Читать книгу Серебряная лилия - Григорий Максимов - Страница 7

Приближался Великий пост, должный в этом году начаться с девятого марта. И сейчас Альбер ждал его, словно второго пришествия. Он от всей души надеялся, что именно во время Великого поста, когда даже думать запрещается обо всём греховном, их «неудобным» отношениям с мадам Анной настанет – таки конец.

А пока шли карнавальные дни, дни, когда можно было веселиться и предаваться всякого рода удовольствиям, да так, чтобы нагуляться до самой Пасхи. Во всех городах и деревнях устраивались шумные пиршества, ходили толпы ряженых, то пугая, то веселя народ своими масками и костюмами, выступали странствующие балаганы, колеся из города в город и от деревни к деревне. В городах устраивались грандиознейшие, умопомрачительные мистерии, а в деревнях – грубые непритязательные фарсы с героями народных басен и анекдотов. Люди всех сословий предавались самому необузданному веселью, чтобы потом было что вспомнить до следующего карнавала.

На «жирные» дни, последние три дня карнавала, когда веселье достигало своего апогея, мадам Анне вздумалось отправиться в Реймс, чтобы навестить свою давнюю приятельницу, которая, покинув мрачный и скучный замок, поселилась в городе, а заодно поглазеть на мистерию, всегда устраивавшуюся там в это время. И Альберу, как первому слуге, ничего не оставалось делать, как подчиниться капризу своей госпожи, да и к тому же он сам был не прочь лишний раз побывать в Реймсе.

Утром, в «жирное воскресенье», он встал ещё затемно, когда до восхода было часа два, и с истым прилежанием светской девицы начал наряжаться в свой самый дорогой и модный костюм, какой на тот момент был в его гардеробе.

Первым делом он разделся по пояс и как следует ополоснулся в лохани, после чего с мылом помыл голову, которую в последний раз мыл в сентябре месяце.

Как и все его современники, Альбер был крайне непритязателен что до чистоты тела, а о понятии личной гигиены он и вовсе не мог знать. Считалось, что простого купания в речке или озере вполне достаточно для чистоты. А мыться в холодное время года и вовсе никому бы не пришло в голову, так как подхватить после этого простуду было куда опаснее, нежели вшей и чесотку.

После мытья он облачился в свежую рубаху, поверх которой и стал надевать остальное, в чём ему помогал маленький двенадцатилетний паж.

Главным элементом его платья был так называемый «pourpoint» – своего рода кафтан, надеваемый поверх исподней рубахи. Пюрпонт плотно облегал верхнюю часть тела и заканчивался, едва накрыв бёдра. Разрезы на груди и тыльной стороне предплечья, через которые выглядывала рубаха, застёгивались на серебряные пуговицы. Длинные и необычайно широкие рукава доходили до середины кисти, а при поднятой руке ниспадали чуть ли не до пояса. По краям их окаймляла зубчатая пелеринка. Нижнюю часть пюрпонта украшали фестоны – лентообразные лоскуты ткани, свисающие вокруг бёдер наподобие юбки. Узкий стоячий воротник плотно облегал шею, доходя до самого подбородка.

На ногах были обтягивающие брюки, подпоясанные очкуром, интересные тем, что правая их штанина была красного цвета, а левая синего. На ступнях эти брюки переходили в носки, снабжённые кожаной подошвой и этим заменяя собой обувь.

В качестве верхней одежды поверх пюрпонта надевался «ganache» – доходящий до колен полукруглый плащ с капюшоном и двумя воротничками. Спереди ганаше мог застёгиваться на пуговицы.

Доходящие до плеч волосы обвивались вокруг специального обруча, который, суживаясь, поднимался от затылка на лоб и украшался разными драгоценностями. На голову была надета остроносая шляпа с загнутыми вверх и вытянутыми вперёд полями.

Из ювелирных украшений он надел несколько перстней, нанизав их на пальцы поверх тонких перчаток, и увесистый кулон на грудь в виде герба своего господина.

В это же самое время в покоях баронессы также вовсю шли приготовления к предстоящему выезду. Все три фрейлины, а вместе с ними и их помощницы – маленькие девочки от семи до двенадцати лет – совершали настоящий ритуал, скрупулёзно следуя от одной части к другой.

Сначала госпожу, одетую в одну лишь исподнюю рубаху, усаживали на высокий стул и подносили специальный сосуд, должный выполнять функцию зеркала. Это было очень широкое, но при этом мелкое блюдо, заполненное определённым количеством воды так, чтобы в нём хорошо было наблюдать своё отражение.

Затем её длинные волосы распускали по сторонам и начинали расчёсывать гребнями. Если за последнее время в этих прекрасных локонах успели завестись вши, то расчёсывание становилось более долгим и тщательным. После чего следовало мытьё ароматическим мылом и вновь расчёсывание. Для лучшей укладки волос пользовались топлёным гусиным жиром. В это же время наиболее сведущая и опытная из фрейлин занималась руками госпожи, обмывая их и приводя в порядок ногти.

Когда же, наконец, все эти предварительные действа заканчивались, наставала пора самого одевания.

В этот раз, впрочем, как и всегда, баронесса решила надеть своё самое новое и самое дорогое платье, скроенное по самой последней моде, моде, законодателями которой в то время были два самых могущественных дома: королевский парижский и герцогский бургундский, а вернее сказать – дворы, содержащиеся при этих домах.

