Читать книгу Пионеры воздушных конвоев. Малоизвестные страницы войны - Григорий Киселев - Страница 8

Гамов и Сорокин попали в один авиационный полк и одну эскадрилью. Нельзя сказать, что они стали друзьями, но психологическая совместимость у них была полная. Взрывной, бесшабашный характер пилота Гамова прекрасно сочетался с неторопливой рассудительностью штурмана Сорокина. Оба любили авиацию, и каждый считался уже профессионалом в своем деле.

Ранним августовским утром железнодорожный состав, в котором выдвигался первый авиационный полк, закончил погрузку и отошёл от станции Иваново. Бессонная ночь и напряжение последних дней дали о себе знать. Люди, погрузившись в теплушки и добравшись до нар, с облегчением завалились на них. Усталость накатила так, что не прошло и получаса, как все отключились, вагоны погрузились в сон.

Прошёл день, наступила ночь. Александр слышал сквозь сон, как состав иногда останавливался, скрежеща по рельсовому полотну колёсами, откуда-то издалека, как будто из другого мира, слышались станционные звуки: голоса людей, шипение и пыхтение паровозов, их гудки.

Днём, ближе к вечеру, на одной из станций его попытался разбудить боец, дневаливший в их теплушке:

– Товарищ лейтенант, там на перроне для нашего эшелона развёрнута кухня, раздают горячий обед, вставайте, а то проспите.

– Ладно, хорошо, спасибо, – сквозь сон пробормотал Сорокин и перевернулся на другой бок.

У него даже для такого святого дела, как горячий обед, не было сил. Он продолжал спать, а на стыках рельс стучали и стучали вагонные колеса…

Когда-то с ним это уже было: и «теплушка», и железнодорожная станция с её неповторимым вокзальным шумом. Состояние было непонятное, казалось бы, сон ушёл, но пробуждение не наступило. То, что с ним происходило и воспоминанием назвать было нельзя, он как бы заново переживал всё, что уже было с ним когда-то.

В начале января 1942 года, после перехода наших войск в наступление под Москвой при выполнении одного из боевых заданий самолёт, на котором был штурманом младший лейтенант Сорокин, оказался подбитым. Пилот кое-как дотянул машину до линии фронта, но, пролетев над нашей территорией километров двадцать, они плюхнулись на картофельное поле. Самолёт был в таком состоянии что восстановлению не подлежал, но, к счастью, пилот и штурман не пострадали, они остались живы и, более того, не получили ни единой царапины. Добравшись на перекладных до полка, они пошли на доклад к командиру. Тот был несказанно рад вернувшимся.

– Вот, Николай, – сказал он, выслушав пилота. – Говорю вам постоянно: оставляйте снаряды на обратный путь. Ведь «Мессер» тебя, как курёнка, взял, голыми руками, ты даже не огрызнулся. А он это почувствовал и влупил в тебя весь боезапас.

– Да если бы весь, мы бы здесь не стояли, – огрызнулся пилот. – Он задел только краем.

– Согласен, манёвр ты совершил вовремя, но самолёта-то нет?

– Самолёта нет.

– Ну, а поскольку вы всё равно остались безлошадными, то откомандировываетесь в тыл, на завод, там получите новую машину и опять в бой.

– Спасибо, товарищ майор, не волнуйтесь, ваше доверие оправдаем, – обрадовано в два голоса заверили лётчики. Ещё бы, такая удача, совершенно новый самолёт, это ведь совсем не то, что летать на латаных-перелатаных машинах.

Наскоро собравшись, получив командировочные документы, они отправились на ближайшую железнодорожную станцию. Ни Александр, ни его командир экипажа не знали и знать не могли о том, что Ставкой принято было решение о подготовке к выброске большого воздушного десанта под Вязьмой. Не предполагали и того, что они вошли в состав тех, кто будет этот десант бросать. Так они оказались в товарном вагоне, переоборудованном для перевозки людей, который был прицеплен к составу с железнодорожными платформами. Этот состав, разгрузив у линии фронта новенькие «тридцатьчетвёрки», отправлялся в тыл за новой партией техники и личным составом.

