Читать книгу Когда ангелы слепы - Григорий Максимов - Страница 3

Близилась ночь. Уходящее солнце уже готовилось скрыться за вершинами холмов Айфеля, окончательно погрузив рейнскую долину во тьму. На крепостных башнях Кёльна зажигались огни, должные стать единственными светочами в надвигающейся темноте. К закрывающимся городским воротам спешили запоздалые путники, боясь остаться ночью за городской стеной, на милость одичалых собак и городской стражи. Готовилась к закрытию и небольшая дешёвая schenke, бывшая излюбленным местом времяпрепровождения полунищих городских подёнщиков, бродячих солдат-наёмников, площадных артистов, а заодно и самых колоритных представителей городского дна. Дюжий кабатчик, в чёрном кожаном фартуке, размахивая своими толстыми ручищами, выпроваживал припозднившихся гуляк, при этом угрожая позвать на помощь караульных. Выгнанные прочь бедолаги, изрядно покачиваясь от выпитого, с бранью и проклятиями убирались прочь. Одни направлялись к воротам, надеясь попасть в город до их закрытия, другие разбредались по обширным окрестностям Линденталя.

Зловещий пустырь Мелатен окутала тьма. Никто и заметить не мог, как из непроглядной тьмы леса, плотной стеной подступающего к пустырю, показались чёрные сгорбленные фигуры, укутанные в ужасные полуистлевшие лохмотья, похожие на сгнившие одеяния мертвецов. На своих глубоко согбенных спинах они несли огромные вязанки хвороста, собранного в глубине леса. Покрытые болезненными узлами руки, с изувеченными костяшками пальцев, точно когти, цеплялись за грубые оборванные верёвки, коими был обвязан хворост. Обезображенные лица, похожие на львиные морды, угрюмо взирали из-под натянутых на голову капюшонов. Лишённые пальцев ступни ног с трудом передвигались по земле, едва повинуясь своим владельцам. Любой местный житель сразу узнал бы в них прокаженных, обитающих в лепрозории на окраине Линденталя. Именно от лепрозория, также именовавшегося Maladen, от французского слова malade – «больной», и произошло название Melaten, позднее, помимо самого лепрозория, распространившееся на весь огромный пустырь к западу от кёльнских городских укреплений, занимавший большую часть пригорода Линденталь.

Выйдя из леса, прокажённые направились к центру пустыря, где собирались дрова для огромного костра, пламя которого должно было стать началом вечных загробных мук для последователей лютеранской ереси. Помогавшие палачу стражи разбирали и укладывали в нужном порядке дрова, хворост и солому, которые им несли как горожане, так и жители окрестностей, желая получить малый грош, и заодно отпущение грехов. Подойдя к нужному месту, прокаженные сваливали груз с плеч и тут же протягивали свои увечные руки, желая получить положенную награду. Уродливый подмастерье, строго оценив стоимость полученного добра, развязывал висящий на поясе кошелёк и, нехотя, извлекал из него по одному пфеннигу, награждая каждого, кто вносил свою лепту в сбор дров для костра. Получив своё скромное вознаграждение, прокаженные направились обратно к месту своего постоянного обитания.

Немного поодаль, наблюдая за всем со стороны, стояла компания городских мальчишек, считавших прогулки по вечернему Линденталю признаком мужества и отваги. Одетые в короткие приталенные камзолы с буфами на плечах и локтях, полукруглые плащи, наброшенные на одно плечо, и модные береты из чёрного сукна с цветной шнуровкой, они были сыновьями знатнейших горожан Кёльна. Кроме учёбы, к которой их определяли почтенные отцы, они только и занимались тем, что искали развлечений и любых поводов для веселья. И Линденталь как раз был тем местом, где им легче всего было отыскать приключений на свои шеи. Старшему из них было тринадцать, а младшему едва исполнилось шесть. Сначала они, покатываясь со смеху, наблюдали за пьяными гуляками, коих в шею выталкивали из пивной, потом, набрав камней, швыряли их в прокажённых. Но вскоре, пуще других опасаясь остаться ночью за городом, поспешили к закрывающимся воротам.

Тем временем в огромном пятиэтажном особняке мастера Янса Ульриха, в Рейнском переулке, как и во всех почтенных городских домах, шли приготовления к ужину. Юная служанка Урсула в дорогом платье с пышными буфами и широченными рукавами деловито сновала между столовой и кухней. Накрывать на стол ей помогал такой же юный мальчик-прислужник по имени Юрген. Поскольку день был скоромный, к ужину почтенного мастера и его семьи был подан свиной окорок с квашеной капустой, манные клёцки в сметане, травяной грюйт и сладкое желе.

В момент, когда пора уже было садиться за стол, внизу, в прихожей, послышался шум открывающихся дверей. Слуга Юрген тут же поспешил к ним. Не прошло и минуты, как он вернулся, доложив, что сыновья мастера Ларс и Кристиан вернулись с прогулки. Его жена, фрау Гретта, велела немедленно позвать их к себе.

Поднявшись наверх, тринадцатилетний Кристиан и шестилетний Ларс робко и боязливо предстали перед матерью. Величавая и надменная, в парчовом платье с золотой вышивкой, она уже знала, как наказать своих отпрысков.

– Кристиан, Ларс, скажите мне, где вы только что были? – пристально глядя на провинившихся братьев, спросила мать.

С минуту царило молчание. Перед возвращением домой старший Кристиан кулаком пригрозил младшему Ларсу, чтобы тот не выболтал чего-нибудь лишнего.

– Мне ещё раз повторить? – с большей настойчивостью спросила она.

Шестилетний Ларс уже готов был проболтаться, но кулак Кристиана снова напомнил ему о том, что надо держать язык за зубами.

– Вы опять ходили на Мелатен? На это проклятое Богом место, где обитают прокажённые и прочий отвратительный сброд, – и без их признаний догадавшись, куда могли ходить её сыновья, сказала мать.

Маленький Ларс, боясь кулаков брата больше, нежели гнева матери, твёрдо молчал. Их немое упорство, как ни странно, нарушил сам Кристиан.

– Да, мы были у Мелатена, – признался-таки средний брат, как и положено старшему, взяв вину на себя.

– Я так и знала! – сердобольно всплеснула руками мать. – Сколько раз я говорила, что запрещаю вам ходить на это проклятое место.

– Мы просим вашего прощения, мама, – сжимая в руках снятый с головы берет, сказал Кристиан.

– Прощения?! – снова всплеснула руками она. – Ещё раз повторится подобное, пеняйте на себя. Я ясно сказала?

– Ясно, – в один голос ответили братья.

– Ваши извинения приняты, но всё же, сегодня вам придётся остаться без сладкого.

Услышав столь мягкий, истинно материнский приговор, братья охотно кивнули головами.

– Урсула, – окликнула фрау Гретта свою служанку.

– Да, хозяйка, – ответила та.

– Кристиан и Ларс сегодня за ужином останутся без десерта, так что им сладкого не подавать.

– Слушаюсь, хозяйка.

