Читать книгу Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине - С. В. Волков, Группа авторов - Страница 10

Революционный государственный хаос сказался и на нормальном течении жизни корпуса, превратив ее из оседлой в кочевую.

Два раза корпус был «временно» эвакуирован из Одессы: первый раз – в начале осени 1917 года в город Ростов-на-Дону, а во второй раз в начале весны 1919 года в город Туапсе.

Третья, и последняя, эвакуация – в январе 1920 года – была уже «заграничной», когда меньшая часть корпуса выехала через Одесский порт, а большая выступила походным порядком к румынской границе.

Старшие кадеты, из выступивших походным порядком, с боями пробились через Румынию в Югославию. Младшие же роты, сначала принятые румынами на их территорию, но затем, варварски изгнанные, принуждены были вернуться обратно, в уже занятую большевиками Одессу.

С началом добровольческого движения, совпавшего с пребыванием корпуса в Ростове-на-Дону, строевая рота, почти в полном составе, влилась в формируемые генералами Алексеевым и Корниловым добровольческие части.

При возвращении корпуса в Одессу, в конце ноября 1917 года, для завершения курса 1917–1918 годов, в выпускном классе насчитывалось около 30 кадет тринадцатого выпуска.

13 кадет погибло в первых боях добровольцев против большевиков, а остальные не пожелали отстать от своих воинских частей Добровольческой армии и впоследствии, по приказу генерала Деникина, прошли ускоренный курс 7-го класса, находясь в рядах армии. 26 кадет были произведены в офицеры за боевые отличия.

В 1918–1919 годах состав корпуса как в своем воспитательско-преподавательском персонале, так и в кадетской массе резко изменил свое основное лицо: коренные кадеты Одесского корпуса, семьи которых проживали на севере, не смогли после каникул приехать в Одессу, а вместо них прибыло значительное количество кадет северных корпусов, проживавших на юге.

Фактически это уже был «сборный корпус», сохранивший наименование Одесского кадетского корпуса.

Начало 1917/18 учебного года и эвакуация корпуса в Ростов

В начале лета 1917 года революционная разруха как на фронте, так и в тылах заметно усилилась. Транспорт был почти парализован, а потому многие из кадет не могли разъехаться на летние каникулы. По этой причине количество кадет, оставшихся в корпусных лагерях, значительно увеличилось. Но все же вступительные экзамены в первый класс прошли нормально, и прием в корпус последнего, девятнадцатого выпуска был произведен. Летом 1917 года вышел в отставку директор корпуса генерал-майор П.Е. Кошлич, и на его место был назначен инспектор классов полковник Бернацкий[61], инспектором классов был назначен штатный преподаватель корпуса А.М. Гайдовский-Потапович[62].

К занятиям кадеты приступили, как обычно, 16 августа, но вскоре после начала занятий, из-за ухудшегося положения на фронте и его приближения к Одессе, корпус получил распоряжение эвакуироваться из Одессы в город Ростов-на-Дону.

После коротких, но очень спешных сборов корпус с неполным составом преподавателей и воспитателей был погружен в несколько эшелонов из вагонов третьего класса и отправился в путь. Из-за разрухи транспорта по случаю «самодемобилизации» на фронте корпусные эшелоны двигались очень медленно и прибыли в Ростов-на-Дону только через неделю.

В Ростове корпусу было предоставлено помещение казарм Таганрогского пехотного полка – грязное и запущенное разошедшимися по домам солдатами маршевых батальонов. Первое после прибытия в Ростов время было употреблено на чистку и мойку этих помещений, после чего кадеты приступили к весьма нерегулярным занятиям. Хотя Область Войска Донского продовольственных затруднений еще не знала, но из-за несвоевременного получения кредитов питание кадет значительно изменилось по сравнению с обычным. Недоедания еще не было, но привычные второе – мясное и третье – сладкое блюда из кадетского меню исчезли, а давались борщ и каша, но в достаточных количествах.

Занятия с большим трудом стали налаживаться, но в середине сентября, совершенно неожиданно, корпус был переведен в город Новочеркасск. Расположились кадеты в здании бывшего госпиталя, а питались в столовой Новочеркасского кадетского корпуса, аборигены которого встретили одесских кадет очень радушно.

С таким трудом налаженные в Ростове занятия в Новочеркасске уже не возобновлялись, и кадеты были предоставлены сами себе и ничего не делали.

Положение как на фронтах, так и в Области Войска Донского все время ухудшалось, и в середине октября, приказом донского атамана генерала от кавалерии Каледина[63], Одесский корпус был расформирован, а кадетам, имевшим возможность возвратиться по домам, было предложено сделать это, и только те, кому, в связи с обстановкой в центре России, как уроженцы тех мест, не имели возможности возвратиться в свои семьи, были оставлены на попечении донского правительства. Во исполнение приказа донского атамана, кадеты, преимущественно младших классов, большинство которых было из Одессы, начали постепенно, отдельными группами по 20–30 человек, возвращаться домой, так как Одесса в то время еще не была окончательно занята большевиками, хотя власть там очень часто менялась, переходя к различным группировкам украинского толка.

На Дону в это время начались формирования из офицеров и юнкеров зачатков будущей Добровольческой армии, к которым и присоединилось большинство строевой роты Одесского кадетского корпуса. Эти кадеты вошли в различные части Добровольческой армии в самом начале ее формирования и уже оставались в ней до конца.

Им выпала честь быть теми кадетами, которые, будучи в составе офицерских формирований, приняли на себя первый удар красных частей в боях под Ростовом и в Балабановой роще, а наш славный корпус понес первые потери своих питомцев убитыми и ранеными в Гражданской войне.

По окончании боя у Балабановой рощи Офицерский сводный батальон, в составе которого были убитые кадеты, возвратился в Новочеркасск, в соборе которого было совершено отпевание убитых, после чего торжественное их погребение. Во время отпевания почетный караул у гробов убитых несли юнкера. Похоронная процессия прошла через весь город Новочеркасск с отданием убитым воинских почестей.

В числе первых убитых чинов Добровольческой армии, похороненных в Новочеркасске, были два кадета Одесского корпуса – Надольский и Усачев, отдавших свои жизни в первом бою у Балабановой рощи.

В ознаменование подвигов, оказанных нашими кадетами в первый период борьбы Добровольческой армии с большевиками, все наши кадеты, принимавшие участие в этой борьбе, были награждены Георгиевскими крестами, а по окончании Первого Кубанского похода произведены за боевые отличия в офицерский чин.

Возвращение из Ростова в Одессу и конец 1917/18 учебного года

Отдельные группы одесских кадет с большими трудностями и опасностями постепенно добрались из Ростова и Новочеркасска в Одессу, где и сосредоточились к середине ноября 1917 года.

Власть в Одессе все время менялась, причем между отдельными группами непрерывно происходили стычки. Официально Одесса была под властью так называемой «Украинской Державы» петлюровского толка, и население называло носителей власти «гайдамаками», но фактически город переходил все время от одного «батьки» к другому.

Кадеты были собраны в здании бывшего Епархиального женского училища, но уже не как кадетский корпус, а как некое среднеучебное заведение без наименования. Директором был тот же полковник Бернацкий. Начались учебные занятия, объем которых старались по возможности расширить, чтобы наверстать пропущенное время за время переезда в Ростов и обратно. С начала декабря положение в Одессе сильно обострилось, так как определенно выявились две враждующие между собою стороны, между которыми, время от времени, завязывались настоящие бои. Город разделился на две части: припортовую, бывшую в руках матросов-большевиков, и привокзальную, где располагались гайдамаки и украинцы других формаций.

Район, где было здание Епархиального училища, был в руках украинцев, которые особой враждебности к кадетам не проявляли.

К 15 января отдельные мелкие стычки между враждующими сторонами превратились в ожесточенные бои, даже с определением линий фронтов между ними. Из возвратившихся в Одессу кадет, во время этих боев с большевиками-матросами, многие из старших кадет присоединились к разным строевым антибольшевистским частям и принимали участие в боях с большевиками. После двухдневных боев, под давлением красных, украинцы совсем оставили город и ушли куда-то в направлении на станцию Раздельная. Город окончательно попал под власть большевиков, и кадеты, по возможности незаметно, собрались все к зданию училища. Учебные занятия до весны проходили с большими перебоями. Питались кадеты тем, что могли раздобыть, жили или по домам, или у знакомых. В училище приходили только на занятия.

Весной Одесса была очищена от большевиков вступившими в город австро-германскими войсками, и начался период гетманской Украины. Корпус был возрожден, но уже как гетманский.

Здания на 4-й станции Большефонтанского трамвая были возвращены корпусной администрации, и, после очистки и приведения их в порядок, кадеты были опять водворены в старое гнездо, обмундированы в кадетскую форму, но с погонами украинского образца, называемыми кадетами «селедками».

В сравнительно спокойной обстановке кадеты приступили к усиленным занятиям, и к началу лета учебный год был закончен. У кадет тринадцатого выпуска начались выпускные экзамены, после окончания которых окончившим были выданы аттестаты зрелости. Хотя общая обстановка была спокойной, но выпуск был отпразднован очень скромно, без традиционного бала.

По окончании официальной части и раздачи окончившим аттестатов выпускники собрались на квартире командира 1-й роты полковника Самоцвета[64] и после трогательного прощания с ним разъехались по частям Добровольческой армии на фронт, но уже Гражданской войны.

Начало 1918/19 учебного года и эвакуация корпуса в Туапсе

По окончании корпуса тринадцатым выпуском, в течение лета 1918 года, гетманская Украина, при поддержке австро-германских войск, несколько укрепилась и к началу учебного года в корпус в Одессу собралось много кадет Одесского кадетского корпуса, а также кадет других корпусов, оказавшихся, в силу различных причин, на юге. Состав 7-го класса четырнадцатого выпуска достигал почти 100 человек, и новый учебный 1918/19 год начался как будто в относительно нормальных условиях.

Но поздней осенью 1918 года, из-за политических событий в Германии и в Австрии, войска последних стали очищать территорию Украины, что повлекло за собой и ликвидацию гетманской державы.

В Одессе установилась власть командования оккупационных частей Антанты, флоты которой стояли на рейде Одессы. В жизни корпуса опять наступило значительное ухудшение (питание кадет стало очень скудным, с отоплением происходили постоянные перебои), и занятия не были такими успешными.