Сперва поверх исподней рубахи надевалось нижнее платье, шнурованное по бокам, затем верхнее, зашнурованное на груди. По новой моде, ставшей входить совсем недавно, оба платья стали ещё уже и теперь более плотно облегали фигуру, вдобавок подолы стали ещё длиннее, чем прежде. Лишь рукава сохранили прежний фасон, оставаясь очень узкими и только немного раскрываясь у запястья наподобие воронки. Особенным отличием новых платьев стали разрезы на бёдрах величиной с ладонь, на жаргоне именуемые «адскими окошками», так как из них якобы выглядывал «бес кокетства». Поверх платий надевали всё тот же узкий безрукавный сюрко, отороченный горностаем и отделанный драгоценными камнями, и пока не затронутый какими-либо модными изменениями. Последним элементом верхней одежды был плащ, надеваемый по праздникам или же по каким-нибудь особым случаям. Скроенный в форме полукруга, он надевался на оба плеча и придерживался на груди аграфом.

Но самым значительным переменам новая мода подвергла, конечно же, головной убор. Вместо старого доброго жимпфа, служившего образцом кротости и добродетели и делающего любую женщину похожей на монахиню, а также всякого рода чепцов, пришли вычурные, витиеватые сетки.

Сперва на голову, с уже заранее заплетёнными косами, кои, как и прежде, укладывались по бокам головы в виде улиток, надевалась одна сетка, расшитая до висков и накрывавшая подобранные под неё косы. Затем поверх неё укладывалась плоская подушка, увенчанная другой сеткой и позументом. Обе косы придвигались ближе ко лбу, а остальные волосы выступали из – под кос на затылке и ниспадали на спину в виде оплетённого лентами хвоста.

Хотя в будние дни старый добрый жимпф ещё очень долго оставался главным головным убором всех женщин.

Кроме этого, на баронессу надели множество украшений, от перстней и колец по два, а то и по три на каждый палец, до серебряных браслетов и золотых цепочек.

Чтобы не скучать в своей городской поездке, баронесса взяла с собой троих из своих приближённых. Первым, конечно же, оказался Альбер, должный сопровождать её саму. Второй оказалась Урсула, с которой та была особенно дружна. Третьим стал оруженосец Эдмон, второй оруженосец после Альбера и его ближайший товарищ. Также как Альбер, он был приставлен в качестве провожатого к самой госпоже, Эдмон был приставлен к Урсуле.

От замка Крак де Жаврон до Реймса по дороге было около сорока лье и чтобы добраться до города хотя бы ко второй половине дня, решено было выехать как можно раньше, даже не дожидаясь утренней мессы и завтрака. Едва на горизонте забрезжил рассвет, запряжённый четвёркой экипаж тронулся в путь. За ним последовал небольшой конный эскорт из шестерых вооружённых охранников.

Всё время пути мадам Анна, не умолкая ни на миг, болтала с Урсулой, обсуждая то моду, то народные приметы, то ещё какую-нибудь ерунду. Иногда в сей дамский разговор встревал Эдмон, вставляя какое-нибудь веское замечание. Альбер же всё это время сидел молча, угрюмо созерцая серый мартовский пейзаж.

Солнце уже давно перевалило за полдень, разогнав тучи и высушив дорогу после утреннего дождя. Хлюпая копытами по всё ещё вязкой грязи, экипаж и его эскорт стали приближаться к древним Марсовым воротам Реймса.

Город встречал узкими извилистыми улочками и заполонявшей их пёстрой гомонящей толпой. «Жирное воскресенье» было в самом разгаре, о чём наглядно свидетельствовало огромное количество ряженых и в стельку пьяных гуляк.

Экипаж и лошадей пришлось оставить в специальном отстойнике у городских стен, так как во время массовых мероприятий стража не впускала в город верхом, при этом не делая поблажек даже для дворян. Город, таким образом, становился местом, где дворянин отчасти лишался своего возвышенного положения, каким обладал в обыденной жизни, ведь именно конь являлся символом превосходства дворянства над остальными сословиями. Да и городские буржуа не испытывали перед дворянством того мистического трепета, какой оно до сих пор вселяло в придворную челядь и деревенских крестьян.

Сойдя на бренную землю и взяв в руки подолы своих платий, баронесса со своей свитой пошла по улице, поневоле уворачиваясь то от скачущего паяца, то от слегка перебравшего мастерового. Завидев роскошно одетую даму, некоторые особо остроумные гуляки начинали изображать карикатурные поклоны, выказывая тем свою лютую ненависть к знати. Из распахнутых окон и с нависающих над улицей балконов то и дело можно было услышать самые грязные ругательства, посылаемые вслед проходящей мимо дворянке. А увязавшаяся вслед пьяная компания лихо распевала дразнящую частушку:

Дабы оградить баронессу от возможных посягательств, шестерым охранникам, а вместе с ними и двум оруженосцам, пришлось взять её в плотное кольцо. Благо оружие, как лошадей, у них не могли отобрать.

Так как до позднего вечера, как и до дома, где их ожидали, было ещё далеко, перекусить решили в обычной городской таверне.

Даже таверная прислужница, дочь хозяина этой самой таверны, завидев разодетых знатных посетителей, скорчила кислую недовольную мину. Хотя, получив солидный заказ на пять запечённых цыплят, заметно смягчилась. Но даже в том, как она подносила блюда со снедью, не было и толики того подобострастия, с каким обычно форшнайдеры прислуживают за столом своим господам.