Было раннее утро или, скорее, поздняя ночь, когда Саша проснулся. Его разбудил скрежет колёс. Он понял, что поезд начал резкое торможение, по всем признакам состав приближался к станции. Стук колес на стыках звучал все реже. Саша открыл глаза: у буржуйки, на колченогом табурете, за таким же колченогим столом сидел боец, который пытался писать кому-то письмо при тусклом свете коптилки. При этом он часто и старательно слюнявил химический карандаш, от которого все губы у него были синефиолетового оттенка. Печка, сделанная из металлической бочки, светилась в полумраке вагона ярко красным пятном. По всему было видно, что угольных брикетов для прожорливой буржуйки дневальный не жалел. Состав дернулся и с немыслимым шумом и грохотом остановился, разбудив всех, кто еще спал.

Соскочив с нар, Александр хлопнул дневального по плечу:

– Все обманываешь несчастных девушек? Помоги-ка мне лучше дверь открыть.

Вдвоём откатили дверь теплушки. Ее открыли настолько, чтобы образовавшаяся щель смогла пропустить через себя человека. Саша выглянул наружу и, спрыгнув на землю, огляделся. Мороз был таким крепким, что перехватило дыхание. Состав стоял на каком-то запасном пути, пропуская мимо себя эшелоны к линии фронта. Из других теплушек тоже выпрыгнули несколько человек, чтобы глотнуть свежего воздуха и размять ноги. Впереди по ходу поезда угадывалась станция. Отдельные бойцы, кто с чайником, кто с котелком, побежали к ней, чтобы за время стоянки раздобыть кипятку.

Станция, в целях соблюдения светомаскировки, была полностью затемнена. Лишь далеко впереди светилась одинокая лампочка, которая освещала место заправки паровозов водой. От нее вертикально вверх, до бесконечности, поднимался светящийся столб. Искрящиеся голубыми искрами кристаллы влаги, превратившиеся от мороза в микроскопические льдинки, преломляясь в электрическом свете, создавали иллюзию прожекторного луча. Это было красиво.

Уходящий в небо столб света напомнил ему ночное берлинское небо, рассеченное прожекторами, шарящими по нему в поисках советских бомбардировщиков, налетевших на германскую столицу. Тогда, на его глазах в перекрестие этих прожекторов попал самолет, на котором штурманом летал его земляк и друг по училищу Мишка Скворцов. Вражеские зенитки подожгли машину, и она ярким факелом рухнула на землю. Это была первая потеря близкого человека, которая произошла на его глазах. Саша до сих пор не мог забыть ни того полета, ни Мишку Скворцова, ни тех, ставших ненавистными лучей прожекторов.

Проходящий по параллельному пути воинский эшелон дополнил картину звуковым эффектом. В перестуке колес ему явно слышался собачий лай немецких зениток. Он тряхнул головой, отгоняя наваждение. Проходящий эшелон пролетел мимо, подняв за собой тучу снега, которая с огромной скоростью понеслась вслед за ним. Стало тихо. Станционный громкоговоритель хрипло вызывал начальника станции к телеграфу.

Внезапно рядом с собой Александр услышал, что к нему обращаются.

– Товарищ младший лейтенант, – стоянка не меньше двух часов, я сейчас сбегаю за кипятком, а потом приглашаю на горячий чай, есть сухари, а у вас может быть и шоколад найдётся?

Боец-дневальный, с которым он расстался всего минуту назад, намекал на его принадлежность к авиации, где лётному составу выдавали шоколад.

– Спасибо, я погуляю, пока стоим, а чайку попьём, когда тронемся. Дойдя до головного вагона и развернувшись в обратную сторону, Саша увидел, что позади их состава, на параллельном пути остановился другой эшелон. В предрассветных сумерках проглядывались вагоны-теплушки, из которых начали выпрыгивать люди.

Пустынная до того платформа вскоре стала похожа на потревоженный муравейник. Подойдя поближе, он увидел, что хаотичное на первый взгляд движение имело какой-то порядок. Выпрыгнувшие на землю бойцы не просто куда-то бежали, а, подчиняясь чьим-то командам, собирались в отдельные группы, строились и куда-то уходили.

Александр не был любопытным, он не интересовался обычно теми действиями, которые его не касались. Но здесь что-то удерживало и не просто удерживало, а тянуло туда, к этим людям. Он подошел к месту выгрузки и пошел вдоль вагонов, всматриваясь в помятые, не выспавшиеся лица бойцов. Это были необстрелянные резервисты. Их выдавали и возраст, и неуверенные движения, и внешний вид, который явно указывал на то, что военная форма надета на случайных людей, не умеющих носить ее, и что случилось это совсем недавно.