– А сейчас всем за стол, ужин стынет, – закончила свой выговор хозяйка дома.

По прочтении молитвы перед едой начался ужин. Ларс и Кристиан, зная, что не получат десерт, пуще других налегали на клёцки и старались выпить побольше грюйта.

После ужина мастер Янс со своим старшим сыном – семнадцатилетним Гюнтером- удалился в свой кабинет, чтобы обсудить кое какие дела. Остальная семья во главе с фрау Греттой направилась в небольшой гостиный угол, чтобы остаток вечера провести за увлекательным чтением. Чуть позже, покончив с домашними делами, к ним присоединились Урсула и Юрген.

Этот вечер, как и несколько предыдущих вечеров, был посвящен легендарной поэме Себастьяна Бранта «Корабль дураков». Находясь под негласным порицанием, она не переставала пользоваться огромнейшей популярностью.

Держа на коленях трёхлетнюю дочь Улу и в мерцающем свете свечей перелистывая отпечатанные в типографии страницы, фрау Гретта во весь голос читала исполненные бунтарского духа строки:

Блаженны страны, в коих славят

Князей за то, что мудро правят,

И где в совете нет мздоимства,

Где не в почёте подхалимство

И нет распутства, кутежей

Средь власть имеющих мужей.

Но горе странам, чей правитель

Глупец и правды не ревнитель:

С утра совет там кутит, пьёт,

Не ведая других забот.

Иной бедняга, рыцарь чести,

На скромном, незавидном месте

Счастливей, чем король дурак…

То и дело чтение прерывалось приступами всеобщего смеха, поводов для которого за чтением «Корабля дураков» было предостаточно.

Посвятив чтению и разговорам часа два, семейство Ульрихов и их слуги отправились ко сну.

На следующий день, коим выдалось воскресенье, Ульрихи, как и все почтенные жители Кёльна, пошли на воскресную мессу. Регулярное посещение церкви и надлежащее исполнение всех предписаний церковного календаря были неотъемлемой частью жизни каждого жителя церковной столицы рейха.

Естественно, святые отцы не могли одобрять пышной и гротескной моды, царившей в это время в Европе. Особенно это касалось женщин. Ни один священник не впустил бы в свою церковь даму с обнажёнными плечами и пышными разноцветными буфами на рукавах. Всем представительницам прекрасного пола перед посещением святых мест надлежало укутаться в плотное длиннополое одеяние, полностью укрывшись под ним, от шеи до пяток. Для замужних женщин был обязателен и чепец, под который убирались все волосы. Согласно установленному обычаю, только незамужние девушки могли выставлять свои волосы напоказ, тогда как замужние фрау обязаны были полностью закутывать голову и закрывать платком даже подбородок и рот. Чаще всего такой чепец представлял собой довольно громоздкую конструкцию, состоящую из нескольких белых платков, наложенных на проволочный каркас. Подобный головной убор выполнял такую же роль, какую в мусульманских странах играет чадра. Что же до мужчин, то их подобные условные ограничения почти не касались, но и им перед посещением церкви не советовали одеваться слишком пышно и вызывающе.

Обычно Ульрихи посещали церковь Святой Марии Капитолийской, недалеко от которой жили.

Это была самая большая среди всех романских церквей Кёльна, представлявшая собой трёхнефную базилику с одной вестверковой башней и трансептом, образующим с главным нефом средокрестие «клеверный лист». Ещё в I веке, при римлянах, на этом месте располагался древний языческий храм, посвящённый Капитолийской триаде – Юпитеру, Юноне и Минерве. Со временем название «Капитолий» перешло к построенному здесь же, вместо него, христианскому храму. В X веке архиепископ Кёльнский Бруно I основывает при этой церкви женский монастырь, посвященный деве Марии. По своему статусу церковь Святой Марии Капитолийской уступала лишь Кёльнскому собору. Архиепископ Кёльна всегда читал первую рождественскую проповедь именно в этой церкви.

Священником церкви Святой Марии Капитолийской был отец Якоб – доминиканец и воинствующий обскурант, любимый ученик самого Ортуина Грация*, знаменитый своими пламенными речами, обличающими еретиков-лютеран. Особую известность он снискал во время споров с известным гуманистом Иоганном Рейхлином*, ставшим на защиту еврейских религиозных книг, кои ортодоксы, вроде магистра Ортуина Грация, требовали уничтожить. Будучи пламенным проповедником и постоянным участником всякого рода диспутов, отец Якоб постоянно совершенствовал свой ораторский навык. Желающих послушать эмоциональные, полные гротеска, проповеди, раздающиеся под тяжёлыми сводами старинной базилики, было хоть отбавляй. Почти всем священникам, желающим быть по- настоящему услышанными, приходилось всерьёз заниматься риторикой, чтобы в своём красноречии превосходить проповедников-лютеран. Убогого, косноязычного и глубоко ограниченного батюшку уже никто бы не стал слушать.

Как и положено воскресной мессе, началась она с обряда окропления водой и пения гимна «Слава в вышних Богу». Во время литургии снова, после чтения Ветхого завета, псалма, послания апостолов, стиха перед Евангелием и самого Евангелия, наступил черёд проповеди. Именно воскресную проповедь отца Якоба прихожане церкви Святой Марии Капитолийской и считали наиболее занимательной частью мессы.

Содержание проповеди отца Якоба было примерно следующим:

«Почтенные жители нашего славного и свободного города Кёльна и все верные и преданные сыновья нашей святой матери церкви, сегодняшнюю проповедь я снова хотел бы посвятить наизлейшей беде нашего времени, а именно – лютеранской ереси. Сколько проповедей было посвящено ей и сколько громких и грозных слов было произнесено с этой кафедры, но беда от этого не уменьшилась ни на йоту. Прошло более сотни лет со дня казни знаменитого на весь мир еретика Гуса*, когда пламя священного костра отправило в ад это еретическое отродье на его законное место. Весь христианский мир был уверен, что пасть ада больше никогда не извергнет подобного исчадия. Но вот наступили наши дни, и в пламени геенны огненной народилось на тьму дьявольскую новое чудовище, и чудовище куда более страшное и грозное, нежели еретик Гус. Многие святые люди уверены в том, что он уже не просто исчадие бездны, а сам антихрист, о приходе которого нас всех предупреждал святой Иоанн Богослов.

Как мятежник Денница когда-то был одним из ангелов господних, так и чудовище-еретик Лютер* когда-то являлся смиренным и праведным братом августинского ордена. И именно среди святых братьев-августинцев вырос и окреп этот антихрист.

Но, как и бывает всегда, беда не является в одиночестве. Следом за Лютером явился и страшный еретик Мюнцер*. А сколько их ещё? Я больше не решаюсь даже называть их страшные имена. Пропасть ада неустанно посылает в наш мир еретиков, и один ужаснее другого!

И что же несут в наш мир еретики?! Ересь, войну, разорение!