Ранней весной 1919 года стало известно о предполагаемом оставлении Одессы войсками Антанты и реальной угрозе занятия ее большевиками. Было решено вторично эвакуировать корпус, на этот раз в город Туапсе, район, занятый Добровольческой армией.

Для эвакуации корпуса и Института благородных девиц из Одессы был предназначен огромный корабль – ремонтные мастерские военного ведомства «Кронштадт», на котором институткам были предоставлены верхние жилые помещения корабля, а кадет разместили в трюмах. Судно, на котором должна была произойти эвакуация, оказалось брошенным командой, приведшей корабль в аварийное состояние. Несмотря на это, отвалили от берега, так как команда была частично укомплектована кадетами, которые, к их чести, безупречно выполняли самые тяжелые работы на судне. К аварийному состоянию корабля прибавилась еще его посадка на мель, из-за чего пришлось всех эвакуируемых пересаживать на другие, значительно меньшие суда. Корпус был разбит на две части, из которых первая перешла на небольшой пароход «Шилка», а вторая на пустой угольщик. Вскоре корпус был вновь объединен и пересажен на пароход, плававший под французским флагом, который и доставил кадет в Севастополь. В Севастополе пароход к пристани не подходил и остановился на рейде. Среди кадет распространился слух, что на английском линейном корабле, выходившем в это время из Севастополя, уезжает из Крыма, ввиду его эвакуации, вдовствующая Императрица Мария Федоровна. Кадеты выстроились на палубе своего парохода со своим оркестром и отдали честь уезжающей Государыне взятием винтовок «на караул» и исполнением Российского Гимна. Не приставая к Севастопольской пристани, пароход проследовал дальше в Новороссийск, где выпускные кадеты четырнадцатого выпуска, последнего выпуска Одесского корпуса на территории Императорской России, получили свидетельства об окончании корпуса и были назначены в части Добровольческой армии, начавшей свое наступление на русские просторы. Остальные кадеты были доставлены в город Туапсе, избранный как место эвакуации Одесского кадетского корпуса.

Директор корпуса полковник Бернацкий из Новороссийска отправился в Екатеринодар, в штаб Добровольческой армии, для того чтобы озаботиться снабжением корпуса всем необходимым для благоустройства кадетской жизни на новом месте.

В Туапсе кадет разместили в непригодном для жилья здании гимназии, приспособленном только для приходящих учеников. Жили в пустых классных помещениях, где жизнь кадет превратилась в хаотический бивак. Не было умывалки, а недостаток и, иногда, отсутствие воды превратились в бедствие. О кроватях и хотя бы самой примитивной мебели не было и речи. Спали на полу вповалку. Из-за отсутствия необходимого количества воспитательского и преподавательского персонала занятия не возобновлялись. Паек был настолько скуден, что кадеты всегда были голодны. Выручали хорошая погода и полуодичавшие за время революции фруктовые сады в окрестностях города, где кадеты находили «подножный корм» в виде фруктов.

Для более бережного сохранения обмундирования у кадет были отобраны сапоги и верхняя одежда, взамен которой была выдана вторая пара нижнего нательного полотняного белья. Свободное время кадеты употребляли на поиски дополнительного питания в окрестных садах. Широко практиковалось купание в море под надзором воспитателя.

Но все же даже в таких примитивных жизненных условиях кадеты сумели, под руководством воспитателя подполковника Болецкого[65] и его супруги, создать любительскую театральную труппу и поставить на открытой сцене городского парка спектакль, который привлек много зрителей из числа горожан и вызвал их восторженное одобрение.

Возвращение из Туапсе и последние дни корпуса в Одессе

Подходила осень 1919 года. Оставаться в тех условиях, какие были в Туапсе, было совершенно невозможным. Для предотвращения могущей быть катастрофы полковник Бернацкий совместно с полковником Орлицким[66] отправились в морской штаб в Севастополь для ведения переговоров о переводе корпуса из Туапсе. Морской штаб отнесся сочувственно к нужде кадет и предложил перевезти корпус в Севастополь, где предоставлял для размещения кадет морские казармы на Корабельной стороне. Во время этих переговоров полковники Бернацкий и Орлицкий под очень большим секретом узнали о готовящемся для взятия Одессы десанте Крымского конного полка[67] на побережье Одессы. При содействии морского штаба в Севастополе, полковникам Бернацкому и Орлицкому было дано разрешение направиться в Одессу, совместно с десантной группой, для выяснения положения со зданиями корпуса в Одессе и возможности перевода корпуса непосредственно в Одессу. В начале августа 1919 года Одесса была занята десантными частями Крымского конного полка Добровольческой армии. Полковники Бернацкий и Орлицкий прибыли в здания корпуса, где при большевиках помещалась трудовая школа. Озаботившись приведением в порядок зданий, полковники Бернацкий и Орлицкий возвратились в Туапсе и через некоторое время, в начале октября 1919 года, корпус был перевезен из Туапсе в Одессу, где в последний раз разместился в родном гнезде.

Расположившись в зданиях корпуса, кадеты приступили к нормальным занятиям, но успешность их была много ниже обычной. Причинами этого являлись очень ощутимая нехватка учебных пособий и большой некомплект преподавательского состава. К этому времени в Одессе сосредоточились остатки не только Одесского, но почти всех российских кадетских корпусов, кадеты которых, приказом командования Добровольческой армии, были откомандированы от строевых частей, в которых служили, в Одесский корпус для продолжения образования. До наступления холодов жизнь кадет можно было считать сносной, но, когда ударили морозы, сразу же сказались недостатки обмундирования, топлива и продовольствия. Доходившие до Одессы слухи о перемене положения на фронтах в пользу большевиков тоже не способствовали нормальному ходу жизни.

В конце декабря 1919 года в Одессу был эвакуирован Киевский кадетский корпус, вместе со своим учебно-воспитательским персоналом, который был размещен в здании Одесского кадетского корпуса, но как автономный, и влитым в состав Одесского корпуса не был.

После эвакуации Киева положение еще больше обострилось, и стали усиленно говорить о предстоящей эвакуации Одессы. Корпус все время поддерживал связь с ближайшим соседом – Сергиевским артиллерийским училищем, вместе с которым на 25 января корпусу была назначена погрузка на пароходы для эвакуации.

И вот, 24 января ночью было получено сообщение, что сергиевцы выступают для погрузки на суда ночью, не дожидаясь назначенного для погрузки часа, и предлагают корпусу присоединиться к ним и под прикрытием юнкеров тоже двинуться в порт.

Но по совершенно непонятному упорству директора корпуса полковника Бернацкого корпус остался на месте и на следующий день, 25 января 1920 года, ступил на свою «Голгофу».

«Голгофа»

К утру 25 января 1920 года назначенные штабом Одесского района для перевозки в порт корпусного имущества подводы в корпус не прибыли. Ввиду начавшегося в городе хаоса, рассчитывать на их прибытие не представлялось возможным, и для принудительного сбора подвод в город была направлена полурота 2-й роты.

По ее возвращении, с недостаточным числом подвод, часть корпусного имущества была погружена, и в порт двинулась колонна, под командой полковника Самоцвета, в составе двух полурот Одесского корпуса, всего Киевского корпуса со своим персоналом и обоза с имуществом. Полурота 1-й роты Одесского корпуса должна была прикрывать колонну, полурота 2-й роты Одесского корпуса для погрузки и выгрузки. Недостаточное количество подвод, а также значительная задержка во времени их прибытия и явились причиной того, что корпус был разбит на две части, одна из которых осталась в стенах корпуса в ожидании вторичного прибытия подвод для погрузки остального имущества и выступления оставшихся кадет в порт.

При выходе колонны под командой полковника Самоцвета из корпуса она должна была пробиваться через сплошной поток отступавших из Одессы, в направлении Большого Фонтана, разрозненных частей и обозов.

Преодолев эту «пробку», колонна Одесского и Киевского корпусов благополучно миновала город и добралась до порта. Когда кадеты и обоз были уже в порту, последний подвергся пулеметному обстрелу со стороны Николаевского бульвара. При этом обстреле был убит один кадет. О возвращении подвод в корпус для перевозки остального имущества и оставшихся там кадет нельзя было и думать.

Охрана порта лежала на команде английского крейсера «Церес». Предназначенный для эвакуации корпуса пароход «Св. Николай» был покинут командой и стоял без паров, так что о погрузке на него не могло быть и речи.

Англичане разрешили кадетам погрузиться на крейсер «Церес», конечно, без какого-либо имущества. Погрузка сопровождалась некоторыми эксцессами: так, у капитана Федорова[68] был отобран браунинг, а у кадет отбирались пакеты с личными вещами, которые тут же выбрасывались в море.

Но все же все кадеты и персонал корпусов, добравшиеся до порта, были приняты на крейсер, где их накормили, а потом пересадили на огромный транспорт «Рио Негро», который и доставил находившуюся на нем часть корпуса в Салоники.

* * *

После ухода двух полурот 1-й и 2-й рот в порт оставшиеся кадеты и персонал корпуса ожидали возвращения подвод из порта после разгрузки первой части для окончательного следования всех оставшихся в порт. И когда до 2 часов дня 25 января никто в корпус не возвратился, полковник Бернацкий, под давлением оставшихся, наконец дал распоряжение о выступлении корпуса к румынской границе в походном порядке. Впереди двинулись младшие кадеты, а оставшаяся полурота 1-й роты прикрывала их движение по Большефонтанской дороге. Первая остановка была в немецкой колонии «Люстдорф», куда кадеты добрались к вечеру и где разместились в школе для ночлега. Школа была нетопленой, есть кадетам было нечего, и только поздно ночью одна из соседних отступавших частей приготовила для кадет кашу и слегка подкормила их.

В шесть часов утра следующего дня кадеты были подняты для дальнейшего следования на «Большую Аккаржу», где должна была быть дневка. Регулярного питания ни для кого не было, и каждый ел то, что ему удавалось раздобыть. Особенно тяжело было малышам.

В 12 часов ночи дневка была прервана из-за приближения красных, и корпус двинулся к берегу Днестра на Овидиополь, который был буквально забит ранее отступившими частями, и корпусу опять пришлось расположиться в нетопленой школе.

28 января началась попытка переправиться через Днестровский лиман в Румынию, которая не увенчалась успехом, так как румыны отказались принять кого-либо на свою сторону Днестра. Дабы не допустить поток отступающих на территорию Румынии, румыны подвергли пытавшихся перейти через лиман артиллерийскому обстрелу, и кадеты возвратились в Овидиополь.