Вдруг его внимание привлёк пожилой боец, неуклюже спрыгнувший на землю и, не понимая, что дальше делать, стоял, испугано оглядываясь. Ёкнуло сердце. Что-то неуловимое, но очень знакомое показалось ему в этом красноармейце. «Неужели? – подумал он. – Этого не может быть». Его мозг задавал вопросы, а ноги уже несли к этому бойцу.

– Папа! – закричал он. – Папа, это ты?

На крик обернулось несколько человек и среди них тот, к которому он бежал. Да ошибки не было, это был его отец, Сергей Митрофанович Сорокин. Они обнялись, по щекам обоих потекли слёзы.

– Папа, как же ты? Ведь твой год ещё не мобилизуют?

– Вот так, сынок, мобилизуют, – ответил отец, вытирая слёзы сына.

– Сорокин, в чём дело? – спросил, подойдя, командир роты.

– Да вот, товарищ капитан, сына встретил.

– Сына? Ну, значит повезло. Разрешаю уйти с последним взводом, это пятнадцать минут времени, других вариантов нет, – и повернувшись к лётчику, закончил. – Извини, лейтенант, больше ничем помочь не могу.

Командир роты отошёл, на ходу дал команду своему ординарцу немедленно собрать командиров взводов и, опустив голову, зашагал к головному вагону.

Отец и сын стояли друг напротив друга, пожилой резервист и молодой, полный сил и энергии лётчик. Они о чем-то спрашивали друг друга, что-то отвечали, но всё это говорилось невпопад. Главное было то, что они видели друг друга.

В такие минуты время летит особенно быстро. Закончил построение последний взвод, готовый двинуться в путь.

– Пора идти, сынок, а то ведь не догоню, – проговорил, засуетившись, отец.

– Подожди, – сказал Саша. Он ловким движением сбросил с себя меховой реглан, снял свитер и, оставшись в одной гимнастёрке, скомандовал: – Снимай шинель, пододень свитер.

– Да, что ты, Саша, а ты?..

– Я, папа, нормально. Одевайся быстрее, а то действительно не догонишь.

– Сорокин, догоняй, – крикнул старшина роты, уходивший с последним взводом.

Отец с сыном крепко обнялись. Саша через солдатскую шинель отца почувствовал, как вздрагивают его худые, костлявые плечи.

– Успокойся, папа, не надо, – проговорил он, с трудом сдерживая слёзы.

Александр взял руки отца в свои и подул на его пальцы, чтобы своим дыханием хоть немного согреть. Вид этих не гнущихся, посиневших от холода пальцев, которые давно не видели рукавиц, кольнул его в сердце. Он достал из кармана кожаные меховые перчатки, сунул их за пазуху отцу и сказал:

– Всё, беги, сообщи свою полевую почту, я буду писать тебе.

– Спасибо, сынок, – обернувшись на бегу, прокричал отец. – Обязательно напишу…

– Саша, что случилось? Ты спишь?

Кто-то яростно тормошил его за плечо. Александр открыл глаза и, не понимая, что с ним и где находится. Испуганный вид Петра Гамова, вернул его к действительности.

– Что с тобой? Ты плачешь? – вопрошал Пётр.

Саша приходил в себя. Он с удивлением обнаружил, что и лицо его, и подушка, на которой он спал, – мокрые от слёз.

– Ничего, Петя, – смутился он. – Похоже, это я во сне. Представляешь, последняя встреча с отцом на какой-то станции. Его после формирования отправили на фронт, и мы случайно встретились.

– Это здорово! Хоть во сне отца увидел.

– Но во сне всё было, как на самом деле. Та встреча ведь была в действительности, и мне посчастливилось пережить её ещё раз, – он потянулся рукой в изголовье, достал полотенце, вытер им лицо. – Представляешь, а ведь при встрече с отцом таких слёз не было.

– Это нормально, тогда ты был в полном сознании, были какие-то тормоза, а в забытьи тормозов нет, и ты свои эмоции не сдерживал.

Они помолчали.

– Может чайку попьём, смотри, чайник пыхтит, как самовар, – нарушил молчание Пётр.

– У меня где-то сухари были, – поддержал его Сорокин.

– А у меня заварка есть, и сахарок найдётся…

Пётр сыпанул в чайник две хороших щепотки чая, который вместе с сахаром достал из вещмешка и, присев за сколоченный из досок стол, разлил по кружкам ароматную жидкость.