Три года прошло с окончания страшной войны, развязанной Мюнцером и его приспешниками. Огромная часть рейха лежит в руинах. От Саксонии и Тюрингии, до Швабии и Франконии, и от Шварцвальда до Зальцбурга и Тироля: всё разорено и выжжено огнём войны. Более ста тысяч человек убито и казнено! Это расплата за ересь, которой поддались их умы и души. Все они теперь в аду, со своим учителем – еретиком Мюнцером. И поделом им! Пусть они там сгорят в самом горячем пламени, пусть замёрзнут в самых холодных льдах, пусть потонут в самом топком болоте! Слава Богу, наша прекрасная и боголюбивая Вестфалия осталась в стороне от всего этого ужаса, ибо вседержитель небесный пожалел нас и нашу землю, оградив нас от вихря войны.

И по сей день, несмотря на то, что ересью теперь объяты целые народы и страны, наш город Кёльн и все рейнские земли являются подлинным оплотом истинной веры.»

На минуту умолкнув, отец Якоб утёр свой обритый монашеский лоб и, снова собравшись с мыслями, продолжил:

«Тысячи еретиков вполне заслуженно отправлены в ад. Их смрадные души теперь навсегда в когтях Люцифера. Но война со злом далека от своего праведного завершения. Ещё не отправлен в ад сам Лютер, он всё ещё продолжает отравлять души людские смрадом своей ереси. И Лютер, как и все жуткие демоны, не один. Мюнцер казнён, но у него появился новый сильный сподвижник – Меланхтон*, не менее страшный и отвратительный еретик. Богатые альпийские города – Цюрих, Берн и Женева – окутаны ложью еретика Цвингли*, и нет никого, кто мог бы ему помешать. Совершенно ужасные вести приходят из Швеции. Новый шведский король дозволил свободные лютеранские проповеди, а главного шведского еретика Улофа сделал проповедником стокгольмского собора. Даже души королей могут быть отравлены ядом ереси. Будем молиться, чтобы и на их землю обрушились все несчастья и беды, кои заслуженно постигли Саксонию и Тюрингию.

Ересь можно сравнить лишь с чумой! Но если чума пожирает плоть, отправляя души к Господу Богу, то ересь, не трогая плоти, пожирает саму душу, отправляя то, что от неё осталось в ад, к сатане. Ересь даже коварнее чумы, поскольку зачумлённого сразу видно, а еретика попробуй ещё распознай. Многие из них исправно ходят к мессе, изображая из себя смиренных рабов Божьих, а в уме поют оды Лютеру. Без всякого преувеличения, ересь можно назвать чумой души, и также как от телесной чумы, немногие могут от неё исцелиться.»

Снова сделав паузу, отец Якоб сложил руки на груди и ненадолго замер, как бы собираясь с силами для завершения своей экспрессивной речи. Затем, размашисто перекрестившись, продолжил:

«Почтенные жители нашего славного и боголюбивого города Кёльна, я обращаюсь ко всем вам – верным и преданным сыновьям нашей святой матери церкви. Борьба с ересью – наша общая борьба. Еретики – враги не только церкви, Римского Папы, императора, кёльнского архиепископа и монахов-доминиканцев, это враги каждого из нас, каждого истинно верующего христианина. И каждый из нас, каждый истинно верующий, обязан бороться с ересью, как только может.

Помните, что любая, даже самая незначительная, связь с еретиками является преступлением. Каждый, кто слушает зловонную проповедь еретика – сам еретик! Каждый, кто укрывает еретиков или хоть как-то им помогает – сам такой же преступник и еретик. Тот, кто, зная еретика, не сообщил о нём инквизиции, тоже преступник и еретик. И какой-либо пощады в наказании этих гнусных укрывателей также не может быть!

Почтенные жители Кёльна, чумные миазмы ереси пытаются проникнуть и в наш добрый город. Совсем недавно, не без вашей благой помощи, был схвачен еретик Кларенбах* и целая шайка его сторонников. Многие из них уже отправлены к своему хозяину, в преисподнюю. В ближайшие дни та же участь ожидает и самого Кларенбаха. В святом городе Кёльне, городе святой мученицы Урсулы и святого епископа Геро, не может быть ни единого еретика, своим зловонием отравляющим память наших святых. Как и наш Кёльн, так и все земли, принадлежащие святому архиепископу Кёльнскому и святой римской церкви, отныне и навсегда будут свободны от ереси.

Но зло, посеянное Лютером ещё очень сильно, и наша святая обязанность – неустанно бороться с ним. Пока последний еретик навечно не угодит в ад!

Во имя Отца и Сына и Святого духа. Аминь.»

Закончив с проповедью, отец Якоб ещё раз утёр лоб и ненадолго умолк, желая набраться сил для продолжения мессы. Видно было, что сия эмоциональная речь далась ему нелегко.

По окончании проповеди все прихожане встали со скамей и торжественно, в один голос, запели Символ Веры. После него и последовавшей за ней Молитвы Верных, как и положено, наступил черёд Евхаристии.

Выходя из церкви по окончании мессы, прихожане раздавали милостыню калекам и попрошайкам, кои во множестве собирались на паперти. Получая по мелкой монете, они низко кланялись и наперебой желали всем добра и здоровья. Там же, во дворе церкви, находились и наказанные за всякого рода мелкие прегрешения. Рядом друг с другом, будучи забитыми в парные колодки, сидели игроки в карты. В огромной пузатой бочке, с высунутыми наружу головой и руками, сидел известный городской пьяница. Там же, прикованной цепью к позорному столбу, стояла некая девица из пригорода, забеременевшая «неизвестно от кого». У каждого из них, либо на шее, либо на орудии наказания, висела табличка с именем, описанием проступка и призывом ко всем «добрым людям» всячески осуждать и наставлять несчастных на путь истинный.

Чуть поодаль, лишь изредка подходя к паперти, расхаживал продавец индульгенций. Облачённый в длиннополое одеяние, похожее на монашеское, с притороченным к животу увесистым деревянным ящиком, он проходил сквозь толпу прихожан, расхваливая свой товар, словно сладкие голландские вафли:

Монетка в кружечку влетает

Душа из ада вылетает!

Или

Купи прощение быстрей

И позабудь про грех скорей!

Подобными стишками продавцы индульгенций расхваливали свой товар, как если бы это были сладкие сдобные булки или спелые июльские яблоки.

Сама по себе индульгенция является отпущением перед Богом временной кары за грехи, вина которых уже изложена в таинстве покаяния. Принцип индульгенций основан на вере в небесную сокровищницу заслуг Иисуса Христа и всех его святых, и в то, что церковь, имея доступ к этой сокровищнице, может распределять её по своему усмотрению.

На протяжении многих веков индульгенция, её значение, принцип, тяжесть грехов, от которых она освобождала, постоянно пересматривались. Богословы прошлых веков неустанно вели диспуты по поводу индульгенций. Официально считалось, что индульгенция зарабатывалась в ходе какого-либо покаянного действа – за поклонение Кресту и его целование во время богослужения Страстной Пятницы, за публичное чтение Акта умилостивления в праздник Святейшего Сердца Иисуса, за торжественное пение гимна «Тебя, Бога, хвалим» во время богослужения на завершение года. Но весьма часто сии покаянные действа заменялись простым денежным пожертвованием церкви, отчего и появилось выражение «купить индульгенцию».