Дочь хозяина таверны была дебелой, дородной девицей лет восемнадцати, высокой, да к тому же со слегка смуглой кожей, что ещё больше отличало её от тонких и бледных аристократок. Даже покрой платья у мещанок был совсем иной. Рукава были широкими, чтобы в них было удобней работать, а подол не доставал до земли и не волочился по полу. Сверху на него набрасывалась лёгкая накидка «montilet», скроенная в форме круга с отверстием для головы. Поверх жимпфа, принятого у женщин всех сословий, мещанки носили круглое покрывало, свисавшее спереди до бровей и с боков на плечи.

Как раз в то время, когда компания обедала, по улице проскакала целая ватага наряженных в шутовские наряды мальчишек. «Все на площадь! На площадь!» – вопили они, «Мистерия, мистерия, великая мистерия!», «Все на мистерию, все на мистерию!».

Выйдя из таверны, компания баронессы тут же смешалась с гомонящей толпой, текущей на площадь перед собором Реймской Богоматери.

Средние века соединили в себе самые противоречивые веяния: упадок духа и неистовую веру, христианскую добродетель и не знающее пределов ханжество, рыцарские подвиги и внутреннее бессилие, обоготворение женщины, взгляд на неё как на неземное создание, и неистовое, слепое женоненавистничество. То и дело общество переживало периоды болезненной чувствительности: его тревожили видения кошмарного ада и лучезарного рая. Эта чувствительность переросла в настоящую истерию в период Великой Чумы. Не было ни одного смертного, который бы не решил, что это и есть тот самый Апокалипсис, о коем тринадцать веков назад предупреждал Иоанн Богослов.

Но Конец Света и Страшный Суд так и не наступили. Христос не сошёл на землю в царственном обличии, мёртвые не воскресли, а живые, или вернее те, кто остался в таковых, стали жить ещё более полной и радостной жизнью.

Философия грешной земной жизни и расплаты за неё после смерти прочно вошла в сознание общества, став естественным образом мышления. Хотя неистовый религиозный фанатизм, некогда возбуждавший на священную войны миллионы крестоносцев, остался далеко в прошлом.

Земные грехи и расплата за них стали излюбленной темой для всех видов искусства от живописи, постепенно освобождающейся от строгих церковных канонов, до театра, которому так никогда и не суждено будет избавиться от клейма «бесовского зрелища». Не говоря уже о литературе, вечным памятником которой стала непревзойдённая «Божественная комедия» Данте Алигьери.

Позднее средневековье стало временем самого замечательного сплава религии и культуры, принимавшего самые неожиданные и замысловатые формы. Искусство то бросало вызов религии, то, напротив, приходило ей на верную службу. Но самая тяжкая участь досталась, конечно же, театру, как самому «нечестивому» из всех искусств.

С падением древней Римской империи в V веке, светские театры были закрыты как пережитки язычества, а все актёры преданы анафеме. Великие раннехристианские теологи и философы – Иоанн Златоуст, Киприан, Тертуллиан – называли актёров детьми сатаны и вавилонской блудницы, а зрителей падшими овцами и погибшими душами. Соборным постановлением актёры, устроители зрелищ и «все одержимые страстью к театру» были исключены из христианской общины. Странствующие труппы, скитаясь с импровизированными спектаклями по городам и сёлам, рисковали не только земной жизнью, но и своим загробным существованием: их, как и самоубийц, было запрещено хоронить в освящённой земле.

Но даже театр, как и прочие виды искусства, не избежал симбиоза с христианством. Отойдя от суровых запретительных мер, церковь даже стала включать элементы театра в свой арсенал, благодаря чему возникла так называемая «литургическая драма», представлявшая собой диалогический пересказ евангельских сюжетов. Писались они на латыни, диалоги их были краткими, а исполнение строго формализовано.

Но в 1210 году Римский Папа Иннокентий III* издал указ о запрещении показа литургических драм в церквях. Взамен этого показ театрализованных евангельских сюжетов был вынесен на паперть, и литургическая драма стала полу-литургической.

И именно из этих полу-литургических драм и родилась её величество мистерия.

Главное отличие мистерии от «официального» церковного театра было в том, что она устраивалась уже не церковью, а городским советом – муниципалитетом вместе с ремесленными цехами. Авторами мистерий чаще выступали уже не монахи, а учёные-богословы, юристы, врачи и всякие «грамотные люди». Хотя основной темой для мистерий всё ещё оставалась старая как мир тема грехов и расплаты за них после смерти.

Мистериальные представления становились настоящей ареной для соперничества и состязания городских ремесленников, стремящихся продемонстрировать как артистическое мастерство, так и богатство своего содружества. Каждый из городских цехов получал «на откуп» свой самостоятельный эпизод мистерии, как правило, наиболее близкий своим профессиональным интересам. Так, к примеру, эпизоды с Ноевым ковчегом ставили корабельщики, Тайную вечерю – пекари, поклонение волхвов – ювелиры, изгнание из рая – оружейники. Большинство ролей также исполнялось мирянами-ремесленниками.

Соперничество цехов обусловило постепенный переход от любительских постановок мистерий к профессиональным. Нанимались специалисты, занимавшиеся устройством сценических чудес, так называемые «руководители секретов»; портные, шившие за счёт цеховых организаций сценические костюмы; пиротехники, разрабатывающие эффектные трюки пыток в аду и пожаров в день Страшного Суда. Для осуществления общего руководства и координации действий сотен исполнителей назначался своего рода режиссёр-постановщик, так называемый «руководитель игры». А вся подготовительная работа могла длиться до нескольких месяцев.

