отбросов общества, которым собственную волю заменил устав так называемого контркультурного деятеля, устав, который обязывал заниматься онанизмом, пьянствовать, употреблять лёгкие наркотики и выступать яростным противником гей-парадов. Возможно, самые сознательные участники сообщества были бы рады выйти из него, но только для этого им надо было примкнуть к какому-нибудь другому сообществу. Что ж поделать, человек чувствует себя слабым и незащищённым, живя вне социума. Вот и Соловьёв не мог жить вне социума, не имея единомышленников. За одну нелюбовь к популярной литературе Соловьёв мог простить и некрофилию, и зоофилию, и прочую порнографию. «Враг моего врага мне друг», – решил Соловьёв.

* * *

Чем меньше времени оставалось до вступительных экзаменов, тем чаще на Соловьёва находили безрадостные мысли. Он боялся предстоящего экзамена по литературе, практического задания. Сможет ли он сочинить что-нибудь толковое? Или приёмная комиссия забракует его работы, так же как забраковала его рассказы Инна? Что, если он не поступит в Литературный институт?

Соловьёв стал искать другие варианты. И он решил, если план А, то есть поступление в Литературный институт, не сработает, попытаться поступить в Педагогический университет на биологический факультет. Почему-то Соловьёв не сомневался, что поступить на биологический факультет ему удастся без особых проблем.

Когда настала пора относить документы в вузы, Соловьёв понял, что в Литературном институте делать ему нечего. Он тупо решил бросить это дело – пытаться поступить в Литературный институт. Удивительно, но он почувствовал неимоверное облегчение, когда решил выбрать для изучения биологию. Входить в стены биологического факультета Соловьёву было совсем не страшно. Но всё же чего-то в этих стенах ему не хватало. Он неплохо разбирался в биологии; его знаний хватало для того, чтобы быть уверенным в том, что биологом ему никогда не стать, да и не так уж сильно ему хотелось им становиться. А вот в стенах Литературного института всё было по-другому. Соловьёв не знал, чего можно ожидать от учёбы там, и именно поэтому его привлекал Литературный институт, привлекал мир Литературы. Но рано или поздно всё становится пресным и привычным, и привлекательное ожидание реальности превращается в унылую реальность. Но Соловьёв, так же как все его ровесники, об этом, конечно же, не думал. Для него только начиналось путешествие в реальность.

Вступительными экзаменами были биология, химия и русский язык. И все экзамены Соловьёв сдал успешно. А по русскому языку он набрал даже больше всего баллов из всего потока, что дало лишний повод Соловьёву вспомнить Литературный институт и усомниться в правильности выбора учебного заведения. Но дороги назад уже не было.

Первый курс университета стал счастливой порой в жизни Соловьёва. Учёба не отнимала у него много усилий; он вообще к учёбе относился как-то уж слишком несерьёзно, в глубине души понимая бессмысленность почти всего происходящего в стенах университета. Зато появились новые товарищи, впечатления, разочарования.