Читать книгу Политические режимы и трансформации: Россия в сравнительной перспективе - Григорий Голосов - Страница 2

В книге обосновывается представление о том, что политический режим, существующий в современной России, является одновременно персоналистской автократией и режимом электорального авторитаризма. С этой точки зрения рассматриваются перспективы политического развития России, а это естественным образом может интерпретироваться как прогнозирование. В связи с этим важно сделать два важных методологических уточнения.

Прежде всего, научный прогноз всегда носит консервативный характер. Это значит, что он основывается на совокупности уже имеющихся наблюдений. Поэтому ученых часто упрекают в том, что их прогнозы сводятся к мысли о том, что всё как было, так и останется; история не выходит из колеи. Эта оценка справедлива лишь отчасти. Хотя политическая наука лишь в редких случаях, для решения относительно узких проблем, может прибегать к такому стандартному инструменту, как эксперимент, в ее распоряжении есть сравнительный метод. Используя его, можно предвидеть развитие той или иной страны, опираясь не только на ее собственный опыт, всегда по определению ограниченный, но и на совокупный, систематически обобщенный опыт других стран. Это – главный инструмент, который я использую в этой книге. Подчеркну: основанный на сравнительном анализе прогноз остается консервативным. Но он расширяет поле вероятных исходов из любого конкретного, национально специфического состояния.

Наиболее важная особенность социально-научного знания в том и состоит, что оно носит вероятностный характер. Собственно говоря, любая наука устанавливает не железные законы, а вероятности, ограниченные условиями наблюдения. Законы природы в полной мере и почти без исключений действуют лишь в полностью контролируемых ученым условиях эксперимента. Поскольку макросоциальный эксперимент недоступен, исследователям общественных процессов приходится довольствоваться лишь установлением того, насколько вероятен тот или иной исход в имеющихся условиях. Сделать это с известной мерой точности позволяет статистический анализ, который давно уже стал неотъемлемым инструментом политической науки.

Статистические выкладки позволяют предсказать с некоторой количественной точностью, в какой мере вероятен тот или иной исход и какие факторы влияют на повышение или снижение его вероятности. Несколько упрощая, можно сказать, что вывод на основе статистического анализа подчиняется следующей логике: при данной констелляции значимых факторов исход А вероятнее в 70 % случаях, исход В – в 20 %, а исход С – в 10 %. Естественно, это предполагает, что в данном случае мы, скорее всего, придем к исходу А. Менее очевидно – но не менее важно – то, что этим не исключается возможность исходов В и С. Они предстают менее вероятными, но при этом вполне возможными. По законам статистики, наши оценки вероятности различных исходов решающим образом определяются количеством наблюдений, послуживших эмпирической основой для прогноза. Применительно к предмету этой книги, здесь есть свои проблемы.

В своей недавно опубликованной книге «Авторитарные партийные системы» [Григорий Голосов, 2022] я эмпирически идентифицировал 57 режимов, которые в отдельные моменты на протяжении длительного периода (1945–2019) полностью соответствовали определению электорального авторитаризма. Поскольку здесь я специально обсуждаю лишь вопрос о перспективах выживания и трансформации таких режимов, имеет смысл остановиться на тех из них, которые уже прекратили свое существование. Их больше половины, 37 из 57. Анализ показал, что даже устойчивые электоральные авторитарные режимы не очень долговечны. Их средняя «продолжительность жизни» – чуть более 20 лет. Но была среди них и группа долгожителей, переваливших за пятидесятилетний рубеж.

Эти выводы согласуются с результатами, полученными другими исследователями. Недавнее исследование Майкла Бернхарда и коллег [2020] показало, что лишь сравнительно небольшая часть таких режимов способна пересечь рубеж, задаваемый последовательностью из трех выборов, проведенных в авторитарных условиях. Если исходить из того, что в России первые такие парламентские выборы состоялись в 2007 году, то наша страна пересекла этот рубеж в 2016 году. Более ранняя датировка авторитарной трансформации, разумеется, приписала бы российскому режиму еще более длительный срок существования. Исследования показывают, что после прохождения этого рубежа шансы на долгосрочное выживание режимов данного типа значительно увеличиваются.

Наиболее распространенная причина краха электорального авторитаризма – военный переворот: именно таким образом прекратили свое существование 14 режимов, причем только в трех из этих случаев действия вооруженных сил, антиправительственные действия армии и/или иных силовых ведомств сопровождались или были спровоцированы массовыми народными выступлениями. Сами по себе массовые выступления – как мирные, так и насильственные, в том числе вылившиеся в полномасштабные революции и гражданские войны, – положили конец семи режимам.

В 13 случаях политические перемены были осуществлены правящими кругами собственными силами или при участии легальной, до того подконтрольной режиму, оппозиции. Эта цифра включает в себя так называемые «пактовые переходы», когда-то считавшиеся наиболее желательной форма отказа от авторитаризма. Однако нередко демократизации сверху предпринимались в малых и/или экономически обескровленных странах под сильным давлением извне, а не изнутри. Прямая внешняя интервенция положила конец лишь одному режиму. Отмечу, что во многих случаях перемены сверху вообще не привели к демократии, закончившись установлением новых форм авторитаризма.