На площади перед Notre Dame de Reims творилось нечто невообразимое. Пять больших сцен-подмосток стояли полукругом перед собором кулисами к паперти и фронтом к толпе, будучи заполнены самыми разными декорациями. Перед ними, пока ещё оставалось время до начала представления, вертелась целая сотня самых разномастных артистов, от простых шутов, потешавших толпу голым сидельным местом, до самых настоящих виртуозов циркового искусства. Перед подмостками в центре площади был устроен настоящий бассейн, должный сыграть свою роль в мистерическом повествовании. Вокруг всего этого, плечом к плечу, толпилась несметная зрительская толпа, которую, ради сохранения некоторой дистанции между зрителями и артистами, приходилось сдерживать милицейским сержантам. Все деревья, карнизы и крыши также были увешаны желающими поглазеть на будущее представление.

Начинало темнеть, и именно этого терпеливо дожидались устроители зрелища, дабы в вечерних сумерках мистерия обрела ещё большую торжественность.

Как и подобает действу такого масштаба, начиналось оно с начала всех начал, а именно – с низвержения с небес мятежных ангелов.

«И упал ты с неба, пресветлый Денница, „сын зари“, возмутившись против Отца своего!» – произнёс свои первые строки главный чтец. «И упал ты с неба, пресветлый Денница, „сын зари“, возмутившись против Отца своего!» – завторили ему остальные чтецы, будучи расставленными в разных местах и создавая эффект эха.

«И получил воздаяние за гордыню свою, и лишился светлого имени своего – Люцифер, и назвался ты новым именем – сатана, и возненавидел ты Отца своего и всех чад, сотворённых Им. И уволок ты многих ангелов за собой, обратив их в падших легион. И стал ты главой всех бунтарей и противников Божьих!» – продолжал вещать главный чтец, а остальные чтецы за ним повторять.

Разыгрывалась же вся эта сцена на высоченном подмостке, сколоченном из брёвен и обложенном целыми охапками белой овечьей шерсти, должной изображать облака. Битву между сторонниками Люцифера и архангела Михаила воплощали солдаты городской стражи и личные гвардейцы архиепископа Реймского. Стражники, естественно, изображали восставших, а гвардейцы архиепископа – «истинных сынов Божьих». И хотя зрители легко могли различить их по сюрко, которые они носили и в повседневной жизни, разница дополнялась тем, что «восставшим» на правое плечо были повязаны чёрные ленты, а «истинным сынам» – лазурно-голубые.

На небольшой, но высокой платформе завязалась настоящая битва, напоминавшая сражение на крепостной стене, с той лишь разницей, что дрались тупым оружием и с тем условием, что стражи во главе со своим капитаном, который и играл роль самого могущественного и гордого ангела, будут слегка поддаваться. Налегая всеми силами на войско лукавого, гвардейцы архиепископа сталкивали их вниз, где для актёров, но никак не для их персонажей, были заранее подстелены охапки соломы. Если же, не совладав с «падшим», кто- либо из «ангелов» сам падал вниз, то сорвав с плеча лазурную ленту, он сам себя признавал «падшим».

И как ни прискорбно было наблюдать за перебранкой в воинстве небесном, завершилась она полной победой архангела Михаила и «истинных сынов Божьих».

А Люцифер – «сын зари» – ниспал, и ад, где был навеки закован в цепи на самом его дне. Те же, кто сошёл за ним, также пали, обратившись – в сонмище бесов.

На несчастного капитана, игравшего столь ответственную и опасную роль, надели самые настоящие кандалы и затащили вовнутрь павильона, располагавшегося под помостом и должного изображать ад. Остальные же «падшие» кто разбежался, покинув своего повелителя, а кто последовал вместе с ним, укрывшись за ширмами павильона.

На минуту всё действие прекратилось, и над площадью нависла тишина. Все молчали, ожидая, что будет дальше. Слышен был лишь мартовский ветер, завывавший в сводах и арках собора и как бы аккомпанирующий развернувшемуся перед ним действу.

И вдруг ширмы павильона раздвинулись, и на опешившую толпу бросилась целая свора самой разношёрстной нечисти – чёрных собак, чёрных кошек, чёрных петухов, козлов, ворон и прочей живности.

Эффект был столь неожиданным и грандиозным, что некоторых слабонервных чуть было не хватил удар. Вся эта гавкающая, мяукающая, блеющая и кукарекающая живность мгновенно разнеслась по площади, то убегая, то улетая, то набрасываясь на зрителей. Стражники же, в свою очередь, наскоро вымазав лица сажей и вывернув свои сюрко наизнанку, сопровождали всё это неистовым хохотом и богохульными выкриками. Схватив на руки чёрного кота или чёрную курицу, они, хохоча, носились по площади, некоторые при этом норовили схватить трёхлетнего ребёнка или симпатичную молодую девицу, изображая этим похищение их нечистой силой.

На этом первое действие подходило к концу. Мораль же его была в том, что сатана хотя и оказался закован в цепи на самом дне ада, земной мир остался в полной его власти, и что неспроста его называют «князем мира сего».