Всех своих предшественников в этом деле затмил Римский Папа Лев Х, ради строительства собора Святого Петра в Риме и содержания своего пышного двора, отдавший индульгенцию на полный откуп. С тех пор всем священникам прямо предписывалось именно продавать индульгенции, а не давать их как награду за подвиги покаяния.

Именно такая абсолютно бессовестная торговля божьей благодатью, возмутив самые широкие слои населения, и стала одной из основных причин Реформации*.

В тот день торговля индульгенциями шла особенно бойко. Сразу же по выходу из церкви к продавцу индульгенциями подошла женщина, купившая себе прощение за то, что в постный день ела сыр. А чуть позже один весьма почтенного вида господин за семь золотых рейнских гульденов купил себе прощение за убийство.

Покинув церковь и пройдя сквозь арку Трёх королей, расположенную в древнеримской стене, Ульрихи отправились на Сенной рынок, чтобы скупиться к воскресному ужину.

Сенной рынок, как и всегда, был полон народу. Занявшись покупками, отец и мать исчезли в шумных торговых рядах, детей же, вместе с Юргеном и Урсулой, оставили смотреть кукольное представление о том, как чёрт искушал Ганса Вурста.

После спектакля, в конце которого Ганс Вурст уселся верхом на одураченного им чёрта, внимание мальчишек привлекла шумная компания солдат-ландскнехтов, обедающих у входа в городскую таверну. Заняв несколько лавок, стоящих у приоткрытых дверей, они пили травяной монастырский грюйт и ели слегка обжаренное сало с ржаным пумперникелем.

И, конечно же, самым главным, чем привлекала к себе внимание эта обедающая компания, была пёстрая и вычурная одежда, право на ношение которой принадлежало исключительно ландскнехтам.

Как и все остальные, ландскнехты носили короткие приталенные камзолы с неимоверно раздутыми широкими рукавами и таким же широким, прямоугольно вырезанным, воротником, заполненным белой исподней сорочкой, в виде небольших брыжей, плотно облегающей шею. Как и у других, широченные рукава этих камзолов либо разрезались вдоль на равные полосы, сужаясь к запястьям, либо взбивались в пышные, искромсанные разрезами, буфы. Но, в отличие от прочего люда, ландскнехты поверх камзола не носили длинных плащей, весьма неудобных для них, а заменяли их верхним камзолом, скроенным из толстой кожи или войлока. Этот верхний камзол имел широко распахнутый воротник и взбитые толстенными буфами оплечья. Оба эти камзола никогда не застёгивались на пуговицы, а лишь опоясывались ремнём или портупеей с оружием.

Верхние штаны у ландскнехтов также сбивались в пышные, посечённые разрезами, буфы, сквозь которые виднелась белая или цветная матерчатая подкладка. Чаще всего буфами взбивалась лишь одна штанина, обычно правая, а другая оставалась более или менее гладкой. Иногда эта правая штанина разрезалась на множество простых продольных полос, свободно свисавших отдельными лоскутами, или же была порезана на сложные замысловатые узоры, так что подложенная под них матерчатая подкладка, проступая сквозь эти разрезы, образовывала витиеватые соцветия и перекрестия. Очень часто эту взбитую буфами правую штанину обтягивали крест-накрест двумя тонкими лоскутами, похожими на шнурки, делая её вновь плотно облегающей вокруг ноги. На голени одевались похожие на гамаши кожаные чулки. Верхняя часть этих чулок поднималась выше колен, вертикально разрезалась на равные части, отгибалась наружу и верхним краем привязывалась под коленями, так что колено казалось окружённым венком из колечек. Чаще всего этот чулок одевался лишь на правую голень, поскольку взбитая буфами правая штанина оканчивалась на уровне колена. Левая же нога оставалась обтянутой цельной левой штаниной. Раскрашивались эти обтягивающие верхние штаны, как правило, разноцветными продольными полосами. Часто к чулкам, в качестве дополнительного украшения, с боку колен, крепились матерчатые банты алого или багрового цвета. Иногда, в погоне за своим собственным стилем одежды, некоторые модники доходили до того, что выставляли наружу свои седельные места, без всякого стеснения разгуливая с полуголым задом. Чего стоил лишь огромных размеров гульфик, беззастенчиво привлекающий внимание к самому «непотребному месту». В целом же именно одежда для ног у ландскнехтов подвергалась самым невероятным изменениям и разнообразным вариациям.

Был у них и свой, совершенно особенный, тип берета. Этот берет имел низкую круглую тулью, в форме тарелки, и широкие горизонтальные поля из двойной материи с толстой подкладкой, с наружного края разрезанные на две или три части. В целом же, берет у ландскнехтов, на фоне пестроты остального одеяния, имел простой и невзрачный вид, и многие предпочитали ему куда более пышные и красивые рыцарские береты. Также как и люди благородного происхождения, ландскнехты имели право носить на своих беретах страусиные перья.

В обуви же у них не было совершенно ничего особенного. Как и многие другие, они носили тупоносые и очень широкие кюхмаулеры – «коровьи морды», или такие же тупоносые, но не слишком широкие, энтеншнабели- «утиные носы».

Волосы старались стричь как можно короче, что делали вполне из практических соображений. Весьма часто отпускали усы и бороды, но, при этом, будучи верными самим себе, оставляли их лишь на одной щеке, тогда как другую гладко выбривали. Полную бороду, как правило, было принято носить только среди командиров.

В целом же все, без исключения, ландскнехты одевались в едином стиле, но при этом нельзя было найти и двух одетых совершенно одинаково. Император Максимилиан I своим специальным указом освободил сие воинское сословие от всех правил, регламентирующих тип и покрой одежды для остальных сословий, и даже стоимость и качество материала, из которого она пошита. Ему принадлежит знаменитая фраза: «Их жизнь настолько коротка и безрадостна, что великолепная одежда – одно из немногих их удовольствий. Я не собираюсь его у них отнимать.»

Был и совершенно особый тип ландскнехтов. Вместо беретов они носили разноцветные колпаки с бубенцами, а вместо камзолов с буфами такие же пёстрые обтягивающие костюмы. Главным их отличием, кроме самой одежды, было то, что кроме участия в битвах, они занимались ещё актёрским и цирковым ремеслом, развлекая своих товарищей во время походных стоянок или давая небольшие представления на городских площадях.

Пожалуй, единственной вещью, объединяющей абсолютно всех этих солдат удачи, был меч кацбальгер, висящий у каждого ландскнехта на левом боку. Кацбальгер был дополнительным оружием ближнего боя. Многие солдаты им вообще не пользовались. Он был скорее символом, отличительной чертой, означавшей принадлежность к этому воинскому сословию.