Ночью возобновились переговоры полковника Бернацкого с представителями румынской комендатуры Аккермана, и было получено разрешение для перехода кадет на территорию Румынского Королевства. Утром начался вторичный переход корпуса через лиман, и кадеты были пропущены в город Аккерман, где их расположили в здании гимназии. Но казавшееся спасение оказалось миражем, так как румынский комендант отменил свое решение дать убежище корпусу в Аккермане, и на следующий день кадет пинками и ударами опять выгнали на лед лимана и они опять очутились в Овидиополе.

По прибытии корпуса в Овидиополь младшие кадеты, двумя группами, во главе с полковниками Бернацким и Овсянниковым[69], направились обратно в Одессу, а полурота 1-й роты, при четырех офицерах, влилась в отряд полковника Стесселя[70], как 2-я рота отряда полковника Алексеева. 31 января отряд выступил в направлении на город Маяки, чтобы пробиваться вверх по Днестру для соединения с войсками генерала Бредова[71], отходившими на Польшу.

По дороге отряд вошел в соприкосновение с красной кавалерийской бригадой Котовского, поддержанной красной пехотой, и ввязался с ними в бой у немецкой колонии Кандель. В этом бою левый фланг отряда был поручен кадетской роте под командой подполковника Рогойского[72], при капитане Реммерте[73], и бой длился с 9 часов утра до 6 часов вечера. Сплоченные узами товарищества и крепкие духом, кадеты явились лучшей по своей стойкости и организации частью отряда, о которую разбились все атаки противника.

В этом неравном бою с превышавшей во много раз кадетскую роту красной конницей и пехотой кадеты потеряли четырех кадет убитыми и скончавшимися от ран и двух кадет ранеными.

Доблесть и стойкость кадет были отмечены специальным приказом № 17 от 2(15) апреля 1920 года военного представителя Главнокомандующего Вооруженными силами на Юге России в Румынии, генерал-лейтенанта Геруа[74], которым 10 человек кадет, участвовавших в этом бою, были награждены Георгиевскими крестами и медалями. Некоторые были ранены, но остались в строю и продолжали свой Крестный Путь с отрядом дальше. Но дорога на Тирасполь, где, по слухам, находились части генерала Бредова, была отрезана, и остаток наших кадет двинулся с отступающими частями Добровольческой армии в Днестровские плавни, чтобы, дождавшись ночи, явочным порядком перейти границу в Румынию. И вот здесь пришло действительное спасение оставшимся 40 кадетам: румынская королева, узнав из телеграммы полковника Бернацкого, которую он успел отправить из Аккермана во время краткого пребывания там, о бедственном положении кадет на румынской границе, распорядилась о пропуске корпуса через Румынию в Королевство С.Х.С[75]. Распоряжение королевы пришло в Аккерман после ухода корпуса из Овидиополя. Но королева, одновременно с телеграфным распоряжением о пропуске кадет через Румынию, направила от себя доверенное лицо для оказания содействия корпусу. И вот это доверенное лицо, в поисках кадет, добралось до румынского села Раскейцы, против которого, в плавнях другого берега Днестра, находились остатки корпуса, наконец пропущенные в Румынию у села Раскейцы, откуда на подводах кадет перевезли в Аккерман.

В начале марта все были перевезены в город Рени и в начале апреля – в Бухарест, где на вокзале прибывших встретил генерал Геруа, огласивший приказ о награждении 10 человек Георгиевскими крестами и медалями.

Оставив в Бухаресте раненых и больных, кадеты направились через Плоешти и Темешвар на сербскую границу и 22 апреля прибыли в Панчево, где были встречены на вокзале полковником Самоцветом и кадетами Одесского и Полоцкого корпусов. Тяжкий путь был закончен, и пробившиеся с боями кадеты соединились со своими, выехавшими через Одесский порт.

* * *

После того как румыны буквально «выгнали» персонал и кадет корпуса из Аккермана, полурота 1-й роты, как было сказано выше, влилась в отряд полковника Стесселя, младшие кадеты двумя группами, возглавляемыми – одна полковником Бернацким и вторая – полковником Овсянниковым, двинулись из Овидиополя по дороге на Одессу. До встречи с советскими заставами срезали погоны и пуговицы, прошли спокойно Большую Аккаржу и Люстдорф и только между Люстдорфом и Большим Фонтаном встретили первую советскую заставу.

Начальник заставы направил группы возвращающихся с конвоиром в Одессу, в здание корпуса, где кадет разъединили с воспитателями, большинство которых было арестовано в течение ближайшего времени, а кадет разместили в спальне 2-й роты. Помещения не отапливались, и кадеты сильно мерзли. Кормили очень скудно, и вскоре после прибытия среди кадет начались заболевания, в том числе и тифозные. Постепенно кадеты, имевшие в Одессе родных или родственников, стали расходиться по домам, а через некоторое время власти предложили всем оставшимся отправляться на все четыре стороны.

Для детей, не имевших в Одессе никого, в условиях уже начинавшегося террора, этот вопрос был почти неразрешимым.

Но здесь необходимо подчеркнуть те добросердечие и отзывчивость коренных жителей Одессы, которые они проявили к «своим кадетам». В городе был организован «родительский комитет», который стал распределять кадет, не имевших в Одессе никого из родных или знакомых, в совершенно чужие семьи. Эти семьи, рискуя быть зачисленными в «нелояльные» к новой власти, приняли бедных бездомных детей к себе, как своих родных, и тепло и сердечно давали им приют и стол в течение долгого времени. Были лица, которые брали в свои дома заведомо больных тифом детей, лечили их, ухаживали за ними и, отрывая от себя (в городе уже начались продовольственные затруднения), старались усиленно питать их. К весне и эти одинокие стали разбредаться: некоторые устроились на какие-то работы, некоторые пристали к беспризорным, а многие, вошедшие во всевозможные организации, были расстреляны ЧК. На уличных столбах стали часто появляться списки расстрелянных офицеров и кадет. Очень немногим удалось добраться к своим родным вне Одессы или же выехать за пределы СССР.

Этой главой – с момента отплытия из Одесского порта выехавших и с момента перехода границы выступивших походным порядком – заканчивается описание жизни корпуса, как единого целого на Русской Земле.

Те одесские кадеты, которые попали за границу, послужили ядром для сформирования нового корпуса в Королевстве С.Х.С. И славный Одесский кадетский Великого князя Константина Константиновича корпус, как и все остальные российские кадетские корпуса, прекратил свое существование.

Причины гибели большей части корпуса в январские дни 1920 года

У каждого вдумчивого читателя должен появиться вопрос: как могло произойти то, что повлекло за собой гибель большей части персонала и кадет Одесского корпуса в январские дни 1920 года, и кто виноват в этом?

Все воспоминания наших кадет подтверждают, что с самого начала революции из начальствующего состава корпуса выделились два лица. Они могут быть охарактеризованы как два резко противостоящие друг другу по своему характеру, а по поступкам диаметрально противоположные. Это директор корпуса полковник Бернацкий и ротный командир 1-й роты полковник Самоцвет.

Первый из них, полковник Бернацкий, прибыл в корпус после назначения директором корпуса бывшего инспектора классов генерал-майора Кошлича и занял его должность. После отставки генерал-майора Кошлича в 1917 году полковник Бернацкий был назначен директором корпуса.

Здесь необходимо упомянуть, что инспектор классов на фоне кадетской жизни особенно заметным не был, так как его деятельность в основном протекала в стенах «Учительской», где он, в своем кабинете, был занят разработкой учебных программ и планов и общался больше с преподавателями, нежели с кадетами. Кадеты могли, кроме случайных встреч, не видеть инспектора в течение месяцев.

Исключение в этом отношении составлял полковник, а потом генерал-майор П.Е. Кошлич, который, будучи инспектором, одновременно преподавал в старших классах математику и соприкасался с кадетами почти ежедневно. Его выдающиеся дарования педагога и прекрасного математика, безукоризненно корректное отношение к своим ученикам, исключительная справедливость и всегда благожелательное отношение к кадетам прочно завоевали ему любовь и глубокое уважение последних.

Полковник Бернацкий, будучи инспектором классов, почти никакого общения с кадетами не имел, а потому и являлся совершенно незаметной фигурой корпусной жизни. До революции он ничем себя не проявил. Будучи по своему образованию и по прежней службе военным юристом, он никак не походил на строевого офицера и ему не были свойственны отличительные черты такового: твердость, решительность и умение быстро найти нужное решение. Он скорее производил впечатление штатского человека, и о нем можно было сказать, что «он воспринял революцию как закономерный акт, который обязателен для общего признания».

Второй – полковник М.Ф. Самоцвет – состоял в корпусе со дня его основания и целиком сохранил все лучшие черты строевого офицера. Несколько суровый, решительный, настойчивый и безмерно любящий своих кадет.

Полковник Самоцвет не признал революции и всегда честно проявлял свое отношение к ней. Он умел привязать к себе кадет и был их кумиром. Все свои силы он направлял на воспитание своих питомцев в духе воинских традиций, поддержания дисциплины и беспредельной преданности Престолу и России. Его забота о кадетах проявлялась ежедневно и ежечасно.

Во время первой эвакуации в Ростов-на-Дону полковника Бернацкого как-то совершенно не было заметно, и вся тяжесть возглавления корпуса легла на плечи полковника Самоцвета. Все острые моменты, связанные с конфликтами между кадетами и революцией, разрешал и ликвидировал полковник Самоцвет.

И вот, в судьбоносные дни 24 и 25 января 1920 года оба проявили себя соответственно своему характеру: когда в ночь с 24-го на 25 января Сергиевское артиллерийское училище, не дожидаясь срока, назначенного для эвакуации, – дня 25 января 1920 года, – выступило в порт и предложило корпусу сделать то же, под прикрытием юнкеров, полковник Самоцвет сразу же, на совещании, созванном полковником Бернацким ночью, решительно настаивал на немедленном выступлении корпуса в порт. Полковник же Бернацкий, по своей всегдашней нерешительности, не согласился с ним и задержал выступление корпуса до утра, что и явилось причиной разделения корпуса на две части и гибели большого количества кадет и воспитательского состава. Виновным в этой непростительной нерешительности является только полковник Бернацкий.