– Давай, присаживайся, – сказал он, подвигаясь на лавке. – И что с отцом? Жив, нет? – продолжая разговор, спросил Пётр.

– Да, жив, воюет в пехоте. Вот только крайнее письмо от него получил ещё в части, перед отъездом в Иваново. Поэтому, как сейчас – не знаю.

– Ну, Бог даст – всё хорошо будет, – Пётр осторожно, чтобы не обжечься, отхлебнул из кружки и стал размачивать сухарь. – Слушай, Сань, помнишь, при первой встрече, если не ошибаюсь, ты говорил, что тебя в Иваново направили прямо с фронта?

А потом мы как-то не пересекались. Расскажи, как там воюется?

– Да, нормально. Я уже как-то пообвыкся к фронтовой жизни. Мирных полётов у меня почти и не было. Сразу после училища попал на Финскую, и на этой войне – с первого дня.

– Смотри-ка, ведь ты на четыре года младше меня, а уже участник двух войн. Я в это время всё курсантов вывозил.

– Ну, Петя, ты готовил кадры, не менее почётно, чем воевать. Ведь это дело доверяют лучшим. Я видел твои посадки в Иваново – любовался. Даже неспециалист скажет, что так сажать самолёт может только настоящий пилот.

– Да, ладно, Саша, не придумывай. Летаю, как все, но, конечно, стараюсь, – польщённый похвалой, Гамов зарделся и продолжал, – а правда, говорят, что ты участвовал в бомбардировках Берлина? Расскажи.

Саша не любил рассказывать о себе. В этот же раз всё было настолько необычно и душевно, что он не мог отказать. Он рассказал Гамову, как год назад, в августе сорок первого, для усиления полка торпедоносцев морской авиации Балтийского флота, совершавших налеты на Берлин, из состава дальней бомбардировочной авиации было выделено две эскадрильи. Группу в пять самолетов возглавлял майор Щелкунов и группу в семь самолетов – капитан Тихонов. Усиление принял командир полка торпедоносцев подполковник Преображенский.

– Мы думали, как прилетим на Эзель, где тогда базировался полк, так сразу получаем боевое задание и на Берлин. Но не тут-то было. Командир полка поручил своим флагманским специалистам, так у моряков называются штурман полка, начальник связи полка и все главные специалисты – ввести в строй вновь прибывших, научить их всему, что постигли сами в дальних ночных полетах. Флагманский штурман капитан Хохлов собрал около себя нас, всех вновь прибывших штурманов.

– Для начала давайте познакомимся с теми, кто прибыл к нам для усиления.

Он стал называть фамилии прибывших, названные вставали и докладывали о том, что окончили, где летали, что бомбили. Несмотря на молодость (самому старшему было двадцать четыре года), все имели опыт боевой работы.

Ребята на профессиональные вопросы отвечали грамотно, со знанием дела. Меня тоже поднял, я доложил по форме, дополнительных вопросов не возникло, я сел. И тут Хохлов удивил нас всех:

– Ну, вот и познакомились. Хотя, подождите, прежде чем непосредственно приступить к подготовке к полетам по выполнению задания государственной важности, хочу задать вопрос. Я слышал, что к нам прибыл штурман по фамилии Пушкин, но на самом деле такой фамилии в списках нет, не могу понять, как это могло произойти?.. Где же Пушкин?

Ребята, естественно, засмеялись и все как один повернулись ко мне. Пришлось подняться:

– Младший лейтенант Сорокин.

– Это я уже слышал, вы докладывали – сказал флагштурман, – а причём здесь Пушкин?

От этого вопроса я смутился еще больше.

– Все просто, товарищ капитан, мои имя и отчество: Александр Сергеевич, как у Пушкина, поэтому с училища у меня такой псевдоним…

Флаг-штурман долго всматривался в меня, потом сказал:

– Ну, что же, теперь ясно. Вы и внешне чем-то похожи. А если вы, товарищ Сорокин, будете так же хорошо бомбить врага, как Пушкин писал поэмы, то назвали вас Александром Сергеевичем не зря. Садитесь. Начнем работать.

Вот так училищное прозвище пришло за мной и на Балтику.

В конце занятий руководитель сказал:

– Очень рекомендую каждому самостоятельно, пешим посамолётному, пройтись по всему маршруту. При появлении вопросов обращайтесь без стеснения. И последнее. Прошу обратить внимание на экипировку. В полет идти в зимнем меховом обмундировании, включая унты. Всё. Свободны.