Кроме кацбальгеров, неизменно висящих на правом боку, у сидящих возле таверны солдат был неимоверных размеров цвайхендер – огромный двуручный меч с широкой поперечной гардой, похожий на оружие какого-нибудь мифического гиганта. Не столь устрашающе, хотя и не менее внушительно, выглядел знаменитый фламберг – большой полуторный меч с волнообразным клинком. Чуть более изящным казался гросс-мессер – большая двуручная сабля. Почти у каждого при себе была немецкая пика-spitz или, куда более традиционная, алебарда. Двое держали при себе огнестрельные аркебузы, уже начавшие уступать своё место куда более мощным мушкетам.

Сию истинно мужскую компанию немного разбавляли несколько kampfrau, бывших обычно жёнами, сёстрами или дочерьми ландскнехтов. На них, как правило, лежала вся, так называемая, женская работа по уборке, стирке и приготовлению пищи, коей было достаточно в походном полевом лагере. Иногда они принимали участие в битвах, чаще всего просто грабя убитых и добивая раненых.

У некоторых на лицах, кроме жутких боевых шрамов и следов от перенесённой оспы, виднелись следы и совершенно новой болезни, пока ещё не столь широко известной в Германии. Этой болезнью был сифилис.

Заметив, с каким увлечением её сыновья рассматривают впервые увиденных ими солдат-ландскнехтов, фрау Гретта, не скрывая своего раздражения, стала объяснять им, что люди, за которыми они сейчас наблюдали, есть самые ужасные, отвратительные и непотребные, какие только могут быть. Сделав сыновьям выговор, она потребовала, чтобы отныне они обходили подобных людей за версту.

Вернувшись домой, фрау Гретта и служанка Урсула, надев кухонные передники, занялись приготовлением абендброта. Причём готовка говяжьих рулетов с тушёной зауэркраут была почти целиком возложена на Урсулу. Сама же хозяйка дома делала простые хлебные колобки из овсяно-ржаного теста. Вынимая эти хлебцы из печи, она снимала их с противня и, один за другим, укладывала в большую соломенную корзину. Когда корзина оказалась полностью заполненной, она накрыла её белой холщовой салфеткой и сверху положила небольшой матерчатый кошелёчек, наполненный пфеннигами.

Незадолго до ужина, когда на улице уже достаточно стемнело, хозяйка дома вместе со своей служанкой спустились к чёрному ходу, ведущему в крохотный боковой закоулок. У входа в него уже собралась привычная компания из полутора десятка бездомных, каждое воскресенье в это самое время приходивших к их дому за подаянием.

Едва скрипнула дверь, и на пороге появилась хозяйка богатого дома с корзиной в руке, сия убогая компания сразу подалась к ней. Тусклый свет масляного фонаря в руках у Урсулы был единственным светочем в кромешной тьме закоулка.

Шепча своими беззубыми ртами благодарности и молитвы, бездомные тянули к ним свои грязные и увечные руки, надеясь поскорее заполучить свой воскресный хлеб. Нисколько не чураясь их неприглядного вида, фрау Гретта открывала свою корзинку и каждому в руки давала по два ещё тёплых хлебца. Затем добавляла к ним по одному пфеннигу. Особое внимание она уделяла бездомным женщинам, укутанным в дряхлые лохмотья и почерневшими от грязи руками обнимающих своих спящих младенцев, ещё не ведающих, кем на этот свет они родились. Им она всегда давала по четыре хлебца и по три пфеннига.

Когда корзина с хлебом и кошелёк с мелочью опустели хозяйка замахала рукой, давая понять, что милостыня закончилась. «Ну всё, прочь! Пошли прочь! Приходите через неделю, как всегда,» – стала прогонять бездомных Урсула. С поклонами и благодарностями те потянулись к выходу из закоулка. Фрау Гретта с Урсулой вернулись в дом. Ненадолго оживший узкий городской закоулок вновь погрузился во тьму.

Уже в середине следующей недели, в канун праздника Воздвижения Креста Господня, должно было состояться грандиозное воздаяние, обрушившееся на головы еретиков-лютеран, пойманных в Кёльне, к которому на своей воскресной проповеди призывал отец Якоб. Сие «божеское воздаяние» готово было произойти на одном из грандиознейших аутодафе*, время от времени происходивших в Кёльне со времён начала борьбы с лютеранами.

Ещё за два дня до праздника Воздвижения в город стал стекаться народ, привлекаемый зрелищем аутодафе, словно грандиозной мистерией. Те, у кого были с собой хоть какие-то деньги, останавливались на квартирах или постоялых дворах. Те же, у кого за душой был лишь ветер, ели и спали прямо на улице. Особенно много среди собравшихся было бездомных, живущих подаянием, и всякого тёмного люда, ведущего бродячую жизнь. Казалось, что весь Кёльн превратился в один огромный странноприимный дом.

В церковной части города, под сенью Большой церкви Святого Мартина, на Старой Рыночной площади, были возведены огромные подмостки, длиной в сорок и шириной в двадцать пять метров. Вокруг этих подмостков поставили восемь деревянных колонн, выточенных из цельных сосновых стволов, и сгруппированных парами по периметру. На арке, возвышающейся над подмостками, висели геральдические щиты с гербом архиепископа Кёльнского – чёрным крестом на белом поле, и гербом Священной Римской Империи – двуглавым чёрным орлом на золотом поле, а над ступеньками, ведущими на помост, парили ангелы с трубами. Над самой площадью, меж крышами домов, был натянут неимоверных размеров тент, сильно затенявший всё, что было под ним. Вдобавок ко всему, всё окружающее пространство украшали разного рода флаги, вымпелы, цветные ленты и занавеси.

Вокруг Старого Рынка было возведено множество галерей со скамьями, способными вместить огромное число желающих поглазеть на будущее «представление». Кроме того, любопытными зрителями были увешаны ветви деревьев, крыши и карнизы домов, набиты балконы и окна близлежащих домов.

Всё началось около полудня, с появления его святости архиепископа Кёльнского Германа фон Вида – единственного, как светского, так и духовного владыки огромной части рейнских земель, но, главное, одного из семи курфюрстов-электоров, своим голосом влияющих на избрание императора Священной Римской империи. Сопровождала владыку рота гвардейцев и целая свита из пажей, священников и монахов.

Гвардейцы были вооружены алебардами и облачены в белые ливреи, перечёркнутые большими чёрными крестами. Юные пажи, одетые в такие же белые с чёрными крестами ливреи, шли группами по восемь человек и несли мечи в дорогих позолоченных и посеребренных ножнах. Священники и монахи представляли, в основном, вселяющий во всех страх и почтение, доминиканский орден. В то время, когда эта священная процессия проходила по городу, с башен церквей вовсю раздавался колокольный звон.

Едва они подошли к рыночной площади, шеренга охранявших её аркебузеров грянула мощным ружейным залпом. Вперёд вышли двадцать монахов-доминиканцев с белыми свечами в руках, и с пением псалма стали сопровождать к подмосткам огромных размеров распятие.

Вечерело. На город опускалась ночь. Но из-за огромного количества горящих факелов и свечей площадь была освещена словно днём.