* * *

Все старшие кадеты, окончившие корпус в нормальное время, до революции, отдают должную, заслуженную дань их восхищения своим преемникам, младшим кадетам, гордо, с достоинством, не преклонив своих голов, перенесшим на своих юных, неокрепнувших плечах все тяготы начала государственной разрухи.

Разница в обстановке пребывания в корпусе и в самостоятельной, по его окончании, жизни до революции и после нее – велика. В нормальное время 10—11-летний мальчик, поступив в корпус, все 7 лет пребывания в нем проводил беспечно, без забот, не думая о завтрашнем дне. По окончании корпуса автоматически переходил в военное училище и так же производился в офицеры.

Офицеру, честно и добросовестно исполнявшему свой воинский, служебный долг, также много думать и проявлять личную инициативу не приходилось. За него думали старшие начальники – своими приказами. Вся служба офицера проходила по раз строго установленному воинскими регламентами пути. Революционное время резко изменило как вековой уклад самой службы, так и взаимоотношения старших и младших на всех степенях военной иерархии.

Не стало «Так точно!», «Как прикажете!», «Слушаюсь!». Взамен пришло «Быть или не быть – решай сам!». Начальствующие лица, будучи неподготовленными к государственному перелому, оказались в своей массе, за исключением единиц, совершенно беспомощными. Видя их беспомощность, растерянность и нерешительность, дети и отроки кадеты, захваченные импульсом водоворота событий, своей жизнедействующей энергией молодости, без указаний свыше, принуждены были сами разрешать сложные вопросы революционного времени, определяя этим свой собственный дальнейший жизненный путь. За них некому было думать! Личная, не терпящая раздумья инициатива в принятии неотложных, спешных мер в противлении, влекущему их в пропасть государственной гибели, хаосу, довлела над всем.

Этим мужественным противлением, выявляемым ими в различной обстановке, различными видами, они, не уклонившись ни на йоту от вложенных в них корпусом устоев честного, преданного Престолу и Родине воинского служения: «За веру и верность», с честью поддержали на должной высоте имя одесского кадета, возвеличив этим славу нашей родной, военно-отроческой школы – Одесского Великого князя Константина Константиновича кадетского корпуса. Честь и слава им!

Бой под Ростовом у Балабановой рощи[76]

Тем кадетам нашего корпуса, которые задержались в Новочеркасске при отъезде корпуса в Одессу, в конце октября 1917 года выпала честь и слава стать первыми героями-кадетами Одесского корпуса, принявшими на себя первый удар Красной армии. В бою под Ростовом, у Балабановой рощи, пролилась первая кадетская кровь, когда кадеты покрыли себя неувядаемой славой и доблестью.

До сих пор нам не удалось восстановить подробности этого боя, но нам известно, что первыми убитыми в этом бою явились кадеты нашего корпуса Надольский и Усачев. Ранены были кадеты Поляков[77], Шенгелая[78] и Думбадзе[79]. Этот последний был взят в плен большевиками и сильно изувечен, но затем, по взятии добровольцами Ростова, был освобожден из тюрьмы, куда был заточен.

По дальнейшим сведениям, оставшиеся кадеты ушли с Добровольческой армией в Первый Ледяной поход, и судьба большинства из них нам не известна.

* * *

При переходе в 6-й класс, в 1917 году, почти все кавказцы для продолжения образования в корпусе в Одессу не возвратились, а поэтому кадеты Абашидзе, Гогоберидзе, Карцевадзе[80], Кикодзе[81], князь Цицианов[82], Шенгелая, князь Эристов и Яшвили корпус не окончили. Помню Думбадзе[83], бывшего старше меня года на четыре. Он корпуса не окончил и из 6-го класса ушел на войну в 1915 году.

Впоследствии встречался с ним в Добрармии. Почти все кавказцы принимали участие в Гражданской войне, войдя в ряды разных частей Добрармии.

Кикодзе, князь Цицианов и Шенгелая были в корпусе в Ростове-на-Дону и принимали участие в бою у Балабановой рощи под Ростовом вместе со мною и другими кадетами нашего корпуса. Большинство из наших кадет, участвовавших в этом бою, было XIII выпуска – 7-го класса. В этом бою был убит кадет Надольский того же выпуска Относительно другого нашего кадета Усачева я ничего не слыхал и по корпусу его не помню. Всех убитых в этом бою было 9 человек. Тела всех были доставлены в город Новочеркасск в главный собор, где и было совершено отпевание при многочисленном скоплении народа. Похоронная процессия прошла по всему главному району города, и первые жертвы хоронились почти всем городом под три залпа: офицеров, юнкеров и кадет Сводно-офицерского батальона, решившего в то время судьбу города Ростова, а с ним и судьбу Дона.

Почетный караул у гробов в соборе несли юнкера Славной Школы[84] в парадной форме. Офицерский Сводный батальон после боя возвратился в Новочеркасск, где и похоронил свои жертвы. Это были первые жертвы для спасения Дона от большевиков.

В 1919 году, будучи полевым юнкером на бронепоезде «Генерал Дроздовский», наступавшем на Брянск, нам привелось встретиться на одной из станций со славным бронепоездом «Офицер», на котором служил наш однокашник Луцкевич[85] того же выпуска, принимавший участие в бою за Ростов. Мне было очень приятно встретиться со старшим товарищем по боевому крещению и от него узнать, что все кадеты – участники первого боя за Донскую область, приказом Донского атамана генерал-лейтенанта Каледина, были награждены Георгиевскими крестами 4-й степени и приписаны к казакам Всевеликого Войска Донского. Луцкевич в то время уже был поручиком, произведенным за боевые отличия.

* * *

После прибытия по вызову корпуса после летних каникул в Ростов, мы узнали, что в Новочеркасске генерал Алексеев[86] начал формирование Добровольческой армии для борьбы с большевиками.

В один непрекрасный день, когда солдатские страсти уже начали бушевать, мы, в составе 30 или 35 кадет, пешком отправились в Новочеркасск. По дороге нас подобрал паровоз, шедший туда, и мы прибыли на вокзал, где юнкер нам сообщил, что сборный пункт помещается на Барочной улице в доме № 38.

Мы пошли туда в строю и были восторженно встречены первыми чинами Добровольческой армии: юнкерами Михайловского и Константиновского артиллерийских училищ, морскими кадетами и офицерами. Всего было человек 300–400.

Настроение казаков было неустойчивым: большинство сидело в своих станицах и не откликнулось на призыв своего атамана – генерала Каледина.

В октябре, по приказу генерала Алексеева, юнкерский батальон, под командой гвардии капитана Парфенова[87], был посажен в эшелон и направлен под Нахичевань, дабы освободить уже взятый красными Ростов. Прибыли на заре, тотчас же заняли ров и открыли огонь по казармам какого-то запасного батальона. Солдаты оказали сопротивление, завязалась сильная перестрелка, и вот тогда лежавший рядом со мной наш кадет Коля Надольский высунул голову, чтобы оценить обстановку, и был убит. Под вечер нас сменили юнкера, и мы эшелоном отправились обратно в Новочеркасск. Похороны первых жертв Гражданской войны были торжественны. Генерал Алексеев поблагодарил нас за доблесть, поздравил с первым боевым крещением и, сказав, что нам, кадетам, нужно закончить образование, дабы быть полноценными офицерами, которые будут нужны Великой России, приказал покинуть армию. Мы возвратились в освобожденный Ростов и в полуштатском виде с большим опасением двинулись по домам. Да и Мотя, как воспитатель, беспокоясь за нашу судьбу, ходатайствовал перед генералом Алексеевым, чтобы нас отправили к родителям.

Все же несколько человек из кадет не покинули свои боевые части и в феврале месяце, вместе с Добровольческой армией, выступили в Первый Кубанский Ледяной поход.

Одесса конца 1917-го – начала 1918 года[88]

Покинув Ростов, по дороге в Одессу, мы узнали о большевистском перевороте, но, по прибытии в Одессу, застали там петлюровско-украинскую власть.

В начале декабря большевиками была сделана попытка захвата власти в Одессе, но она кончилась неудачно. В начале января в Одессе начали формироваться части, якобы для охраны жителей и их имущества. Во главе стал генерал Леонтович. Но цель формирования была иная. Под видом охраны города было желание сформировать стойкие, боеспособные части для борьбы с большевиками. В Одессе в это время было около 11 000 праздношатающегося офицерства. Большинство иногородних. Чтобы привлечь их в отряд, были устроены для них общежития и открыты столовые. Но к сожалению, отклик был более чем слабый. Отозвались юнкера, кадеты и лишь немногие офицеры. «Сила» сформирована не была. Одна такая часть «для охраны имущества горожан» должна была находиться в помещении военного училища. Записался туда и я вместе с проживавшим тогда у меня прапорщиком Беме (XII в.). Когда мы пришли туда, училище уже было захвачено матросами, и мы оказались арестованными. Кроме нас, там еще были офицеры, юнкера, а из наших кадет Климович 2-й (XII вып.), братья Дюкины (XIII в.) и еще несколько кадет. Утром мы были разбужены ружейной стрельбой и разрывами ручных гранат. Оказалось, что большевики пытаются захватить Главный штаб и разоружить курени (батальоны) украинцев, помещавшихся в казармах 14-го стрелкового полка, но они были отбиты. Украинцы, узнав, что в военном училище находятся арестованные офицеры, юнкера и кадеты, пришли нам на выручку и освободили нас. После нашего освобождения мы приняли участие в двухдневных боях украинцев против большевиков в самой Одессе, после чего разошлись по домам. Так как украинцев было мало и власть в городе в середине января окончательно захватили большевики.

* * *

Так как главный состав корпуса снова очутился в Одессе распоряжением каких-то властей, в конце ноября кадеты снова были собраны в помещении духовного училища, но уже не как корпус, а какое-то, неизвестного вида, среднеучебное заведение без названия, без формы и без погон.

Занятия начались довольно усиленным темпом. Директором оставался полковник Бернацкий, а полковник Самоцвет исполнял должность командира батальона, так как рот не было больше, а только классы. Все кадеты были приходящими и питались за свой счет. Иногда кадеты получали кое-какое обмундирование из бывшего кадетского цейхгауза, но только по особому разрешению «комиссара» и «совета», образовавшегося в помещении корпуса, неизвестно по каким причинам распоряжавшегося корпусным имуществом.

Большевистская волна заливала Россию и, наконец, докатилась и до Одессы. После боя на улицах города Одесса была захвачена красными. Начались дни террора и бесправия, связанные со страшными названиями «Синоп» и «Алмаз».