Но сама мистерия на этом лишь начиналась. Как только пернатые, рогатые и хвостатые слуги дьявола разбрелись кто куда, в соседнем павильоне сразу же стала разыгрываться сцена сотворения первых людей. С самой настоящей сакральной таинственностью «из праха и глины» был произведён Адам, и вслед за этим «из ребра его» сотворена Ева.

В следующем павильоне ставилась сцена грехопадения. В ней только что сотворённые Адам и Ева предстали пред древом познания в виде самой настоящей яблони, срубленной под корень и установленной на сцене с помощью огромной ямы с землёй. Обвившись вокруг ствола яблони, искуситель предлагал первой женщине изведать запретный плод – запечённое в духовке яблоко с сиропом, которое, конечно же, оказалось сладким-пресладким. Но только лукавого в ней играл уже не мужественный капитан городской стражи, а какой-то отвратительный женоподобный паяц.

И тут же, едва запретный плод был вкушен, на первых грешников обрушился праведный гнев. Вооружённый гвардеец в обличии херувима, размахивая мечом, погнал согрешивших из рая. «И изгнал Адама, и поставил на востоке у сада Эдемского херувима и пламенный меч обрушающийся, чтобы охранить путь к дереву жизни"*.

Всё представление, переходя от одной сцены к другой, должно было затянуться чуть ли не до утра, так как карнавальные гулянья продолжались сутки напролёт, лишь немного затихая перед рассветом.

Но едва дождавшись, пока Вседержитель «из ребра его» сотворит Еву, баронесса со своей компанией решила покинуть площадь. К тому же, их уже давно ждали в гости.

Особняк мадам де Клиссон находился близ дворца То, дворца, в котором перед церемонией коронации в реймском соборе останавливались все французские монархи, и котором после сей церемонии новоиспечённый правитель давал пышный банкет. Рядом с дворцом То также располагались особняки почти всех наизнатнейших вельмож Франции, в которых они селились на время церемониальных торжеств в честь инаугурации своего нового повелителя. Здесь же находились и дома тех, кто, устав от скучной жизни в мрачных крепостных стенах, решил приобщиться к шумной и суетной жизни горожан.

С Мари де Клиссон мадам Анна была знакома ещё с детства, когда они обе были отданы своими отцами в услужение к Жанне Бургундской Хромоножке, супруге тогдашнего короля Филиппа*. Знатность семьи Клиссон позволило Мари достичь положения королевской фрейлины, а вот Анне так и довелось остаться прислужницей. Но это никак не повлияло на дружбу и привязанность двух девушек. К тому же, едва они достигли шестнадцатилетнего возраста, их обеих выдали замуж, из-за чего им пришлось проститься с придворной жизнью. Но и после этого они не оставили своего общения, постоянно переписываясь и хотя бы изредка навещая друг друга.

Добротный трёхэтажный особняк мадам Мари был типичным домом зажиточного горожанина, с той лишь разницей, что на первом этаже не было ни лавки, ни мастерской. На первом этаже располагались прихожая, кладовая и кухня, на втором – обеденная и гостиная, на третьем же – спальни.

Но самым главным было то, что переезжавшие в город аристократы оставляли свои прежние барские замашки, считая их пережитками прошлого, и, во всём, разве что за исключением одежды, перенимали нравы и обычаи буржуа. Они переставали злоупотреблять вином, выезжать в леса на охоту и делать щедрые подарки слугам и приближённым. Их столы стали умеренней и скромней, жизненная обстановка проще и незатейливей, а о медвежьих боях и пляшущих на столах шутах они и вспоминать не хотели. Единственное в чём они так и не изменили своему сословию, конечно, помимо одежды, была стойкая неприязнь ко всякой работе. Мужчины, отпрыски благородных семейств, так и продолжали считать военное дело единственным приемлемым занятием для себя, а женщины не обременяли своих тонких рук чем-нибудь тяжелее пряжи и вышивки.

У дверей гостей встретил мальчик-слуга, коих в доме было всего-навсего двое, и отвесив низкий поклон, тут же побежал наверх доложить о прибывших своей госпоже.

Зайдя в дом, компания из десяти человек на некоторое время задержалась в прихожей, ожидая, пока к ним спустится сама хозяйка. Когда же мадам Мари спустилась – таки вниз, всем пришлось задержаться там ещё минут на десять, пока две подруги не обменялись всеми нежностями и комплиментами.

Наконец, взяв подругу под руку, хозяйка повела всех наверх. Она до последнего не велела накрывать на стол, ожидая, что гости не обманут и явятся, как и было обещано, вечером «жирного» воскресенья.

Когда вошли в обеденную, мальчики-прислужники как раз стали накрывать на стол.

Трапеза аристократки, живущей в городском доме, уже ничем не напоминала тот пафосный церемониал, традиции которого так бережно сохраняли в замках и во дворцах. Не было развешанных на стенах щитов и штандартов, не было стоящих с жезлом наперевес и оглашающих перемены блюд камердинеров, не было воющих труб и стройной череды мундшенков, подносящих подносы с самой изысканной снедью. Все эти церемонии были забыты как дурновкусие и пережиток чего-то давно минувшего. Как отголосок старых привычек осталось лишь разделение на два стола.

Вместо этого вино разливалось не по золотым и серебряным кубкам, а по стеклянным фужерам. Мясные туши не рвались на части руками, а подавались порционно и разрезались на части ножом. Для вторых блюд использовалась вилка. Еды подавалось ровно столько, сколько могли съесть за один раз. Недоеденные блюда с господского стола уже не переносились на столы преданных слуг, а объедки и обглоданные кости не бросались под стол рычащим собакам.