И здесь, как всегда нашёлся остряк-самоучка, Женька Самохвалов:

– Товарищ капитан, вы ничего не перепутали, ведь на дворе – начало августа?

– Август для романтиков на Рижском взморье, а для нас на высоте семь тысяч метров – суровая зима. И давайте выполнять получаемые указания без комментариев, это будет залогом успешного выполнения боевой задачи. Всё! Вопрос не обсуждается…

Наконец-то настал день, когда нас допустили к полёту на Берлин. На этот раз вылет на задание был спланирован смешанной группой. Нас, армейских летчиков, отправили в полёт вместе с морскими, имеющими опыт полётов на Берлин.

Взлёт был тяжёлым. Моторы, натужно ревели, выдавая всю мощь, на которую способны. Старт, разбег, до конца взлетки остаётся всего несколько десятков метров, а колеса все еще на грунте. Три подвешенные авиабомбы весом по двести пятьдесят килограммов каждая тянут вниз, не давая самолёту оторваться от земли. Несмотря на то, что мы все атеисты, при этом взлёте каждый про себя повторял:

– Господи, помоги! Дай взлететь!

Мы чётко понимали, что не взлететь нельзя. За понятием «не взлететь» была катастрофа и практически гибель. Мы знали, что подобное на этом аэродроме случалось. Я сидел в штурманской кабине и, глядя на приборы, докладывал командиру экипажа по СПУ1:

– До конца полосы сто метров… пятьдесят метров…

– Зна-ю, Са-ша! – сквозь зубы цедил командир. – Поехали! – И что есть силы потянул штурвал на себя.

Самолет приподнял нос, пробежал еще несколько метров на задних шасси и тяжело оторвался от земли.

– Ну, слава богу, главное сделано, теперь будет полегче, – выдохнул командир, направляя самолет на набор высоты, повёл его к месту боевого построения группы.

Потрёпанным моторам наших самолётов было тяжело, они выдавали всё, на что были способны, выводя машину в нужный эшелон. Внизу под крылом пенились по-осеннему темные волны Балтики. Их белые гребешки с высоты казались такими легкими и невинными, что хотелось прикоснуться к ним. Но было не до сентиментальностей. Началась боевая работа. Вошли в зону облаков, под которыми скрылись волны. Облачность становилась все плотнее. Уже не стало видно других самолетов, идущих в одном строю. Я от напряжения даже вспотел. Полёт шел вслепую, приходилось учитывать скорость полета, скорость ветра, сверять курс самолета с картой, определять наше местонахождение. Изредка давал командиру поправки на курс и скорость.

Прошли Балтику, началась материковая часть полета. Облачность стала менее плотной. Кое-где в ее разрывах проглядывала земля. Это радовало. Но то, что появилась возможность сориентироваться по местности, с лихвой перекрывалось опасностью обнаружения в ночном небе. Когда вышли из облаков, командир уточнил местонахождение и, поняв, что самолет от группы не оторвался, идет по курсу, выдерживая временной график, похвалил:

– Ай да Пушкин, ай да сукин сын! По прилету сто грамм с меня!

Я порадовался, вообще-то командир был скуп на похвалу.

– Не пью, товарищ командир.

– Ты это серьезно? – спросил он. – С первого дня воюешь и не пьешь? Тогда ты вдвойне молодец.

Мы прошли Штеттин, ничего не нарушало спокойствия полета. Скоро Берлин. Я внимательно всматривался в ночное небо, стараясь разглядеть огни города, ведь они, по ориентировкам флаг-штурмана, должны были видны издалека. Но вокруг царила мгла. По штурманским расчетам должен быть виден город. По всей вероятности, немцы стали всерьёз заниматься светомаскировкой.

Я увидел, как ведущий подал сигнал. Я доложил командиру:

– Выходим на боевой курс. Курс – сто тридцать, идем со снижением. До цели десять минут.

– Ну, смотри, «Сусанин»! – проговорил командир. – Куда привел, что бомбим – все в твоих руках. Работай внимательно.

Вдруг, как только самолеты легли на боевой курс, небо взорвалось светом. С земли ударили столбы прожекторов, которых становилось все больше и больше. Они шарили по небу, разыскивая наши бомбардировщики.