К этому времени некоторые приписывают убийство бывшего кадета Артемия Самоцвета, сына ротного командира, якобы пробиравшегося домой и убитого на извозчике подле 3-й станции; затем оказалось, что это был кадет Сенча. Во всяком случае, недавно нам пришлось читать нашумевшую книгу Розанова «Завоеватели белых пятен», описывающую жизнь в советских концлагерях. Розанов упоминает о не-ком Артемии Самоцвете, офицере, сосланном в пожизненную ссылку… Кто знает? Может быть, это и есть наш Артемий?

Занятия в епархиальном училище продолжались с большими перерывами. Говорят, что полковник Бернацкий много способствовал тому, что кадет не лишили окончательно этого скромного правоучения.

Но вот пришла весна, и всем вздохнулось легче: Одесса была оккупирована немцами и на Украине воцарился гетман Скоропадский.

Уже совершенно спокойно приступлено было к занятиям, так сказать, ускоренным порядком, и к лету 1918 года многострадальный XIII-й выпуск закончил свое образование. Экзамены были сданы, и кадеты получили аттестаты зрелости.

Празднование выпуска состоялось в весьма скромной обстановке, но в стенах родного корпуса, очищенного к тому времени от всякой погани и опять переданного корпусной администрации.

Эвакуация корпуса из Одессы[89]

Вечером 24 января стало известным, что сергиевцы[90] предупредили корпус о том, что на рассвете выступают в порт на погрузку. Если корпус не последует их примеру, он останется совершенно одиноким и, в случае боевой опасности, не получит ни от кого помощи. Уже много времени спустя мы узнали, что ночью на 25 января в корпусе состоялось заседание воспитательского и преподавательского персонала, потребовавшее от директора корпуса полковника Бернацкого также выводить корпус в порт на погрузку. Хотя полковник Бернацкий не хотел эвакуировать корпус, ему пришлось уступить и согласиться на эвакуацию, задержав ее на полсуток. В дни описываемых событий мы, кадеты, всего этого еще не знали, а принимали участие в происходящем так, как естественно складывалась обстановка.

Нас, кадет 2-й роты, подняли еще ночью. Часов у нас не было, но в окно смотрела непроглядная ночная тьма. Быстро оделись и построились. Командир роты полковник Навроцкий, поздоровавшись с ротой, стал медленно, от правого фланга, обходить строй и отбирать некоторых кадет. Чем он руководствовался при отборе, не знаю и до сего дня. Так он отобрал полроты. Среди отобранных был и я.

Нам было приказано взять винтовки, построиться и под командой одного из офицеров-воспитателей (фамилии не помню) отправиться в район вокзала и проконвоировать в корпус подводы, мобилизованные для нашей эвакуации. Патронов нам не дали и не спросили, имеем ли мы их. У меня, например, был один-единственный, но я не унывал: знал, что при нужде товарищи поделятся.

Численности нашей полуроты не помню, но строй получился довольно внушительный. Четко отбивая шаг, имея винтовки за спиной, погрузились в предрассветную тьму. Редкие прохожие, в большинстве имевшие рабочий вид, мрачно смотрели нам вслед, но ни одного инцидента не было, так же как и ни одной реплики по нашему адресу. Навстречу нам одиночно или группами по 2–3 шли в корпус живущие в городе воспитатели и преподаватели. Почему-то мы очень обрадовались, встретив неразлучных друзей – преподавателей русского языка полковников Молчанова[91] и Миляшкевича[92], заставлявших трепетать на уроках не одного кадета.

В назначенном пункте никаких подвод не оказалось. Кое-кто все же отправился их собирать. Ждали долго. Уже ясным днем пригнали в корпус довольно большое число подвод. Кадеты уже позавтракали. Конвоирам было приказано идти в столовую, покамест подводы начали срочно грузить. Когда мы поели, нам было приказано проверить свое личное имущество – не забыли ли чего. Мое личное имущество: фотографии родных, записная книжка, деньги и еще кое-какие сувениры, – было крайне невелико и помещалось в небольшой шкатулке, которую после завтрака я не оставлял без себя. На всякий случай зашел в спальню. Там было пустынно. Стояли только голые кровати, уже без тюфяков. И без того огромное помещение спальни теперь казалось еще больше. Моя кровать находилась в среднем, широком проходе в противоположном конце от входа, почти у двери, ведущей в цейхгауз. Остановившись у входной двери, я бегло окинул взглядом помещение и уже собрался уходить, когда мое внимание привлекла какая-то розовая точка в дальнем конце. Она так не гармонировала с рядами брошенных кроватей, что я заинтересовался и решил узнать, что это такое. Каково же было мое радостное удивление, когда я увидел, что это на моей кровати была розовая ленточка, на которой, в изголовье, висела иконка Касперовской Божьей Матери – мамино мне благословение. В спешке подъема я забыл снять ее. Уже не было времени раскрывать шкатулку, а потому я спрятал иконку во внутренний карман мундира. И на душе стало легко: мамино благословение очутилось у меня на груди.

Выстроившаяся перед главным фасадом корпуса колонна доверха нагруженных подвод наконец двинулась к воротам, ведущим с большого плаца на дорогу от города к Большому Фонтану. Выехать на эту дорогу и направиться к городу оказалось весьма сложной задачей. Очень широкая улица-дорога оказалась сплошь занятой повозками колонны войск генерала Бредова, отступавших на Румынию. Повозки разных величин и систем сплошным потоком, в несколько рядов заняли не только все полотно мостовой, но и обочины и тротуары. Мы должны были умудриться пробиться на мостовую и двигаться в обратном для бредовцев направлении. Сначала нам не хотели дать возможности выйти на середину дороги, называя наше намерение направиться в порт безумием, и усиленно предлагали присоединиться к колонне и вместе идти на Румынию. Отовсюду слышались возгласы: «Кадеты, куда вы? Ведь в городе восстание красных! Всех вас перебьют до порта! Поворачивайте и идите с нами! Нас много – вместе все пробьемся!»

Все же нам удалось преодолеть эту пробку и направиться в порт. Перед выходом в порт командир 1-й роты полковник Самоцвет, под командованием которого двинулись в порт полуроты старших кадет, отправил двух кадет 7-го класса – Нефедова и Мартына – на квартиры воспитателей подполковника Болецкого и капитана Федорова, живших в городе, с целью помочь им прибыть в порт. Дойти к подполковнику Болецкому уже было нельзя, так как часть города, где он жил, была в руках восставших. Капитан Федоров благополучно был доставлен в порт на реквизированной его спасителями повозке. Капитан Федоров – инвалид двух войн и передвигался с трудом.

* * *

По городу прошли благополучно, без каких-либо происшествий. Мы торопились, ибо имели задание после разгрузки пригнать подводы в корпус для вторичного рейда в порт. Кадет разделили: одна полурота 1-й роты раньше подвод отправилась в порт прикрывать погрузку и посадку на пароход. В порт же направилась и полурота 2-й роты, конвоирующая подводы, а также кадеты-киевляне. Остальные, под охраной второй полуроты 1-й роты, остались в корпусе в ожидании возвращения подвод. Из младших кадет в порт попали единицы.

Заключительная часть пути к порту шла по Польскому Спуску. Это довольно широкая улица, круто спускающаяся к порту, как теснина, сжатая с обеих сторон многоэтажными, вплотную построенными домами. Перед самым портом над улицей был виадук моста. Когда мы вышли на Польский Спуск, пришлось остановиться: в далеком, нижнем конце улицы, на виадуке, чернели казавшиеся крохотными фигурки людей. Распространился слух, что виадук занят заставой с пулеметом, только неизвестно чьей – красной или юнкерами сергиевцами. В первом случае двигаться по этой улице было более чем рискованно; свернуть подводы не могли никуда и двигались бы все время под огнем красных.

После минутного колебания подводы, на некоторой дистанции одна от другой, неимоверно гремя по булыжной мостовой, вскачь направились к порту. Мы – конвоиры – едва успели вскочить на них и зацепиться за нагруженные тюки.

На наше счастье, на виадуке были сергиевцы, и мы, бешено влетев в ворота порта, круто повернули направо и, немного отъехав, остановились.

Господи, что творилось в порту! Детали давно стерлись из памяти, но отдельные картины, как видения кошмарного сна, отчетливо встают перед глазами. Думаю, что никогда больше не придется увидеть пережитого тогда. В порту царила полнейшая дезорганизация, отчаяние и паника. Несколько пароходов стояли у «стенок», и около них бушевало море человеческих страстей и бой за возможность прорваться к сходням. В короткое время застрелилось несколько офицеров. Мне запомнилась брошенная зачем-то нагроможденная батарея 3-дюймовых пушек; орудия были накатаны в два яруса одно на другое. Зачем? Кому это понадобилось? Как чисто технически это сделали?

Кадет эта паника совсем не захватила. Было какое-то, совершенно самому себе непонятное спокойствие и безразличие. Мы подшучивали над тем, как нелепо были нагружены подводы. Наложены были высоко, как дома. На двух сверху сверкали начищенные инструменты духового оркестра. На других поблескивали рулоны подметочной кожи. Подшучивали над тем, что открой красные огонь – наши подводы были бы отличной целью. Конечно, о пароходе нечего было и думать. Наш «Николай» стоял без паров, без команды, обмерзая льдом.

В городе началось восстание. Порт был под защитой англичан. У одной из «стенок» был пришвартован английский крейсер «Церес». С крейсера, под командой его командира, был выслан отряд моряков с задачей не дать красным возможности просочиться в порт и помешать погрузкам. Англичане, для усиления своей команды, вызвали и нашу полуроту 1-й роты. Конвоирам приказано охранять подводы.

«Максимка» не заставил себя долго ждать. Со стороны Воронцовского дворца по порту был открыт пулеметный огонь, который невероятно усилил и без того большую панику. Наши «сверкающие» подводы (а день выдался ясный) привлекли внимание красных пулеметчиков. По булыжникам мостовой зацокали пули. В непосредственной близости с нами проходил ряд толстых деревянных столбов, квадратного сечения, поддерживающих сооружение зернового элеватора; столбы были расположены близко один от другого. За ними и укрылись конвоиры. Я с интересом наблюдал, как какой-то офицер, в защитной шинели и меховой папахе, с крупной и молодцеватой фигурой, сел на мостовую, между ног поставил станковый пулемет и с явным упоением строчил неустанно из него. Но так как он сидел высоко, то целиться никак не мог. Видимо, сама процедура стрельбы и строчка пулемета успокаивали его. Вдруг из-за пакгауза выскочила фигурка кадета 4-й роты. Бедняга был мгновенно сражен. Пуля навылет прошла под глазом к подбородку. Сколько помнится, фамилия его была какой-то производной от имени Симон. 3 или 4 старших кадета сейчас же подползли к нему, оттащили тело к пакгаузу и накрыли бывшим там парусиновым полотнищем. Один из этих кадет был легко ранен в руку.