Незатейливый ужин вполне был достоин зажиточного, но крайне скромного буржуа.

Без громко объявляемых перемен на стол был подан пшеничный хлеб, паштет из курятины, покрытый белой плесенью сыр бри и, конечно же, знаменитые шампанские сосиски, сдобренные укропом и сельдереем. Из питья был лёгкий прошлогодний кларет, в ту пору ставший очень популярным у англичан, в огромном количестве вывозивших его из Бордо.

Вечерние карнавальные гулянья как раз набирали полную силу. Доносящиеся с улицы крики, ругань и пение, чередующиеся со звуками дудок и мандолин, сливались в одну неистовую бурлящую какофонию. Не видя больше надобности удерживать при себе охрану, баронесса отпустила шестерых стражников в город. Двое из них отправились в ближайшую таверну, а другие четверо, не растрачиваясь по пустякам, напрямик в квартал красных фонарей. За ними же увязался и Эдмон. Он чуть ли не силком хотел утащить за собой и Альбера, но тот упёрся, сетуя на крайнюю усталость и отсутствие всякого настроения.

Оставшиеся решили провести скромный и тихий вечер в гостиной за игрой в карты. Игрой новой, ещё не всем известной, и считавшейся верхом утончённости и самого порочного изыска.

Четверо игроков – две дамы, фрейлина и оруженосец – уселись за небольшой квадратный стол, укрытый голубой шёлковой скатертью и освещаемый двумя большими сальными свечами. Играть было принято в тонких перчатках, дабы уменьшить порчу крайне дорогих карт, и закрывающих лицо масках, дабы не выдавать своих эмоций и исключить всякого рода подмигивания и прочие подаваемые друг другу знаки.

Как только четверо игроков заняли свои места, подошёл мальчик-прислужник, должный выполнять роль некоего крупье, и держа в руках полную колоду из пятидесяти четырёх карт, стал сдавать её на стол.

Игра ещё не имела названия и каких-либо чётко установленных правил и зачастую включала в себя всяческие выдуманные по ходу импровизации. Основа же её была крайне проста: игрокам раздавалось равное количество карт, затем по часовой стрелке делались ходы, карты либо «тянулись», либо «бились», и так пока не выходила вся колода. Затем всё повторялось. Желая сделать игру более интересной, решили делать небольшие символические ставки.

Вначале это был один золотой экю. И здесь, привыкшая к безрассудным тратам и щедротам, аристократия оставалась верной самой себе, ведь привыкший считать каждый грош буржуа счёл бы проигрыш целого золотого экю сущим безумием. Затем, после нескольких партий, ставку решили удвоить, потом и утроить, но, впрочем, на этом и остановились.

Альбер же, в свою очередь, больше интересовался разглядыванием самих карт, нежели игрой, отчего очень быстро опустошил свой и без того не слишком толстый кошелёк. Попавшие ему в руки карты он вертел, тщательно рассматривал нанесённый на них рисунок, о чём-то размышлял, и, казалось, совершенно не интересовался самой игрой. Вначале он разобрался в том, что карты делятся на четыре масти – две красные и две чёрные, потом в том, что все они имеют строго выстроенную иерархию. Младшие карты, от двойки до десятки, были просто цифрами, старшие же представляли собой юношу-валета, женщину-даму и короля. При рассматривании этих трёх карт в его ум забралось сравнение этой иерархии с реальной жизнью, и, в частности, с его собственной. И над всеми ними стоял, так называемый, «туз» – нечто вроде длани божьей.

Но больше всего его удивлял «joker» – карта с изображением ехидного, похожего на чёрта, шута. Она не имела ни масти, ни какого-нибудь номинала, но при этом «била» любую другую карту, не зависимо от её масти и достоинства. Этот игривый «шутник» был самым настоящим воплощением её величества фортуны, если не сказать больше – самого дьявола. Ведь неспроста же пройдёт ещё немного времени, и пойманных за карточной игрой начнут забивать в колодки, а профессиональных шулеров и вовсе расчленять и кастрировать.

Так, перед очередной партией, когда потребовалось сделать новую ставку, Альбер снял со своего левого безымянного пальца кольцо и недолго думая, отправил его на кон. Это было самое обычное серебряное кольцо, представлявшее собой простой маленький обруч с украшением из небольших гербовых лилий, выполненных из того же серебра как и само кольцо.

Внимательно рассматривая картинку с валетом треф, он и сам не заметил, как сделал эту ставку. Впрочем, он тут же забыл об этом кольце и даже толики внимания не обратил на то, что весь выигрыш с этой партии достался госпоже Анне.

Впрочем, на этом вечер подошёл к концу, и утомлённые ранним подъёмом гости пожелали отойти ко сну.

Почти весь следующий день они провели, сидя в гостиной и болтая о всяческих пустяках. Впрочем, и тут основной из тем было обсуждение последних веяний бургундской моды. Оставаясь безучастным слушателем, Альбер лишь на время вступил в разговор, когда дело дошло до обсуждения дантевской «Комедии».

Так в непринуждённой беседе проходил день. И единственной его неприятностью стало то, что одному из охранников баронессы, отправившихся на ночную прогулку, в какой-то тёмной подворотне всадили нож в спину. Впрочем, благодаря мадам Мари, сразу же пославшей за хорошим лекарем, всё обошлось.