Но всего этого я уже не замечал. Я выходил на цель. Ведь штурманов ещё на курсантской скамье учат, что выход на цель и есть момент истины. Только от него, штурмана, зависит результат полета. Я мельком взглянул в прицел бомбометания, но ничего не увидел, в окуляре – тёмная ночь, цель не видна, взглянул на курс – стрелка четко стояла на сто тридцать градусов, да я и не сомневался в этом. Взял в руки секундомер, стал считать:

– Десять, девять, восемь… три, два, один… первая пошла! – крикнул я и нажал кнопку сброса.

Машину подбросило вверх, а я продолжал считать:

– Три, два, один… вторая пошла! – Кнопка сброса отправила вторую бомбу в цель.

– Три, два, один…третья пошла!

Самолет, как живое существо, облегченно запел моторами и с набором высоты пошел на разворот, чтобы лечь на обратный курс. И только сейчас с удивлением для себя я обнаружил, что небо передо мной испещрено прожекторными лучами. В процессе боевой работы я не замечал всего, что творилось вокруг. Внезапно увиденная и осознанная картина ошеломила меня.

Неба не было. Окружавший нас непроницаемый мрак разрывали смертельные нити огненной паутины. Лучи вражеских прожекторов вспарывали ночной небосвод. Они метались из стороны в сторону, отыскивая наши самолеты, и не дай бог! – зацепить любую из них. В ослепительно-ярких синевато-фиолетовых лучах на чернильно-чёрном фоне вспыхивали белоснежные купола разрывов зенитных снарядов.

Позади, внизу в кромешной тьме яркими очагами пламенели последствия бомбардировки. А вокруг и впереди черная мгла, рассеченная прожекторными лучами, пугающая своей непредсказуемостью.

Вдруг впереди слева я увидел, как в луч прожектора попал краснозвёздный Ил-4. Было видно, как он маневром стремится выскочить из этого проклятого луча, но тот цепко держал свою жертву, к нему подключались все новые и новые пучки света.

Бомбардировщик оказался в центре смертельных линий. Казалось, что всё стреляющее с земли, направило жерла своих орудий в сторону этого мечущегося в прожекторных лучах самолета. Лучи прожекторов вокруг него стали молочно-белыми от разрывов зенитных снарядов. Но вот среди этой белизны показался черный след, который с каждой секундой становился все гуще. Это было попадание. Сбитая машина падала, сопровождаемая лучами, продолжая гореть. Мы понимали: шансов на спасение у экипажа нет, под крылом глубокий вражеский тыл.

– Командир, кто это? – спросил я.

– Если не ошибаюсь, Решетников… – тихо проговорил командир.

– Там же Мишка Скворцов! – закричал я. – Этого не может быть, как же так?

С Мишкой мы вместе учились в училище и служили в Гатчинском полку, вместе летали на задания, его гибель была выше моего понимания. Я видел этот горящий самолёт и не мог поверить, что там, за стёклами штурманской кабины горит мой друг, Мишка, Скворцов.

– Мы ничем им помочь не сможем, – жестким голосом сказал командир и, чтобы вывести меня из прострации, сказал: – Не расслабляться, а то пойдем вслед за ними.

Гибель Мишки стала для меня шоком. За месяц войны, конечно, были случаи невозвращения товарищей с боевого задания, но здесь, на моих глазах, погиб мой друг, которому я ничем не смог помочь. Эта невозможность прийти на помощь острой занозой засела в мозгу. Мысли не отпускали меня. Даже выполнение штурманских обязанностей отошло куда-то на второй план. Рукавом реглана я вытер лицо: то ли пот, то ли слезы… Командир понимал, что творится у меня на душе и для отвлечения от тяжелых мыслей вслух заметил:

– Ну все, прожектора прошли. Саша, где мы?

Этот голос, прозвучавший в наушниках, вернул меня к действительности, я огляделся и с удивлением для себя обнаружил, что прожекторов действительно нет, зенитных разрывов не наблюдается. Посмотрел на карту и сказал:

– Прошли зону ПВО Берлина, через двадцать пять минут – Балтийское море…

Я выполнял свою работу на автомате. Проверял скорость, сверял курс, старался загрузить себя работой, но это мало помогало. Внезапно я почувствовал, что начинает мерзнуть спина. Представляешь? Во время боевой работы пот застилал глаза, меховая одежда реально мешала, а сейчас, в спокойном полёте, – холодно. А ведь смеялись, когда надевали в полет меховые регланы и унты.