К сожалению, панике подверглись и некоторые из воспитателей, по счастью, не Одесского корпуса. Не обошлось и без трагикомического элемента: дочь полковника Парай-Кошица[93] была очень легко ранена в ногу, вернее, оцарапана: пуля порвала ей чулок и повредила кожный покров ноги ниже колена. Она забавно прыгала на одной ноге, все время вскрикивая: «Я ранена! Я ранена!»

Больших потерь кадеты и корпусной персонал, насколько я знаю, в порту не понесли. Красные не пытались штурмовать порт, ограничившись лишь его обстрелом, который вскоре тоже прекратился. Хуже всех пришлось англичанам: их командир крейсера, сошедший с командой моряков на берег, был к концу обстрела тяжело ранен в живот и вскоре скончался. Моряки подобрали его и вернулись на крейсер. На этом их защита порта и закончилась.

Уже много времени спустя стало известно, что фактически это было не восстание даже, а, если так можно выразиться, вооруженное хулиганство местных бандитов и красных попутчиков, воспользовавшихся дезорганизацией власти и отсутствием желания защищать город. Потом, еще около 7 дней, Одесса была «ничьей», когда можно было без помехи продолжать эвакуацию. Но в тот день происходившее казалось агонией Одессы.

Во время обстрела мой сосед, за ближайшим столбом, что-то усиленно мне кричал. Я не мог его расслышать и, почти под прямым углом, перегнулся в его сторону. И вовремя: на уровне моей груди в этот момент пуля пробила сухой сосновый столб, вырвав из него несколько щеп. Мамино благословение, спрятанное на груди, спасло меня!

В порту я совершенно не помню кадет-киевлян. Они держались отдельной группой. Их не было с полуротой 1-й роты, и от подвод они куда-то ушли.

* * *

К вящему благополучию охваченной паникой массы беженцев военного и гражданского звания, красные повстанцы не штурмовали порт и, с уходом английских моряков на крейсер, в порт не проникли, так что происходившая в нем бестолочь эвакуации продолжала протекать своим порядком. Англичане, в благодарность за боевое сотрудничество кадет с их отрядом (хотя прямых боевых действий не было, был неумелый пулеметный огонь по порту и абсолютно неорганизованный ответный огонь одиночных стрелков-пулеметчиков по красным), разрешили корпусу погрузиться на крейсер. В совершенно незнакомом большом порту, в обстановке творившихся тогда хаоса, паники, отсутствия всякого руководства, в лабиринтах нагроможденных тюков, ящиков, подвод и даже орудий очень легко было отбиться от своих, что и случилось со мною.

Я потерял связь с остальными кадетами и наших подвод найти не мог. На мое счастье, меня заметил проходивший мимо офицер, внешне очень подтянутый, аккуратно одетый и спокойный.

– Кадет, что вы тут делаете? – окликнул он меня. – Ваши давно уже на крейсере, который может скоро отойти, спешите же туда! – И он указал мне направление к крейсеру.

Поблагодарив его, я в указанном направлении и поспешил. «Церес» стоял невдалеке, пришвартованный к стенке. С крейсера на мол был спущен узкий бортовой трап, возле которого на молу стоял английский часовой. Вид у меня, в песочного цвета балахоне, заменившем кадетскую шинель, с винтовкой на ремне и с аккуратно упакованной шкатулкой в руках, очевидно, был мало кадетский, ибо часовой решительно преградил мне дорогу к трапу. Английским я не то что не владел, но ни единого звука не знал, а потому только настойчиво внушал часовому, указывая пальцем на свою грудь: «Кадет! Кадет!» – а потом указывал на палубу крейсера. Напрасно… Ни единый мускул не дрогнул на лице часового. Ни на четверть шага не отступил он от трапа. Выручил тот же офицер, который, видимо, наблюдал за тем, понял ли я его, где стоит крейсер.

– Кадет, отомкните штык! – улыбаясь, сказал он.

Спасибо ему: это была моя первая «вооруженная» погрузка на корабль, да еще военный. Теоретически я знал, что нельзя грузиться с примкнутыми штыками, но в этот момент вся теория, не имевшая практики и навыка, совсем испарилась из моей головы. Не заставил повторять мне ценных указаний и в два счета отомкнул штык и примкнул его острием вниз. И сразу же часовой сделал шаг в сторону и рукой указал мне на трап. Довольный таким исходом, я стал подниматься. Но тут случилось нечто неожиданное: коротким, ловким движением часовой выхватил из моих рук шкатулку, и она, описав большую дугу, навеки погрузилась в море. А в ней были деньги, портреты родных и все близкие кадетскому сердцу сувениры. Вслед за мной поднимался кто-то из отставших товарищей – и его узелок постигла та же участь. Таким образом, картины погрузки, как организованной единицы, я не наблюдал. Характерно то, что потом, за все время моей кадетской жизни, кадеты никогда в своих дружеских беседах отдельных лиц или групп не говорили на тему об эвакуации. А если и заговаривали, то в очень общих и поверхностных чертах. Даже когда к нам присоединились отступавшие через Румынию, имевшие настоящие бои с красными, перенесшие во много раз больше нашего и проявившие воинскую доблесть, даже по прочтении приказа Российского военного агента в Румынии генерала Геруа о награждении отличившихся героев Георгиевскими медалями и крестами, мы воодушевленно поздравили наших героев, но разговоров об отступлении через Румынию было очень мало.

Впоследствии организатор боевых действий кадет под Зельцами и Канделем, наш воспитатель капитан Реммерт, преподавал у нас рисование. Глядя на него, преподававшего такой «мирный» предмет, у меня неизменно возникала мысль: по внешнему виду совсем не воинственный, а вот поди – герой!

Впоследствии оказалось, что не я один мог оказаться не на крейсере: большая группа в 127 человек (42 кадета Одесского корпуса, 75 – Киевского и 10 человек воспитательско-административного персонала: 7 – Одесского и 3 – Киевского корпусов) на крейсер не попала. Все же эта группа была подобрана иным способом и позже присоединилась к основному ядру, бывшему на «Цересе», состоявшему из 84 кадет и 10 человек персонала, во главе с командиром 1-й роты полковником Самоцветом Одесского корпуса и 20 кадет и 18 человек персонала Киевского.

На милость победителей[94]

Прошло пятьдесят лет со дня трагедии нашего корпуса. Многое из памяти выветрилось, но и то, что сохранилось, при воспоминаниях вызывает тяжелую боль и вопрос: «Почему это так случилось и кто во всем виноват?»

А.М. Росселевич в своих воспоминаниях описал отход нашего корпуса из Одессы в Овидиополь, двукратное путешествие по льду лимана в Аккерман и дальнейшее участие 1-й роты в боях с красными и чудесное спасение кадет этой роты. Кадет-полочанин М.А. описал возвращение части кадет 2-й роты с полковником Овсянниковым в Одессу и непродолжительное пребывание кадет в корпусе на положении почти военнопленных.

В то время я был кадетом 2-й роты – 5-го класса, 1-го отделения.

1 февраля 1920 года жутко было проходить по улицам Овидиополя: впечатление было мертвого городка. На людных и шумных еще вчера улицах никого не было.

Поскольку наш корпус в Овидиополь пришел последним, у нас не было возможности расположиться всем в одном здании. Расположились как смогли. Наше отделение и некоторые кадеты других отделений 2-й роты волей судьбы попали в помещение местной, бездействовавшей в то время почты. Никто не знал, где кто находится, а о численном составе не приходилось и говорить. С момента выхода из родного здания никто не знал, сколько человек выступило в «ледяной поход на Румынию».

1 февраля, ранним холодным утром, остатки 2-й, 3-й и 4-й рот, при оставшихся в незначительном числе офицерах-воспитателях, под руководством директора корпуса полковника Бернацкого, с белым флагом тронулись из Овидиополя по дороге на Большую Аккаржу. Немного отойдя от Овидиополя, по указанию полковника Бернацкого, с болью в сердце и со слезами на глазах произвели спарывание медных пуговиц и погон, каковые были сожжены, после чего продолжали путь к Большой Аккарже. На половине пути впереди по дороге мы заметили конный разъезд «котовцев» с красным флагом, направляющийся в нашу сторону. Вскоре произошла и наша встреча с ним. Наша колонна была остановлена и осмотрена «победителями». Никаких эксцессов, кроме матерной брани и «добровольного» обмена одеждой, не было. Обмен в основном коснулся офицерского состава, и в первую очередь полковника Бернацкого, которому обменяли его офицерское пальто на вшивую, рваную солдатскую шинель.

Под конвоем разъезда мы прибыли в Большую Аккаржу, где нас всех поместили в здании школы. Помещение было теплое, с достаточным количеством соломы для ночлега. В селе уже действовали сельсовет и комитет бедноты, что я видел по вывескам и красным флагам. Несмотря на наличие советской власти, немцы-колонисты нас накормили, после чего, от усталости и переживаний свалившись на солому, мы заснули мертвым сном. Рано утром 2 февраля двинулись дальше, но не через Люстдорф и Большой Фонтан, а по другой дороге на Одессу. Во второй половине дня где-то на дороге были опять встречены красными и приведены на заставу, находившуюся на 8-й станции трамвая.