Ко второй половине дня, уже ближе к вечеру, по улице вновь проскакала ватага мальчишек, зазывающих всех на второй акт мистерии.

И недолго думая, гости, уже в сопровождении мадам Мари, отправились на соборную площадь.

Если первый акт мистерии затрагивал события, происходившие на небесах, то второй акт был пасторальным и аллегорическим олицетворением грешной земной жизни. Причём, в её самых порочных и низменных ипостасях.

В центре действия на этот раз был круглый бассейн, заранее устроенный посреди площади. Именно он был воплощением праздности и беззаботности бытия. В этом бассейне резвились и плавали молодые люди – десятка два юношей и девушек. Они купались, пили вино, ели разные фрукты, целовались, обнимались, играли с ручными животными и просто сидели на краю бассейна, весело смеясь и болтая ногами.

Само зрелище этого бассейна не вызывало бы особого интереса, если бы вокруг него не плясал дружный хоровод чертей. Изображали их искусные в своём деле паяцы, собранные со всех бродячих артистических трупп. Специального костюма для изображения чертей не было, чёрта мог сыграть каждый, для этого следовало лишь вывернуть свою обычную одежду наизнанку, да по желанию намазать лицо сажей.

Черти скакали, дули во флейты, корчили рожи и всячески подтрунивали над резвящимися в бассейне.

Но и этот бассейн с прыгающими вокруг чертями был лишь частью огромной сценической композиции. Дальше творилось и вовсе невообразимое.

Вокруг этого бесовского хоровода с блеянием, хрюканьем и мычанием двигался целый табун самых разнообразных животных от коров, свиней и козлов до верблюдов, лошадей и ослов. На каждом из них, будь то лошадь, осёл или свинья, сидело по одному или по два наездника, погоняющих их то плёткой, то хворостиной. Вместе с ними, в этом хрюкающем и мычащем водовороте, крутилось бесчисленное множество домашней птицы, к хрюканью и мычанию добавляющей гогот и кукареканье.

Всё это зрелище в одинаковой степени могло как рассмешить, так и напугать.

В стоящих рядом павильонах разыгрывались малые сценки, отображающие разные ипостаси человеческого бытия и, как следствие, разные виды смертных грехов.

Так, например, играющий на лютне музыкант изображал «блуд» – ведь уже сама по себе лютня считалась символом распутства. Рядом с ним сидела «соблазняемая» девушка и со слегка смущённым видом внимала «бесовским песнопениям». Придурашливого вида чёрт – такой же музыкант, только в вывернутой наизнанку одежде и намазанным сажей лицом, – подыгрывал им на флейте.

В следующем павильоне огромнейший толстяк изображал «чревоугодие». Перед ним был накрыт стол с самыми разнообразными лакомствами, а вокруг крутилась целая свита чертей. Одни в вывернутых наизнанку ливреях изображали мундшенков, подносящих к столу новые блюда, другие – камергеров, торжественно провозглашающих перемены этих самых блюд. Но самым забавным был чёрт, кормивший этого толстяка из ложки словно грудного младенца и салфеткой вытиравший ему рот.

В следующем павильоне разлёгшийся на кровати человек изображал «леность». Стоящие рядом черти с ехидным видом обмахивали его опахалом и отгоняли от него мух.

«Сребролюбие» изображал дряхлый старик, трясущийся над сундуком с деньгами, а «гордыню» – рыцарь, разодетый в дорогие одежды и восседающий на породистом скакуне.

«Зависть» и «гнев» также не были обойдены вниманием и порицанием.

Простояв на площади до поздней ночи и досмотрев мистерию, а вернее, её второй акт до конца, мадам Анна и мадам Мари решили возвращаться домой. Альбер же, на этот раз поддавшись на уговоры Эдмона, любившего гульбу куда больше нежели он сам, остался на площади и присоединившись к толпе, веселился пока над городом зардела заря.

В «жирный вторник» или Марди Гра, то есть последний день карнавала, мистерия, а именно её третья, заключительная часть, началась уже после заката, когда на город опустилась ночь. Так было задумано, ведь в последнем акте перед зрителем должен был развергнуться сам ад, с сонмищами чертей и бесов, где все эти «гордецы», «распутники» и «сребролюбцы», что показаны были вчера, будут нести положенные им наказания.

Самым главным «секретом», с помощью которого должны были разыграться адские сцены, стал порох. Вещество, появившееся совсем недавно и известное ещё далеко не всем. Порох считался истинным изобретением дьявола, так как разрушения, производимые пушками, были просто ужасны, да к тому же от него исходил запах серы – запах самой преисподней.

Представление началось с того, что на погружённой во мрак площади разразилась целая канонада из взрывов, хлопков, выстрелов и прочего шума. Всё это продолжало хлопать и взрываться, пока площадь не заволокло плотной пеленой едкого дыма, и многие зрители не начали кашлять и задыхаться. При этом на площади не было никакого иного освещения кроме этих ежесекундных пороховых вспышек – все фонари и факелы были погашены.

Когда же наконец эта огненная феерия достигла своего апогея, на площадь вновь хлынула орда самой разнообразной нечисти, разыгранной как актёрами, так и животными. Черти скакали, плясали, кувыркались, играли на дудках и от души заливались громким и жутким хохотом.