Задолго до начала самого действа подмостки заполнила толпа молящихся, стоя на коленях и воздев руки к небу старавшихся замолить как свои грехи, так и грехи тех, кому на этих подмостках предстояло выслушать свой приговор. Прямо перед ними, в виде небольшого полукруглого театра, возвышались места всех важных персон, должных присутствовать на аутодафе. Первым среди них, естественно, был архиепископ, с несколькими наиболее близкими к себе прелатами занявший верхний ярус. Сразу под ними расположились доминиканцы, во главе с отцом Йоахимом Кальтом- инквизитором Кёльнским, Майнцским и Трирским, преемником самого Якоба ван Хогстраатена. В самом низу сидели так называемые гаффели – ремесленные старшины, в чьих руках находилась власть в остальной части Кёльна, с 1475 года имевшей статус свободного имперского города- «freie reichsstadt», присвоенный его ремесленной части императором Фридрихом Третьим. Был среди них и глава кёльнских оружейников Янс Ульрих.

Само действо началось ближе к ночи, когда город окутала тьма, и Старый Рынок остался чуть ли не единственным освещённым местом.

Первыми на подмостки стали выводить приговорённых к различного рода епитимьям, считавшимся наиболее лёгким наказанием, на которое могла осудить инквизиция. Подавляющее большинство из них не имело совершенно никакого отношения к лютеранам. Многие из них были схвачены, что называется, за компанию, во время многочисленных облав. Или же, признав свою малую вину, смогли убедить святых отцов в своём искреннем раскаянии. Среди них мог быть водонос, давший еретику кружку воды, или пекарь, продавший еретику хлеб.

Приговорённый к обычной епитимье, к примеру, должен был поститься со дня святого Михаила и до самой Пасхи; один день поста мог замениться уплатой милостыни бедняку. И каждый постный день должен был по семь раз на дню читать Pater noster* и Ave Maria*. Но, самое главное, в качестве паломника он должен был посетить с дюжину кёльнских и других немецких церквей, и отовсюду иметь заверения от их служителей. Были и более снисходительные епитимьи, как-то: уплата шести золотых рейнских гульденов на строительство кёльнского собора и обязательное посещение обедни по воскресеньям и всем праздникам.

Осуждённых на разного рода епитимьи было около двухсот. Стоящий за кафедрой глашатай, держа перед собой уже заранее заготовленную кипу бумаг, произносил имя каждого, стоящего на подмостках, и сообщал о наказании, на которое тот осуждается. Сия длительная и скрупулёзно тщательная процедура закончилась ближе к полуночи. Многие из зрителей, утомлённые часами нудного монолога, разошлись по домам. Наблюдать за дальнейшим ходом аутодафе остались в основном лишь родные и знакомые тех, кто выслушивал свой приговор, и тех, кому ещё предстояло его выслушать.

После полуночи стали оглашать имена приговорённых к большому паломничеству и ношению покаянных крестов. Сами по себе эти наказания также являлись епитимьями, но епитимьями куда более суровыми, нежели прежние. Виноваты эти люди были ровно в той же степени, что и все предыдущие, но, по каким-либо частным причинам, получившими чуть более тяжкое наказание.

Паломничества, налагаемые инквизицией, делились на малые и большие. В случае малого паломничества наказанный обязан был посетить известные церкви и монастыри недалеко от дома, или же в соседней провинции. В случае же большого паломничества, необходимо было посетить какую-либо одну или несколько известных на весь мир величайших святынь, например: собор апостола Иакова в Сантьяго де Компостелла, собор Богоматери в Реймсе, собор Богоматери в Париже, кафедральный собор в Шартре, Руанский собор, церковь Святого Михаила в Хильдесхайме, церковь Святого Михаила в Фульде, или же, наконец, собор апостола Петра в самом Риме. Идти на поклонение святым местам следовало пешком, как бы далеко они ни находились, и, главное, отовсюду приносить заверения от служителей о своём визите.

Куда более драматично обстояли дела с ношением покаянных крестов.

Традиция этого вида наказания восходила к святому Доминику де Гузману, приказавшему бывшим еретикам носить на груди два меленьких крестика, как знак их греха и раскаяния. Теперь же на осуждённых надевали два больших холщовых полотнища, вдоль и поперёк перечёркнутых большими крестами; один крест был на спине, другой на груди. Иногда, впрочем, ограничивались одним крестом.

Ношение крестов рассматривалось, прежде всего, как унижающее наказание, и воспринималось как худшая участь по сравнению с постом или паломничеством по святым местам. Облачённый в холщовое полотнище с крестами был предметом всеобщих насмешек и испытывал постоянные трудности в повседневной жизни. Ему ещё труднее, нежели всем остальным, становилось зарабатывать себе на жизнь. К примеру, если он был мастером и занимался каким-нибудь ремеслом, то почти все его бывшие клиенты, на протяжении десятилетий покупавшие нужный товар именно у него, сразу же находили себе других мастеров, даже если их товар и не был так же хорош.

Но, пожалуй, самой кошмарной частью этого наказания были публичные бичевания, к которым, как и ко всему остальному, приговаривался осуждённый. Каждое воскресенье во время обедни полунагой кающийся с розгой в руке подходил к священнику, и тот этой розгой на глазах у остальных прихожан наносил ему строго отмеренное количество ударов. Кроме того, в первое воскресенье каждого месяца кающийся должен был после обедни обходить все дома, где когда-нибудь видели еретиков, и получать там такие же удары розгой. Также он обязан был сопровождать все торжественные процессии и, оставаясь полунагим, получать удары при каждой остановке и по их завершению. Естественно, что многие всеми правдами и неправдами стремились избавиться от наложенного на них клейма, но в случае малейшего отступничества, они навлекали на себя ещё более тяжкую кару.

Срок наложения епитимьи никогда не устанавливался заранее и длился ровно столько, сколько было угодно инквизитору. В случае с тяжёлыми формами наказания он мог длиться до самой смерти, и лишь решение инквизитора могло положить ему конец. Случаи окончательного выполнения строгой епитимьи и её снятия были скорее исключением.

Всего же, к различного рода епитимьям, включая как относительно лёгкие, так и самые строгие, было приговорено около трёхсот пятидесяти человек. Практически всем, помимо прочего, необходимо было выплатить и немалые штрафы.

Уже глубоко за полночь наступил черёд тех, кого обвиняли непосредственно в самой ереси. Кроме прямых последователей учения Мартина Лютера и активных проповедников его идей среди них были и те, кто сознательно оказывал им какую-нибудь помощь, укрывал их, давал им пищу и кров, хранил их вещи и книги, или же, попросту, откровенно им сочувствовал.

Из полторы сотни осуждённых, представленных в этой группе, убеждённых лютеран, сознательно отрёкшихся от католичества, не было и половины. По большей части это были лишь их «пособники» и «сочувствующие». Учитывая, что большинство из них признало свою вину и в слезах взывало святых отцов о прощении, вполне заслуженным наказанием для них сочли тюремное заключение.