У заставы нас продержали довольно долго и потребовали, чтобы все стали поротно. Пользуясь своим небольшим ростом (я был на левом фланге 2-й роты), я со своими двумя друзьями, такого же роста, как и я, пристроился к 4-й роте. На заставе воспитателей и несколько кадет 2-й роты задержали. Как позже выяснилось, задержанных через некоторое время освободили. После «чистки» у заставы в сопровождении «почетной охраны» двинулись дальше и около 4–5 часов дня подошли к зданию корпуса… увы, уже не нашему. У ворот стоял часовой с красным бантом. На большом плацу задержались. Появился комендант, который предложил всем имеющим родственников в городе зарегистрироваться и идти домой. Предполагая, что значат и чем пахнут все эти регистрации, я со своими двумя друзьями незаметно пробрался в директорский садик, а оттуда, через забор, выходивший в сторону ипподрома, не спеша направился по трамвайной линии к городу. С наступлением сумерек я неожиданно появился дома. Это было Сретение – 2 февраля 1920 года. Дома в квартиру меня не впустили до тех пор, пока я не отмыл с себя всю грязь и не переменил все бывшее на мне белье и платье. Сытно поев, улегся спать в тепле и на чистой постели, впервые за недельное путешествие. Через два дня меня свалил сыпной тиф. Оправившись после тифа, стал приспосабливаться к новым условиям жизни. Попутно вспомнилось, что сыновья корпусных воспитателей, которых в моем отделении было трое – Орлицкий, Смирнский и Буздижан, – с корпусом на Румынию не отступали, и о судьбе двоих кое-что узнал: сын полковника Орлицкого вместе с матерью и сестрой уехали к родственникам в Белую Церковь, где сын был арестован, Ростик Смирнский был арестован и расстрелян в Одессе, а о судьбе Бориса Буздижана ничего узнать не удалось.

Со временем число наших кадет в Одессе уменьшалось: некоторые куда-то переезжали, чтобы войти в новую жизнь и устроиться на работу, некоторые были арестованы и если и не ликвидированы, то сосланы на долгие годы. Борис Лисаневич 3-го, моего отделения был в балете Одесского оперного театра и, получив контракт, смог выехать в Англию. Ходили слухи, что он был балетмейстером в Нью-Дели (Индия).

Состав офицеров-воспитателей во время Первой мировой войны часто менялся. Так, у меня в первом классе воспитателем был всеми любимый Петр Петрович – полковник Шеншин[95]. Он был назначен командиром сначала 2-й, а потом 4-й роты. Вместе со своим сыном[96] в начале 1918 года поступил в Добровольческую армию, потом возвратился в Одессу и, после выселения всего корпусного персонала из корпусных зданий, имел одну комнату на Пироговской улице и работал ночным сторожем на Пересыпи. Не помню, когда Петр Петрович выехал из Одессы в Центральную Россию, где тихо ушел из жизни.

После назначения Петра Петровича ротным командиром наше отделение принял капитан Н.П. Зиневич, который одновременно руководил корпусным духовым оркестром, вместо умершего капельмейстера Бондаренко. Судьба его очень печальна: попав в плен под Канделем, он был мобилизован в Красную армию, откуда был вскоре демобилизован, как бывший «белый», и работал в Одессе кассиром в каком-то предприятии. Во время боев с румынами за Одессу в 1941 году был арестован чрезвычайным трибуналом и расстрелян у стены Херсонского участка за хранение оружия. Наш бывший директор генерал-лейтенант Н.А. Родкевич[97], из-за якобы принадлежности к провокационно созданной ГПУ организации, был арестован органами ГПУ, долго сидел в тюрьме ГПУ, а потом в общей тюрьме, после чего был выслан в Алма-Ату, где и скончался из-за скверных условий содержания там. До своего ареста Н.А. Родкевич преподавал топографию в артиллерийской школе в здании бывшего Сергиевского училища. В то же время был арестован и последний директор корпуса полковник Бернацкий, о дальнейшей судьбе которого ничего не известно.

О судьбе воспитательско-преподавательского персонала и кадет нашего родного корпуса, окончивших свой земной путь без помощи ГПУ, знаю о нашем законоучителе – отце Сергии Петровском, по уходе из корпуса бывшем настоятелем кафедрального собора в Одессе, который окончательно потерял зрение и под впечатлением этого тяжело заболел и тихо скончался; о нашем кадете Сергее Сурменеве, который, будучи инженером, состоял в запасе Красной армии и во время осады Одессы в 1941 году был мобилизован и убит на фронте в районе села Татарки, где пуля прошла у него сердце навылет, после чего он был засыпан землею после взрыва авиабомбы. Весною 1942 года, при начале полевых работ, во время оккупации румынами Транснистрии его тело было обнаружено и погребено на втором христианском кладбище в Одессе. Кадет 5-го класса 1-го отделения Виталий Кирьяков в 1926-м или 1927 году, во время прохождения допризывной подготовки в казармах на Дальницкой улице, был убит случайно разорвавшимся снарядом, находившимся под землей двора казарм еще с 1918 года. И много, много, кроме них, воспитателей и кадет нашего корпуса были ликвидированы и сосланы во времена «ежовщины».

Особенно запечатлелся в памяти случай, происшедший 25 января 1920 года, когда, после долгих колебаний, во второй половине дня полковник Бернацкий распорядился о выходе оставшихся в корпусе рот на Большой плац для следования в походном порядке на Румынию. В городе в это время уже установилась советская власть, связи с городом уже не было, когда в ворота корпуса вбежала небольшого роста дама, лет 30–35, не помню, как она была одета, но в память врезалось, что она была в высоких дамских сапожках на шнурках и на высоких каблуках. Поравнявшись с 4-й ротой, она стала выкрикивать фамилию своего сына, кадета младших классов Б. Найдя сына, она пристроилась к 4-й роте и тронулась с нами в последний путь, без всякого багажа, налегке, как мы.

Но особенно запомнилось, что эта маленькая героическая женщина, прорвавшаяся через уже занятый большевиками город в корпус, осенила нас, выходящих из ворот кадет, широким крестным знамением, олицетворяя этим всех кадетских матерей, благословлявших своих сыновей на тяжелый путь, из которого многие не возвратились живыми.

Всем нам памятно, что в корпусе в начале и в конце учебного года служился молебен, второй из которых являлся и напутственным молебном для окончивших, перед их разъездом из корпуса; каждое утро и вечер были общие (поротно) молитвы; молитвами отмечались начало и конец учебного дня; молились до и после принятия пищи. А вот в начале опасного для жизни похода никто не благословил уходящих детей и отроков святым крестом… Почему? Только одна кадетская мать-героиня сделала это и пошла вместе с нами в наш тяжелый путь. Но, увы, через два дня ее сапожки на высоких каблуках не выдержали тяжелого пути, и я видел ее идущую по обмерзшей дороге с ногами, обмотанными тряпками.

Ежегодно, когда в Америке отмечают День матери, я вспоминаю свою мать и героиню-мать нашего кадета Б. Если она еще жива, да сохранит ее Бог, а если умерла, да примет ее Господь в Царствие Небесное!

В 1920 году кадеты узнали о гибели капитана Полоцкого кадетского корпуса Чикувера. Он был взят красными в плен и по мобилизации направлен командиром подразделения в Одесскую пехотную школу. Летом началось восстание против Советов в Малой и Большой Аккаржах. Капитан Чикувер был послан с курсантами на подавление восстания, но он со своим подразделением перешел на сторону восставших. После подавления восстания капитан Чикувер вторично попал в плен и был расстрелян, предварительно вырыв себе могилу.

Очень возможно, что если бы полутора 1-й роты, оставшаяся в корпусе, не поддавшись уговорам полковника Бернацкого, своевременно решила бы пробиваться в порт, то, безусловно, за ними пошли бы и все остальные или большинство 2-й и 3-й рот, и тогда наш корпус имел бы меньше потерь, чем те, которые были понесены за время нахождения наших кадет в «раю трудящихся».

Возвращение полуроты 2-й и полностью 3-й рот из Аккермана в Одессу[98]

30 января, пробыв в Аккермане, ставшем румынским, около суток, корпус вернулся в Овидиополь. Дети и отроки кадеты, изнуренные физически и потрясенные, сломленные нравственно бесчеловечным, зверски жестоким, грубым и совершенно непонятным злодеянием их вчерашних союзников-румын, предавших их на Голгофу страданий, как-то не отдавали себе отчета в происшедшем. Они разбрелись отдельными группами по Овидиополю. У всех было лишь одно желание – спать!

На рассвете 31 января полурота 1-й роты, со своими офицерами, под командой подполковника Рогойского, ушла на соединение с отрядом генерала Бредова. Мы, около 40 кадет 2-й роты, с полковником Овсянниковым, остались в Овидиополе. Как объяснил нам полковник Овсянников, нас не могли ночью найти и вовремя разбудить, поэтому мы и остались. Утром 1 февраля Овидиополь был тих и пуст. Из воинских частей и военных никого не было, а если кто и был, то так запрятался, что его и со свечой не найдешь. Местные жители позакрывались в домах, и только изредка кто-либо одинокий прошмыгнет, да бабы у колодцев, осторожно озираясь по сторонам, что-то шепотом одна другой говорили.

После шума и гама предыдущих дней тишина создавала атмосферу чего-то страшного и рокового, будто что-то неизвестное висело в воздухе, какой-то катаклизм. Каждый из нас, оставленных на произвол судьбы, – так это нужно назвать, – чувствовал себя обреченным. Каждый думал: «Что будет, когда нас встретят большевики, что с нами сделают и почему нас здесь оставили голодных, холодных и никому не нужных?» Что наши детские души тогда чувствовали и как переживали?! Да! Это было не по-человечески. Разве 2–3, пусть даже 5 десятков кадет возрастом от 14 до 16 лет могли помешать движению отряда? Наши однокашники, как Авраменко[99] и другие, доблестно сражались с конницей Котовского. Мы также сумели бы сражаться. Кто-то был в этом виноват и «Бог его судит» – это история.

И так мы, «обреченные», как «блудные овцы», под командой, а точнее, под надзором седого как лунь полковника Овсянникова, бывшего командира 2-й роты полочан, двинулись дорогой по направлению к Одессе. Мы шли одни своей небольшой группой. Малышей 3-й и 4-й рот мы не видели. Ушли ли они раньше нас, или же еще задержались в Овидиополе, мы не знали.

Пасмурное, относительно темное утро. Вдали, где-то около города Маяки, артиллерийская стрельба. Вероятно, наши встретились с большевиками. Каждый из нас оглядывался, чтобы бросить последний взгляд на место нашей трагедии – Овидиополь, широкий Днестровский лиман, с замерзшим «гостинцем» – румынским снарядом, пробившим лед, и далекий на горизонте Аккерман. Вспомнилась чистая теплая школа в Аккермане, лица дам, кормивших нас там, и кошмар ночного подъема румынскими солдатами, с криками, пинками и ударами прикладами, и пулеметы во дворе… Это была последняя надежда, и никогда уже она не повторится. С этими мыслями мы двигались молча беспорядочной толпой, с поникшими головами. Все нас оставили, но старичок, полковник Овсянников, был с нами. Он не оставил своих детей. Недалеко от Овидиополя, возле дороги, попалась какая-то небольшая роща – немного деревьев и кустов. Свернули в рощу и остановились: все почувствовали, что наступил самый больной, самый трагический этап нашего пути – снятие погон.