Всё это напоминало какую-то невиданную сатанинскую оргию. Если устроители зрелища рассчитывали произвести впечатление на своих зрителей, то добились этого сполна.

Вскоре настала череда грешников. Тем, кому довелось их изображать, достались самые сложные и незавидные роли.

Грешники появлялись из одного узкого и тёмного переулка, примыкавшего к площади, где их тут же подхватывали и волокли к центру на место, где ещё вчера находился бассейн. Сам бассейн теперь был разрушен и представлял собой место, где разных грешников осуждали на разные виды наказаний. Стоящие вокруг павильоны были приспособлены для того же. В том же павильоне, в котором вчера изображали определённый вид греха, сегодня устраивали наказание за него.

«Блудника» – музыканта схватили и подвесили за детородный орган, а на его лютне играл теперь сидящий рядом чёрт. Конечно, на сцене не производили настоящих наказаний, а лишь искусно и правдоподобно их имитировали.

Толстяка – «чревоугодника», как и вчера, усадили за вкусно накрытый стол, но только теперь из-за надетой железной маски он уже не мог есть. Вместо него дорогими яствами теперь с удовольствием лакомились черти.

«Лентяй», ещё вчера безмятежно валявшийся на кровати, теперь был запряжён в хомут и принуждён тащить за собой плуг.

Старику-«сребролюбцу», любившему деньги больше своей собственной жизни, теперь заливали в рот расплавленное золото.

«Гордеца» – рыцаря облачили в лохмотья и приковали к позорному столбу.

«Завистникам» выкалывали глаза, а чересчур «гневных», дабы остудить их пыл, сажали в клетки и окунали в бочки с водой.

Всё это действо, освещаемое пороховыми взрывами и оглашаемое диким бесовским хохотом, длилось ровно до полуночи. А потом в один миг всё затихло. «Жирный вторник» – последний день карнавала – закончился. Наступила «Пепельная среда» – первый день Великого поста.

Утром Пепельной среды в соборе Реймсской Богоматери и базилике святого Ремигия, впрочем как и во всех храмах христианского мира, правились торжественные мессы.

Отличительной особенностью литургии Пепельной среды был так называемый обряд посыпания головы пеплом. «Посыпать голову пеплом» – ветхозаветное выражение сокрушения и покаяния в грехах. Сокрушение и покаяние – это то, с чем каждый христианин должен начинать Великий пост. Со временем обряд посыпания головы освящённым пеплом заменился на начертание на лбу крестного знака. Пепел для сего действа добывался при сожжении ветвей, сохранившихся с прошлого Вербного воскресенья. В Пепельную среду также предписывался строгий пост.

Утро святого дня выдалось солнечным, но холодным. От феерической вакханалии, торжествовавшей на протяжении предшествующих семи дней, остались лишь груды мусора, засыпавшие и без того не слишком чистые городские улочки. От неистового веселья, ещё вчера парившего над всем городом, и следа не осталось. Праздничная атмосфера улетучилась, сменившись суровой тишиной покаяного дня. Единственным звуком, разносившимся над всем городом, был переливающийся колокольный звон, призывавший горожан принять участие в праздничной молитве.

Проснувшись ещё затемно и наскоро съев постный завтрак из пресного хлеба и прокисшего молока, мадам Мари со своими гостями поспешила в Реймсский собор. Улицы города были пусты, лишь скудно наполняясь небольшими группками горожан, молчаливо бредущих либо в Notre Dame de Reims, либо в Basilique Saint-Remi.

Их компания успела как раз вовремя. Торжественная месса должна была вот-вот начаться. Правил мессу сам Жан III де Краон – митрополит-архиепископ Реймсский, занимавший сей высокий пост с 1355 по 1374 годы.

Внутри собора было сумрачно и холодно. Лучи утреннего солнца, проникая сквозь калейдоскоп витражей, казались кровавыми. Откуда – то сверху, будто с самих небес, доносилось чарующее пение григорианского хорала. Вся царящая здесь атмосфера говорила о некоем ином, нездешнем мире.

Готическое здание, словно карточный домик, опирается на части совершенно подобные друг другу и представляет собой чудо равновесия. Материя в нём подчинена идее, как и в христианском вероучении. Основная идея готики – стремление вверх, к небу, основная структура стиля – острая дуга. Тяготение античной классики к земле отражала горизонтальная линия. Христианское миросозерцание требовало наклонных линий, сходящихся наверху, в бесконечном пространстве, у престола Божия. Каждая архитектурная подробность в нём является символической: розетки- это вечная роза, её лепестки – души праведников, шпили – это пальцы, указывающие на небеса, лестницы, проглядывающие из-за колонн и стремящиеся кверху – символ лестницы Иакова, ведущей в небо.

После евхаристической литургии, когда хлеб и вино были обращены в кровь и плоть христовы, прихожане стали вставать со скамей и по очереди подходить к архиепископу, дабы принять из его рук гостию. После вручения мирянину гостии, архиепископ макал пальцы в освящённый пепел и со словами: «Помни- ты прах, и в прах обратишься», чертил у него на лбу крест.

После завершения мессы, когда люди стали выходить из собора, мадам Анна и мадам Мари задержались на паперти. Они прощались. В это же самое время Альбер, Эдмон и Урсула раздавали милостыню целому полчищу нищих, собравшихся под сводами собора. А уже через час, забрав из отстойника карету и лошадей, баронесса со своими спутниками была на пути домой.