В отличие от приговорённых к епитимьям, чья вина была невелика, осуждённые на тюремное заключение привлекали куда большее внимание судей и следователей инквизиции. Во-первых, их вина была куда более тяжкой – многие сознательно помогали еретикам, зная, что за это полагается наказание, но главное – их показания и признания помогали ближе подобраться к самой гидре ереси: крупным деятелям Реформации и их ближайшим сторонникам. Не зная удержу в своём «праведном» гневе, служители священного трибунала и их подручные из заплечного цеха пропускали подозреваемых через все молохи и жернова, пытаясь выведать ещё что-нибудь о своих заклятых врагах. Измученные голодом и допросами, зачастую искалеченные пытками, несчастные готовы были на всё, лишь бы прекратить свои мучения; хотя заменить их теперь могла только тюрьма. Те же, кто несмотря на все испытания, не отрёкся от своих убеждений, готовились отправиться на костёр.

Само же тюремное заключение, учитывая серьёзность вины и степень заслуженного снисхождения, также как и епитимьи, имело множество степеней и градаций. Прежде всего, варьировался срок заключения, от минимальных десяти лет до пожизненного; часто назначался неопределённый срок, всецело зависящий от милости инквизитора. Само заключение, как правило, было двух типов: строгое – murus structus, и смягчённое – murus largus. В случае смягчённого наказания осуждённый, конечно, при условии своего подобающего поведения, мог свободно передвигаться по камере, на некоторое время выходить в тюремный коридор, общаться со стражами и даже с другими заключёнными. Заключённые в murus structus содержались в узких и тёмных камерах, будучи постоянно в ножных оковах, которые, в свою очередь, намертво крепились к стене. В обоих случаях заключённый содержался в одиночной камере, получал лишь хлеб и воду и не мог общаться ни с кем из находящихся за пределами тюрьмы, даже если это были его родные. Ещё более тяжёлой степенью наказания была murus strictissimus, предполагавшая как ножные, так и ручные оковы. Были и совершенно особенные виды заключения, такие как in pace. В in pace заключённого сажали в крохотную одиночную камеру, вход в которую замуровывали. Никто не мог проникать к нему, и никто не мог видеть его. Пищу ему передавали через крохотную специально устроенную форточку. Это была так называемая «могила живых».

После того как последний осуждённый на заточение покинул подмостки, наступил, пожалуй, самый одиозный и самый чудовищный акт аутодафе, а именно – осуждение мёртвых; тех, над кем уже, казалось бы, свершил правосудие сам Господь.

К опустевшим подмосткам подъехали две ужасного вида кладбищенские телеги, держа за своими потрёпанными бортами с две дюжины покойных, вырытых из могил перед судилищем. Дюжие могильщики, в чёрных старомодных капюшонах, один за одним стали выносить мешки с останками и аккуратно укладывать их на помост. Всю площадь мигом охватил жуткий смрад. Почти все, кто к этой минуте ещё оставался лицезреть происходящее, стали отворачиваться и закрывать лица.

Покойными, представшими перед судом, были те, кто, будучи схваченными вместе со всеми, умерли, не дожив до дня аутодафе. Даже смерть не избавляла их от присутствия на судилище. Они разделялись на тех, кто успел ещё при жизни покаяться и снискать прощение, и тех, кто умер, не сумев или не захотев его заслужить. Первых после оглашения приговора возвращали обратно в могилы, иных же, а вернее, их полуистлевшие останки, грузили в телегу палача, чтобы затем сжечь на костре.

Следом наступила очередь тех, кто не мог предстать пред судом даже мёртвым; тех, кому попросту удалось бежать. Именно эта категория подсудимых вызывала у святых судей наибольшую злобу, ибо считалось, что, упустив кого-то, они проявили слабость. Бежавших было немного, но и им предстояло выслушать свой приговор. Заменять их должны были жуткого вида тряпичные чучела, игравшие роль карикатурных изображений сбежавших подсудимых. Каждое такое чучело было облачено в жёлтую покаянную робу, в кои обычно наряжали еретиков, идущих на смерть, и на груди имело большую табличку с именем бежавшего, которого оно заменяло, и кратким описанием его вины. Естественно, что все эти манекены не могли быть отправлены куда-либо, кроме костра. После сожжения такого чучела, человек, которого оно изображало, формально считался мёртвым. Любое общение с ним было запрещено, а его убийцы не несли никакой ответственности.

Уже под самое утро, когда за правым берегом Рейна забрезжил рассвет, наступил черёд самого Адольфа Кларенбаха и его ближайших сторонников. Их было немного, человек тридцать, но именно они и были теми, из-за кого, собственно, и существовала инквизиция. Святой трибунал, его следователи и информаторы могли быть довольны, ведь в их руках был один из виднейших лютеранских богословов и активнейших деятелей Реформации. Особенностью Кларенбаха было то, что он, вместо того, чтобы отсиживаться под крылом у курфюрста Саксонского*, осмелился заявиться в Кёльн – церковную столицу рейха и главный оплот католицизма в немецких землях. Поймать и наказать столь наглого еретика католические инквизиторы считали своим святым долгом.

Первыми на подмостки взошли ближайшие соратники Кларенбаха: как те, что пришли из других земель, так и те, кто принял лютеранство уже в самом Кёльне. Многие из них, прекрасно сознавая, что никакой пощады им уже не снискать, готовы были к смерти ещё задолго до этого дня. Лишь некоторые решились вымолить себе пожизненный тюремный срок вместо неминуемой казни. Но кто мог наверняка сказать, что страшнее – короткая агония костра или бесконечно долгое и медленное гниение в холодном и сыром каземате. Перед тем как глашатай зачитал уже назначенные заранее приговоры, к каждому из стоящих на подмостках обратился сам отец Йоахим, в последний раз предлагая им отречься от своих заблуждений и спасти если не тело, то хотя бы душу. Но каждый стоящий перед ним сделал свой окончательный выбор ещё задолго до этой минуты.

Наконец, настал черёд кульминации. На подмостки вывели самого Кларенбаха. Израненные колодками ноги с трудом повиновались своему владельцу, длинные, окончательно поседевшие, волосы были всклокочены и растрёпаны по сторонам, выцветшие бледно-серые глаза светились одновременно отчаянием и злобой. Все, кто ещё оставался на Старой Рыночной площади, вновь с интересом стали следить за происходящим.

На несколько минут воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь порывами ветра, терзающими натянутый над площадью тент и гасящими горящие вокруг свечи. Но, казалось, никакой, даже самый сильный ветер не мог развеять ужасный смрад, охвативший площадь после суда над мёртвыми.

Первым молчание нарушил отец Йоахим. Встав со своего места, он подошёл к перилам, разделяющим этажи галерей, и с кипящей яростью взглянул в лицо Кларенбаха. Их глаза встретились. Казалось, они могли испепелить взглядом друг друга. Стоящий на галерее инквизитор торжествовал: тот, кого он обязан был уничтожить, был в его власти. Осталось лишь ещё раз призвать его к раскаянию и отречению от своих заблуждений.