Таким образом, можно предварительно заключить, что судьба электоральных авторитарных режимов в основном определяется решениями их правящих кругов, и в особенности – силовых аппаратов, а основным средством перемен служит военный переворот. Почему это заключение носит предварительный характер? Прежде всего потому, что оно не принимает во внимание характеристики отдельных типов авторитарных режимов и, стало быть, нуждается в концептуальном уточнении. У этих режимов есть собственные способы приобретения и утраты власти: ее передача внутри семьи наследственного правителя; внутри правящей группы военачальников, то есть военной хунты; по партийной линии; внутри круга доверенных лиц диктатора. Эти способы могут регулироваться формальными институтами, как в монархических и партийных режимах, или быть преимущественно неформальными, как в военных режимах и личных диктатурах.

Выборы, как и положено при авторитаризме, играют при этом вторичную и несущественную роль. Как по теоретическим основаниям, так и по эмпирическим данным можно с уверенностью констатировать, что электоральные авторитарные режимы не прекращают свое существование в результате волеизъявления на избирательных участках. В лучшем случае выборы могут послужить сравнительно удобным и безопасным способом отказа от власти для правящей группы, которая уже потерпела поражение в совсем иных политических битвах. Автократии проводят выборы, собственно говоря, ровно потому, что они полезны для автократов. Но верно и то, что для любого авторитарного режима выборы становятся моментом турбулентности, своего рода управляемого политического кризиса. А поскольку у управляемости есть свои ограничения, такие моменты чреваты рисками. Обычно автократии легко управляются с такими рисками, полагаясь на политические механизмы, которые лежат в их основании. Происхождение авторитарного режима накладывает отпечаток на всю его дальнейшую историю.

Проблема, которая особенно затрудняет понимание перспектив современного российского режима, состоит именно в том, что, будучи персоналистской диктатурой, он является электоральным не только по вторичным характеристикам своего функционирования, но и по происхождению. Из 57 случаев устойчивого электорального авторитаризма, идентифицированных в моей книге, к этой категории, помимо современной России, можно отнести лишь режимы, существовавшие до недавнего времени в Армении, а также, в 1970—1980-х годах, в Гайане. Оба эти режима закончились переходами к демократии, в первом случае – в результате массовых выступлений, вызванных фальсификацией результатов выборов, а во втором – в результате демократизации сверху, во многом обусловленной кончиной диктатора в сочетании с сильным внешним давлением. Подобные исходы, как и относительная недолговечность этих режимов, должны бы настраивать на оптимистический лад по поводу перспектив демократизации в России.

К сожалению, консервативный прогноз такого рода не выглядит убедительным из-за колоссальной специфики этих случаев. Не вдаваясь в детали, можно редуцировать эту специфику до одного базового фактора: степень персонализации власти. Как дореволюционная Армения, так и авторитарная Гайана значительно уступали России по этому параметру. Гайанский режим был преимущественно партийным, причем правящая партия имела серьезную организационную историю и глубокие социальные корни. И даже в этих условиях выбор в пользу демократизации был сделан только после того, как диктатор ушел со сцены по естественной причине.

Что касается Армении, то там автократ находился у власти сравнительно недолго и вынужден был считаться как со своим предшественником, добровольно уступившим власть по истечении конституционно обусловленного срока, так и с другими политическими силами, деятельность которых подвергалась лишь сравнительно мягким, по меркам мирового авторитаризма, ограничениям. Отнюдь не безраздельным был и контроль автократа над силовыми структурами, пользовавшимися значительной автономией благодаря своему происхождению из горнила карабахского конфликта.

Случай России – совсем другой. Текущая ситуация в России дает основания для пессимистического консервативного прогноза. Обычные факторы, способствующие краху электорального авторитаризма, в России отсутствуют. Однако теоретический прогноз не так однозначен. Все авторитарные режимы нуждаются в том, чтобы выборы, если уж они проводятся, сохраняли известное правдоподобие в глазах правящего класса, населения и международного сообщества. Иначе выборы просто бесполезны для них. Однако для большинства авторитарных режимов выборы глубоко вторичны, и поэтому, как свидетельствует опыт стран вроде Сирии, их превращение в полную фикцию не приносит властям большого вреда.

В России базовые институты поддержания власти настолько слабы и неформальны, что без правдоподобных выборов политика становится игрой без правил, царством полного произвола. А в игре без правил, как известно, возможен любой исход. Если минимально конкретизировать этот тезис, то можно сказать, что в такой игре любой ее участник может составить угрозу, которую ведущий игрок не сможет ни предвидеть, ни предотвратить. Поэтому теоретически возможно, что, превращая выборы в полную фикцию, режимы российского типа подрывают основу собственного существования и минимизация текущих рисков оборачивается перспективой коллапса в обозримом будущем.

Проблема с научным предвидением подобных перспектив состоит в том, что мы не можем идентифицировать механизмы перемен, выведя их из имеющегося массива наблюдений. Как ученые, мы способны лишь оценить спектр возможностей, но не можем измерить относительную вероятность тех или иных вариантов развития. И это – плохая новость не только для понимания перспектив российского режима, но и с точки зрения более широкого, общемирового контекста. Довольно очевидно, что в обозримом будущем тенденция к автократизации, если она продолжит набирать обороты, приведет к возникновению новых постдемократий. Если так, то российский опыт послужит важным ключом к пониманию динамики авторитаризма в современном мире. Однако на данный момент значение этого опыта не прояснено. Печально, но Россия в очередной раз, по известной формуле Петра Чаадаева, готовится к тому, чтобы «преподать какой-то великий урок отдаленным потомкам, которые поймут его». Остается лишь надеяться, что потомки будут не слишком отдаленными, а урок – не слишком болезненным.