Каждый понимал, что это необходимо, но никто не мог решиться сделать это первым. Ждали и смотрели на полковника. Он молча снял шинель, достал из кармана перочинный ножик и стал срезать пуговицы и снимать погоны. Побледнел, руки дрожали. Мы молча, со слезами на глазах, делали то же. Каждый хотел пару погон спрятать на память. Кто в ботинки или за голенища сапог, кто в брюки, но большинство отпарывали подкладку в рукавах шинели и туда прятали. У всех осталось по паре погон. Что делать, куда их спрятать? Нашлись спички, и на маленьком костре мы их сожгли, дабы никто не смог их профанировать. Вместе с погонами мы распрощались навсегда с нашей кадетской жизнью, нашими верованиями, надеждами и мечтаниями. Остались лишь страдания и боль. Посидели, покурили, надо идти, но никто не хочет отойти от костра, где сгорало наше дорогое, лучшее.

Наконец полковник Овсянников встал и твердым голосом сказал: «Пойдем, ребята, не унывайте! Вы погоны носили несколько лет, а я несколько десятков лет. Тяжело это, но нужно пережить. Помните! Я всегда останусь полковником, а вы кадетами. Носите всегда в душе ваши Заветы!»

Краткая речь, но глубокая! Все молча встали и толпой пошли. К вечеру пришли в немецкую колонию Большая Аккаржа. Неделю тому назад здесь мы ночевали, идя с надеждой в Румынию. Разбрелись по домам. Немцы нас накормили, и мы спокойно переночевали. Утром опять собрались и побрели. Первое напряжение нервов миновало, и каждый будто смирился с участью, кой-кто повеселел, начались шутки. Хондажевский достал из футляра балалайку и заиграл. Он был балалаечником-артистом и никогда с ней не расставался. Засветились глаза, заиграла улыбка, всем стало веселее. Идя, посматриваем вперед, ожидая встречи с красными.

Пришли в Люстдорф. Красных здесь еще не было. Немцы нас встретили с удивлением, но приняли гостеприимно: накормили, и мы переночевали. Утром опять собрались, но уже без веселья и шуток, а с опасением в сердцах, двинулись навстречу неизвестному будущему, какой-то новой жизни, за пределами корпусной семьи. Между Люстдорфом и Большим Фонтаном увидели мы в чистом поле советскую заставу: большой красный флаг, пулеметная тачанка и несколько конных и пеших красноармейцев. Остановили нас, стали опрашивать: «Кто? Куда? Откуда?»

Полковник Овсянников вышел вперед и стал объяснять командиру заставы. Красноармейцы нас окружили, стали с нами разговаривать и смеяться. Враждебно сначала к нам не относились, но, узнав, что мы кадеты, стали ругаться и угрожать, что нас, «белогвардейскую шпану», надо всех расстрелять. Стали нас осматривать – можно ли что-либо взять. Один из конных заинтересовался футляром Хондажевского. Балалайку взял себе, футляр вернул. Бедняга даже заплакал. С нею он никогда не расставался, имея ее с первого класса. Прекрасный инструмент – разыгран. Был мастером игры и часто нас веселил. В это время разговоры полковника Овсянникова с командиром заставы кончились, и мы, в сопровождении одного конного, направились в Одессу в здание нашего корпуса.

По дороге мы, интересуясь своей судьбой, спрашивали красноармейца, что будет с нами. Он был парень неплохой. Чувствовал себя господином положения. Шутил и пугал нас, говоря, что доведет до корпуса, а что будет дальше, не знает. Но нас, «белогвардейскую шпану», надо расстрелять. Мы, собственно, ничего не чувствовали. Мы были измученны, а нервы расстроенны. Шли, опустив головы, ничего не думая. А что мог думать 16-летний мальчик в таком положении? Идем знакомыми местами: восьмая станция, седьмая, пятая, и вот начались лагеря и большое поле, а за ними корпусный лагерь и наше здание. Прохожие с удивлением останавливались и в недоумении смотрели на нас, крестясь, и крестили нас совершенно так, как нас провожали 25 января. Вот мы уже в ограде корпуса. Кто-то нас ведет вдоль здания и приводит через черную лестницу в помещение 2-й роты. В спальне мы размещаемся. Есть кровати с матрацами. Принесли одеяла. Опять началась новая жизнь в холодном, неотапливаемом помещении. Три раза в день мы ходили в столовую питаться. Утром – кусок черной замазки и жестяная кружка чая; обед – тарелка мутного, без определенного состава супа и немного ячневой каши; ужин – кусок хлеба и чай. Жили, ожидая решения нашей участи. Никуда не ходили, и, казалось, никто нами не интересовался. Когда вернулись в корпyc 3-я и 4-я роты, не помню. Постепенно кадет становилось все меньше и меньше. Живущие в Одессе возвращались в свои семьи или к хорошим знакомым.

Под конец в здании корпуса остались иногородние и сироты, которым некуда было деваться. В офицерских флигелях жили семьи наших офицеров и много посторонних офицеров. Не помню всех, но помню полковника Овсянникова, Кобылина[100], Снитко[101] и Бышевского[102] – все полочане, семью полковника Орлицкого. Вскоре я заболел возвратным тифом. Начались приступы с потерей сознания. Кроме товарищей, а особенно Миши Терехова, всегда бывшего возле меня, большую заботу и помощь оказал Василий Сергеевич – полковник Кобылин. Золотая душа. Как родной отец, приносил пищу, все время заботясь обо мне. Всегда у него было доброе слово. Как-то раз пришел доктор, осмотрел, послушал, дал каких-то порошков – и все. На первом этаже нашего здания и в помещении 1-й роты находился советский госпиталь. Я очень боялся туда попасть. Все говорили, кто туда попадал – выходил мертвым. Я просил доктора, чтобы меня не переводили в госпиталь. Он обещал и просил, чтобы никто из товарищей не говорил, что среди них есть тифозный. Так я и остался среди своих друзей. Ночью хотелось пить, но в кружке вместо воды был лед. В один из таких дней чувствую, что кто-то надо мной склонился. Открываю глаза и не верю: вижу лучшего своего друга Васю Фролова. Первые мои слова: «Вася, я тифозный». Он прижался ко мне со слезами на глазах. Зная, что он ушел из Овидиополя с подполковником Рогойским, я стал его расспрашивать, как там было и как он к нам сюда попал. Вася все рассказал: о бое под Канделем, как некоторые ушли в Румынию и как он попал в плен. Как покончил жизнь подполковник Рогойский, Стессель с женой и другие. Его, вместе с другими пленными, везли в поезде; в Раздельной ему удалось отделиться, и он, приехав в Одессу, сразу пришел к нам. Постепенно нас становилось все меньше и меньше. Разъехались и иногородние. Нас, чьи родители жили далеко, и круглых сирот, осталось мало, и в марте нас перевели из здания корпуса в одну из свободных квартир в офицерском флигеле. Спали мы один возле другого на полу. Теснота страшная. Меня, как тифозного, положили отдельно возле дверей. Полковник Кобылин ежедневно навещал меня, принося еду, и говорил: «Не унывай, А-ч, мы тебя не оставим». Так мы прожили недолго, не помню точно, возможно, до второй половины марта. В один прекрасный день нам объявили, что кормить нас больше не будут и мы можем убираться куда хотим. Это распоряжение моментально проникло в город. В городе тайно организовался родительский комитет, и нас, никого не имевших из родных и знакомых в Одессе, стали распределять по семьям, желающим нас принять. В течение 2–3 дней всех разобрали. Остался я один – тифозный. Так как есть мне больше не давали, то полковник Кобылин регулярно приходил ко мне, принося еду, и уверял, что меня не оставит, говоря: «Не бойся, я тебя возьму к себе».

Так прошло несколько дней. У меня начинался третий приступ тифа с болью в левом боку. Впоследствии у меня оказался плеврит. Я считал, что приходит мой конец, но случилось чудо. Поздно вечером слышу разговор. Ко мне подходит неизвестная мне дама в сопровождении кадета. Наклоняется ко мне, спрашивает, как я себя чувствую, и сообщает, что хочет взять меня к себе. Одели меня, вывели, посадили на извозчика и долго везли. Под руки ввели меня на второй этаж. Раздели меня, вымыли в теплой ванне, дали чистое белье и уложили в чистую кровать. Невероятное совершилось. Я очутился среди сочувствующих людей. Уход, питание – и я стал поправляться. Моей доброй феей оказалась Мария Афанасьевна Бельтаки. В ее квартире жил с семьей генерал Владимир Иванович Черкас[103].

Так как Мария Афанасьевна от всего переживаемого психически заболела и не могла впоследствии много заботиться обо мне, то семья генерала Черкаса меня взяла к себе и опекала до 17 марта 1922 года, дня, когда я покинул Одессу и уехал в Польшу к родным.

Следующие эпизоды и события удержались в моей памяти за мое двухлетнее пребывание в Одессе: Миша Терехов жил со мною на одном этаже, в соседней квартире. Васю Федорова осенью 1921 года по призыву взяли в Красную армию. Стась Ярмолинский работал в парикмахерской «М-сье Серж» на Преображенской улице. Как-то летом 1920 года, на углу Отрадной и Белинского улиц, я прочел на столбе объявление ОГЧК (Одесской чрезвычайной комиссии), что за активное участие в подпольной контрреволюционной организации расстреляны офицеры и кадеты Одесского кадетского корпуса. Запомнил лишь фамилии полочан: полковники Овсянников, Бышевский, Снитко и кадет Кочмаржевский. Среди других, кажется, была упомянута и фамилия офицера Одесского кадетского корпуса штабс-капитана Миляева[104] и нескольких одесских кадет. Вечная память дорогим воспитателям и товарищам.

P.S. В 1926 году в Польше, в городе Граево, встретил воспитателя нашего корпуса полковника К.И. Буздижана[105]. Он был капельмейстером взвода трубачей в 9-м полку конных стрелков. Стефан Почебут-Одлажицкий скончался в Париже, где учился в университете.