– Адольф Кларенбах, именем Господа Бога и святой матери церкви, призываю тебя отречься от своих пагубных заблуждений и вырвать свою душу из когтей сатаны, – сказал он.

– Именно сейчас я и нахожусь в когтях сатаны, – сухо и кратко ответил ему еретик.

На минуту вновь воцарилось молчание. Вцепившись костлявыми пальцами в доски перил, отец Йоахим с ещё большей, просто испепеляющей, яростью взглянул на своего оппонента.

– Отрекись, Кларенбах! Отрекись, пока не поздно, – сквозь зубы процедил инквизитор.

– Мне не от чего отрекаться, – с решительностью обречённого ответил осуждённый на смерть. – Когда ты убьёшь меня, ты всё равно не добьёшься своего, а у меня будет жизнь вечная. Так что даже эта смерть меня не пугает, потому что я знаю, что Христос победит смерть, дьявола и ад, – добавил он и опустил голову.

Услышав окончательный ответ, отец Йоахим отпустил доски перил и, развернувшись, спокойно вернулся на своё место.

– Иди с миром, добрый человек. Святой матери церкви больше нечего тебе сказать. Мы отпускаем тебя, – с усталым спокойствием сказал он, напоследок трижды перекрестив того, кто ещё стоял перед ним.

И едва «отпущенный с миром» сошёл с подмостков, как его тут же схватили и куда-то поволокли.

Перед этим точно также были «освобождены» и три десятка его близких сподвижников. «Освобождая» таким образом наиболее упорных и закоренелых еретиков, инквизиция признавала, что больше не имеет надежды возвратить их в лоно истинной церкви, после чего сразу же передавала их в руки светских властей, чтобы уже они решили участь несчастного. По негласному договору, установленному между церковью и государством, все, кого инквизиция освобождала из-под своей власти, сразу же после «освобождения» приговаривались к смертной казни через сожжение на костре. Но приговор в исполнение приводили уже не монахи-инквизиторы, а городской палач со своими подручными.

Напоследок было ещё объявлено о сносе семи домов и двух постоялых дворов, в которых еретики находили себе пристанище.

Места, на которых стояли эти дома, объявлялись проклятыми; на них нельзя было больше ничего строить. Единственным, что устраивали потом на таком месте, были помойные ямы.

Уже на рассвете, когда по всей округе горланили петухи, наступил черёд заключительной церемонии – проводов осуждённых на смерть к месту их казни. Проснувшийся город вновь высыпал на улицы. Окна, балконы, карнизы, ветви деревьев опять заполнились сотнями любопытных. Снова во всю мощь гудели колокола.

Процессия вышла из церковной части города и длинной витиеватой вереницей потянулась к Петушиным воротам, ведущим в пригород Линденталь, где располагался пустырь Мелатен.

Чучела бежавших еретиков занимали в ней первое место, за ними тянулись кладбищенские телеги с прахом умерших. Далее двигалась огромнейшая толпа из сотен, приговорённых к разного рода епитимьям. Большинство из них были обнажены по пояс и, держа в руке розги, хлестали ими либо самих себя, либо идущих впереди. Последними шли «освобождённые», облачённые в жёлтые покаянные рубища, разрисованные языками пламени и фигурками пляшущих демонов. В руках они несли зелёного цвета кресты – символы инквизиции. Каждого «освобождённого» под руки вели двое уважаемых горожан и сопровождал один монах-исповедник, неустанно призывая его к последнему покаянию.

В завершение прецессии, верхом на лошадях, ехали служители инквизиции. С ними был и архиепископ Кёльнский Герман фон Вид. Замыкал процессию мул, который вёз ящик с судебными делами и вынесенными приговорами.

На самом Мелатене всё было готово для свершения казней. Посреди пустыря стояли тридцать высоченных столбов, обложенных дровами и хворостом. Когда процессия подошла к нужному месту, уже рассвело и все без особого труда могли видеть происходящее.

Утро выдалось пасмурным, едва заметно моросил дождь, и помощникам палача приходилось всерьёз опасаться, как бы не отсырели дрова, и казнь не пришлось откладывать на другой день. Лишь когда солнце оторвалось от горизонта и стало окончательно ясно, что день будет сухим, осуждённых стали возводить на костёр. Весь город и вся округа, побросав насущные дела, собрались вокруг пустыря, желая видеть происходящее.

Уже поднятых на кострище осуждённых ставили меж двух огромных вязанок хвороста и накрепко привязывали к столбу. Потом каждому на шею надевали цепь, которая также крепилась к столбу. При этом строго следили, чтобы все были непременно повёрнуты лицом к востоку, а не к западу. В завершение приготовлений их под самое горло обложили толстыми вязанками хвороста и большими охапками соломы.

Видя, что всё готово, отец Йоахим приказал духовникам ещё раз предложить всем осуждённым отречься от лютеранства. Получив последний и окончательный ответ на своё милостивое предложение, инквизитор высоко поднял правую руку, что было сигналом для исполнителей казней поджечь костры.

Большинству из осуждённых в качестве последней предсмертной милости на шеи были повязаны небольшие мешки с порохом, чтобы его вспышка положила конец их мучениям раньше, чем это сделает огонь. Лишь самому Кларенбаху и его ближайшим ученикам суждено было гореть живьём до конца.

Палач и его подмастерья, уже держа наготове горящие факелы, стали поджигать солому и хворост. Зажжённое пламя быстро охватывало умело устроенные кострища. Спустя считанные минуты жалящие языки пламени добрались до своих жертв. Те, у кого рот не был забит кляпом, огласили пустырь душераздирающим криком; те же, кто не мог кричать, сносили страдания молча.

Едва огонь набрал полную силу, в него стали бросать трупы умерших и чучела сбежавших. Попутно в костры неустанно подбрасывали свежие дрова и хворост. Окружавшую толпу охватил ропот. Одни, упав на колени, молились, другие рыдали, остальные молча и немо взирали на происходящее.

Огонь бушевал около часа, пожирая дрова и тела своих жертв, потом постепенно пошёл на убыль, обнажая груды пепла и тлеющие столбы с обугленными телами. Верёвки сгорели, и лишь раскалённые докрасна цепи удерживали чёрные останки казнённых у таких же чёрных столбов. Запах тлена и гари, окутавший весь Линденталь, был настолько силён, что мало кто мог дышать, не укрыв лицо рукой или одеждой. Поднятые ввысь столбы дыма, казалось, укроют за собой солнце.

Через час-другой люди стали покидать Мелатен, спеша вернуться к обыденной жизни и на время оставленным рутинным делам. У самого места казни оставалось всё меньше людей; догорающие горы пепла уже никого не интересовали. К полудню город снова зажил своей привычной будничной жизнью.

На пустыре, у догорающего кострища, остались лишь исполнители казни. Специальными крюками они вытягивали из пепла останки казнённых, рвали их на части, и затем снова бросали в огонь. Но за этим уже почти никто не наблюдал.

Чтобы тайные последователи ереси не явились на место казни за останками своих мучеников, после того как огонь окончательно погасал, весь оставшийся пепел тщательно собирали и бросали в проточную воду.